Читать книгу Персональный миф. Психология в действии - Вера Авалиани - Страница 5

«Я всегда была ничем и никем не защищённым человечком. Маугли, если на то пошло, потому что с младенчества домашние животные играли в моей жизни куда большую роль, чем люди. И в оболочке их безусловной щенячьей и кошачьей любви, полной покусываний и поглаживаний, облизывания и прочих истинных нежностей, мне было так хорошо, что я не воспринимала минимальное общение с отцом и матерью как одиночество. Скорее, как свободу делать всё, что душе угодно. И все остальные заласканные роднёй малыши мне, несомненно, завидовали. Они мечтали о собаках – вокруг меня был их целый рой. Я подбирала раненных птиц – мама их лечила, я обнималась с собакой – отец, даже если видел, руки мыть не отправлял.

Несмотря на то что мама с папой физически рядом бывали редко, моя любовь к отцу была такой сильной, что она не изжила себя и теперь. С ним было можно всё – и до, и после произошедшей с ним трагедии. Помню, я написала ему за шиворот, когда он катал меня на шее перед работой – специально – желала задержать его дома, пока будет переодеваться. И ещё как-то я нарисовала на чертеже каком-то по углам цветочки. А его должны были везти в Москву для утверждения. Но в обоих случаях папа никак не выразил раздражения. Всё, что я делаю, для него было поводом для восторгов. До меня у мамы было несколько выкидышей. И он уже не чаял увидеть собственных детей, хоть помог маме вырастить её дочь от первого брака, младшую сестру, двух племянников. Всё это было до роковой поездки в родной город.

Отец в моём ещё раннем детстве поехал в Ленинград навестить старенькую мать и перед её смертью попрощаться. И на обратном пути в Алма-Ату у него сперли бумажник, в котором кроме очень небольшой купюры лежал ещё пропуск на секретный завод. Он был главным конструктором танков и подводных лодок. Проводник сказал отцу, что вор спрыгнул с поезда. И отец, не мешкая, на полном ходу выскочил из вагона. И ударился головой и потерял память. И пропал на долгих восемь месяцев. А мама ездила по всему пути следования поезда и искала его. А я оставалась на соседскую бабушку Сару, у которой и так было трое внуков в доме напротив. И часто на мои всхлипы и вопли в коляску запрыгивал утешать меня кот Кузя. А возвращал меня из-за ворот, куда я стремилась выбраться, овчарка Пират. И запахи их шерсти навсегда «впечатались» в мой образ жизни, в мои представления о душевном комфорте. Без мужа я, как показало время, жить могу. А без своей «меховой семьи» – нет.

Когда к папе вернулась память, он приехал домой. Но его перевели на другую работу – зам. главного инженера на станкостроительный завод. Потому что периодически память пропадала. Мама носилась с ним по больницам, параллельно работая снабженцем на том же заводе и пропадая в командировках чуть не каждый день. Так что большую часть времени я могла делать что угодно. Меня определили в детский сад. И там случилась первая большая любовь.

Саша был самым высоким и красивым мальчишкой. И он умел говорить и слушать. И он меня… восхвалял. После того как я кокетничала с парнем в парке, родители перестали меня называть красавицей. А он говорил тоже не это слово.

– Ты моя удивительная, ты лучше кошечки.

И всё так искренне. Каждый день он придумывал что-то новое обо мне. И я упивалась его восторгом, но взрослое сознание всегда контролировало меня. Я смотрела на себя в зеркало и искала, в каком ракурсе выгляжу лучше. Это во взрослой жизни очень пригодилось мне при работе на телевидении.

Мы так целовались в пятилетнем возрасте с Сашей Бережинским, что потрясённая сценой на клумбе с большими красными каннами воспитательница в срочном порядке показала меня детскому гинекологу! Как будто пятилетний мальчик что-то мог сделать с пятилетней девочкой! Но даже при таком раскладе оно того стоило. Голова кружилась и словно отвинтилась. Дыхание перехватывало, и радость заливала тело.

Мама высказала свое «фэ» воспитательнице, но сама на меня стала смотреть по-другому. Она стала строже и жёстче со мной, желая не дать мне распуститься. Вскоре папа невольно полил воды на ту же мельницу.

Он в чудесный летний выходной повёл меня в парк культуры и отдыха кататься на карусели. Красота там царила – дух захватывало. Море цветов, разноцветные аттракционы я тогда увидела впервые.

Но тут в парке отключили свет. И тогда, чтобы не разочаровывать меня, отец с парнем, отвечающим за аттракцион, стали вращать для меня одной карусель, толкая лошадок. И я при этом строила глазки – абсолютно намеренно этому молодому человеку, улыбалась ему, показывая ямочки на щеках. Парень глаз от меня отвести не мог. А я его самым настоящим образом соблазняла.

Я всегда отличалась, с самого раннего детства взрослым сознанием. Явно во мне жила душа кого-то минимум тридцатилетнего. И парень это ощутил сполна. Но папу это напугало.

– Что мы будем с нею делать, когда она вырастет? – ошеломлённо рассказывал он маме о моём кокетстве.

– Да уж, – хмуро сказала мама, – в подоле принесёт, как пить дать. Избаловал ты её своей любовью.

– Наоборот, не кинется на первого встречного, зная, что любой мужчина – её, – резонно возразил папа. Но в голосе его уверенности не было. Как и осуждения, впрочем.

Помню, когда он брал меня за руку, во мне всё ликовало. Я ощущала его всесильность. Часто девочкам нравится образ отца. Но мой и вправду был человеком огромной души и интеллекта.

Так сразу по поводу этих двух случаев «по Фрейду» для меня определилось навсегда диаметрально-противоположное отношение ко мне мужчин и женщин. Первые стали защитниками, а вторые – нападающими.

Кроме воспитательницы в детском саду, которая устроила мне обструкцию с гинекологом, была ещё и медсестра в больнице. И защитник в виде папы тогда уже умер.

День его смерти – 24 января 1964 года, хоть мне тогда ещё и шести лет не исполнилось, я помню, как сейчас. Очень холодно, снег сверкает под солнцем. На душе гулко и тревожно с утра. Из детского сада меня забрала не мама, а соседская бабушка Сара – высокая, худая, с бесстрастным лицом иконы. На мои вопросы, что случилось, она, вздохнув, ответила:

– Папе твоему очень плохо. Мама с ним.

При этих словах я вырвала у неё из руки свою ладошку и побежала сломя голову. В доме прямо с порога стояло много людей в тяжёлой, плохо пахнущей одежде. Я помчалась в папину комнату, но меня поймала и прижала к себе выходящая оттуда мама. Она была какой-то измученной и сказала, еле ворочая языком от стресса, что к папе нельзя, у него – врачи. А когда врач вышел, ответив на взгляд мамы трагическим покачиванием головы, я тоже поняла, что папа умер. И я больше никогда не услышу, как он меня позовёт, никогда не обнимет, успокаивая. Я вспомнила, как ещё недавно он лез на второй этаж к окну больницы с пельменями, которые слепил и сварил для меня сам. А его не пустили ко мне – карантин. И он, возмущённый, по пожарной лестнице и подоконнику, как Ромео к Джульетте, лез к пятилетней дочке, чтобы ты поела горяченьких пельменей. Они пахли лавровым листом. Мама варила их без него. Медсестра взобралась на подоконник и взяла у папы банку с едой. А он стоял за окном и с неимоверной любовью и радостью смотрел, как я ем пельмени. Хоть есть мне не хотелось. И я ела, тоже глядя ему в глаза через грязное стекло.

Но когда я вернулась из больницы, по отстранённому взгляду папы я поняла, что ему стало хуже и он меня не узнал. В тот день я сбежала из детского сада, движимая желанием его обнять во время тихого часа. Он стоял на кухне и смотрел на меня доброжелательно, но как на незнакомку. И я заплакала, кинувшись к нему. И от этого память к нему вернулась!

Взрослые не догадывались, что я всё понимаю, что происходит вокруг, без всяких скидок на возраст. Я слышала краем уха разговоры соседей, что отец, очнувшись от беспамятства, пошёл к линии железной дороги, видимо, хотел свою горячо любимую жену освободить от себя. Но его остановили соседи. Те самые, детей которых он не отдал под суд.

Соседские пацаны лет двенадцати забрались к нам в дом и спёрли заначку денег, кулёк конфет и ружьё. Оно числилось на папе. При моей жизни он на охоту не ходил. Но ружьё ему, как бывшему командиру корабля на Балтике во время блокады, было выдано именное. Я его почти не помню, кроме того случая, когда волокла его в пятилетнем возрасте от забора до дома.

Я услышала спор моих родителей на тему того, сдавать ли воришек милиции.

– Нельзя. Это баловство, но они могут в колонию загреметь, – тяжело вздохнув, говорил папа.

– А если они из именного ружья кого-нибудь пристрелят – посадят тебя.

– Сказать им, чтоб вернули.

– Они тебя испугаются и втихомолку спрячут подальше или выбросят. А кто-то подберёт и…

– И что ты предлагаешь – писать заявление на дурачков?

– А что остается.

– Ладно, завтра схожу к участковому, – отец был расстроен очень сильно.

И тогда я сама пошла к Баданам – главным сорванцам нашей улицы. И сказала им, что папа знает, у кого ружьё. Не хочет на них заявлять, но не имеет права – на ружье его имя.

Парни репу почесали смущённо.

– Но мы конфеты съели и деньги потратили.

– Пускай. Ружьё верните.

– Мы к вам придём с ружьём, а там – участковый.

– Ну давайте я отнесу, скажу – нашла за забором.

Присев на корточки, младший из Баданов перекинул мне ружьё через забор. И я его отволокла за ремешок домой. Только до крыльца – по ступенькам не смогла – боялась поцарапать. Позвала папу, врать ему не стала. Он меня обнял и прижал к себе. От него пахло с утра полынью. Такой же и у меня запах пота. Наверное, поэтому он нравится мне.

– Маме скажу, что у забора в траве нашёл. Мол, сами они. Ага?

– Ага. – Мне ли было не знать, какие прокурорские замашки у моей мамы. Всё же она выросла в прокуратуре, где помощником генерального прокурора был её отчим.

Мамина любовь выражалась не «в облизывании», а в трудоёмкой, из последних сил заботе о нас. Но «сю-сю-мусю» ей не были свойственны ни в малейшей степени. И её жажда правды и справедливости не могла никем остаться незамеченной. Она была, что скрывать, подозрительной, и её решения бывали жёсткими. Впрочем, побила она меня один раз. Мы с соседскими мальчишками и девчонками шли регулярно к железной дороге и подкладывали под колёса приближающегося на всех парах поезда украденные у отца Жаворонковых – моих соседей – длинные гвозди. Надо было их держать на рельсах, буквально выдергивая руку из-под приближающегося колеса. Тогда получались тоненькие ножички.

Нас сдал младший Жаворонков. И делегация родителей, в панике прибежавшая к поезду, гнала нас прутьями, стегая всех попавшихся под руку. Тонкие пруты били больно, оставляли красные полосы.

Мамина хроническая усталость от утомительной работы и ухода за двумя больными – папой и мной, её собственная астма не оставляли места сантиментам. И к тому же подмазывала врачей, особенно спасавшую меня Марию Фёдоровну, добывая для стационара бумагу для историй болезни. Тогда она была дефицитной, как, впрочем, и всё остальное в СССР.

В день смерти отца мама отвела меня спать к соседям. Тем самым, чьи пацаны украли ружьё. Меня берегли от подробностей похорон. Соседские мальчишки – оба Бадана – катали меня на санках весь вечер и следующее утро. А я сидела безжизненно, и слёзы без рыданий холодили щёки.

На похоронах было столько людей, что две улицы были заполнены рабочими завода, соседями, коллегами папы с секретного завода. Все заходили в зал и клали цветы. Тогда зимой достать их было просто невозможно. Родни у папы не осталось – все десять братьев погибли кто на фронте, кто в блокаде. Но мамины родственники, которым он был кормильцем тоже, рыдали так, что стены сотрясались. Папины друзья выражали первой соболезнование мне. Они знали, что для мамы эта смерть в какой-то мере облегчение. И я, не зная того, что маму обхаживает её одноклассник, первая любовь, тоже это понимала шестым чувством. И тогда я ляпнула маме:

– Не плачь, теперь у тебя будет другой муж.

Тогда ещё пару недель я не знала, что «тот свет» существует. Но почувствовала, что вроде как, утешая маму, папу предала. Я тут же так расстроилась, что мне захотелось как-то искупить вину. Хоть никто в атеистическом обществе тогда о Боге не заговаривал, но я всегда чувствовала, что всё это вокруг кем-то сделано и запущено, как станок или машина. Что есть кто-то там на небе. Ведь бабушка меня окрестила в младенчестве. Думаю, именно поэтому меня в самых диких ситуациях всю жизнь словно кто-то из них выводил.

Я пошла одна на другой конец улицы к женщине, делавшей искусственные цветы для похорон. До этого я туда ходила с бабушкой Аней – маленькой и шустрой, которая в основном занималась моими двоюродными сёстрами, но на похоронах, разумеется, помогала. Мне дали два цветка бесплатно, понимая, что я хочу их папе в гроб положить от себя. Я так и сделала. Он лежал – такой… успокоенный. Тогда я поняла, что слово «покойник» – от слова «покой». Я ушла в папину комнату. И не успела подумать, что больше не услышу своё имя от него, как тут же явственно, над самым ухом оно и прозвучало. И с тех пор я поняла, что папа просто стал невидимым, но никуда не исчез насовсем.

На похоронах было очень холодно. Оградку вокруг могилы поставили тесную. Но я запомнила место. И потом, через три дня, снова побывала там с мамой. А на мой день рождения – шестилетие – он был через две недели после папиной смерти одна пошла на кладбище пешком и долго сидела там и с отцом разговаривала. И… просила его, чтобы он меня забрал к себе. Я тогда уже знала то, что подтвердила жизнь: жизнь сироты ужасна. И мне не хотелось её терпеть.

Заболели мы всей детсадовской группой. Та самая воспитательница решила нас всех закалять. В ноябре в летнем душе нас всех поливала водой с головой, плохо обтирая полотенцем. И я заболела ещё тогда. Стала кашлять, чахнуть, но не жаловалась.

А вот после дня рождения (а он был на двенадцатый день после смерти папы) я заболела так сильно и так больно, что это было невыносимо. Помню, как мама плакала тихо, ожидая скорую. А мне было при каждом вздохе так больно, что я мечтала умереть. Крупозное воспаление лёгких и плеврит, стреляло в ухе.

И я каждый раз надеялась, что вот сейчас всё это прекратится. Но… Приехали врачи, отвезли меня в больницу. Сделали восемь переливаний крови.

И вот тогда я снова встретилась с женской ненавистью ко мне».

– Мне кажется, что здесь нужно вставить слова «впервые после воспитательницы детсада». Ведь иначе получается, что ненавистью вы называете действия матери.

– Ты прав, вставляй слова, – Ирина была довольна.

В беседку прилетели осы и роились над чашкой Олега в непосредственной близости от его локтя. Он добавлял в чай сахар, в отличие от самой Ирины. Она приподнялась на скамейке, чтобы переставить осторожно чашку подальше от парня. Он благодарно улыбнулся.

– Продолжим?

Ирина встала и прошлась по периметру беседки. Сидеть на деревянной скамье ей было неудобно.

– Может, в дом пойдём читать? Там и чайник ближе, – спросила она.

– Ой, нет, не в первый день на море. Надышаться не мог. И ветер такой приятно горячий, – почти взмолился парень.

– Тогда принеси мне чаю и подушку-сидушку с кухни, – начала торговаться Ирина.

Олег легко поднялся и побежал выполнять поручение. Вернулся с чайниками – заварным и электрическим в руках, с подушкой под мышкой. И тут же плюхнулся у ноутбука.

– Так что вы именуете женской ненавистью? Ведь медсестре было минимум двадцать, а вам – шесть лет. Ревность исключается, поэтому…

– Ревность не исключается никогда. Ревнуют и взрослые к детям. И подлости им делают намеренно. Но тут был вариант заниженной самооценки, когда важно было унижать того, кто не хотел подчиняться тому, что считаю неправильным.

«Как-то вечером соседи по палате попросили меня рассказать им сказку. Я сочиняла на ходу. Сочинять это всегда было моим коньком. Пегасом. Точно сказку я не помню – она была одной из многих. Помню, там принцесса ездила на мотоцикле и сшибла пирата на берегу. Вся палата малышей постепенно переползла поближе ко мне, чтобы можно было сказку рассказывать тихо. Медсестра – ночная дежурная ушла спать (она себе не утруждала). И нашей задачей было ей не мешать. Но она всё же проснулась. И она силой выволокла меня из кроватки, поставила в одних трусах в угол палаты зимой, на всех наорала, чуть не пинала кровати за то, что не дали выспаться. И караулила меня, храпя на стуле рядом. К утру у меня температура была под сорок. И медсестру чуть не уволили за её «воспитание». Но только «чуть». И она начала мне мстить. Всех её гадостей не помню, но одну – когда мне на живот давила слишком тугая резинка от трусиков, я их сняла, чтобы заснуть ночью. Во сне одеяло приоткрыло мою голую попу. И эта стерва медицинская утром выволокла меня, когда все начали просыпаться, голую в центр палаты и всем показала, какая я развратница.

Я попросила маму забрать меня домой после этой истории, когда я стояла вся красная до пяток, а она вертела меня как волчок, показывая всем.

Мама рассказала о «мести» медсестры главврачу Марии Фёдоровне. А та решила всё же уволить садистку, несмотря на нехватку персонала. Зарплаты у медсестёр были маленькими. И когда вечером главврач объявила этой стерве об увольнении, она пошла в кладовку и повесилась. Об этом потом много сплетничали медсёстры. И основное мнение было таким – если детей ненавидишь, зачем идти работать в детскую больницу? Не знаю, были ли у неё свои дети, но им явно повезло, когда она удавилась. Я тогда ещё была доброй девочкой. Но о ней, врать не буду, не жалела. Когда я в первом классе прочла роман «Джейн Эйр», я всё время вспоминала сходные с её переживания сироты. Правда, она осталась без обоих родителей. Но из-за того, что маме моей Зое Даниловне приходилось так часто уезжать в командировки по всему СССР в поисках нужного для производства станков, вернувшись из больницы, я оказалась абсолютно одна. Не считая соседей».

– Погодите про соседей, дайте переварить повесившуюся сестричку. Она была пожилой?

– Лет тридцати. Ничего о ней не знаю. Помню сочащийся ядом голос.

– Её второй раз собирались уволить и из-за вас? Так? Почему она доставала вас так упорно. В книге нет на это указаний.

– Она мне завидовала и ненавидела за это.

– Больному ребенку завидует?! Разве есть повод?

Ирина поднялась и потерла низ попы.

– Жёстко мне тут сидеть. Пойдём в дом – еду готовить. Я кое-что расскажу про виды зависти.

И тут всё же придётся перейти к соседям – Жаворонковым. Родители их – простые люди. Папаша пил, конечно, но тётя Нина, будучи крупнее мужа, всегда его усмиряла. Жертвой ни она, ни дети не были. Дом у них был точно такой же, как у нас. Да в придачу высокая суховатая и очень трудолюбивая баба Сара. То есть ничего она нам не прививала, сказок не читала, просто присматривала без комментариев, чтоб шеи не свернули. То есть своих троих внуков и меня она воспринимала без восторга, умиления, но и без раздражения. Лицо у неё было какого-то особенного цвета, выглядела она, как лики на старинных иконах.

И вот в такой компании развивались следующие события.

Я сочинила очередную сказку, что у меня под крыльцом вырос чудо-цветочек – весь белый, со стеблем. И на нём вместо листьев – сердечки. И кто их съест, того будут любить. Только сорвать его нужно ночью. Все трое слушателей затаили дыхание – белобрысый младшенький Вовка, средненькая дочь Жаворонковых – Галка и красавица – старшая с каштановыми волосами и зелёным глазами – Таня. Она была на пять лет меня старше.

И вот разошлись мы по домам. А утром травинку кто-то вырвал. Я переживала – сама верила в свои сказки. Кто – точно не знаю. Но единственной завистливой среди Жаворонковых была Галя. Предположим, и правда – одевали меня в детстве лучше. Но ведь она завидовала не только этому. Например, когда мой папа умер, она сказала: «Везёт же тебе, твой папа умер, а мой – нет». И в голосе её звучала неизбывная зависть.

Ирина опускала макароны в воду стоймя. А в это время Олег мешал фарш на сковороде. Но, когда услышал повод для зависти, замер с ложкой в руках, рискуя тем, что мясо подгорит. На лице его было неверие и изумление.

– Вы это придумали. Тогда, в детстве, или для своего мифа?

– Клянусь. Придумывать я умею и люблю. Но суть персонального мифа – не врать себе.

Олег, наконец почувствовав запах подгоревшего фарша, выключил плиту и снова помешал заправку для макарон.

– Хотите, покаюсь в том, в чём правда виновата?

Олег сделал благостный вид и сложил ладони одну к одной, изображая пастыря.

– Кайся, дочь моя.

Ирина засмеялась, но поддерживать мизансцену не стала.

– Я сочиняла страшную историю для моей подружки Ленки и её старшей сестры у них на крыльце. Дело было летом, и дверь в дом была открыта. «Дядька повёл мальчика – он весь был в крови и плакал в сквере у столовой. И там закопал вчера вечером. Я сама видела». Девчонки ахнули.

– А ты что сделала? – в ужасе спросила Лена.

– Я… убежала, испугалась. А то он бы и меня убил.

Все, включая меня, расплакались. Я своим мысленным взором видела всю картину. Хоть и знала, что всё выдумала сама.

Тут мимо нас с крыльца сбежал отец Лены, кинулся к сараю и вышел оттуда с лопатой. Я поняла, что он поверил в мою сказку. И стояла, как загипнотизированная, и не смогла признаться во вранье. Мне было стыдно. Потому что Ленин папа обошёл всех соседей, и все они с лопатами два дня перекапывали сквер. На второй день к ним присоединились милиционеры. Оказалось, и правда какой-то мальчик пропал. Меня никто не допрашивал – не хотели подставить под удар убийцы, делали вид, что источник слухов неизвестен. Даже когда никого не нашли, решили, что убийца перепрятал труп, как только нашёл машину. Устами младенца могла глаголить только истина – и больше ничего.

Зато пережитый мною стыд уберёг меня от выдумок в журналистике. Нет, детали я могла додумывать (подчеркивая это). Все они дожидались момента, когда…

– Когда вы будете придумывать свой персональный миф, – подколол Олег.

Ирина вынула макароны на блюдо, и сверху Олег вывалил обжаренный фарш.

– Нет смысла врать себе.

– Но ведь другие тоже это прочтут.

– И гарантированно сочтут мой миф выдумкой. Потому что невозможно выдумать что-то более непредсказуемое, чем реальность. В моём случае точно. Выдумки часто банальны. В них всё чёрное или всё будто с добавлением отбеливателя: вот грязь – и тут – бабах – всё посветлело и вывелось и сияет белизной снега. Впрочем, городской снег белым даже до земли не долетает.

– Но люди хотят в фильме хороший конец. А уж в жизни тем более.

– Екатерина Великая умерла, тужась в туалете. Хороший ли это конец биографии, полной всего разного? А Петр Первый умер от пневмонии, которую получил, спасая своего работника из воды.

Хоть Олег об этом и не сказал, но на лице его было написано изумление – он явно не знал, от чего умерли эти правители-победители.

– И какой я должен сделать вывод из смертей Романовых? Что самое опасное – это быт? Согласен.

Ирина хмыкнула, довольная.

– И этот тоже. Но я-то доказывала тебе то, что никакая жизнь достойную смерть не гарантирует. А ведь именно она и есть конец жизни, конец нашего личного фильма ужасов иди трагикомедии – кому как повезёт.

Дискутируя, они уселись за стол и разложили по тарелкам макароны и мясо.

Олег вдруг вскочил проворно, чуть подальше потянулся из окна и сорвал себе огурец. И, уже сделав шаг обратно на своё место, отдал его Ирине.

– Я сбегаю ещё сорву. – В голосе его звучала вина. Ирине его поступок понравился.

– Сбегай. Только действительно сбегай, а то всё остынет.

Для парня его роста до грядки было три шага. И он их смешно проскакал. В это время на столе завибрировал его мобильный. На экранчике высветилось слово «Отче». Ирина усмехнулась тому, как сын именует отца. Она быстро встала и протянула в окно телефон Олегу. Но у того руки были полны огурцов, и он замотал головой.

– Перезвоню.

– Но это – твой отец.

– Мы с ним пару лет не разговаривали, так что ещё пару минут подождёт, – неожиданно зло сказал парень. И снова смешно лавируя между прядями огуречных стеблей, вбежал в дом. Ира уже протягивала ему дуршлаг для того, чтобы он бросил туда огурцы и ответил на звонок, который продолжал разрываться.

Олег всё же взял трубку. Точнее, грязным пальцем нажал громкую связь.

– Что случилось, сын, ты всё ещё на меня злишься? – голос «Отче» был таким красивым баритоном с неподражаемым вибрато, что внутри Ирины что-то сладко отозвалось внизу живота. Она одёрнула себя – любопытство было сильнее. Олег домыл огурец и руки и ответил, словно плюнул в телефон:

– Я из моря на пляж выходил.

– А мне показалось, что шумела вода из крана. Но про то, что ты уехал отдыхать на море, мне сказала твоя мать. – Голос оставался невозмутимым, несмотря на то, что сын явно «нарывался». – Она сказала, что тебя наняла старушка для написания мемуаров. – Отец явно не сам про старушку выдумал. Или так сказал матери Олег, или его мамаша сама так расценила женщину пятидесяти восьми лет.

Определение сперва кольнуло Ирину в сердце. А потом она поняла, что да, так оно и есть. Она старушка, а её писанина – не психологические экзерсисы, а именно что мемуары. Олег прочёл эту мгновенную боль на её лице. И мгновенно забыл о своей обиде, о которой Ирине пока было ничего не известно. Поэтому сказал скорее ей, чем отцу:

– Да, ты прав. Редактирую что-то вроде «Мемуаров гейши». Только круче.

Отец на секунду озадаченно замолчал:

– Так ты ещё и спишь с этой… гейшей?! Она же тебя на тридцать лет старше!

– Ты тоже старше моей бывшей пассии, как её – забыл – на двадцать девять лет. И ничего.

– Это другое дело. Твоей матери сорок девять!

– Дело это одно: секс, – сказал как отрезал Олег. И осёкся, увидев еле сдерживаемое возмущение на лице Ирины. Оно стало маленьким и словно готовилось взорваться. Он понял почему: ведь не было и намёка на такую возможность в её поведении. А он – для красного словца не пожалел ни её, ни отца. В самом прямом смысле.

Он прикрыл трубку рукой:

– Простите меня, я всё потом объясню.

Ирина ковыряла вилкой в макаронах чернее тучи.

– Я как раз звоню тебе, чтобы ты начал подыскивать дом где-нибудь в том же местечке. Я решил купить что-нибудь у моря. Мы завтра с Анной вылетаем к вам. Надеюсь, ты снимешь нам отель. Мы прибываем в Сочи в одиннадцать вечера.

– Всё ещё с Анной? Идёшь на личный рекорд.

Отец в ответ промолчал, только крякнул.

– Сними нам номер в отели поблизости от вас. А если нет – спроси разрешение у этой своей… дамы сердца, чтобы мы эту ночь переночевали у вас, а потом уж что-то снимем.

– Попробую помочь. Сыновний долг будет выполнен.

Олег ткнул пальцем в телефон так, что тот чуть не съехал со стола.

Он сел за стол и уставился в тарелку. Ирина подняла глаза и спросила:

– Что, папаша у тебя девушку увёл?

– Да, третью. С кем ни познакомлю – все на его голос клюют и идут к нему, как кролики к удаву.

– Да, голос впечатляющий. Да и внешность. Громадный кот в сапогах, – прокомментировала Ирина.

– А он что, в сапогах?

– Нет, но кот.

– Да уж. Байкер в чёрной куртке и техасских сапожках. Пиджаки и те носит с джинсами и кроссовками. Шейный платок и всё такое. Потуги на икну стиля.

– Ну от таких потуг не грех и умереть, – пошутила Ирина.

Лицо Олега оттаяло. И он рассмеялся.

– Скажи, а ты любил эту Анну? Или отец взбесил тебя окончательно с третьей попытки?

– Не знаю. То и другое, наверное.

– Но ведь два года прошло, а ты всё ещё пылаешь местью.

– Два? Да, уже два… Я кольцо купил, решил жениться на Аньке. Она такая – с характером и сиськами, – сам улыбнулся своей характеристике Олег, – а она сказала, что уже две недели, как спуталась с отцом, и за меня не может выйти, чтобы семья не стала «шведской».

– А с матерью отец давно в разводе?

– Пять лет. И перебрал до Аньки тьму девок. И ещё двух моих уводил на раз.

– А мать как пережила развод?

– Легко. Она и сама такая… Вечно молодая. Живёт со своим бухгалтером – он тоже её моложе, по-моему, лет на шестнадцать или что-то около того. С Эриком Шведом. Фамилия у него такая.

– А ты живёшь отдельно?

– Да, когда они развелись, мне сразу квартиру купили. Я ещё школу не окончил. Но я даже рад был, что «молекула» разорвалась на три компонента, а не на два. Всё же в том возрасте мне уже не нравилось быть между молотом и наковальней.

Ирина встала и сунула его тарелку со спагетти болоньезе в микроволновку, подсунул под руку парню огурцы. Тот начал их жевать с хрустом, вспоминая что-то из прошлого.

– Скажите, а я не ошибся? Дальше и правда будут мемуары гейши?

– Круче, – серьёзно покачала головой Ирина.

– Нет, правда? – глаза Олега вспыхнули интересом.

– Гейши занимались сексом за деньги. А я – по любви. К тому же по сравнению с современными женщинами гейши были куда более скромными и зажатыми. Так что да – ты не ошибся в своих предположениях.

– Тогда за работу, – Олег киношно потёр ладонь об ладонь, изображая, что очень спешит взяться за дело. Но глаза были такие раненые.

– А чай?! – возмутилась Ирина. – Чай не пьёшь – какая сила?

– Я могу читать и прихлёбывать, – сказал Олег уже на ходу, направляясь за ноутбуком.