Читать книгу Проверочное слово - Вера Павлова - Страница 5

Повитуха стрекоз

Мне пять лет. Я стою в резиновых сапогах на берегу Москвы-реки и наблюдаю за личинками стрекоз. Они сидят на камышах как приклеенные, похожие на маленькие черепа. Жду. Ничего не происходит. Вижу: один из черепов даёт трещину. Беру личинку, осторожно расширяю трещину, расшелушиваю, снимаю скорлупки. У меня на ладони оказывается мятый, мокрый, жалкий стрекозлёнок. Дую на него. Подставляю солнцу на просушку. Расправляю ему крылышки. Жду. Крылышки распрямляются, дрожат, дёргаются, и мой стрекозлёнок неуверенно и криво улетает. Повитуха стрекоз, я счастлива и горда. До сих пор.

«Дайте Тютчеву стрекóзу»? Нет, Осип Эмильевич, дайте её мне! Хотя – уже дали. Неведомая читательница попросила почтовый адрес: «У меня есть кое-что, я увидела это в магазине и поняла, что не могу не подарить это вам». Вскоре пришла посылка: серебряная стрекоза с янтарными крыльями. Ношу как орден.

Ласточки. Воро́ны. Коршуны.

Родниковый синий воздух.

Не прополото. Не кошено.

В лопухах великорослых

кораблекрушенье трактора.

И сидят немного косо

шлемы первых авиаторов

на коричневых стрекозах.

Таких, коричневых, мы называли в детстве пиратами. Научных имён мы не знали. Ни одного для ста пятидесяти видов, обитающих в России. Немудрено: они в основном латинские. Всего несколько русских. Зато каких! Блестящая красотка. Красотка-девушка. Стрелка красивая. Дозорщик-император – не наш ли пират? Или наш пират – кордулегастер кольчатый?

обгорелой кожи катышки

у соска засос москита

одеянье Евы-матушки

словно на меня пошито

муравей залезет на спину

стрекоза на копчик сядет

запасаю лето на зиму

знаю всё равно не хватит

Как я люблю стрекоз! И они платят мне взаимностью. Стоит летом лечь в траву, сразу слетаются, садятся на голое плечо, на страницу блокнота, на кончик шариковой ручки, выводящей в блокноте:

Обонянью – медоносы,

осязанью – травы.

Любодействуют стрекозы

на груди – на правой.

Не раздета – не одета,

Афродита, Ева,

я – твоя должница, лето.

О – уже на левой.

Лежу у реки, подглядываю, как любятся стрекозы. Они любятся в полете, так самозабвенно, что падают в реку. Их крылья намокают, тяжелеют. Ромео и Джульетта, думаю я. Но тут стрекозёл, использовав свою подружку как взлётную площадку, отталкивается от неё и улетает. А она (красотка-девушка?), еще с минуту поборовшись, затихает и отдаётся течению. Ещё о стрекозлах, из Википедии: «Вторичный копулятивный аппарат самцов высоко специализирован и не имеет аналогов среди насекомых – удаляет сперму предшественника перед тем, как оставить собственную». Как я не люблю стрекозлов! Нет, всё равно люблю.

Где они, стрекозы, которым я помогла родиться? В раю, конечно! Там, где рыбачат дедушка, Стивушка и папа, читает книжку Миша, хлопочет по хозяйству бабушка и бегает с сачком моя младшая сестра, так и не научившаяся ходить.

Земляничными тропинками

отведи меня туда,

где на семь персон кувшинками

сервирован стол пруда.

Там стрекозы и подлещики,

там – спасибо, добрый сон! —

навсегда живые, плещутся

шесть возлюбленных персон.

В лубочные времена,

в начале книжного поприща

Адам давал имена,

а Ева – нежные прозвища.

Ему – ветвленье корней,

могучих, крепких, решительных.

Цветенье суффиксов – ей.

Ласкательных. Уменьшительных.

Жили в раю, зная —

не избежать изгнанья.

Не избежали. Знаем,

что называть раем,

что вспоминать с улыбкой,

залюбовавшись ошибкой,

детский дневник листая,

яблоко доедая.

проповедую птицам

они смеются

проповедую рыбам

они плачут

ивам озеру бабочкам

рукоплещут

облакам проповедую

благоухают

тьмою обведено

птицами залатано

золотое руно

о́блака закатного

колокольный покой

заслужила чем его

право жить под полой

света невечернего

В царстве кукушек, стрекоз,

ив, приключенческих книг

самозабвенно, взасос

в губы целую родник.

Свеж поцелуй родника,

неженки, говоруна,

и отражает река

небо до самого дна.

Брызгаясь, барахтаясь

на речной мели,

землянике кланяясь

в пояс, до земли,

с точки зренья клевера

глядя на звезду,

до высокомерия

я не снизойду.

Полистаем лесопись,

почитаем лугопись,

расшифруем рекопись —

лягушачью кругопись,

прибрежную глинопись,

облаков каракули…

Наконец-то вырвались.

Целый день не плакали.

Мёртвым – корни, вечным – кроны,

мне – берёзовый лесок,

синий ветер, шум зелёный,

белый свет, прозрачный сок,

грамотность берестяная,

шёлковых стволов штрихкод,

черновой набросок рая,

горстка букв, щепотка нот.

Там лес и дом, и курочки рябые,

там золото вечернего крыльца,

там голуби жемчужно-голубые

прогули-гули-гуливаются,

там остаётся непочатой книга,

там на границе памяти и сна

у дедушки и бабушки черника

растёт в ногах. А в головах – сосна.

сосны органные

над вечерней рекой

песни гортанные

на скамье жестяной

лёгкого ялика

колыбельный покой

с долькой райского яблока

за щекой

Унизительная бедность,

ты – воздушное плавсредство?

Унаследовав бесследность,

приумножили наследство

дед Матвей и баба Аня

(смутно помню только деда),

он – гребя, она – табаня

по теченью, против света.

Чудо, чудо, чудо!

Смастерила сына

удалому уду

храбрая вагина.

Куплен крестик медный

маленькому принцу

ставшими бессмертней

лет на двадцать-тридцать.

Пыльца – тычинок песенка,

дыхание цветка.

Верёвочная лесенка

цепочки ДНК

с балкона опускается.

Соавтор серенад,

садовник улыбается.

Благоухает сад.

Подняться наверх