Читать книгу Ни за какие сокровища - Вера Фальски - Страница 3

В автобусе воняло выхлопными газами. Эва ворочалась в тесном кресле, пытаясь устроиться поудобнее: толстый ксендз, севший в Бискупце, занимал не только соседнее место, но и часть ее сиденья. Он дремал, и его свистящее дыхание неприятно пахло. Тяжелая потная рука ксендза ежеминутно бессильно падала Эве на колено, но девушка не реагировала, ей было все равно. Она невидящим взглядом смотрела в окно, чувствуя, как внутри все сжимается, и изо всех сил старалась не расплакаться – не дай бог, кому-нибудь придет в голову расспрашивать ее о причине и утешать. Эва не хотела жалости чужих людей, кусала губы, сдерживая слезы, и казалось, что отчаяние сейчас взорвет ее изнутри.

Проехали Мронгово, в это время года уже шумное и пульсирующее жизнью. Автобус на кольце повернул в сторону Кеншина. Через минуту гладкий асфальт закончился, и пассажиры начали подпрыгивать на выбоинах. Местность была живописной. Весна везде кипела жизнью и красотой. Сочная зелень поля и лесов, спускающихся к Мазурским озерам, манила туристов, любителей здешнего отдыха.

Длинные уик-энды – польская особенность. Три дня отпуска – и неделя с лишним отдыха. Беззаботные улыбающиеся дачники гуляли по обочинам или с усилием крутили педали модных горных велосипедов. Честно говоря, Эва не могла сегодня на них смотреть.

К счастью, толстый сосед вышел в Мронгове, и стало свободнее. Девушка сняла обувь и подтянула колени к подбородку, обхватив ноги руками. Она вздохнула так тяжело, что женщина, сидевшая в кресле впереди, повернулась, чтобы проверить, все ли в порядке. Чтобы избежать разговора, Эва безразлично улыбнулась ей, уткнулась лбом в колени и закрыла глаза. Сейчас она будет дома. Боже мой, как ей туда не хочется!

Когда несколько лет назад, упаковав вещи в две большие дорожные сумки, она уезжала учиться в Ольштын, в голове звенели слова мамы, всегда повторявшей: «Эвочка, я знаю, что ты отсюда уедешь. Ты должна уехать. Тебе здесь делать нечего, я не дам тебе загубить свою жизнь». Она уже тогда чувствовала, что за этими словами кроется что-то большее, чем просто желание сделать из дочки «городскую», – в значительной мере дело было в разочаровании мамы собственной жизнью. Она никогда не жаловалась на судьбу, хотя все знали, что ей было нелегко. Вместо того чтобы плакать над своей жизнью, она предпочла все несбывшиеся надежды и стремления перенести на старшую дочь. Эва была умной и красивой. Слишком умной для мазурской деревни, слишком красивой для постсовхозных реалий. По крайней мере, мама повторяла это каждый раз, когда Эва приносила из школы хорошую оценку, когда с гордостью показывала аттестат с красной полосой, когда на улице мальчики оборачивались ей вслед.

– Я хочу, чтобы ты поступила в университет. – Эва прекрасно помнила ту минуту, когда мама остановилась в дверях ее комнаты. Это был первый день последнего класса в лицее. – Уже давно откладываю деньги. У меня есть сбережения, я помогу, только ты должна учиться, чтобы попасть в университет!

Эва помнила, что на глаза тогда навернулись слезы. Она встала из-за стола, чтобы обнять ее.

– Мамочка, это для меня самые главные слова в жизни. Спасибо, увидишь, я поступлю.

– Я знаю. – Она взъерошила ей волосы, как делала это, когда Эва была маленькой, и посмотрела ей в глаза. – Ты никогда меня не подводила. Ты не должна здесь оставаться, иначе зачахнешь… – сказала она, а Эва мысленно добавила: «Как ты, мама, зачахла в этой Венжувке…»

* * *

Эва слишком глубоко погрузилась в размышления, чтобы следить за дорогой. Когда из-за поворота показались знакомые постройки, она вскочила с кресла с криком:

– Стоп, остановитесь!

Водитель резко нажал на тормоз, выругался себе под нос и бросил недовольный взгляд на пассажирку, когда она, выходя, протискивалась мимо его кресла. Автобус уехал, и Эва осталась на остановке одна. Поцарапанный, заржавевший дорожный знак, стоявший тут уже несколько десятков лет, был частично закрашен спреем – наверное, кем-то из скучающих после школы местных подростков. От крыши остановки тоже мало что осталось, внутри воняло мочой, а на месте, где когда-то была скамейка, пугающе торчал только ее металлический скелет. Эва с тяжелым вздохом поставила на него сумку и полезла в карман. Марек написал? Нет, не написал ни слова. В общем, она даже не удивилась. Он совершенно не справился со сложившейся ситуацией. Вел себя просто как бесчувственный идиот. Не мог ни утешить ее, ни помочь, ни хотя бы обнять. В тот вечер, когда позвонил отец, Марек, вместо того чтобы поддержать ее, немного посидел рядом, раз или два подал ей тарелку, а затем, воспользовавшись моментом, когда Эва разговаривала по телефону со своей лучшей подругой Сильвией, укрылся в спальне с игровой приставкой. Гораздо больше поддержки она получила от соседки, пани Беллы, которой на следующий день одного взгляда на Эву хватило, чтобы понять, насколько ей тяжело. Марек будто выключил у себя в мозгу функцию «сочувствие».

Мама никогда не была от него в восторге. Когда Эва привезла парня в Венжувку, он произвел ужасное впечатление: не интегрировался, не разговаривал, только бегал по окрестным холмам с ноутбуком и искал места, где принимается мобильная связь, ругаясь, что «в этой проклятой дыре ничего не работает», а он должен отправить проект. Марек – человек-проект. Мама стояла на крыльце и с удивлением смотрела на впавшего в истерику парня, бродившего между цветущими кустами вереска по лугу с поднятым над головой компьютером.

– Эвочка, ты уверена, что хочешь именно этого? – спросила она, кутаясь в свободный шерстяной свитер. – Подумай еще.

Но тогда Эва была уверена, что Марек – это лучшее, что с ней могло случиться.

При воспоминании о маме сдерживаемые чувства вырвались наружу, и ее сотрясло короткое рыдание. Однако она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и, забросив сумку на плечо, отправилась в сторону дома.

Эва шла через деревню, удивляясь, каким чудом на дороге не встретила ни одной живой души. «Неужели жизнь этих людей действительно проходит перед телевизором?» – думала она, но, в сущности, радовалась отсутствию встречных. Ей вовсе не хотелось ни разговаривать с кем-то, ни принимать соболезнования.

Венжувка внушала ей экзистенциальную тоску. В этом месте все было полной противоположностью того, что она считала правильной и удавшейся жизнью. Как можно жить в полную силу здесь, на краю мира, у черта на куличках, где все обо всех всё знают, варятся в атмосфере клаустрофобии, подогреваемой приходским ксендзом, который натравливает людей друг на друга и манипулирует ими, если может получить от этого выгоду? Эта деревня была местом, из которого можно только сбежать. От этих проклятых полей, засеянных зерновыми, на которые у нее была аллергия; от этих лугов, где маленькой девочкой во время каникул ей приходилось пасти коров; от этих озер, берега которых все лето были усеяны подвыпившими отдыхающими из города, причем их отношение к местному населению и природе оставляло желать лучшего. «Мазуры летом – это сортир Польши, – часто говорил отец. – Засранные вдоль и поперек так, что страшно идти в лес по ягоды, обязательно во что-нибудь вступишь».

Дом, полученный родителями Эвы в наследство от бабушки и дедушки, находился немного в стороне. Дорога вела через поля и вилась между холмами. Только через километр от последних деревенских построек с возвышенности можно было увидеть хозяйство, спрятавшееся от людского взора в котловине. Туда мало кто заглядывал, кроме варшавян, искавших дом под летнюю дачу. Мама говорила, что ежегодно минимум четыре, а то и больше семей из Варшавы подъезжали к дому с предложением купить его за копейки. На горожан производило впечатление место, окруженное буйными зарослями вереска, цвет которых менялся вместе с временами года. Мама высмеивала эту их тягу к природе и отправляла ни с чем. «Не про вашу честь», – говорила она. А дача получилась бы красивая. Дом требовал капитального ремонта: штукатурка, нанесенная еще дедом Эвы, осыпалась, зеленые оконные рамы изъел короед, но нельзя было не признать обаяние этого места. Двухэтажный деревенский дом с крышей, покрытой старой черепицей кирпичного цвета, с гнездом аиста на электрическом столбе и большой деревянной верандой, заросшей виноградом… Летом виноград падал сидящим на веранде на головы. Детьми Эва и ее сестры часто ложились там на деревянный пол и ждали, пока маленькие сладкие ягоды упадут им прямо в рот.

* * *

Старая фиолетовая сирень возле въездных ворот аж тряслась – рой ос и пчел усердно трудился от восхода до заката, добывая нектар из ее цветков. Эва остановилась и глубоко вдохнула ее аромат. По щекам потекли слезы.

Азор – крупная дворняга, похожая на грозного волка, – рыкнул из-за сарая и с громким лаем побежал в сторону ворот, но при виде Эвы начал радостно вилять хвостом, гавкать и крутиться вокруг нее.

– Азор, дорогой! Ты по мне соскучился? – Эва тормошила счастливого, подпрыгивающего в сумасшедшем танце пса и целовала его в морду.

На земле лежало выстиранное белье, как будто кто-то бросил его и убежал. «Хорошо, что Азору не пришло в голову растащить полотенца по всему двору», – подумала Эва.

– Милый Азор, хороший Азор…

Пес сунул голову под руку Эвы, требуя новой порции ласки.

Девушка поставила сумку на деревянный пол и начала собирать наволочки и простыни. Неожиданно дверь дома приоткрылась и выглянула осветленная пергидролем голова подростка.

– Привет, Марыська! – Эва положила белье на лавку. – Я приехала.

Марысе было четырнадцать лет, но с некоторых пор она наряжалась так, что ее легко можно было принять за восемнадцатилетнюю. Обтягивающая до невозможности блузка без бретелек, с аппликацией из блесток, определенно слишком узкие короткие штаны и слишком большое количество автозагара на ногах Марыси несколько удивили Эву. Действительно, в последнее время в телефонных разговорах мама рассказывала, что Манька стремительно ворвалась в возраст созревания, но Эва никак не думала, что ее сестра стала одной из этих ужасных лолит, лишенных самокритики и вкуса.

Однако, несмотря на спорный внешний вид, младшая сестра демонстрировала настоящее отчаяние. Опухшая от слез, с размазанным по щекам макияжем, она выглядела ужасно.

Посмотрев на белье, которое Эва сложила в корзину, Марыся срывающимся голосом сказала:

– Спасибо, что ты его собрала, мне нужно было на чем-то сорвать злость… – После этих слов плотину, которая каким-то чудом до сих пор сдерживала лавину слез, прорвало. Марыся расплакалась так, что, казалось, уже никогда не сможет остановиться.

– Маня, родная… – Эва протянула руки и обняла сестру.

Пахнущая лаком для волос голова Мани прижалась к груди Эвы, ее слезы оставляли черные потоки туши. Эва гладила сестру по жестким волосам, ладонью вытирая слезы со щек. Маня рыдала так, что даже не могла вздохнуть. Эва терпеливо гладила ее по спине, пока не почувствовала, что сестра успокаивается. Потом достала из сумки платочек и вытерла ей лицо.

– Идем, – сказала Эва.

Маня послушно направилась за старшей сестрой.

Девушки вошли внутрь.

В доме пахло подгоревшей едой. Телевизор громко работал, но ни в кухне, ни в большой комнате никого не было.

– Где все?

– Бартек спит, Ханка, должно быть, в костеле, а отец, наверное, ушел, ты знаешь куда. – Маня с испугом оглядела себя в зеркале в прихожей. – Иисус, как я выгляжу!

Она убежала в ванную. Эва вздохнула, села на диван, взяла пульт и выключила телевизор. Наступила глубокая тишина. «Даже в такой момент он не может взять себя в руки», – со вздохом подумала она об отце, вспомнив впавшую в истерику Марысю.

Столько раз, когда еще жила в Венжувке, Эва ходила за ним к магазину или ездила с мамой в Ваплево, в этот проклятый бар. Отец вываливался оттуда, еле волоча ноги и мыча что-то невразумительное, с догорающим окурком в уголке рта. Эва брала его под руку и тащила домой или помогала маме посадить его на заднее сиденье древнего «форда», в котором ржавчина разъела уже все, кроме крыши.

Тогда это было так естественно: поехать за отцом и привезти его домой до того, как он заснет где-то по дороге или наделает каких-нибудь глупостей. Хотя он был, скорее, спокойным, просто напивался как свинья с теми типами из деревни. Отец перекладывал все на маму, сколько Эва себя помнила, но бывали периоды, когда он брал себя в руки. Циклично: вверх-вниз, вверх-вниз – и так уже больше полутора десятка лет.

Это была одна из причин отъезда на учебу в Ольштын: больше не видеть пьяных выступлений отца, из-за которых было стыдно перед всей деревней. Правда, уезжая, Эва волновалась, как мама с этим всем справится одна, – к счастью, у отца тогда был хороший период, все шло гладко, но не без периодических срывов.

«До этого времени, – подумала Эва. – Теперь уже никогда никакого хорошего периода ни для кого в этом доме не будет».

– Марыся, может, поедим? – спросила Эва. Она не была голодна, но хотела отвлечь сестру чем-то привычным. В кухне нашлись картофельные оладьи. – У нас есть к ним что-нибудь?

Марыся появилась в кухне, принеся с собой новую волну удушливого запаха, наводившего на мысль о чем-то розовом и сладком до тошноты, но Эва решила это проигнорировать. Они подогрели оладьи, полили их сметаной и сели за стол, пытаясь убедить друг друга, что поесть – это неплохая мысль.

– Марыся… – начала Эва, поковырявшись вилкой в мягкой оладье. – Как это произошло?

У девочки на глаза снова навернулись слезы. Она опустила голову и тяжело вздохнула.

– Эва, я не знаю, как получилось, что мы этого не знали… – Она помотала головой. – У мамы была аллергия на яд шершней.

– Отец мне сказал, но, Марыся, я не могу поверить… Как можно умереть от укуса шершня?

– Видимо, можно… Анали… анафилактический шок… или как-то так. Мама прибежала домой, кричала, что ее покусали шершни, что нужно найти известь. Отец еще сказал: «Зачем тебе известь? Выдавить надо». А у нее горло уже начало распухать, и это длилось недолго… – У Марыси задрожал голос. Она откашлялась. – Отец бросился на помощь, и мы тоже… дыхание рот в рот, массаж сердца… но мы не могли ничего сделать без лекарства, которое, как оказалось, она должна была постоянно носить с собой. Когда приехала «скорая», все уже закончилось…

Эва в эту минуту ненавидела себя за то, что мучает сестру, но она должна была знать. Девушка вытерла глаза салфеткой.

– Скажи, потому что я не помню: у мамы были еще проявления аллергии? Не знаю, на ос, на комаров…

– Ну, раз ее покусали осы, когда отец развалил гнездо под крышей сарая. Помню, укусы у нее сильно распухли и она даже собиралась к врачу, но потом сделала себе какие-то компрессы и все прошло. А тут не прошло… – Марыся всхлипнула. – Врач сказала, что те укусы усилили аллергию. Что другого это, возможно, не убило бы, а вот маму… – Маня завыла как побитая собака. – Это было стра-а-ашно!

Эва придвинулась к ней и крепко обняла.

– Как мы переживем эти похороны…

Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Потом девочка тихо сказала:

– Отец вроде уже уладил все и в гмине, и у ксендза. Никто проблем не видел, тут все знают, что случилось. Похороны в пятницу, в десять.

– На горке?

– Ну да. Там же бабушка и дедушка.

После ужина Эва вымыла посуду и отправила Марысю спать, а сама заглянула в комнату Бартека. Мальчик лежал лицом к стене.

Когда-то она не могла правильно выговорить название этой проклятой болезни. Мукополисахаридоз. Не сказать, что Бартусь родился другим. Возможно, совсем немного. Но постепенно он становился другим. Был как бы немного сгорбленным, слишком болезненным, появились какие-то проблемы с сердцем. И его лицо… Черты стали такими грубыми, как ни у кого другого в семье. От врача к врачу, из больницы в больницу. Никто не знал, что с ним. Ему лечили сердце, печень, суставы, уши, он был у разных психологов и психиатров. Когда мальчик наконец попал на обследование в специализированный варшавский центр, диагноз мукополисахаридоз II типа, иначе синдром Хантера, прозвучал для всей семьи как какое-то заклинание черной магии. Грипп, желтуха, гипертония, рак – об этих болезнях слышали, что-то известно, а тут? Только несколько десятков человек на всю страну страдают синдромом Хантера – так сказал им врач, который в конце концов понял, что происходит с Бартеком. Шок был оглушительным. Со временем они немного привыкли, смирились с болезнью мальчика, с тем, что он никогда не будет здоровым. Это очень редкое генетическое заболевание последовательно истощало его органы. К сожалению, в последнее время Бартеку становилось все хуже. Примерно год. Как будто болезнь захватывала его все больше, несмотря на реабилитацию, которую мама никогда не забрасывала. Сначала они ездили в Ольштын, а потом мама прошла специальный курс и проводила ему дополнительную реабилитацию дома. И все время они ждали какого-то волшебного лекарства. Говорят, его уже даже придумали, где-то в Швеции. Но пока нельзя было даже мечтать о том, что кто-то вылечит такую редкую болезнь.

Бартусь спал спокойно, дышал ровно. Эва накрыла его одеялом и погладила по голове.

По дороге из ванной в свою комнату она остановилась возле спальни родителей. Хотела зайти туда и не смогла, расплакалась и, уткнувшись лицом в полотенце, побежала наверх. В ее спальне все осталось на своих местах, будто ничего не случилось, – маминой рукой убрано, маминой рукой сложено.

– Как мне жить без тебя, мама? – спросила Эва, выключая ночник у кровати.

* * *

Рано утром из кухни послышались звуки утренней суеты. Маня и средняя дочь Охников Ханка, стуча посудой, готовили себе завтрак. Отец, вернувшийся ночью навеселе, был уже на ногах и пытался более или менее привести себя в форму в ванной. Эва открыла глаза на шум хлопающих дверей. Она услышала, как отец объясняет Ханке, которая после каникул шла в выпускной класс, что она не должна по вечерам исчезать из дому, особенно теперь.

– И кто бы говорил?! – сердито кричала Ханка. – Тот, кому нужен специальный эскорт, чтобы попасть на ночь домой?

– Не говори так со мной! – Голос отца звучал жалостливо и плаксиво.

– Я буду говорить то, что хочу! Не указывай мне. Какое ты имеешь право мне указывать? Это тебя вчера сюда Манек притащил, а не меня. Я собственными силами возвращаюсь домой! – Ханка, как всегда, раскручивала конфликт.

Она с рождения была заносчивой и дерзкой, со всеми спорила и не признавала никаких авторитетов. Даже с мамой ругалась. Была высокой и худощавой, выглядела как модель – или как палка, по словам мамы, переживавшей, что Ханя страдает истощением. Девочка сжигала большое количество энергии, очень бурно проявляя эмоции. С ней невозможно было соскучиться, это правда. Ее бунт против мира и семьи выражался уже множеством способов: сначала цветные пряди в волосах, потом рок-музыка, эхо которой неслось по округе. Последним проявлением демонстрации Ханкой независимости от семьи стало ее очень серьезное увлечение движением «Свет – Жизнь». Девочка-подросток, еще недавно считавшая духовные вопросы и костел полной ерундой, вдруг, как по мановению волшебной палочки, сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Она бегала на встречи приверженцев движения «Свет – Жизнь» в приходской ризнице, афишируя новооткрытую религиозность перед членами семьи, которые, как многие в их деревне, ограничивались воскресной службой и пожертвованиями. «Ни Богу свечка, ни черту кочерга», – не раз говорила мама. Ханка же со снисходительностью человека, который знает и понимает больше, чем простые смертные, смотрела на свою семью с сожалением. Однако у Эвы складывалось впечатление, что, хотя сестра проводит в костеле много времени, от духа христианского милосердия она далека. Бог Ханки был скорее строгим отцом из Ветхого Завета.

Услышав доносившиеся снизу крики, Эва решила, что пора вставать, надела халат и спустилась по лестнице.

– Не ссорьтесь, не сейчас, – тихо сказала она.

Ханка и отец посмотрели в сторону лестницы, удивленные ее присутствием.

– Эвочка, дорогая! – воскликнул отец дрожащим голосом и сделал шаг в ее сторону. – Как хорошо, что ты приехала. – Он обнял ее.

От отца воняло перегаром и сигаретами, но Эва не стала его этим сейчас попрекать.

Ханка фыркнула и закатила глаза.

– Ханка, перестань так себя вести, пожалуйста. – Эва высвободилась из отцовских объятий и взяла сестру за руку. – Не сейчас.

– Честно? Сказать тебе честно? Не умничай, потому что ты ничего не знаешь, Эва, – проворчала Ханка. – Приехала, посидишь минутку и исчезнешь, как всегда. Оставишь нас тут, только тебя и видели.

Эва почувствовала, что у нее горят щеки.

– Перестань, Ханя, не говори так. – Она попыталась погладить сестру по руке.

– Что, я не права? Ты посидишь, поплачешь, поторчишь на похоронах, чтобы деревня увидела, а потом снова полгода здесь не появишься. И знаешь что? Правильно, не приезжай, тут тебе не место. Пани магистр, чтоб тебя! – Ханка вырвала руку и выбежала из кухни, хлопнув дверью.

Марыся и отец молчали. Приступы бешенства в исполнении Ханки они наблюдали ежедневно, и это уже совершенно не производило на них впечатления. Эва сняла с запястья резинку и скрутила волосы в пучок.

– Это пройдет, – сказала она, взяла хлеб, сделала бутерброд с сыром и принялась молча есть. – Что с похоронами? – спросила после длинной паузы.

– Все уже улажено, – ответил отец.

– Семье ты звонил?

– Да, приедут. Тетка Халинка заночует у нас, так как не успеет на этот свой поезд.

– Понятно. – Эва налила себе чаю. – Хочешь еще? – спросила она молчавшую Марысю.

– Нет, спасибо. Я иду к Бартеку. – Марыся встала из-за стола.

Эва подождала, пока младшая сестра скроется за дверью, и спросила:

– Папа, а как Бартек это принял?

– Плохо, Эвочка, плохо. Ничего не делает, только лежит и спит. Он не хочет есть, не хочет заниматься. Ему хуже, и я не знаю, что делать. Хорошо, что ты приехала, он в последнее время постоянно о тебе спрашивает. Может, ты сможешь его как-то утешить, – ответил отец и замолчал, глядя перед собой невидящим взглядом. – Побудь с ним до того, как уедешь, ты нужна ему больше, чем все остальные, – закончил он негромко.

Марыся позвала с лестницы:

– Эва, поднимись наверх.

Голос сестры вырвал ее из оцепенения.

– Иду, – сказала Эва и вытерла рот салфеткой.

Бартек сидел в кровати. Ему было уже семь лет, но выглядел он значительно младше. Его измененное болезнью лицо было грустным.

– Бартусь, смотри, кто приехал, – защебетала Марыся, стараясь говорить как можно веселее.

Мальчик даже не поднял головы.

– Бартусь, это я, – с трудом произнесла Эва, стараясь держать марку, хотя сердце рвалось на тысячу маленьких кусочков.

При звуке ее голоса Бартек вздрогнул. Эва присела возле брата и крепко его обняла.

– Мышка, я уже с вами. Смотри, я привезла тебе новую игрушку. – Она протянула мальчику плюшевого кота, который мяукал, если нажать ему на живот.

Бартек с интересом посмотрел на игрушку.

– Братик, ты должен что-нибудь съесть. И давай сделаем упражнения вместе, хорошо?

Бартусь уткнулся лицом в ее халат и зашелся плачем. Эва закусила губу.

* * *

День похорон был солнечным. На траурную службу в костел пришло много людей – все в деревне относились к Дороте Охниковой хорошо, ее любили и уважали. Впрочем, эту женщину трудно было не любить. Всегда поможет, для каждого найдет доброе слово. Она не оценивала других, не желала никому зла. Даже главные деревенские задиры кланялись ей при встрече. И некоторые из них стояли сегодня под костелом во время службы. Возможно, они были нетрезвыми, но держали марку. Охникова не подходила для этого места, все это знали, но держалась так, что оставила о себе только хорошие воспоминания. Кроме того, неожиданная смерть, которую ничто не предвещало, произвела на соседей огромное впечатление – люди умирают от старости или от рака, но не от укусов насекомых.

Возле костела к Эве подошли ее приятели из Ольштына: Кристиан, Оля и Вероника. У нее от волнения сжалось горло. Эва знала, что им пришлось прервать отдых в Греции, чтобы попасть сюда сегодня, и была им за это благодарна. Друзья молча обняли ее.

– Спасибо, что приехали, – с трудом выдавила из себя Эва.

Ксендз, учитывая его невысокий уровень, произнес неплохую проповедь.

Когда гроб выносили из костела и зазвучала песня «В руки Твои мою душу отдаю», Эва надела темные очки, взяла под руку сгорбленного расстроенного отца и пошла за гробом. Марыся и Ханя, всхлипывая, помогли Бартусю, который мало что понимал в происходящем, пройти между лавками и последовали за первой парой. Остальные члены семьи и все присутствующие соседи, знакомые и незнакомые выстроились в длинную процессию, которая медленно двинулась на кладбищенскую горку. Оттуда открывался красивый вид на озеро в долине и окрестные поля. Природа дышала жизнью: трава колыхалась волнами на лугах, насекомые жужжали в цветах, ветер вызывал легкую рябь на поверхности озера.

Эва в оцепенении смотрела, как засыпают гроб землей. На могилу положили венки: от семьи, от подруг, от начальника почты в Решеле, где Охникова работала много лет.

– Красивое место упокоения у вашей мамы, – шепнула на ухо Эве высокая эффектная блондинка в элегантном черном платье. – Поплачь, дорогая, легче станет.

– Сильвия, как хорошо, что ты здесь… – обняла ее девушка.

Сильвия Радковская была лучшей подругой Эвы. В детстве они были неразлучны, всегда и везде вместе: в начальной школе, в лицее, в костеле. Друг за друга могли пойти в огонь и в воду. Порой, уже взрослыми, с улыбкой и сожалением о своей тогдашней глупости они вспоминали, как с помощью тупого лезвия заключили «сестринство на крови», изрезав ладони, чтобы их кровь смешалась на песке. В результате этого обряда Сильвия получила заражение, и ей пришлось вызвать «скорую помощь». «Хорошо, что вы, сумасшедшие, желтухой или столбняком не заразились!» – кричал старый врач, осмотрев рану, и прописал обоим антибиотики. Но столбняк и желтуха были девочкам не страшны, ведь когда-то они уже соприкоснулись со смертью.

Стояло очень жаркое лето в конце девяностых. Озеро было спокойное, теплое, и они с самого утра купались под не очень бдительным присмотром старшего брата Сильвии. Когда Эва начала тонуть, никто, кроме Сильвии, не услышал ее слабого крика. Подруга бросилась на помощь, и вся деревня потом удивлялась, как маленькая девочка смогла это сделать, откуда у нее взялись силы на то, чтобы нырнуть, поднять Эву со дна озера и вытащить на берег.

Потом Эва уехала в университет. Сильвии, к сожалению, не удалось поступить на английскую филологию, о чем она так мечтала. Но она была сильной женщиной, закончила обучение заочно, осталась в родных краях и учила деревенских детей английскому. Несмотря на дальнее расстояние и редкие встречи, подруги до сих пор были важны друг для друга и знали, что могут рассчитывать на поддержку в самых сложных ситуациях. Узнав о смерти пани Дороты, Сильвия, которая как раз была с учениками на экскурсии в Варшаве, сразу же позвонила Эве с извинениями, что ее нет рядом. К счастью, она успела вернуться к похоронам. Присутствие подруги очень много значило для Эвы.

* * *

Поминки не планировались. Отец уверял, что на это нет денег, пока тетя Халинка, его кузина, не начала говорить по телефону, что неудобно, что скажут в деревне, то да сё. В конце концов отец, как это обычно бывало, уступил. После похорон за стол в саду сели семья, соседи, приходской ксендз, а тетя Халинка бегала между ними, как будто она была хозяйкой в этом доме. Марыся и Ханка быстро исчезли из-за стола, прикрываясь необходимостью занятий с Бартеком. Отец, посаженный около ксендза, не мог даже напиться толком и в основном молчал, с ужасом глядя на то, как половина деревни бесплатно харчуется за его счет.

Эва, пока с ней была Сильвия, не обращала внимания на всех этих людей. Девушки сидели рядом и думали, что делать дальше. Потом Сильвии, подгоняемой нетерпеливыми звонками Гжесека, пришлось вернуться домой. Ее муж был водителем грузовика и как раз собирался в рейс, а дети были слишком малы, чтобы оставить их дома одних. Подруги крепко обнялись у ворот, Сильвия обещала вернуться как можно скорее. Эва вышла на дорогу, чтобы помахать отъезжавшему белому «гольфу».

Лишившись общества подруги, она села к столу и налила себе водки. Выпила одним быстрым глотком, и ее аж передернуло. Налила еще рюмку, выпила и почувствовала, что наконец-то становится немного легче. Общество тоже все больше распускало галстуки и чесало языками. Во время первой в этом году жары три бокала пива и немного водки превращали людей в невнятно бормочущие мешки. Эва пила на равных с другими, слушая разговоры о коровах, скупке скота, обо всем, абсолютно обо всем, что когда-то было одной из главных причин, чтобы сбежать отсюда. А теперь вернулась. Бум! Она поставила на стол очередную выпитую до дна рюмку.

– Эва, ты же наша деваха! – Солтыс, уже совершенно пьяный, со всей силы хлопнул ее по спине, и девушка аж подавилась. – Возвращаешься в деревню, так и должно быть. Мы же не городские, нас город не приютит, хоть бы, б…, не знаю что. Я не прав, Казек? Не прав?

Казек не реагировал – он уже спал в углу, измученный водкой и жарой.

Эве вдруг стало нехорошо. Возможно, от водки, а может, совсем по другой причине. Она не хотела больше ни минуты оставаться за столом с людьми, с которыми у нее не было ничего общего.

Эва встала и, не обращая внимания на призывы вернуться, направилась в сторону ворот. Вышла на дорогу и, покачиваясь, двинулась дальше.

Дорога от их дома вела на развилку. Направо поворот к деревне, налево – к озеру. Чувствуя головокружение, Эва отправилась в сторону воды. Шла в босоножках на низких каблуках, подворачивая ноги на выбоинах. На этой дорожке никогда не было асфальта, а брусчатка рассыпалась еще до войны. Неожиданно из-за поворота вылетел внедорожник. Он передвигался со слишком большой для такой дороги скоростью и, прежде чем девушка сориентировалась, оказался в нескольких метрах от нее. Эва отпрыгнула в последний момент, а огромная машина, ревя двигателем на высоких оборотах, едва не задела ее. Девушка упала на обочину, прямо в кусты.

– Как ездишь, кретин! – закричала она, выкарабкиваясь из рва и потирая ушибленное бедро. – Вот идиот!

Всякое желание гулять как рукой сняло. Она сразу протрезвела и, прихрамывая, отправилась домой. Из поцарапанной ежевикой икры текла кровь.

К счастью, вскоре на дороге появился «фиат» Витковяков – сын хозяев, как всегда, ехал без прав.

– Эвка, привет! Давно не виделись! – закричал он через приоткрытое окно и, заметив ее окровавленную ногу, спросил: – Что случилось?

– Привет, Эдек. Долго рассказывать. Подбросишь меня к дому? Нога болит, как не знаю что.

Парень кивнул, и Эва забралась внутрь. «Как раньше целыми семьями ездили этими маленькими машинами на отдых в Болгарию?» – подумала она.

– Слушай, а кто здесь ездит на большом джипе? – спросила Эва, послюнявив платок и пытаясь очистить рану от песка.

– Черная машина? – У Эдека загорелись глаза. – Это не джип, Эвка, а «рендж ровер».

– Иисус, но кто на нем ездит? – Эва закатила глаза.

– Ты не знаешь? О, видно, что тебя долго не было. – На прыщавом лице Эдека мелькнула усмешка. – Это пан председатель Кропивницкий развлекается.

– Кто?

– Старуха, где ты живешь?! Это один из самых богатых чуваков в Польше, у него дом в километре от вас, а ты ничего не знаешь! Блин! Ты слишком много сидишь в лабораториях. – Снова засмеялся. – У мужика до х… бабла, и два года назад он вроде купил здесь сорок гектаров у Казеков, Майхровских и кого-то там еще. Огородился и построился. Пани Аля там раз была – заменяла его экономку, так говорит, что дворец, как у Кульчика. Будто бы даже башни есть, слышишь? Башни! Ха-ха-ха! С дороги ничего не видно, а на территории камеры, так что никто не лезет.

– Интересно… – Эва продолжала массировать ноющую ногу. – Спасибо, Эдек, что подвез. И сдай наконец на права, парень.

– А зачем? Чтобы их у меня забрали? – Он расхохотался, демонстрируя отсутствие верхней четверки, и, сжигая резину на повороте, помчал дальше.

Дорогая Анелька!

Я жива! Ежедневно молюсь, чтобы Бог позаботился и о вас. Не знаю, попадет ли в твои руки это письмо, стоит ли наш дом, как раньше, и все ли вы в нем вместе. Пишу с надеждой в сердце, что ты прочтешь эти строки, и с еще большей надеждой, что дано мне будет к вам вернуться. Я выплакала по вам глаза и боюсь думать, что со мной будет дальше. За что нас постигло такое несчастье, право, уже и не знаю, кого спрашивать. У Господа Бога, наверное, так много работы где-то в другом месте, что о нашей несчастной земле он, похоже, совсем забыл.

В поезде были со мной украинцы, поляки, русские и даже французы. Одних везли в лагеря, а других, как меня, к хозяевам. Высадили нас где-то темной ночью. Я дрожала от холода как осина. На станции нас разделили на меньшие группы. Кричали. За мной и за одним хорватом пришел какой-то толстый мужчина и по-немецки приказал нам идти за ним. Я боялась, но что делать? Я шла и шла, не зная, куда иду, голодная и невероятно уставшая. Когда мы наконец дошли до ворот, начиналось утро, солнце поднималось все выше, а я по-прежнему оставалась без капли воды и без краюшки хлеба. Перед моими глазами предстал внушительный двор и хозяйство с несколькими каменными домами – одни для животных, а другие для службы. У господ есть и сады, и поля – даже не сосчитаю, сколько гектаров этого всего. Тут я должна была работать. Недалеко еще озеро – если бы ты только увидела его, Анелька, восхищалась бы, как и я!

Должна тебе сказать, Анелька, что мне здесь неплохо. Больше всего меня мучает и слезы из глаз выжимает эта разлука невозможная. Я тут одна, сама, далеко от всех. Честно говоря, жизнь в этом месте, куда меня закинула злая судьба, идет. Работаю я, разумеется, тяжело, встаю с зарей. Вместе с другими каждое утро коров из трех коровников подоить надо. Потом свинок почистить, яйца собрать, коз и коровок выпустить в поле, и так все время. Самое главное, что я к добрым господам попала, благодарение Богу. Таких работниц и работников, как я, у них много, но что-то мне кажется, что я им по сердцу пришлась. Пани иногда подойдет, по голове погладит, что-то вкусное из господской кухни принесет. И каждый раз повторяет, что еще никогда не слышала, чтобы кто-нибудь, не будучи немцем, так хорошо по-немецки шпрехал, как я. Видишь, пригодились уроки фрау Киршнер, на которые папочка нас гонял. Знаешь, это она, моя пани Цецилия, дала бумагу, чтобы написать тебе письмо. У господ есть еще маленький сын Хельмут, озорник, каких мало. Но мое сердце так радуется, когда мы иногда проказничаем вместе в саду. Тогда я забываю про все печали, и приходится напоминать себе, откуда я тут взялась и что домой вернуться не могу.

Обнимаю тебя и целую, моя дорогая. Напиши, если можешь, хоть бы два словечка. Волнуюсь за вас и за Хенрика на фронте – сюда разные слухи доходят.

Твоя Юзефа