Читать книгу Сердце Зверя. Том 2. Шар судеб - Вера Камша - Страница 7

Увяжутся или надуются? Дебора бы увязалась, но Агата все выше задирает носик: фамильные фанаберии уже дают о себе знать. Так и есть, остались под своим деревом. Руппи махнул разобиженным девицам и взлетел на террасу. Прячась за дородными статуями, можно было бы удрать в Олений парк, но вранья по мелочам лейтенант флота не терпел – придется сесть и написать кузенам. Только что ответишь на щенячьи визги о том, как здорово быть варитом и моряком и какой Руппи счастливец, ведь он нюхал порох, слушал свист пуль и получил орден. Нюхал… И будет нюхать, только война не игрушки и не радость. Что угодно, только не радость, но этого, не теряя друзей и кораблей, не понять. Он тоже не понимал, просто хотел зажить жизнью настоящего мужчины…

– Руперт, – окликнул дядя Мартин, обозревавший Трофейную галерею на предмет размещения присланного чучельником медведя, – ты разве не в саду?

– Письмо! – бросил на ходу лейтенант. – Из Штарквинда. Сразу не отвечу – вообще не соберусь. Я в библиотеке.

Дядюшка рассеянно кивнул. Все, что не касалось охоты и оружия, навевало на него тоску. Из Фельсенбурга граф Мартин выбирался лишь по необходимости – посмотреть новую свору или помочь соседу с покупкой аркебузы, а ведь когда-то был офицером, и, говорят, неплохим!

Оставив родича измерять расстояние между добытыми дедом чудовищными рогами и башкой убитого уже на памяти Руппи секача, лейтенант юркнул в библиотеку, подмигнул стоящим у входа рыцарям, обогнул витрину с рукописными книгами и едва не врезался в Гудрун, самозабвенно целовавшуюся с кем-то высоким и светловолосым.

Лейтенант торопливо отпрянул к ближайшему шкафу. Парочка ничего не заметила. Оставалось выскользнуть вон и проследить, чтобы больше никто не вошел, но любовники прервали поцелуй, и ноги Руперта приросли к полу. Надменным красавцем, с усмешкой распускающим корсаж принцессы, был не кто иной, как воюющий с бергерами Фридрих! Фельсенбург оторопело смотрел на принца, непостижимым образом оказавшегося в самом сердце Дриксен, и не верил собственным глазам, а в голове крутились слова Бюнца о том, что Фридрих с Бермессером всегда найдут, под какую юбку шмыгнуть. Они и нашли, но как Фридрих пробрался в замок? В свите Гудрун?! Переоделся лакеем или охранником?! Где его гвардия?! Оставил тестю или… Или тайно привел назад? Зачем?!

Мысли взлетали с треском, точно фазаны, не поспевая ни друг за другом, ни за любовниками. Ошарашенный чудовищным открытием лейтенант не заметил, ни как Неистовый освободил принцессу от корсажа и жесткой юбки, ни куда девал собственную одежду. Пакостность своего положения Руппи осознал, лишь когда напоминавшая в сборчатом нижнем платье облако Гудрун опустилась на медвежий ковер, отрезая путь к выходу. Обнаженный Фридрих возвышался над принцессой и улыбался улыбкой победителя. Он так и не снял сапог и берета, а на безволосой груди гордо сверкал кесарский лебедь.

– Дева Дриксен принадлежит нам? – Самодовольства в отвратительно знакомом голосе хватало на восьмерых.

– Да! – выдохнула Гудрун. – Только тебе…

– Проси о милости!

– Прошу моего господина… осчастливить мою душу и снизойти до моего тела…

– Покажи себя. Что ты можешь нам дать? Покажи все!

Следовало немедленно выйти. Или закрыть глаза. Или залепить мерзавцу и дезертиру пощечину. Или позвать стражу и дезертира захватить. Надо было что-то делать, а офицер флота и наследник Фельсенбургов растерялся, хоть с невинностью распрощался еще на Северном флоте. Ему было жаль Гудрун, ему было до слез жаль Гудрун и при этом хотелось отхлестать ее по щекам. Чтобы не унижала ни себя, ни Дриксен, ни корабли, на которых красовались ее изображения. Чтобы не смела… Не смела ползать на четвереньках перед гадиной в сапогах и глядеть снизу вверх, как глядят только собаки и… жалкие дуры! А этот!.. Прохлопал Гельбе и шмыгнул под юбку к гаунасской жене. Погубил со своими уродами Западный флот и прячется за Гудрун, потому что… Потому что это не любовь, это мерзость! И где?! Под гербами Фельсенбургов, когда разгорается война!

– Повтори: кто мы и кто – ты? – Кто он?! Бюнц бы тебе ответил… Потрох тюлений, отворотясь не проблюешься!

– Ты – мой… кесарь, я – твоя… верно… подданная… Умоляю… моего… кесаря…

Он еще и кесарь? Кесарь?! Ох, недаром Отто орал, что Фридриха нужно придавить, а нет, так выхолостить, и он, Бюнц, готов это проделать сам, хоть потом в восьми щелоках мыться придется. Потому как вони будет, как от тухлой пластуги… Отто на дне вместе со своей «Пташкой», вместе со всей командой, а этот… Этот!.. Забавляется с несчастной дурой. Решил, что ему все с рук сойдет, так ведь нет!

– Толку тебе с кесаря… У бедняги давно не только размягчение в мозгах, но и размягчение в штанах… Тебе, пташка моя, не кесарь, тебе кочет нужен!

– Ауи-и-и-и-и-и-и-и-и-ш-ш-ш-ш!!!

Это был не визг, не шипение, не рычанье, но нечто несусветное. Гудрун вопила, дергая ногами и колотя кулаками по вжимавшей ее в шкуры веснушчатой плотной спине с рыжей родинкой ниже лопатки.

– Тяжеленько? – посочувствовал и не думавший прекращать свое дело живехонький Бюнц. – Зато от души! Ну, сейчас попрыгаем… Держись, коровушка!

– Вон!!! Уи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!..

– Капитан Бю… – завопил Руппи. – Отто! Шаутбенахт Бюнц… Это – Гудрун! Принцесса Гудрун… Оставьте ее!..

Сквозняк взвивает библиотечную пыль, машут, словно крылья, портьеры, радостно звенит разбитое стекло и еще что-то, словно рядом трясут бубенчиками, трясут и смеются.

Кружатся пылинки, устилают подоконник лепестки боярышника, пахнет скошенной травой и отчего-то морем. Нет Отто Бюнца. Нет принца Фридриха. На медвежьей шкуре сидит Гудрун, беспокойно вертит головой… Губа припухла, как от укуса, плечи в желтоватых и синих пятнах, ярких и почти сошедших. Еще один синяк на бедре… Смотреть на принцессу невозможно, но как уйти? Не прыгать же через нее, такую?! Да еще это кресло… с платьем.

– Дрянь! – шипит Гудрун. – Гадина… Я… Я…

Новый сквозняк. Парусами вздуваются сброшенные юбки, блестят на солнце осколки. Словно лед в Старой Придде! Лед, солнце и ветер, снова солнце и ветер… Закатные твари, что все это значит?! Ввысь взмывает нечто белое, проносится над головой гигантской чайкой, исчезает за распахнувшимся окном. Гудрун вскрикивает, но продолжает сидеть, солнечный луч пляшет по круглому животу, словно подушку мнет. Опять звон, опять смех, а ведь… ведь смешно! Невероятно, летяще смешно! Смехом и звоном, танцем и стоном, трепетом темных ресниц, сном и полетом, вешней охотой, вечным мельканием лиц… Радости блики, трели и крики с ветром играющих птиц, время цветенья, игр и видений, нежные тайны девиц…

– Руперт!.. Руперт, что у тебя там за простыни летают?

– Ничего, дядя Мартин… Это… сквозняк разбил окно. Я… сейчас выйду.

– А орал кто?

– Коты… Сюда забрались коты… Из кухни. И подрались…

Хлопают оконные рамы, кто-то тоненько хихикает, бьет в невидимые ладоши. Теперь скрипнуло… Совсем рядом, за шкафами. Послышались шаги.

– Коты? Надо же! Шварцготвотрум!..

Гудрун, заходясь криком, рванула в нишу между витриной с гравюрами и стеной. Вошедший дядя замер, словно на ружейной охоте, при этом умудрившись обернуться на вопль. Сощурился, открыл рот, попятился. Налетел на кресло. Сел, то есть плюхнулся, придавив одежду принцессы и уставившись на выпиравшие из книжного сумрака выпуклости. Солнечный зайчик лихо мазнул Мартина по носу, перепрыгнул на живот принцессы и растекся во все стороны, выгрызая в полумраке дыру. К корабельной статуе приложили пышную подушку с пупком. Круглую. Мягкую. Нелепую. Это было так глупо, так… Руппи взвыл в голос, заходясь дурацким, недостойным смехом. Купол света съежился, окружив пупок светлым кольцом, и сиганул назад – потрепать дядю по щеке, скатиться вниз, туда, где из-под охотничьего зада змеиным хвостом выползала синяя подвязка. Синяя змейка, белая шейка, все еще девственный зад, жалобы плоти, похоти когти, жажда весенних услад…

– Дядя! – провыл Руппи. – Дядюшка, чего вы… ждете?! Вперед! Нельзя же… нельзя так ее оставить…

Солнечное ядро налетело на Гудрун и срикошетило от тугого тела. Мартин оглушительно чихнул, заставив Руппи согнуться от хохота. Гудрун слепо осклабилась и вышла на свет, даже не пытаясь прикрыться. Она вновь была статуей, носовой фигурой, хуже того – тараном. Она шла к дяде и шептала «мой кесарь».

– Чего? – прохрипел охотник. – Я? Вы… чего?!

– Мой кесарь… – Грудной манящий зов заставил Руппи вздрогнуть, стало горячо и безумно. Гудрун больше не была жалкой, она… Она была… желанна.

Это не танец! Не твой танец… Хочешь танца? Прямо сейчас хочешь? Идем… Если хочешь – позови… Мы пойдем… выше. Там – свет, здесь – пыль… Им – здесь, они готовы… Им – без танца, так… Медленно, склизко… Как улиткам. Ты не улитка – тебе так не надо!

– Гудрун!!!

Мама. Застыла у черного шкафа. Смотрит широко раскрытыми потемневшими глазами. На Гудрун, на сына, на деверя. Обычно бледную кожу заливает румянец. Яблоневый цвет на материнских щеках, свекла – на лице и шее Гудрун. Закатные твари, она опять визжит. Как стыдно… Смертельно противно и стыдно. И за себя тоже. За то, что едва…

– Руппи, немедленно выйди. И вы, Мартин… Прочь!

Спокойный голос, тихий и холодный. Его невозможно не расслышать.

– Я жду.

Так мама еще не говорила. Нет, говорила как-то раз. Не с ним – с отцом. Давно. Как раз перед Летним Изломом; отец с дядьями где-то задержались…

– Мартин. Руперт.

– Да, мама…

Он извинялся, бормотал какую-то чушь; дядюшка ожил первым и вылетел из библиотеки пушечным ядром. Гудрун ухватила наконец то, что осталось от платья, и замолчала, зато мама…

– Кузина, вы сегодня же покинете Фельсенбург. Сегодня же.

Это было последним, что услышал Руппи, прежде чем за ним захлопнули дверь.