Читать книгу Сезон отравленных плодов - Вера Богданова - Страница 2

Никто в семействе Смирновых и не думал, что приключится такое несчастье.

Нет, Женечку всегда считали странненькой – совсем как бабушку, только бабулю так называли тихо и тайком: в конце концов, она работала и вдобавок получала пенсию, а совсем уж сумасшедшие не пашут в баклаборатории полный день и не приносят денег в дом. Про Женю, если случалась какая-то неловкость, мама так и говорила с приторной тоскливой жалостью: «Ну это же Женя». Или добавляла: «Смешная наша». Или: «С чудинкой, но это же не так уж плохо, Женечка, не думай. Зато ты умная». При этом посматривала на Женю краем глаза и просила других «не обращать внимания», хотя обращать внимание было не на что: обычный ребенок, среднее арифметическое всех невыдающихся тихих детей. А уж что Женя устроит потом – какой стыд, какой позор на всю семью, в глаза не посмотришь людям.

Но пока Женя не знает, что же она устроит. Пока Жене шестнадцать, она отдыхает у бабушки на даче, сидит на дубе у калитки и кусает яблоко. Яблоко невыносимо кислое, хуже лимона: зеленоватое, в бородавках парши, размером с младенческий кулачок. Хотя удивляться нечему. На дачных болотистых сотках растет семь старых яблонь, и все они плодоносят совершенно одинаковой кислятиной.

Женя выплевывает откушенный кусок, бросает следом яблоко и остальные высыпает из карманов – те мелкой дробью падают в траву, – устраивается на мягкой от мха развилке меж ветвей. Дуб обнимает ее раздвоенной верхушкой, греет корой. Солнце пробирается через листву яркой мошкой, бежит по носу, ищет глаз. В траве у корней Женя замечает беззвучное движение, серую гибкую спину – соседский кот срезает путь через их участок. Вот он замедлил шаг, прислушался, готовый прыгнуть. Постоял немного, куснул щекотавшую его травинку, пошел дальше. А полуденный зной шуршит, жужжит, стрекочет. Басит шмель, задерживается у руки, будто обнюхивает, и Женя вспоминает, как схватила одного. Хотела погладить полосатое шерстистое брюшко, на вид волшебно мягкое, а шмель ее куснул. Тогда она была маленькой, конечно, но урок усвоила. С тех пор за всем красивым и желанным она наблюдает издалека.

Шмель летит с участка, уносится к остановке и магазину, описав золотистую дугу над головами идущих по дороге.

Наконец приехали.

Тетя Мила как будто и не менялась – немного раздалась вширь, конечно, нарастила плоть, но все еще Клаудия Шиффер с рекламного плаката. Обесцвеченные волосы начесаны в жиденький полупрозрачный объем, уже опавший. Раскрасневшееся на жаре лицо чуть опустилось, собралось за подбородком вялой складкой, сложилось заломами у рта, все равно красивое – неживой жестокой красотой.

Рядом Даша – тонкая девочка-пружинка младше Жени на три года, мягкий ободок на волосах, за плечами розовый рюкзак. Даша шаркает, поднимая дорожную пыль, и та липнет ей на шлепки, узкие ступни и алые лосины. Илья говорит ей прекратить, но Даша продолжает шаркать, глядит себе под ноги.

Илью единственного не узнать – он очень вырос, стал даже выше тети Милы. Он перешел в одиннадцатый класс, так сказала мама. Широкий в плечах, чуть угловатый, коротко, по-спортивному стриженный. Будто из детского тела, как из куколки, вылупился другой, взрослый человек.

До того Женя почему-то представляла, что приедут дети, которых она помнила, которые с легкостью размещались с тетей Милой на чердаке на двух панцирных кроватях, хотя, конечно, она знает, что все выросли, что дети в принципе растут. Но теперь она не понимает: как они все будут жить ближайшие недели, весь тети-Милин отпуск? Теперь ей кажется, что бабушкин дом стал им всем мал, особенно Илье. Кажется, что он будет цеплять плечами дверные косяки или темной макушкой потолок.

В каждой руке Илья несет по клетчатой тканевой сумке, натянутой изнутри чем-то угловатым. Но он не ставит их на землю, терпеливо ждет, пока Женя спустится с дерева и отопрет калитку.

– Привет, – говорит тетя Мила. Тушь ее рас-таяла на солнце, оставила черные засечки под бровями. – Сестра ваша, Женя.

– Ма, мы знакомы, – откликается Илья.

Голос у него шершавый, как дубовая кора, – тоже совсем не тот, что помнится, и Жене вдруг делается неудобно за свой комбинезон с выпачканными землей коленями, за выцветший, слишком обтягивающий топик с Лео, Кейт и носом затонувшего «Титаника». За свое тело, плотное, как батон докторской. Волосы стянуты в хвост – она знает, что ей так не идет, выглядывают «обезьяньи уши», как говорит ей папа. Женя тянется к резинке, но, спохватившись, опускает руку.

– Да, – говорит. – Вы приезжали.

– Ой гос-споди, сколько вам лет-то было, что там можно помнить?

Тетя Мила вручает Жене сумку-мешок из лакированной потрескавшейся кожи и пакет с черным силуэтом женщины в шляпе, под силуэтом подпись: Marianna. Она огибает Женю – Илья и Даша следом – и шагает по тропинке к дому, громко описывая, что где устроено на участке: здесь были грядки с морковью, а теперь, смотрите-ка, крапива, заросло все, вот тут мы со Светкой, с вашей теткой, сейчас познакомитесь еще раз, вешали гамак, а там туалет, ходить по всем делам на улицу. Я тут часто отдыхала в вашем возрасте. Комарья было – жуть, здесь всегда столько комаров, помню, лежим мы со Светкой ночью…

Женя тайком заглядывает внутрь пакета с Марианной – вдруг торт к чаю, конфеты или печенье? Лаиля Ильинична, бабушкина подруга, всегда приносит «Птичье молоко». Но в пакете лишь махровое тряпье в цветочек, косметичка и что-то, завернутое в еще один пакет. Наверное, все вкусное – в сумках у Ильи.

А на веранде всех уже встречает папа, спрашивает, как доехали, не устали, и тетя Мила охает и жалуется на духоту в электричке, еле успели на нее, места́ заняли на солнечной стороне, но уже было не выбрать, народу много, всё битком, тележки эти, и пьяная морда какая-то села рядом и давай заваливаться на плечо…

Папа кивает, слушая. Завидев Женю, машет ей: быстрее, не тащись.

– Это в дом? – спрашивает Женя о пакете и кожаном лакированном мешке.

– Ну а куда еще? К себе в комнату поставь, – отвечает папа и снова тете Миле с Дашей, улыбаясь: – Проходите, вот тут обувь, вот сюда, на полочку…

– Простите, что мы с пустыми руками, – говорит тетя Мила, послушно разуваясь. – Не успели зайти в магазин, Дарья хотела быстрее в туалет, вечно не вовремя…

– Ма-ам, – с укором в голосе отзывается Даша.

– Ничего страшного, ничего страшного… Вот тапочки, выбирайте, какие нравятся, вот здесь.

– И хорошо, что не зашли! У нас полно всего. – Из дома донесся голос бабушки. – Голодные?

– Конечно голодные, разогревайте, – отвечает за тетю Милу папа и увлекает ее внутрь.

Он не говорит – воркует. У него хорошее настроение, хотя с утра он нервничал, как и всегда перед приездом гостей. Мама с бабушкой больше молчали, готовили и убирались, а Женя взяла плеер и ушла на дуб. «Папа просто устал, нужно вести себя потише». Мама обычно говорит так – раньше говорила, – а потом уже и предупреждать стало не нужно: Женя научилась слышать раздражение, как собака слышит ультразвук. Нарастающую электрическую близость скандала – сейчас рванет или чуть позже?

Но теперь все тихо и спокойно. Безопасно.

Даша скидывает шлепки и заходит в дом, осматриваясь, как в опасных джунглях. Илья задерживается на пороге, бросает взгляд на сумку и пакет, протягивает руку:

– Давай отнесу.

Женя мотает головой, продолжает распускать шнурки, путаясь пальцами в петлях. Илья уходит, остаются только запахи электрички, бензина, дезодоранта и порошка для стирки. Женя украдкой нюхает свое предплечье. Оно пахнет болячками, грязью и загаром, древесной корой, усыпано точками комариных укусов.

Она берет пакет и сумку и заходит в дом.

Женя терпеть не может семейные застолья.

Всегда страшная суета, все носятся с едой, а Женя должна смотреть за пирогом в духовке, чтобы не сгорел, принести редиску с огорода, помыть ее, помыть посуду, поставить чайник, принести стул, блюдо, полотенце, помочь раздвинуть стол, не мешаться под ногами, показать гостям, где переодеться и положить вещи.

А после начинаются разговоры.

Женю сажают на табуретку рядом с теликом, и надо вести себя прилично, молча есть и слушать, изображая интерес. Иногда гости спрашивают дежурное «а как школа?», «кем собираешься стать?». И Женя отвечает «хорошо» и «переводчиком», а остальное за нее нетерпеливо дополняют папа с мамой. И снова слушает, примерно вот такое.

– Мы идем, я гляжу: а у вас кто-то сидит на дубе, – говорит тетя Мила со смешком. Этот смешок выскакивает откуда-то из ее межгрудья и шлепается на пол, не в силах взлететь.

Папа наливает «Очаковского» из баклажки.

– Ну это ж Женька. Вечно на дереве, как обезьяна.

– Как она вымахала! Крепкая девка.

Женя снова ощущает свое внезапно выросшее тело. Оно будто натягивает кожу, жмет в подмышках.

– Ума только никак не наберется, в школе тройбаны одни. Все в сиськи ушло.

– Юра! – говорит мама с укоризной. Потом Илье, с улыбкой: – Илья, будешь пирог?

А Жене очень хочется вернуться на дуб, в тенистую развилку между веток, в гущу листвы. Сидеть там, пока все не лягут спать.

Окружающие часто говорят о Жениной груди, как будто Женя сама ее не видит. Подчеркивают в разговоре, как Женя выросла, выразительно поднимая брови, хотя она совсем не обязательна, вот эта мимика с намеками.

Во-первых, Женины груди натягивают рубашечную ткань до скрипа, всё топорщится, и в образовавшиеся отверстия между пуговицами можно рассмотреть лифчик. Поэтому в школу Женя носит свободные вещи.

Во-вторых, в этих свободных кофтах и свитерах кажется, будто Женя целиком такая – огромная, как ее бюст. Или как попа.

В-третьих, когда Женя идет по этажу в школе или по улице – да где угодно, – весь мужской пол от мала до велика оглядывается, косится, пялится на нее, изучает ее ужасные уши, и рубашку-парус, и конопушки, и полноватые (она мерила сантиметром) бедра, из-за которых Женя не носит короткие юбки. От стыда она хочет стать невидимой и после уроков бежит скорей домой, выбирая самую безлюдную окольную дорогу. И лишние разговоры о ее груди и о том, как она – кто? грудь? Женя? попа? о чем они все говорят? – выросла, ее не радуют.

– Дашуля, а тебе? Положить еще котлету?

– Я Дарья, а не Дашуля.

– Мила, а ты все там же?

– Да, прибавили зарплату немного.

– Как хорошо!

– Но навалили всего – уйма, дергают постоянно…

– Это, конечно, плохо.

– Но не слишком, ведь знают, что я – ценный работник. Кто еще будет так надрываться? Никто же, я одна такая…

– А может быть, шарлотки, Дашуль? Только из духовки, мягкая-мягкая!

– Я Дарья!

– …А денег все равно нет. То Илье учебники, то Дарье новые штаны, сменку к школе, и мы же всё сами покупаем, никто не помогает.

– Очень тебе сочувствую! – говорит бабушка. – У Людки, у соседки с третьего, недавно сократили многих, и…

– …А еще в родительском комитете хотят содрать больше, чем в том году, – продолжает тетя Мила, не глядя на бабушку. Ложкой собирает налипшую на стенки салатницы зелень и выскребает себе в тарелку. Зеленоватый от огуречного сока майонез капает на скатерть. – И выпускной будет, некоторые мамаши хотят вести детей в ресторан, а откуда остальные родители деньги возьмут, их не волнует.

– Почему в ресторан?

– Илья же теперь в английской школе, в Москве. Я была просто вынуждена его туда отдать, мне все учителя говорили: мальчик способный, не упустите момент. И наконец разряд получил. Все я! Все моими стараниями, Свет, понимаешь?

– Как здорово!

– Уж как я тренера просила позаниматься с ним подольше и взять на соревнования, Свет, ты не представляешь! Говорю: ну нет денег у нас, но мальчик вон какой, в школе при Финансовой академии на одни пятерки учится, только из-за этой школы и прогулял, катается в Москву каждый день, ну он же не специально, войдите в положение, я мать-одиночка, на мне два спиногрыза. Хорошо хоть Илья подрабатывает после уроков.

– Подрабатывает? Да что ты!

– Да! Помогает старикам из нашего дома, ходит за продуктами. Десятку-двадцатку дают, и то неплохо, нарезной батон взять.

– Какой же молодец, – выдыхает мама и, улыбаясь, нежно смотрит на Илью.

Илья же смотрит в тарелку, на котлету, которую аккуратно разломал ножом и вилкой. А папа яростно кивает, будто подтверждает тети-Милины слова.

– Женька в английской, – говорит он, – но бестолочь же, мы ей твердим-твердим, на курсы водим…

– Почему? У Жени всегда пять по английскому, – замечает бабушка.

Папа отмахивается: все это чушь.

Он это считает совпадением, не Жениной заслугой. Англичанка слишком добрая, так он говорит, ты мало занимаешься. Еще он с детства твердит, что английский – это престижно, он нужен везде, а значит, везде будет нужна и Женя как голосовой придаток.

Фоном бурчит телевизор, начинается дурацкая передача с двумя роялями и Минаевым в большом пятнистом пиджаке, для его пошива будто ободрали полторы коровы. Минаев представляет гостей – российских певцов, имена которых Жене ни о чем не говорят, да и в целом эта программа – тоска смертная. Ее любит бабушка, но сейчас она занята разговором, держит хрустальную салатницу, предлагает оливье, пытается поладить с насупившейся Дашей и тетей Милой.

Покосившись на Илью (ему, должно быть, то-же скучно), Женя находит пульт за блюдцем с нарезанной колбасой и переключает на МУЗ-ТВ, где «Моджо» поют про леди и танцы в лунном свете, а двое полуобнаженных парней и девушка мокнут под душем. Женя видела этот клип раз сто, наверное, и знает песню наизусть, но смотрит снова, пристукивая ногой по ножке стула. Когда дома нет никого, она танцует под эту песню, глядя на свое отражение в полированной дверце шкафа.

Отец недовольно глядит через плечо на телевизор, и мама тут же говорит:

– Жень, выключи, мешает.

Женя выключает. Становится тоскливее вдвойне. Полуденно жужжат осы. Привлеченные вареньем, они залетают в дом и вязнут лапками на крае блюдца, бьются в оконное стекло. Одна оса трепыхается в мятом кружеве занавески, приглушенно жужжит. Еще одна ползет по носику электрического самовара, похожему на кривое копытце. Бабушка достает его каждый раз, когда приезжают гости, хотя пить из него невозможно – из-за накипи у воды странный вкус.

Женя изучает высокий гладкий лоб Ильи, точку-родинку на шее. Волосы вроде бы темные, но там, где падает солнце, они светлеют, приобретают золотистый перелив. На вид мягкие, будто шерстка у шмеля. Илья ест все, что предлагают, ловко орудует вилкой и ножом. Чуть сощурив прозрачные, как талая вода, глаза, он рассматривает салатницу и хлебную плетенку, тарелку с щербатым краем и широкой голубой каймой, потолок, ковер с оленями на стенке, липкую ленту с бусинами дохлых мух, папу, маму, тетю Милу, Женю. Женя запоздало опускает взгляд, ковыряет остывшее пюре. Выждав немного, снова смотрит – уже безопасно, не на лицо: загорелая ключица в вырезе футболки, рукав обтягивает бицепс, широкие ладони и длинные пальцы с крупными суставами, на запястье короткий шрам, как будто кошка цапнула когтем.

Ничего общего с мальчишкой с плеером из девяносто пятого.