Читать книгу Смута - Вера Тумасова - Страница 4

30 мая (9 июня) 1605 года Самозванец16 разбил лагерь под Тулой. Слава Лжедмитрию гремела не только на Оке, о нём говорили, как о Дмитрии Донском (Дми́трий Ива́нович Донско́й, 12 октября 1350 – 19 мая 1389, князь Московский (с 1359 года), великий князь Владимирский и князь Новгородский (с 1363 года). Сын князя Ивана II Красного и его второй жены, княгини Александры. Прозван «Донским» за победу в Куликовской битве. В правление князя Дмитрия Донского Московское княжество стало одним из главных центров объединения русских земель, а Великое княжество Владимирское стало наследственной собственностью московских князей, хотя при этом из-под его влияния ушли Тверское и Смоленское княжества. Были одержаны значительные военные победы над Золотой Ордой. Также был построен белокаменный Московский Кремль) или о завоевателе Казани – Иоанне IV4. Народ, радуясь и ликуя, теснился к его коню, целуя ноги самозванца! Отрепьев только шёл к столице, а Красная площадь уже бурлила. Лжедмитрий расположился лагерем в окрестностях Тулы. Привезли к нему закованного в цепи Астраханского воеводу. Доставили и Михаила Сабурова (? – †1607, московский дворянин и воевода, во времена правления Фёдора Ивановича и Смутное время. Брат Евдокии Богдановны Сабуровой, первая жена (с 1571) царевича Ивана Ивановича, невестка Ивана IV Васильевича Грозного), ближайшего родственника царя Фёдора5. Только небольшая горстка воинов и горожан Орла не захотела изменить присяге.

“Поиде той Рострига съ Тулы и проде въ Серпуховъ, а изъ Серпухова прииде на рьку Московку. Тутъ же на рьки на Московкь всрьтоша его со всьмъ царскимъ чиномъ и власти приидоша и всякихъ чиновъ люди. Съ Москвы жъ рьки поиде къ Москвъ и проде въ село Коломенское и ста тутъ. Дню жъ тогда бывшу велми красну, мнози жъ людие видиша ту: надъ Москвою, надъ градомъ и надъ посадомъ, стояше тма, окромъ жъ града нигде не видяху. А ис Коломенского жъ поиде Рострига къ Москви, съ Москвы жъ его встритоша чисто всяме люди, со кресты жъ его дожидахуся на Лобномъ мьстъ. Онъ же Рострига сниде съ коня и проде ко крестомъ и начатъ пьти молебная, а ти Латыне Литва сидяху и трубяху въ трубы и бияху въ бубны. Съ Лобново жъ мьста поиде во градъ въ царсюе хоромы и начатъ пировати многие дни съ тою Литвою и съ своими советники. Людае же Московские многие ево окаяннаго опознаху и плакахуся о своемъ согрьшении и не можаху что содьлати кромь рыдания и слезъ. “ [14]

Народ жадно ловил вести об его успехах, однако, верховная власть всё ещё дремала в кремлёвских палатах. Только через три недели после известий о сдаче армии самозванцу, московские люди впервые услышали обращение к ним нового царя. Его грамоту гонцы Пушкин61 и Плещеев62 успели разгласить 1 (11) июня 1605 года в подмосковном большом и богатом Красном селе, похожем на город. Толпа красносельцев проводила гонцов в саму Москву и с ней не смогла справиться годуновская полиция. Народные массы слушали их грамоту на Красной площади и склонились на сторону нового царя. А в этот же день в Москве восставшие москвичи при поддержке бояр свергли правительство Годуновых.

Смит53 в своём “Путешествии …” привёл грамоту Димитрия, которую громко прочитали присланные им бояре. В грамоте Самозванец пенял народу, что тот проигнорировал прямые доказательства, касавшиеся “признания его ими за своего законного государя, как сына покойного царя Ивана Васильевича и единственного брата блаженной памяти самодержца Феодора Ивановича” [21], “они не только оказались столь надменными, что не ответили на его государевы письма, но даже имели дерзновение задержать его посланцев, и таким образом явно показали себя столько же настоящими ехиднами в отношении всего царства, удерживая его в неведении, сколько и изменниками своему истинному и прямому государю, лишая свободы его посланных; а своим молчанием явив ему явное доказательство своей виновности, вместе с тем предоставляли ему время и возможность покорить и погубить весь народ (еслибы только он не был прирожденным государем и не дорожил, как родная мать, жизнью своих возлюбленных чад).” [21]. Далее он указал “на приверженность к нему и на ежедневный переход на его сторону многих из знатных людей; между тем как они, недостойные и неразумные советники короны (ослепленные почестями и пристрастием) спокойно предавались сну, доверяя собственной силе и забыв то общее правило, что когда члены разъединены и изувечены, то необходимо страдают от этого и сердце и голова. Не смотря на все это, он (в глубине своей совести уверенный в справедливости своего царственного титула, но в то же время будучи исполнен терпения и смирения вследствие испытанных им великих невзгод и несчастий) решился, по своей царской мудрости и милосердию, снова написать настоящие (но наверное уже последние) грамоты, требуя в них мира и возвещая милость; и ему было бы приятно, еслиб и они в той же мере желали, чтоб он – в чем сам он отнюдь не сомневается – в скорости достиг власти, единственно с целью общего блага для государства и народа, в какой он, с своей стороны, желает вступить на царство без дальнейшего пролития крови своих подданных. С этою-то целью он отправил к ним ныне лиц знатного происхождения, как-то князя Федора Ивановича Мстиславского42 и князя Димитрия Ивановича Шуйского51, и поручил им лишить его врогов занимаемым ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтоб истребить этих чудовищных кровопийц и изменников, после того как им будет получен ответ от москвичей; также поручено им опросить его прежних посланных, которые должны быть предъявлены народу и которые – как он имеет причины думать – были подвергнуты истязаниям, если не избиению; вместе с этим, если они теперь изъявят ему покорность, как своему законному государю и повелителю, то они обретут в нем снисходительного и милостивого владыку, – в противном же случае, столь же сурового, сколько и справедливого мстителя за их разные злокозненности против него, чей меч безпрерывно обнажен на отмщение всем им. Между тем им самим хорошо известно, какие победы одержал он над ними, когда они пытались вступить в бой с его войском, что их в такой степени смутило и опечалило; но теперь, когда их главнейшие и храбрейшие военачальники и предводительствуемые ими силы достались в его руки, никто на свете не убедит его, что они еще осмелятся открыто выступать против него, будучи в душе все (за исключением ничтожного числа самых негодных людей) истинными его верноподданными. Всеми этими доводами он желал бы убедить их, от мала до велика, переменить свой взгляд на него, так как иначе он твердо решился безповоротно действовать таким образом, чтобы навести на них страх и ужас, как это ни противоречит его природе и настроении) его царственного духа.” [21]

3 (13) июня 1605 года Москва (находившийся в Красном Селе народ) присягнула Лжедмитрию, а лучшие люди столицы тотчас же подались к нему в Тулу с повинной. В их числе были: Иоанн Воротынский59, Андрей Телятевский57, Пётр Шереметьев58, думный дьякон Власьев63. Для одних – новый царь был божиим судом над домом Бориса, для других – выходом из кризиса, а для третьих – поводом к наказанию своих врагов, "сильных" людей с их произволом и возможность припомнить им свои обиды чтобы направить наболевшую злобу.

“Ти же, кои изменили подъ Кромами, поциловавша крестъ, и послаша съ повинною къ тому вору въ Путимль князь Ивана Голицына45 съ товарищи. Они же приидоша въ Путимль. Онъ же Гришка имъ радъ бысть. Мнози же приидоша ту и узнаша его окоянного и начаша о своемъ согришеши плакати и пособити нихто никому не умиша. Онъ же собрався со всеми людьми, и поиде х Кромамъ. Бояря жъ ево, кои изменили подъ Кромами, въеритоша. Онъ же ихъ пожалова, самъ же потомъ поиде къ Москви. И слыщаху же то по городомъ, воеводъ всехъ переимаху и къ нему всехъ приведоша. Приидоша жъ подъ Орилъ и, кои стояху за правду, не хотяху на дьяволскую прелесть прельститися. Они же ему оклеветанны быша, тихъ же повели переимати и розослати по темницамъ. Ивана жъ Годунова56 послаша въ тюрму, а иныхъ по инымъ городомъ разослаша. И начать думати, какъ бы ему послати къ Москви. Ту же бысть дияволомъ научены Наумъ Плешеевъ да Гаврило Пушкинъ. Ти же у нево вора на то назвахуся. Онъ же ихъ пожаловалъ и отпусти ихъ къ Москви, повели имъ приити подъ Москву въ село Красное. И они же тако и сотвориша.

Ти же мужики Красносельцы ихъ прияша и ради, имъ быша. Прииде же висть къ царевичю, что ти мужики изменили и хотяху быти въ городе. Онъ же повеле послати ихъ имати, и противъ Божие десницы нихто не можетъ стояти: ничто же успеваху. Те же послании не доидоша Краснове села: испужався, назадъ воротишася. Те же вражьи посланницы Красноселцы, собрався, и придоша во градъ на Лобное место. Многее жъ и служивые люди къ нимъ приставаша: иные своею охотою, а иные и страха ради смертного, видя такое прогневанее. Боляря жъ придоша къ патриарху23 и возвестиша ему злый советъ Московскихъ людей. Патреархъ же Иевъ, столпъ непоколебимой, со слезами моляше, укрепляя ихъ, и ничто жъ успеваше. Меромъ же приидоша во градъ и боляръ взяша и поведоша на Лобное место и прочтоша его окоянного дьявольские прелестные грамоты и воззопиша вси единогласно и здраваху ему Ростриге на государство. Поидоша жъ во градъ, царицу20 жъ и царевича19 и царевну42 поимаша и сведоша ихъ на старой дворъ царя Бориса1 и дата ихъ за приставы. Годуновыхъ и Сабуровыхъ и Вельяминовыхъ переимаху и всехъ поведоша за приставы. Домы же ихъ все розграбиша меромъ: не токмо животы пограбили, но и хоромы розломаша и въ селехъ ихъ и въ поместьях и въ вотчинахъ также пограбиша. Те же ево посланницы, Гаврило Пушкинъ и Наумъ Плещьевъ, послаша къ нему съ сеунчомъ. Онъ же окаянный, то слышавъ, возрадовася и поиде на Тулу вскоре”. [14]

На несколько дней Самозванец остановился в селе Коломенском по дороге на Москву. 16 (26) июня 1605 года Москва была в ожидании. Гонцы самозванца Наум Плещеев и Гавриил Пушкин прибыли в Москву 20 (30) июня. Московиты пришли к Лобному месту с тем, чтобы услышать грамоту Димитрия не только к знатным, но и ко всем горожанам, в которой самозванец прощал им неведение в своём чудесном спасении и о том, что прощает им неведение.

Народ, с жадностью слушал новости о успехах Самозванца, а бояре ещё дремали в кремлёвских палатах. Патриарх остался в Кремле, умоляя бояр действовать. Пашков48 отметил, что знатнейшие бояре Фёдор Мстиславский42, Василий Шуйский12, Богдан Бельский52 и другие думные советники, выйдя к гражданам из Кремля, велели взять людей Лжедмитрия, но народ воспротивился и закричал: «Время Годуновых миновало! Да здравствует царь Дмитрий! Гибель племени Годуновых!» [15]

Перед тем, как занять Москву Самозванец отправил грамоту папе римскому дабы заручиться его поддержкой, в которой обещал радеть о Московском государстве и привести его “в латынскую веру”, а также просил от папы благословления на женитьбу на дочери Мнишека35 – Марине34. “И на том ему Рострига челом бьет, что он Рострига, во всем том крепок и неподвижим, на чом душю свою дал папе и литовскому королю…, что он, вор Рострига, хочет во всем в Московском государьстве латынскую веру укрепити. И как сядет на Московском государьстве, ему было, вору, в[с]коре во всем государьстве латынскую веру укрепити и самому быть крепко в той же латынской вере”. [16]

“Да папа же писал х кардиналу краковскому,  а в грамоте пишет, что он, папа, его, кардинала, укрепляет и благословляет на свадьбу к любительным детем своим, Ростригу Гришку с воеводинскою сердомирскою на обручение благословил, а он, папа, своим сердечным хотением также благословляет, и что он, кардинал, любительную ево дочь, воеводинскую сердомирскую, укреплял и делал ей, чтоб накрепко латынскую веру удерьжала и всем прямым с[е]рдцем промышляла с мужем своим вместе, чтоб Московское государьство, а людей своих подданных к латынской вере привести; и подлинно он, папа, начается, что оне по ся места тем делом промышляют. А буде кардинал ево в том не станет слушати, и он его проклинает. А он, папа, начается, что московские люди в латынской вере будут, только их станет приводить, а не все любовию и волею, надобе и неволею и жесточью. А хто станет крепко приводить, а не все любовью, а хто станет за веру их, и тово б убивати не ужасался”. [16]

Из своего военного лагеря, ставшем царским двором, Дмитрий рассылал свои царские грамоты по городам и селениям, в которых призывал дворян к присяге его царскому величеству, что повсюду исполнялось. Он умудрился отправить письмо от 8 (18) июня 7113 (1605) года даже к Английскому послу через английского агента английского посольства – Джона Мерика (ещё находившегося в пределах России в 2,000 милях от его лагеря), где сообщал: “… После того как, по неизреченной милости и всеблагому провидению Всемогущего Бога, из всесильной руки Его мы, благополучно и с полного согласия всех наших возлюбленных подданных и к немалому удивлению всего мира, получили и приобщили к нашей власти, соответственно нашему праву и царскому нашему достоинству, трон и церковный престол, достояние нашего августейшего родителя Ивана Васильевича1 и нашего всеблагороднейшего брата Феодора Ивановича, блаженной и преславной памяти самодержцев, мы, вспоминая дружбу и приязнь, впервые заключенные преславным и возлюбленным родителем нашим Иваном Васильевичем со всеми христианскими государями, в особенности же с всеблагороднейшей королевой Английской64, приняли наше царское решение пребывать отныне в более тесном союзе и дружбе с славным королем Иаковом65, чем кто-либо из наших предшественников состоял в таковых со всеми прочими государями. С этою целию решили мы благоприятствовать английским купцам и всем его подданным больше, чем кто-либо из наших предшественников, и в виду сего мы намерены, вслед за нашим коронованием, отправить нашего посланника к его знатнейшему величеству. А затем, имеешь ты, Джон сын Вильямов, по получении настоящего нашего письма и по окончании своих торговых дел в нашем городе Архангельске, вернуться в великий и славный наш город Москву с тем, чтобы предстать пред наши светлые царские очи. В виду чего отдали мы приказ как относительно надобных для тебя ямских лошадей, так и твоего представления к нашему посольскому дьяку Афанасию Ивановичу Власьеву".  [21]

Отрепьев пошёл к столице лишь после того, как получил известие о гибели жены и сына Годунова. Смущает разночтение у историков. Во многих трудах говорится, что Самозванец въехал в Москву 1 (10) июня 1605 года, а Соловьёв66 писал, что он въехал в столицу 20 (30) июня под звон колоколов всех церквей и бесчисленном множестве народа, который падал на колена пред новым царем и кричал: “"Дай господи, тебе, господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!" [22] Димитрий отвечал на эти крики: "Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!". [22] Карамзин18 отметил торжественный и пышный въезд Лжедмитрия в Москву с духовенством, крестами, в сопровождении 60 бояр и князей, литовской дружины с немцами, казаками и стрельцами под звон колоколов, труб и гром барабанов. Народ падал ниц с восклицанием: "Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасенный Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!" [1]

Существует легенда о сильной буре во время проезда Самозванца по мосту через Москворецкие ворота на площадь. Народ счёл её дурным предзнаменованием и крестясь, приговаривал: Помилуй нас бог! Помилуй нас бог!

“И не по многом времени пришел сам рострига Гришка Отрепьев к Москве лета 7113 (1605) июля в 18 день, в четверг, а с ним многия бояре и дворяне, и дети боярские, и литва, и немцы, и казаки. И пришел в город-Китай и ссел с лошади у Лобного места, по царьскому обычью. И встретили его митропалиты, архиепискупы и епискупы, и архимариты, и игумены, и весь причет церьковный со кресты и с образы, по царьскому же чину, и благословляли его. А потриарха Иева согнал, а поставил Игнатия67. И оттоле пошел со кресты в Большой город, в Пречистую богородицу соборную, и молебна слушал, и к образом прикладывался по царьскому чину. И оттоле пошел к Благовещению и там молебна же слушал. И оттоле пошел в хоромы. И почал жити в полатах, а Борисовские хоромы велел сломати и отдал Мстисловскому. А царица Марфа24 ещо в то время к Москве не бывала”. [16]

Богдан Бельский с боярами и дьяками, снял с груди образ Св. Николая на Лобном месте, поцеловал его и поклялся московитам, что Государь есть настоящий Иоаннов сын, убеждал их любить и верно служить ему. Князь Василий Шуйский перед народом не подтвердил клятвы Бельского, но стал говорить некоторым о новом царе, что он – самозванец в уверенности, что об этом станет известно. Басманов41 донёс о слухах царю. Кроме того, поляки сообщили о намерениях Шуйского поджечь польский посольский двор и 23 июня (3 июля) 1605 года его с братьями взяли под стражу и по решению Лжедмитрия отдали на суд собору, состоящему из всех сословий. По свидетельству летописцев Шуйский не отказывался от своих слов, но и под пытками “не назвал никого из соумышленников”. Его приговорили к смертной казни, а его братьев – к ссылке “в пригороды Галицкие; имение их описали, домы опустошили”. [1] В день исполнения приговора 25 июня (5 июля) 1605 года уже на плахе Лобного места в присутствии народа запыхавшийся гонец зачитал Царский указ о помиловании Шуйского.

“Видяху же многие люди на православную христьянъскую вьру гонеше, боляринъ князь Василей Ивановичъ Шуйской з братею начата помышляти, чтобъ православная христьянъская вьра до конца не разорилася. Онъ же той Гришка увьда ихъ и повелъ поимати и повелъ собрати соборъ и объяви про нихъ, яко «умышляютъ на меня». На томъ же соборь ни власти, яи изъ бояръ, ни ис простыхъ людей нихто жъ имъ пособствующе, всь на нихъ же кричаху. Онъ же Рострига виде то, яко нихто имъ не помогаетъ, повелъ ихъ посадити въ темницу; старьйшаго жъ брата ихъ, князь Василья, повель казнити, и едва упроси ево царица Марфа и боляре. Онъ же отъ казни ихъ свобода и розосла ихъ по градомъ въ Галицие пригороды по темницамъ.

Людие же Московски видяху надъ собою гонение и, другъ з другомъ глаголюще, а другъ на друга клеветаху. Онъ же окаянной наипаче яряшеся на православныхъ християнъ: многихъ поимавъ и розными пытками пыташе; иные же, не стерпьвъ пытокъ, на себя говоряху, а иные же крьпяхуся, а иные и впрямъ ево Ростригу обличаху. Онъ же Гришка розсылаше ихъ по темницамъ, Петра Тургьнева, выведъ на Пожаръ, отськоша главу ему, и многия бьды дьлаше, яко и языкъ человьчь не можаше изрещи его злодьйскаго жития.“ [14]

Историки так и не сошлись в едином мнении кто способствовал помилованию Шуйского.

Тогда же распространились вполне достоверные слухи в Москве не только от галичан, но и близких Отрепьева: дяди, брата, которые узнали его, и не хотели молчать. Дядю – Смирного-Отрепьева сослали в Сибирь, схватили Петра Никитича Тургенева и купца Фёдора Калачника, возмущавших народ против лжецаря. Тургенев всенародно объявил: "Ты не сын царя Иоанна, а Гришка Отрепьев, беглый из Железноборовского монастыря, я тебя знаю!" (https://ru.rodovid.org/wk/Запись:353582), а Калачник, даже на плахе называл царя самозванцем и расстригой. Их публично казнили 25 июля (4 августа) 1605 года на Лобном месте к удовольствию толпы. Справедливые и ложные доносы не прекращались, как и во времена Бориса. Лжедмитрий не жалел даже своих старых приятелей, удалив “многих Чудовских Иноков в другие, пустынные Обители, хотя … оставил в покое Крутицкого Митрополита Пафнутия68, который с первого взгляда узнал в нем Диакона Григория, быв в его время Архимандритом сего монастыря, но … лицемерным или бессовестным изъявлением усердия к самозванцу спас себя от гонения”. [1] За слово о расстриге “пытали, казнили, душили в темницах, лишали имения, ссылали.” [1] Столица притихла, а Дмитрий “снова окружил себя иноплеменниками: выбрал 300 Немцев в свои телохранители, разделил их на три особенные дружины под начальством Капитанов …” [1] Лжедмитрий ежедневно веселился, забавляясь музыкой, плясками и зернью. Его окружение во всём старалось не уступать царю. Новый царь праздновал во дворце, а московиты пили и веселились на площадях. Ближние люди советовали Лжедмитрию без промедления венчаться на Царство, для чего был нужен Патриарх.

“Той же Рострига начать думати, яко бы изобрать на престолъ такова жъ окаянново, какъ и самъ, на патрияршество. Отъ папесная (патреяршество) вьры бояшеся взять вскоре и взявъ съ Рязани архиепискупа Игнатия, а преже былъ Кипръскимъ архиепискупомъ въ Грекахъ и пришелъ къ Москвь при царь Федорь. Царь же Борисъ не позна въ немъ окаянномъ ерести, посла его на Рязань. И поставиша его на Москвь въ патрьярхи, онъ же Игнатей его еретика и вьнчалъ царьскимъ вьнцомъ въ оной церкви Пречистыя Богородицы.” [18]

Первым из русских Архиереев в Туле торжественно признал Самозванца царём рязанский Архиепископ грек Игнатий, прежде бывший Архиепископом Кипрским, изгнанный турками в царствование Фёдора Иоанновича. Его то и возвели в Патриархи 24 июня (4 июля) 1605 года. Повсюду были разосланы “известия о восшествии Димитрия на престол и возведении Игнатия” [2] в патриаршее достоинство взамен изгнанного Иова.

Окончательно утвердить нового царя на престоле могла лишь мать – царица Марфа. Царица-инокиня жила в Выксинской Пустыни лишь в пятистах верстах от Москвы, но они ещё не виделись. У неё было лишь два выбора: муки и смерть в случае упрямства или царская жизнь со всеми удовольствиями, о которых она со слезами вспоминала 13 лет. Великий мечник (новый титул, учрежденный Лжедмитрием), князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский69 привёз её в Москву 18 (28) июля 1605 года. Царь встретил Марфу в селе Тайнинском, где они наедине в шатре, “раскинутом близ большой дороги” долго говорили. Марфа выбрала второе. “мнимые сын и мать вышли из шатра, изъявляя радость и любовь; нежно обнимали друг друга и произвели в сердцах многих зрителей восторг умиления. Лжедимитрий посадил Марфу в великолепную колесницу; а сам с открытою головою шел несколько верст пешком, окруженный всеми Боярами; наконец сел на коня, ускакал вперед и принял Царицу в Иоанновых палатах, где она жила до того времени, как изготовили ей прекрасные комнаты в Вознесенском девичьем монастыре с особенною Царскою услугою.” [1] Царь ежедневно виделся с ней, удаляя от неё всех сомнительных людей, дабы она никому не могла проговориться. Царица Марфа всенародно признала Лжедмитрия родным сыном.

“Прьиде же къ Москвь царя Ивана Васильевича царица, царевича Дмитрея мать. Онъ же, окаянной, встрьти еь въ Танинскомъ. Тово же убо не вьдяше никто же, яко страха ли ради смертного, или для своего хотьшя назва себь ево Гришку прямымъ сыномъ своимъ, царевичемъ Димитриемъ. Онъ же прииде съ нею къ Москвь и устрой ю въ Вознесенскомъ монастырь и имьяше ю, яко прямою материю.” [14] “И как приехала, и он ее встретил в Танинском и к Москве ехал вместе, и у колымаги многое время шел пеш. И на Москве зделал ей хоромы в Вознесенском манастыре близ Фроловских ворот. А бояр женил многих: Мстисловского, Федора Шереметева46, Ивана Романова70, и сам у них в отцово место был. И того же времяни вскоре послал в Литву к сердомирскому и к жене своей великую казну: золотые и деньги, и жемчюг, и каменья, и суды серебряныя, и камки, и бархаты, и всяково узорочья без числа. Марфа искусно представляла нежную мать, народ плакал, видя, как почтительный сын шел пешком подле кареты материнской”. [16]

В Соборной церкви Успения Кремля Лжедмитрий позволил себе непристойность, когда вслед за духовенством ввел в неё многих иноверцев, чем осквернил храм. По разным источникам коронация Лжедмитрия, крайне изумившая присутствующих, состоялась 21 (31) июля или 30 июля (9 августа) 1605 года, ибо после обряда венчания на латинском языке его приветствовал иезуит Николай Черниковский. Иноверцы посещали православные церкви и не уважали святыни. Самозванец не соблюдал обряды и народ считал его еретиком, полагая что он уничтожит православие в государстве. Шуйские были в ссылке.

Как всегда, были объявлены многие милости ранее сосланным, которым даже заплатили долги ещё Грозного, и удвоено жалованье служилым людям. Он всячески оказывал своё благоволение к названной своей родне: вернул из ссылки и возвысил Нагих54. Братьев и дядей своей мнимой матери Марфы Фёдоровны провёл в думу. Мнимый дядя царя, боярин и воевода Михаил Федорович Нагой71, получил звание Великого конюшего, брат его и три племянника, двое Шереметевых, двое князей Голицыных, Долгорукий72, Татев49, Куракин73, Кашин, Иван Николаевич Романов стали боярами. Романовы были возвращены из мест заточения, им было пожаловано боярство. Тела умерших в ссылке Нагих и Романовых вынули из могил и с честью перезахоронили в Москве рядом с их предками,

Старец сийский Филарет8 с весны 1606 года стал Ростовским Митрополитом. Он наконец смог увидеть свою бывшую супругу и сына. “С того времени Инокиня Марфа74 и юный Михаил13, отданный ей на воспитание, жили в Епархии Филаретовой близ Костромы в монастыре Св. Ипатия”. [1]

В уверенности, что Москва успокоилась и что самозванцу согласно предсказанию, предстоит властвовать 34 года, он вернул Шуйских с титулами и имуществом через шесть месяцев ссылки. В блистательном венце героя-мученика, прославив себя неустрашимою твердостью в обличении самозванца, Василий Шуйский честолюбивый, лукавый и смелый, отметил Карамзин, имел как никто из бояр столько власти над народными умами. После письменного обязательства в верности Лжедмитрию, он снова приблизился к царю.

Самозванец ещё в Польше признавался, что ему покровительствовал большой дьяк Щелкалов75, который был произведен в окольничие.

C некоторых Борисовых родственников была снята опала, их назначили воеводами в Сибири и в других дальних областях, но 74 семейства родственников и приверженцев бывшего царя сослали.

Любовь большинства к царю всегда была присуща в России, где, впрочем, были и недовольные по разным причинам. Некоторые стрельцы стали распускать о самозванце дурные слухи, о чём не замедлил донести ему Басманов, но тот, как и в деле Шуйского отдал их на решение собора. До суда дело не дошло, ибо стрелецкий голова Григорий Микулин76 переусердствовал и по его приказу стрельцы изрубили на куски семерых обличённых стрельцов. Другого обличителя – дьяка Тимофея Осипова, который попостившись и причастись св. тайн, во дворце перед всеми сказал Лжедмитрию: "Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но греху раб и еретик" [22], казнили, и народ не взбунтовался. Не менее бесстрашным оказался и обласканный Лжедмитрием, знаменитый слепец, так называемый Царь Симеон (Симеóн Бекбулáтович, в монашестве Стефан, умер 5 (15) января 1616, касимовский хан в 1567—1573 годах, сын Бек-Булат султана, правнук Ахмат-хана, правившего Большой Ордой. Вместе с отцом перешёл на службу к Ивану IV Васильевичу Грозному. Участвовал в Ливонских походах 1570-х годов. В 1575 году Иван настоял на именовании Симеона «великим князем всея Руси» (1575—76), хотя, в сущности, политического веса Симеон не имел и оставался лишь подставным лицом. C 1576 года – великий князь Тверской), отметил Карамзин. Будучи ревностным христианином и узнав, что Лжедмитрий склоняется к латинской вере, всенародно изъявил негодование, убеждал истинных сынов церкви умереть за её святые уставы. Симеона постригли в Соловецком монастыре.

С воцарением Самозванца, не обеспечивалась дальнейшая судьба престола, и не водворялся порядок в государстве. Боярство не могло примириться с его властью, поскольку отдавало себе отчёт в его происхождении. Возмущали московитов еретики с их наглым поведением. Гермоген казанский77, Феодосий астраханский78, знатный "первострадалец" князь Василий Шуйский и "муж благочестив образом и нравом" Тимофей Осипов79, считавшиеся мучениками, отстаивали православные обычаи и обряды перед самозванцем.

Соловьёв написал, что при общении с приближёнными Лжедмитрий позволял им делать замечания на счет его образа жизни до определённого предела, но мог простить обидчика если у того появлялись заступники.

Грубый, дурно воспитанный легкомысленный и вспыльчивый Лжедмитрий был надменен, безрассуден и неосторожен, как охарактеризовал его Карамзин18. Он удивлял бояр острым и живым умом в государственных делах, но не был политиком, оскорбляя их насмешками, упрекая невежеством, считая, что россияне должны учиться у иноземцев, путешествовать, образовываться и тогда они станут людьми. Даже в Тайных царских Секретарей держал двух ляхов Бучинских. Подверженный всему иноземному, Лжедмитрий подражал им “в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина) …” [1] Вместо дневного сна он один или с другом гулял по Москве, посещал художников, золотарей и аптекарей, что было недопустимым для царя. Лжедмитрий “любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили – то есть, хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца …” [1] Забывал он о достоинстве Монарха и тогда, когда “за малейшую вину, ошибку, неловкость, выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников – а низость в Государе противнее самой жестокости для народа.” [1]

Сластолюбие Лжедмитрия не знало пределов и возмущало нравственные чувства народа. Он “бесчестил жен и девиц, двор, семейства и святые обители дерзостию разврата и не устыдился дела гнуснейшего из всех его преступлений: убив мать20 и брата19 Ксении43, взял ее себе в наложницы”. [1]

Однако, к государственным делам Самозванец относился иначе, ежедневно присутствуя в Думе, изменил её состав, введя кроме Патриарха, четырёх Митрополитов, семь Архиепископов и трёх Епископов, был красноречив и часто предлагал дельные решения, до которых не могли додуматься бояре. Согласно уставу Польского королевства, назвал всех 70 думцев сенаторами. На советы поляков о строгости относительно подозрительных людей отвечал, что пролитию христианской крови противопоставляет раздавать награды. Он подтвердил духовенству старые льготные грамоты и дал новые, послал на 300 рублей соболей во Львов для строительства православной церкви, продолжил печатание священных книг в Москве, выбрал Архимандрита владимирского Рождественского монастыря своим духовником. Он отказал Папе в окатоличивании Московии. Кроме того, Самозванец “отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих судей бессовестных; обнародовал, что в каждую Среду и Субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также достопамятный закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их отчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в Борисово Царствование, … объявил свободными слуг, лишенных воли насилием, без крепостей, внесенных в Государственные книги. … отпустил своих иноземных телохранителей и всех Ляхов, дав каждому из них в награду за верную службу по сороку злотых, деньгами и мехами …” [1] Однако поляки остались в Москве, роскошествовали и буйствовали, избивая встречных на улицах. Истратив все деньги, поляки обратились к царю, но тот им отказал, и они были вынуждены вернуться в Польшу. При царе осталось лишь несколько его старых приятелей – поляков для сношений с Польшей (братья Бучинские), и ливонцы – царские телохранители, ещё служившие у Бориса.

“Милости нового царя достигли и отдаленных остяков: притесненные верхотурскими сборщиками ясака, остяки просили царя, чтобы велел собирать с них ясак по-прежнему из Перми Великой; Лжедимитрий … освободил их … от сборщиков, приказал им самим отвозить ясак в Верхотурье.” [22]

Ещё в 1605 году Лжедмитрий письмом объявил Карлу IX80 шведскому о своем воцарении, в котором увещевал возвратить похищенный престол Сигизмунду с угрозой начать войну при отказе. Он хотел показать своё расположение к союзу с Польшей, но фактически заботился лишь о целостности и чести Московии.

В августе 1605 года посланник Сигизмунда37 Александр Гонсевский81 приехал в Москву

“поздравить Лжедимитрия с восшествием на престол сообщил ему, что будто Борис Годунов жив и скрывается в Англии” [22] и что король готов поспешить на помощь Лжедимитрию при необходимости. Кроме того Гонсевский передал требование Сигизмунда, чтобы царь посадил бы в заключение Густава82 шведского, поскольку тот может стать соперником Сигизмунда и притязать на шведский престол, а также отослать “к нему шведских послов, которые приедут в Москву от Карла IX, требовал отпуска и уплаты жалованья польским ратным людям, служившим Димитрию; для польских купцов требовал свободной торговли в Московском государстве; просил позволения Хрипуновым, отъехавшим в Польшу при Годунове, возвратиться в отечество, наконец, просил разыскать о сношениях виленского посадника Голшаницы с Годуновым. В королевской грамоте Димитрий не был назван царем”. [22]  Лжедмитрий ответил: "… Карлу шведскому пошлем суровую грамоту, но подождем еще, в каких отношениях будем сами находиться с королем, потому что сокращение наших титулов, сделанное его величеством, возбуждает в душе нашей подозрение насчет его искренней приязни. Густава хотим держать у себя не как князя или королевича шведского, но как человека ученого. Если Карл шведский пришлет гонцов в Москву, то я дам знать королю, с какими предложениями они приехали, а потом уже будем сноситься с королем… Ратных людей, которые нам служили, как прежде не задерживали, так и теперь всех отпускаем свободно. Свободную торговлю купцам польским повсюду в государстве нашем позволим и от обид их будем оборонять. Хрипуновым, по желанию королевскому, позволяем возвратиться на родину и обещаем нашу благосклонность. О Голшанице прикажем разведать и дадим знать королю с гонцом нашим". [22] Он не хотел отказываться в угоду королю от царского титула, но ещё хотел именоваться цесарем или императором, со словом непобедимый.

Самозванец пировал с боярами на их свадьбах, которые могли сами выбирать невест и жениться. Будучи довольно старым, знатнейший вельможа Князь Мстиславский, женился на двоюродной сестре царицы-Инокини Марфы, которые поспешили составить заговор против царя. Он решил, наконец, исполнить свой обет и предложить руку и царский венец Марине. Он не прерывал связи с Сендомирским Воеводой и писал ему отовсюду, уведомляя обо всех своих делах.

Лжедмитрий не считал нужным извещать о своём решении бояр (он советовался лишь с ляхами) и в сентябре 1605 года отправил Афанасия Власьева в Краков с грамотами к Сигизмунду и от Царицы-Инокини Марфы к отцу невесты. Власьев должен был уговорить “Сигизмунда к войне с турками и испросить согласие его на отъезд Марины в Москву” [22], а секретарь – шляхтич Ян Бучинский83 поехал для переговоров с Мнишеком. Царь опасался, что поведение жены иноверки произведёт неприятное впечатление на народ, и дабы сгладить это впечатление, “домогался у Мнишка, чтоб тот выпросил у легата позволение Марине причаститься у обедни из рук Патриарха, потому что без этого она не будет коронована, чтоб ей позволено было ходить в греческую церковь, хотя втайне может оставаться католичкою, чтоб в субботу ела мясо, а в середу постилась по обычаю русскому, чтоб голову убирала также по-русски.” [22]

10 (21) ноября 1605 года по приезде с многочисленной дружиной в Краков Великий Посол Царский, Афанасий Власьев был представлен Сигизмунду, который сообщил “о счастливом воцарении Иоаннова сына, о славе низвергнуть Державу Оттоманскую, завоевать Грецию, Иерусалим, Вифлеем и Вифанию, а после о намерении Димитрия разделить престол с Мариною, из благодарности за важные услуги, оказанные ему, во дни его несгоды и печали, знаменитым ее родителем.” [1]

Соловьёв написал, что сначала Сигизмунд сказал Власьеву, что государь его может вступить в брак, более сообразный с его величием, ибо он хотел женить Лжедмитрия на своей сестре или на княжне трансильванской, но получив от царицы Марфы, через какого-то шведа известие, что царь московский не её сын – передумал. “Сигизмунд немедленно объявил об этом известии Мнишку, который хотя, по-видимому, не обратил на него внимания, однако из медленности, с какою он сбирался в путь и ехал в Москву, можно заключить, что он чего-то опасался, ждал подтверждения своих опасений.” [22]

12 (22) ноября 1605 года (по Соловьёву – 10 (20 ноября)) совершилось торжественное обручение с Мариной, на котором Власьев был в качестве жениха. Присутствовали: Сигизмунд c сыном Владиславом84, сестра – Шведская королевна Анна. Марина в белой одежде, унизанной драгоценностями, блистала красотой, с короной на голове. Сигизмунд сказал, что её отец благословил дочь на брак и царство, а литовский канцлер Сапега85 произнёс длинную речь, "достоинства, воспитание и знатный род Марины, вольной Дворянки Государства вольного, – честность Димитрия в исполнении данного им обета, счастие России иметь законного, отечественного Венценосца, вместо иноземного или похитителя, и видеть искреннюю дружбу между Сигизмундом и Царем, который без сомнения не будет примером неблагодарности, зная, чем обязан Королю и Королевству Польскому". [1] Кардинал и знатнейшие духовные сановники пропели молитву, все преклонили колена. Власьев из благоговения к царской избраннице, не хотел голой рукой взять перстень невесты. Он вынул царский перстень с одним большим алмазом из ящика через платок и вручил Кардиналу. За великолепным столом Сандомирского воеводы Марина сидела рядом с Королём, “принимая от Российских чиновников дары своего жениха: богатый образ Св. Троицы, благословение Царицы-Инокини Марфы; перо из рубинов; чашу гиацинтовую; золотой корабль, осыпанный многими драгоценными каменьями; золотого быка, пеликана и павлина; какие-то удивительные часы с флейтами и трубами; с лишком три пуда жемчугу, 640 редких соболей, кипы бархатов, парчей, штофов, атласов, и проч. и проч.” [1] Власьев не хотел садиться за стол с Мариной, ни пить, ни есть, а после обеда уклонился от чести танцевать с ней вместе с царственными особами со словами: "дерзну ли коснуться Ее Величества!" [1] Естественно негодование Власьева, считавшего оскорбительными плач будущей супруги московского венценосца при прощании с Сигизмундом. Кроме того, Марина упала в ноги Королю, но ему ответили, что в Кракове Сигизмунд ещё её Государь. Власьев немедленно отправил Самозванцу перстень невесты и её портрет, а сам задержался в Кракове на празднование Сигизмундова бракосочетания с Австрийской Эрцгерцогиней, и только 8 (18 декабря) 1605 года выехал в Слоним, где долго ждал Мнишека с Мариной с тем, чтобы ехать с ними в Россию.

Сандомирский воевода не спешил с отъездом, поскольку не был доволен одними дарами, ибо в своё время он содержал самозванца, требовал деньги, хотя из Москвы он уже получил значительные суммы (в январе 1606 года секретарь Лжедмитрия “Ян Бучинский привез из Москвы 200 тысяч злотых Мнишку, сверх ста тысяч, отданных Лжедимитрием Сигизмунду в уплату суммы, которую занял у него Воевода Сендомирский на ополчение 1604 года.” [1]) Карамзин указал, что самозванец прислал 5000 червонцев в дар невесте, и сверх того 5000 рублей и 13000 талеров на её путешествие до пределов России, чтобы расплатиться с долгами до отъезда из Кракова.

Сигизмунд надеялся, отметил Соловьёв, что Лжедмитрий отдаст всё Московское войско в его распоряжение и тогда он легко справится с турками, крымцами и шведами и начнёт торговать с Персией и Индией. Желая союза с Польшей, Лжедмитрий хотел выгоды не столько для Польши, сколько для себя, ибо не хотел, чтобы московский народ смотрел на него как на слугу Сигизмунда. Хотелось ему и отнять у Польши Западную Россию и присоединить к Восточной. Тем не менее, он позволил литовским купцам приезжать в Смоленск и даже в Москву со своими товарами и торговать с государевыми людьми. Сигизмунд был недоволен. Чтобы не раздражать Сигизмунда, пока Марина оставалась в Польше, Лжедмитрий просил папского посланника, графа Рангони86, уверить короля, “ … что он не забыл его благодеяний, почитает его не столько братом, сколько отцом, и согласен исполнить все его желания, но что касается до титулов, то никогда не откажется от своего требования … царь держит его (Густава) и ждет, что велит сделать с ним Сигизмунд.” [22] По мнению Соловьёва, царь льстил королю лишь для того, чтобы как можно скорее выманить из Польши Марину: "Мы хотели, – велел сказать Лжедимитрий Сигизмунду, – отправить наших великих послов на большой сейм, но теперь отсрочили это посольство, потому что прежде хотим поговорить о вечном мире с вельможным паном Юрием Мнишком". [1]

Римский двор был весьма внимателен к отношениям Лжедмитрия и Польши в силу своей крайней заинтересованности в выполнении Лжедмитрием его прежних обязательств относительно введения католицизма на Руси. Нунций Рангони писал к царю с просьбой поздравить новоизбранного папу Павла V. Лжедмитрий “отправил к новому папе поздравительное письмо, … извещая о счастливом окончании борьбы своей с Годуновым, … он не хочет проводить время в праздности, но будет всеми силами заботиться о благе христианства; для этого он намерен соединить свои войска с императорскими против турок и просить папу убедить императора не заключать мира с последними. О введении католицизма между своими подданными ни слова, и, хотя пишет, … в наказе, данном последнему (иезуиту Лавицкому), также ничего не говорится о введении католицизма, … (а) только о желании царя, чтобы папа склонил императора и короля польского к войне с турками, чтобы папа склонил также Сигизмунда дать Димитрию императорский титул, наконец, чтобы папа возвел в кардиналы приятеля Димитриева, Рангони”. [22]

Рим использовал все свои возможности для ублажения самозванца, но тот потребовал, чтобы Марина, оставаясь католичкой, держала это в тайне, исполняя греческие обряды, “ходила в русскую церковь, постилась в дни, предписанные православием”. [22] Однако Дмитрий не согласился с увещаниями нунция Рангони. Павел V был обеспокоен тем, что окружение и телохранители Дмитрия были протестантами, но надеялся на влияние ярых католиков Мишеков и на кротость московского народа, не заражённого ересями.

Несмотря на лесть и всевозможные обещания, членам папского двора не удалось уговорить самозванца, который сам принял католичество, к объединению церквей, впрочем, вряд ли у него это бы получилось, но обещал обеспечить безопасность его миссионеров на их пути в Персию через Россию.

Мнишек “тревожился худою молвою о будущем зяте. … В Кракове знали … о негодовании Россиян, и многие не верили ни Царскому происхождению Лжедимитрия, ни долговременности его счастия; говорили о том всенародно, предостерегали Короля и Мнишка.” [1] Ещё одной из причин медлительности была связь Лжедимитрия с дочерью Годунова Ксенией. По требованию Мнишеков Ксению постригли под именем Ольги и сослали “в пустыне на Белеозере, близ монастыря Кириллова.” [1]

“А дочь ее царевну Аксению, ругавши, велел постричь у князя Владиыера Масальского на дворе и велел ей сослать на Белоозеро, к Воскресенью Христову в девич монастырь в Горы. А Годуновых всех и весь их род, и другов их велел розослати по дальним городом. А Семена Годунова28 велел задавити”. [16]

Великородных бояр возмущала его слабость к иноземцам, особенно к католикам, а хуже всего для них было приближение к престолу мнимой незнатной родни. Здесь вполне можно понять самозванца, он не мог в самом начале своего царствования игнорировать ”свою родню”. Ещё более возмущали не только бояр, но и всех москвичей своевольные и разгульные поляки, которыми новый царь наводнил Москву. Польский гетман Жолкевский87, известный персонаж Смутного времени, в своих записках описал сцену, разыгравшаяся в Кракове, в самом начале 1606 года. От Лжедмитрия туда приехал посол Безобразов88 с известием о новом царе на московском престоле. “Справив посольство по чину, Безобразов мигнул канцлеру в знак того, что желает поговорить с ним наедине”. [12] От имени Шуйского и Голицына44 он пожаловался, что король дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, “распутного мота, недостойного занимать московский престол и не умеющего прилично обращаться с боярами” [12] , и что они не знают, как от него избавиться и что было бы лучше “признать своим царем королевича Владислава”. [12] Несмотря на то, что большинство московских жителей ещё оставалось вполне лояльным к Лжедмитрию, Шуйский с князьями Василием Голицыным и Иваном Куракиным ещё до свадьбы царя начали подготовку заговора. Сначала они решили убить расстригу, а затем – кто из них будет царём. Шуйский стал подбирать сообщников из народа и привлёк на свою сторону восемнадцатитысячный отряд новгородского и псковского войска, стоявший под Москвой и назначенный к походу на Крым, отметил Соловьёв. Шуйский объявил заговорщикам об опасности, грозившей Москве от ополячившегося царя и сознался, что признал самозванца истинным Димитрием только для того, чтоб освободиться от Годунова в предположении, что тот станет защитником православной веры и старых обычаев, но обманулся и “царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет храмы божии, выгоняет священников из домов, которые отдает иноверцам, наконец, женится на польке поганой". [22] Я, продолжил Шуйский, опять готов на всё, если вы поможете. “… каждый сотник должен объявить своей сотне, что царь самозванец и умышляет зло с поляками; пусть ратные люди советуются с гражданами, как промышлять делом в такой беде; если будут все заодно, то бояться нечего: за нас будет несколько сот тысяч, за него – пять тысяч поляков, которые живут не в сборе, а в разных местах". [22] Будучи трезвыми, заговорщики помалкивали, но спьяну – всячески поносили “царя еретика и поганую царицу”. [22]

Однако, бояре не решались поднять народ на Лжедмитрия и на поляков одновременно. Они условились “по первому набату броситься во дворец с криком: "Поляки бьют государя!" – окружить Лжедимитрия как будто для защиты и убить его; положено было ворваться в то же время в домы поляков, отмеченные накануне русскими буквами, и перебить ненавистных гостей… " [22] Немцев решили не трогать в силу их равнодушия и честности наёмников, которые будут верны новому боярскому царю.

В ночь на 8 (18) января случилась тревога во дворце самозванца. По слухам, переполох

был вызван покушением на жизнь самозванца со стороны Шерефединова89.

Телохранители захватили одного из заговорщиков и привели во дворец, но бояре сказали Лжедмитрию, что не стоит обращать внимания на пьяный бред, да и легко будет задавить любой мятеж. Через три дня доносов сряду он приказал наказывать доносчиков. Заговорщики воспользовались приготовлениями к воинской потехе Дмитрия – приступу к деревянному городку за Сретенскими воротами и “распустили слух, что царь во время потехи хочет истребить всех бояр, а потом уже без труда поделится с Польшею московскими областями и введет латынство”. [22] По ночам толпы стали бродить по улицам, ругая поляков, приставали к ним и дело доходило до драк. Однажды даже осадили дом князя Вишневецкого четырехтысячной толпой. Лжедмитрий расценивал эти эксцессы как закономерные столкновения двух враждебных народов.

На Великий пост 3 (13) марта 1606 года московские стрельцы "поговорили" про самозванца, что он разоряет их веру, и стали думать к кому бы им пристать. "мысль быти в служилых людях в стрельцах, якобы им к кому было пристать". (https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Georgievskij/istorija-smutnogo-vremeni-v-ocherkah-i-rasskazah/34)

Наконец Власьев вернулся в Самбор и Мнишеки отправились в Москву с необычайной пышностью и огромной свитой из двух тысяч человек и такого же количества лошадей. На границе невесту встречали московские царедворцы, а за местечком Красным – Михайло Нагой, мнимый дядя Лжедмитриев и князь Василий Мосальский60. Далее Марину повезли в великолепных санях “на двенадцати белых конях, украшенных серебряным орлом; возницы были в парчовой одежде, в черных лисьих шапках; впереди ехало двенадцать знатных всадников, которые служили путеводителями.” [1] Несмотря на весеннюю распутицу, дороги были исправлены, построены новые мосты и дома для ночлегов. Везде жители встречали невесту с хлебом и солью и ценными дарами в Смоленске, Дорогобуже, Вязьме, священники с иконами, а сановники вручали письма от жениха с дарами более богатейшими, писал Карамзин. Ляхи вели себя нескромно, грубили населению и у берегов Угры вспомнили, что тут была древняя граница Литвы, надеясь на её возврат. Мнишек с сыном и князем Вишневецким32 оставил дочь в Вязьме, а сам появился в Москве 24 апреля (4 мая) 1606 года для предварительных переговоров с царём относительно брака. Марина дня четыре жила в Вязьме, в бывшем дворце Годунова, окружённом валом.

25 апреля (5 мая) 1606 года будущий зять встретил Мнишека, который произнёс блестящую хвалебную речь, на великолепном троне в окружении бояр и священников. За обедом в новом дворце Самозванец сидел один, а дорогим гостям подавали еду на золотых тарелках. Почти неделю Мнишека угощали бесконечными обедами и ужинами, звериною ловлей, в которой Лжедмитрий блистал искусством и смелостью, бил медведей рогатиной, отсекая им голову саблей и веселился. Занимался он и делом. По вечерам устраивали танцы, на которых играли польские музыканты, а Лжедмитрий бесконечно переодевался, ехидничал Карамзин.

“… не доезжая Москвы на Сетуне, и он (Лжедмитрий) к сердомирскому и к жене своей ездил, и как приехала она в город и в ту пору стали трубити в трубы и в сурны, и по накром бити у Никольского мосту, в Большом городе. А приехала ана сперва ко царице Марфе и от царицы поехала вверх, а жила во царицыных полатах. И после того Рострига женился вскоре по крестиянскому закону месяца маия во 8 день, на пятницу против Николина дни в пречистой Богородицы в соборной церкви. А венчал их Игнатей патриах, и сам он причащался, а жена причастия не взяла. А житие его было знатко воровское. А куде поедет, и около его немцы и литва, и казаки з бердыши и с пищальми, и з саблями.” [16]

1 (11) мая 1606 года за 15 вёрст от Москвы будущую царицу встретили купцы и мещане с дарами, а 2 (12) мая близ городской заставы – дворянство и войско в роскошных нарядах со ста тысячами иностранцев, отметил Карамзин. Лжедмитрий тайно в простой одежде возвратился в Кремль. На берегу Москвы-реки Марина вошла в великолепный шатер с кланяющимися до земли боярами, где князь Мстиславский произнёс приветственную речь. Ей подарили 12 прекрасных верховых коней и богатую колесницу, украшенную серебряными орлами с царским гербом и запряженную десятью пегими лошадьми. Её сопровождали свита, бояре, чиновники и три дружины царских телохранителей, гайдуки с музыкантами, колокольный звон, трубы, барабаны пушечная стрельба. Народ безмолвствовал, писал Карамзин, любопытствовал, но был скорее печален, чем рад, узрев бедственное предзнаменование, ибо буря свирепствовала, “как и во время расстригина вступления в Москву”. [1] Кроме Марины в Москву въехали великие Послы Сигизмунда, паны Олесницкий90 и Гонсевский с войском. Колесница остановилась в Кремле, где её встретила царица-инокиня.

Марина остановилась в Вознесенском (Девичьем) монастыре и получила от жениха подарков почти на четыре миллиона серебряных рублей (с учётом даров полякам).

Через месяц после стрелецкой смуты населению Москвы не понравился приезд большого количества гостей из Речи Посполитой29 на свадебные торжества самозванца. Слишком шумное и наглое поведение вооруженного "рыцарства" раздражало москвичей.

Неудовольствия против Лжедмитрия увеличились с приездом Марины. Он не хотел отказываться от брака, но понимал, что оскорбит русских людей, если они узнают, что Марина, осталась католичкой, однако этого нельзя было утаить от приближённых. Против восстали: Митрополит казанский – Гермоген, Архиепископ коломенский – Иоасаф91, угрожая объявить брак не законным. Гермогена заключили в монастырь в его епархии, Иоасафа неизвестно почему оставили в покое. Были недовольны и другим: свадебных гостей и родных невесты разместили в кремлевских домах купцов, духовных, и даже бояр, а иностранных царских телохранителей – в домах арбатских и чертольских священников. Спутники Марины, которым подражали казаки, отличались особой наглостью, но торговцы терпели из-за высокой прибыли. Кроме того, якобы Лжедмитрий распорядился о проведении некоего аудита имущества монастырей с тем, чтобы забрать излишки в казну для оплаты жалованья войску, готовившемуся в турский поход. Соловьёв сомневался в этом по причине передачи монастырям жалованных грамот Дмитрием и отсутствия подобного распоряжения в русских источниках. Однако он допустил, что царь потребовал “у духовенства щедрого вспоможения для наступающей войны с неверными, а это ревностным протестантам показалось отобранием имущества у монахов”. [22]

3 (13) мая 1606 года на торжественном приёме знатных ляхов в золотой палате случился скандал, когда Расстрига вернул грамоту Сигизмунда польским послам, “говоря, что она писана к какому-то Князю Димитрию, а Монарх Российский есть Цесарь, что Послы должны ехать с нею обратно к своему Государю”. [1] Пан Олесницкий возмутился, поскольку считал Лжедмитрия всем обязанным королю, который посадил его на трон. Самозванец не прогнал посла, но, велев снять с себя корону, ответил: "Необыкновенное, неслыханное дело, чтобы Венценосцы, сидя на престоле, спорили с иноземными Послами; но Король упрямством выводит меня из терпения. Ему изъяснено и доказано, что я не только Князь, не только Господарь и Царь, но и Великий Император в своих неизмеримых владениях. Сей титул дан мне Богом, и не есть одно пустое слово, как титулы иных Королей; ни Ассирийские, ни Мидийские, ниже Римские Цесари не имели действительнейшего права так именоваться. Могу ли быть доволен названием Князя и Господаря, когда мне служат не только Господари и Князья, но и Цари? Не вижу себе равного в странах полунощных; надо мною один Бог. И не все ли Монархи Европейские называют меня Императором? Для чего же Сигизмунд того не хочет? Пан Олесницкий! спрашиваю: мог ли бы ты принять на свое имя письмо, если бы в его надписи не было означено твое шляхетское достоинство?… Сигизмунд имел во мне друга и брата, какого еще не имела Республика Польская; а теперь вижу в Нем своего зложелателя". [1] Перебранка продолжалась, пока новоявленный царь не сменил гнев на милость и не смягчился. Грамоту взяли, но Лжедмитрий спросил о здоровье короля сидя, едва привстав по просьбе Олесницкого, чем унизил себя в глазах двора, разрешив сидеть вместе ляхам и россиянам. Кроме того, он разрешил ляхам жить, как им угодно, без надзора. “Царь готов удивить Европу и Азию дружбою своею к Королю, если он признает его Императором из благодарности за титул Шведского, отнятый Борисом у Сигизмунда, но возвращаемый ему Димитрием”. [1] Делами союза решили заняться после свадьбы.

Ляхи, не разделяя беспечности царя, поставили в своих дворах стражу, а Мнишеки – даже всю польскую пехоту, отмечает Платонов. "для того, чтобы веселые гости постоянными выстрелами не тревожили народа и не нарушали общего спокойствия". [17] На донос испуганного Мнишека Лжедмитрий приказал вывести на улицы стрельцов.

Москва с омерзением наблюдала за образом жизни царской четы. Лжедмитрий был ветренен и безрассуден, умышленно оскорбляя московитов. В зимней ледяной крепости, близ Вязьмы, в тридцати верстах от Москвы, участвовал в бою с телохранителями, конной польской дружиной, с боярами и дворянами. Иноземцы с царского дозволения свободно входили в наши церкви, гремя оружием, “опирались и ложились на гробы Святых”. [1] Для Марины в пост перед крещением готовили еду, отнюдь не монастырскую. Она оставалась наедине с женихом, увеселяемая музыкой, плясками и не духовными песнями. Самозванец допустил в монастырь скоморохов. Веселье в монастыре сопровождалось пирами во дворце. Жених ежедневно одаривал невесту и родных лучшими иноземными товарами. Царская и польская роскошь крайне озлобляла народ, ибо думал он о расхищении царской казны – достоянии отечества, которое переходило в руки вечных врагов России.

Ночью 7 (17) мая 1606 года невеста переехала во дворец, а на следующее утро там совершилось обручение по древнему православному обычаю. В пятницу на Николин день 8 (18) мая Марину обвенчали с Лжедмитрием и, вопреки уставу Церкви и обычаю, Марину за одно и короновали.

На обручении были лишь ближайшие родственники Мнишеков и свадебные чиновники: тысяцкий – князь Василий Шуйский, дружки (его брат и Григорий Нагой), свахи и некоторые бояре, описал Карамзин. На Марине были русское красное бархатное платье с широкими рукавами, украшенное алмазами, яхонтами, жемчугом, венец на голове и сафьяновые сапоги. Под молитвы священнослужителей княгиня Мстиславская и Сандомирский воевода ввели невесту в палату для обручения. Столь же роскошно был одет и жених. Дружки резали караваи с сырами и разносили ширинки. В Грановитой палате все были шокированы наличием двух престолов, на одно сел Самозванец, а на другое – Марина. Невесте велели поцеловать корону Мономаха и диадему, которые пред ней держал Михайло Нагой, которые затем царский духовник понёс в храм Успения.

По разостланным сукнам и бархатам вдоль рядов телохранителей и стрельцов впереди Сандомирский вёл жениха, а за ним – княгиня Мстиславская – невесту. Следом шли князь Василий Голицын с жезлом (скипетром), Басманов с державой и знатные гости при множестве народа. В храме Марина приложилась к образам – и началось венчание невесты. Посередине церкви на возвышенном “чертожном месте” на золотой персидский трон сел жених, на серебряный – невеста, рядом – Патриарх. Лжедмитрий произнёс речь, ему вторил Патриарх и с молитвой возложил “Животворящий Крест на Марину, бармы, диадему и корону (для чего свахи сняли головной убор или венец невесты)”. [1] На литургии Патриарх украсил мономаховой цепью, помазал и причастил невесту, которая пока была без Державы и скипетра, и “духовенство и бояре целовали её руку с обетом верности… Держа друг друга за руку, оба в коронах, и Царь и Царица (последняя опираясь на Князя Василия Шуйского) вышли из храма уже в час вечера и были громко приветствуемы звуком труб и литавр, выстрелами пушечными и колокольным звоном, но тихо и невнятно народными восклицаниями. Князь Мстиславский, в дверях осыпав новобрачных золотыми деньгами из богатой мисы, кинул толпам граждан все остальные в ней червонцы и медали (с изображением орла двуглавого)”. [1] Лишь немногие бояре и Сандомирский воевода недолго обедали с молодыми, затем Мнишек и Василий Шуйский проводили их до постели. Во дворце всё утихло, только ляхи праздновали в ожидании царских брачных пиров, новых даров и почестей. Народ негодовал из-за того, что иноверка Марина получила сан российской царицы и не отреклась от латинства, целуя наши святые иконы, вкушая “тело и кровь Христову” из рук Патриарха, помазанная елеем, что для Россиян было несомненным осквернением святыни.

На первом свадебном приёме уже проявились серьёзные разногласия. Королевские послы отказались от обеда, ибо им было отказано сидеть за одним столом с царём, в отличии от Власьева, сидевшего на свадьбе у Короля за королевским столом. Олесницкий не поехал во дворец, но другие знатные польские гости, кроме старого Мнишека, который не сумел сгладить конфликт, обедали с самозванцем в Грановитой палате Новобрачные, одетые в польское платье, обедали на троне, что не добавило радости россиянам, но ляхи удивлялись горам золотой и серебряной посуды перед собой. За троном стояли телохранители с секирами, прислуживали чете – бояре. Веселье продолжили в царских комнатах.

На следующий день 10 (20) мая Лжедмитрий принимал дары от Патриарха, духовенства, знатных людей и иноземных гостей и снова “пировал в Грановитой палате, сидя лицом к иноземцам, спиною к Русским”. [1]

11 (21) мая Сандомирский воевода сумел убедить зятя разрешить Олесницкому сидеть на первом месте возле царского стола на обеде, где царская чета в коронах и в польских великолепных нарядах принимала гостей, включая женщин. Иноземцы хвалили царские вина, но жаловались на невкусную русскую еду. После обеда гости, откланявшись, целовали руки царской чете.

12 (22) мая Царица в своих комнатах до ночи угощала польской едой ляхов, в присутствии Власьева и князя Мосальского. Лжедмитрий в гусарской одежде танцевал с женой и с тестем.

14 (24) мая Марина уже в русской одежде принимала бояр и чиновных. Её фальшивая приветливость уже не трогала русских сердец.

В столице не умолкала музыка с утра до вечера оглушая жителей стрельбой из ружей трезвых и пьяных поляков, громом пушек, барабанов, литавр и труб.

Сильнее всего народ был недоволен пристрастием самозванца к католикам. Соловьёв считал, что он принял католицизм скорее из расчёта, ибо в Польше ему была нужна помощь короля и иезуитов. Кроме того, он мечтал об участии во всеобщем христианском ополчении против турок, для чего ему и был необходим этот союз. Существовала ещё и другая причина – любовь к ревностной католичке – Марине Мнишек. Лжедмитрий, возможно, “желал соединения церквей, которое должно было решиться на восьмом и девятом соборе”, [22] ибо не видел особых различий между обоими исповеданиями, но не считал возможными решительные и насильственные меры в пользу католицизма. Однако, сама возможность нового собора оскорбляла русских людей, “заставляя их смотреть на него как на еретика”, [22] хотя он ещё пользовался сильной народной привязанностью.

Наконец 15 (25) мая в час утра Лжедмитрий решил заняться делами, и велел послам обсудить с боярами желание Сигизмунда получить Московское войско в его распоряжение. Олесницкий доказывал обязанность христианских монархов жить в союзе, в соответствии с Ветхим и Новым Заветом, противиться неверным, оплакивая “падение Константинополя и несчастие Иерусалима; хвалил великодушное намерение Царя освободить их от бедственного ига” [1] и закончил вопросом, когда и с какими силами Дмитрий думает идти на Султана? Татищев92, знавший о грядущих переменах, сомневался в искренности Сигизмунда, поскольку полагал, что поляки лишь шпионят и не собираются что-либо предпринимать.

Новоявленная царица побывала на престоле чуть более недели. Самый чин свадебных церемоний и пиров, не согласованный с требованиями московской порядочности и степенности, возбуждал народное негодование, поскольку на царскую свадьбу в Кремль простой народ не пустили. Неправильное поведение самозванца и Марины возмущало московитов. Свадьба самозванца с Мариной Мнишек порядком истощила казну. Во время свадьбы на юго-восточных границах страны уже появился второй самозванец – побочный сын муромского жителя Ивана Коровина – Илья93. Казаки часто жили за счёт соседей, либо грабили ближайшие турецкие поселения, но решили не наниматься к персидскому шаху Аббасу, а выставить своего самозванца. Соловьёв довольно подробно описал аферу терских казаков атамана Фёдора Бодырина, пустивших слух о рождении царицей Ириной94 в 1592 году сына Петра, которого Годунов подменил вскоре умершей девочкой Феодосией, и даже предложили молодому казаку астраханцу Димитрию его роль, но тот отказался, ибо в Москве никогда не был и не знает тамошних обычаев. Тогда выбор пал на Илью Коровина, прослужившего в Москве пять месяцев в лавке нижегородского купца Грозильникова. После смерти отца и матери Илья три года сидел в его нижегородской лавке, затем служил у разных торговых людей в кормовых казаках на судах Волги, Камы и Вятки. В 1603 году ходил в Тарки казаком, там перешёл в стрельцы, а по возвращении из похода перезимовал в лавке Григория Елагина. Летом 1604 года в Астрахани снова записался в казаки в отряд головы Афанасия Андреева. Казаков не смутило, что царевичу Петру должно было быть не более четырнадцати лет, а Илье было порядка двадцати. Терский воевода Петр Головин95, написал Соловьёв, предложил привезти самозванца к нему в город, но казаки спустились на стругах до моря и остановились на острове, против устья Терека, а затем все 4000, отправились к Астрахани, куда их не пустили. Казаки разбойничали на Волге. Лжедмитрий за чем-то позвал царевича Петра в Москву. Из Самары казаки с Ильёй направились в Москву, но не успели.

Придуманное Лжедмитрием новое действо – устроить 18 (28) мая потеху в виде громозвучного приступа деревянной крепости с земляным валом вне города, за Сретенскими воротами, с множеством кремлёвских пушек, из Кремля, которое должно было закончиться общенародным пиршеством, не состоялось. Марина, в свою очередь, придумала особенное увеселение для царя и ближних людей во дворце – пляски “в личинах”, что не вдохновило россиян.

“И Рострига де Гришка молвил: “То де у меня умышлено тем обычаем: велел де яз вывести весь наряд за город, буто для потехи. И в сю де неделю, майя в 18 день, велю тут выехать за город, бутто для стрельбы смотреть воеводе и сыну его, старосте Саноцкому, и Тарлом, и всем Станицким, и рохмистру Домаратскому, и с ними всем поляком и литве в збруи во всей и со оружием. И как яз выеду на стрельбу, а за мною будут бояре все и дворяне. И как учнут стрелять из наряду, и в ту пору поляком всем ударити на бояр и на дворян и их побити. А тут де есмя указал же, кому на кого на бояр приехати и убити: князя Федора Ивановича Мстисловского убити Михаилу Ратомскому, а Шуйских – Тарлу да Станицким, а про иных бояр также приказано кому убити; а убити де велел есми бояр, которые здесь владеют, дватцати человек. И как де тех побью, во всем де будет моя воля… А совершив, тотъчас велю костелы римские ставити, а во церквах руских не велю пети, и то де все совершу, на чом де есми присягал папе и кардиналу… И оне, Бучинские, молвили: “Московское де государьство великое, станут де за бояр миром: поляков и литву самех побьют”. И Рострига де Гришка говорил: “Поляки де и литва выедут все вооружены. Да извычей де у меня тут уложен, что на потехи со мною часто выжжают роты вооружены урядясе, как на битву. Был де есми на Везоме, со мною де были рохмистр Домаратской и со всею ротою, во ратной збруе. Да и здесе ко мне часто приежживали, урядясе на битву. И той де им будет уже никому не прилично, что выедут нынеча со мною поляки и литва в збруе. А бояре и дворяне ездят за мною простым делом, и им де без ружья что учинить? А как де тех бояр побью, и достальные все устрашатся, и еще де иные на них же придут”. И оне, Бучинские, молвили: “Великое де то дело надобет начать да и совершить, а толко не совершится, ино и самем нам будет худо”. И Рострига де Гришка говорил: “Верьте де мне, что то дело однолично совершитца. Я де уж такие статьи видал. Сего ж году в великий пост поговорили про меня немногие стрельцы, что я веру их разоряю. И мне де тотчас сказали. И яз де велел тех стрельцов сыскати и приказал быти на дворец всех приказов стрельцов да и тех, которые говорили, тут же велел привести. И учал де есми вину их и измену всем стрельцом сказывати. А у меня уже говорено з Григорьем с Микулиным, как ему ту говорити и что над теми стрельцами учинити… И оне, Бучинские, молвили: “Тех де ты бояр хошь побити! Да кому у тобя в государьстве уряжати и кому в приказех быти?” И Гришка Рострига говорил: “То де уже умышлено. Нынеча де у меня здесь готовы воевода сердомирский да староста Саноцкой, да ты, Вишневецкой, да Тарли, да Станицкие, да вы, Бучинские, и иные ваши приятели. А по иных де поляков и по литву пошлю. И мне де уже будет без опасения, и в римскую де веру вскоре всех приведу. А то яз видел здесь: хоти кого бизвинно велю убити, а нихто ни за кого ни слова не молвит”. И оне, Бучинские, молвили: “Слышали де есмя здесь, что за веру здесь и так нас не любят, а только стать неволею приводить, и за то станут всем народом”. И Рострига де Гришка гов[ор]ил: “Видели де естя и сами, что здесь делается: нароком де есми приказал поляком, и литве, и всяких розных вер людям ходити здесь в большую их церковь соборную и по всем церквам, и в саблях и как хто ходит. И оне де как бы сперва поговаривали меж собя тайно, а ныне де то ни за что. И яз повелел поляком носити кресты у поясов, и ниже гораздо пояса, и назади, а оне де тому кланаются, и в церковь де так ходили, и за то де их нихто, никакое человек, никакова слова не молвил. А как яз венчался, и у меня де в ту пору было большое опасение, потому что по их крестьянскому закону: первое крестив, да то же ввести во церковь, а не крестив, никому не итти во церковь входити. И яз де нарочно велел быти в ту пору во церкви люторем и кольвинцом, и евангиликом, и иных всяких вер людем. И оне де во церкви были и слышали де есмя, что образом их ругалися и смеялись, и во церкви иные седели в обедню, а иные спали, к образом приклонясь. И за то де у них никаков человек не смел никакова слова молвить. А болши де есми боялся всего, что цысарева моя римские веры нечто митрополиты и архиепископы, и епископы упрямятся – не благословлят, и миром не помажют, и во многолетье не станут поминать. И как де есми вшел венчатися во церковь, и яз де что хотел, то делал, все де делалось по моему хотению и воле. А которые де митрополиты и архиепископы, и епископы, и протопопы учали было поговаривать преж сего, и яз де их порозослал, [и] иные никаков человек не смел слова молвить, и во всем волю творят… а убили ево перед троицыным днем. А убил ево бог неведимою силою: всею землею на нево востали. И у бояр дума на нево, да немногая, тако не от тово ему сталося. Да с ним же убили Петра Басманова и выволок[ли] их из города обеих нагих, и лежали у Фроловсково мосту 3 дни. И Розстригу велели похоронить на Кулишках, и в серца ему велели вбить кол. И оттоль выняли его, и отвезли на Котел, и сожгли в аду, которой ад он зделал себе на потеху. А которых жаловал боярством и окольничеством, и вотчинами и поместьи, и те и после ево были в боярех и в окольничих, и вотчины и поместья кому даны, за ними”. [16]

“Да Рострига же к папину легату… писал, чтоб он благословил жену его в суботу мяса ести для московских людей, а от руского патриарха причастится. И легат папин писал к нему против тово, что он, Рострига, то чинит негораздо: целовал он на том крест и душу свою дал, что ему быти в латынской вере крепку и неподвижиму да и всех людей привести в римскую веру, а ныне хочет жену свою причащати у руского патриарха да для людей в суботу мяса ести. И он ему на то не поволил, чтоб тово никак не делал… Да сам бы и всем людем своим у руских попов причащаться не ве[ле]л и в суботу мяса ясти. Да Рострига же Гришка к папину легату писал, что он в том виноват, а впредь во всем сам крепок в латынской вере и з женою своею, и людей всех на то привед[ет] к латынской вере, а инако слово его не будет. Канун де того дни, в пятницу майя в 16 день, как того Ростригу убили, говорил тот Рострига наодине со князем Констянтином Вишневецким33: “Время де мне своим делом промышлять, чтоб государьство свое утвердить и вера костела римскаго роспространить, а начальное де дело то, что бояр побить. А не побить де бояр, и мне де самому от них быть убиту… А только де побить бояр, и за них де землею станут”. [16]

Уже тогда в Москве знали “что-то затевали против Лжедимитрия и только боялась, как бы король не заступился за своего ставленника.” [12] “Своими привычками и выходками, особенно лёгким отношением ко всяким обрядам, отдельными поступками и распоряжениями, заграничными сношениями Лжедимитрий возбуждал против себя в различных слоях московского общества множество нареканий и неудовольствий”, [12] хотя вне столицы, он оставался весьма популярным в народе.

Зачинщиков из числа бояр и дворян было до двухсот человек. Утром 17 (27) мая заговорщики под руководством Василия Шуйского направились в Кремль, кинулись во дворец, распространяя слух, что будто бы паны режут бояр. Проснувшийся самозванец дважды посылал Басманова “узнать о причинах смятения … На этот (второй) раз его встретили неприличными ругательствами и криком: "Выдай самозванца!" Басманов бросился назад, приказал страже не впускать ни одного человека, а сам в отчаянии прибежал к царю, крича: "Ахти мне! Ты сам виноват, государь! Все не верил, вся Москва собралась на тебя". Стража оробела и позволила одному из заговорщиков ворваться в царскую спальню и закричать Димитрию: "Ну, безвременный царь! Проспался ли ты? Зачем не выходишь к народу и не даешь ему отчета?" [22] Басманов, схватив царский палаш, разрубил голову крикуну, подошел к боярам и стал уговаривать их не выдавать Дмитрия, но спасённый когда-то Басмановым от ссылки, Татищев обругал его и убил своим длинным ножом. Труп сбросили с крыльца.

Толпа охмелела от первой крови, стала напирать на телохранителей. Дмитрий, выхватив меч у одного из телохранителей, вышел к толпе и, маша мечом, кричал: "Я вам не Годунов!" [22] Он хотел разогнать народ, но увидев разбушевавшуюся толпу, бросился в покои жены, сказав ей, “чтобы она спасалась от мятежников…” [22] Заговорщики, отметил Соловьёв, обезоружив стражу, ворвались в покои царицы, которая сначала спустилась в подвал, потом вернулась. По пути её столкнули с лестницы, но она успела пробраться в свою комнату. Слуга Марины Ян Осмульский некоторое время сдерживал натиск толпы и наконец, упал под ударами. Маленькая и худенькая Марина спряталась под юбку своей гофмейстерины. Прибывшие главы заговора, остановили насилие и, выгнав толпу, поставили стражу.

“…сам поспешил пробраться в каменный дворец, выскочил из окна на подмостки, устроенные для брачного празднества, с одних подмосток хотел перепрыгнуть на другие, но оступился, упал с вышины в 15 сажен на житный двор, вывихнул себе ногу и разбил грудь” [22] и потерял сознание. Его подобрали стрельцы, стоявшие на страже, но, когда им пригрозили истреблением их жен и детей, оставленных без защиты в стрелецкой слободе, они бросили расстригу на растерзание толпы.

Карамзин добавил, что его, лежавшего в крови, узнали стрельцы, не участвовавшие в заговоре, посадили расстригу на фундамент сломанного Годуновского дворца и отмыли кровь. Самозванец умолял стрельцов о верности ему, обещая богатство и чины. Сбежавшиеся люди требовало выдать им расстригу, но стрельцы обратились к Марфе, говоря: "если он сын ее, то мы умрем за него, а если Царица скажет, что он Лжедимитрий, то волен в Нем Бог". [1] Мнимая мать объявила народу, что истинный Димитрий скончался на её руках в Угличе и “показала изображение младенческого лица Димитриева”. [1] Она созналась в своей женской слабости, “раскаялась и молчала от страха, но тайно открывала истину многим людям”. [1] Родственники Нагих, повинившихся “пред Богом и Россиею“ [1] подтвердили слова Марфы. Стрельцы по приказу бояр унесли его во дворец на допрос. Начали было убивать его телохранителей, даже убили одного из них – ливонца Фирстенберга, но бояре запретили, и стали допрашивать Лжедмитрия. Он был уже в рубище, и “на вопрос: "кто ты, злодей?" [1] отвечал: "вы знаете: я – Димитрий" – и ссылался на Царицу-Инокиню; слышали, что Князь Иван Голицын возразил ему: "ее свидетельство уже нам известно: она предает тебя казни". [1] Слышали ещё, что самозванец говорил: "несите меня на лобное место: там объявлю истину всем людям". [1]

Отрепьева убили двумя выстрелами дворяне Иван Воейков (Иван Меньшой Васильевич Воейков – русский государственный и военный деятель, стольник, чашник и опричник. Второй сын воеводы Василия Степановича Воейкова) и Григорий Волуев96. Толпа колола, терзала его труп и кинула с крыльца на тело Басманова. Оба нагих трупа толпа выволокла “из Кремля и положила близ лобного места: расстригу на столе, с маскою, дудкою и волынкою, в знак любви его к скоморошеству и музыке; а Басманова на скамье, у ног расстригиных”. [1]

Когда заговорщики, убив самозванца, получили возможность вмешаться в уличный беспорядок, бояре старались унять толпу, охранить осажденных поляков от дальнейшей опасности и взять их под свою и опеку. Убивали и грабили иноземцев, в основном, уличное московское простонародье. Ворвавшись в Кремль, они бросились во дворец спасать бояр от панов. Часть народа стала помогать заговорщикам, другая – отправилась в дома поляков и литовцев. На улицах появились князья Шуйские, Мстиславские, Голицыны, бояре И.Н. Романов, Ф.И. Шереметьев, окольничий М.И. Татищев, объявив себя временным правительством, восстанавливали порядок на улицах, разгоняя буянов, выставляли стрельцов для охраны польских домов, отправляли иноземцев в безопасные дворы. Им подчинились стрелецкие войска и администрация, которая отыскивала уцелевших от погрома иноземцев, вела списки, возвращала их на Посольский двор или давала им казённый приют до высылки на родину. По замечанию поляков, в Москве тогда чернь была сильнее бояр, как и вообще, бывала она сильнее во время бунтов. Их слушались стрелецкие войска и, под их руководством стала действовать администрация. Земский двор – московское градоначальство – отыскивал уцелевших от погрома иноземцев, вёл списки и возвращал их на Посольский двор или к их господам, или давал им казенный приют до высылки на родину. Порядок с трудом восстановили. Часть народа бросилась в Кремль на помощь заговорщикам, другая часть была направлена на дома поляков и литовцев.

Другие толпы народа разделывались с ненавистными гостями. Сначала досталось польским музыкантам во дворце, затем били мужчин в домах иноземцев, женщин уводили к себе, но старый Мнишек с сыном и князем Вишневецким отбивались от них до тех пор, пока им не помогли бояре, опасавшиеся войны с Польшей. Послов не тронули. Для из охраны около дома поставили пятьсот стрельцов. “За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь часов; по одним известиям, поляков было убито 1200 или 1300 человек, а русских – 400; по другим – одних поляков 2135 человек, иные же полагают – 1500 поляков и 2000 русских”. [22]

Три дня оба трупа оставались на Красной площади. Басманова захоронили у церкви Николы Мокрого, а самозванца – за Серпуховскими воротами. Соловьёв писал, что пошли слухи о волшебстве расстриги, благодаря которому стоят сильные морозы, а над его могилой происходят чудеса. “… тогда труп его вырыли, сожгли на Котлах и, смешав пепел с порохом, выстрелили им из пушки в ту сторону, откуда пришел он”. (https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Georgievskij/istorija-smutnogo-vremeni-v-ocherkah-i-rasskazah/34)

По свидетельству летописцев, в Москве равнодушно отнеслись к гибели самозванца. Русские осознавали, что совершено нечистое дело. Если при гибели Годуновых народ был спокоен, написал Соловьёв, ибо был уверен, что новый царь – истинный сын Иоанна IV и в истреблении Борисова семейства видел казнь, совершенную законным царем над своими изменниками, то теперь он не был ни в чём уверен. Многие были за Лжедмитрия и взяли оружие при известии, что поляки бьют царя. Увидев его обезображенный и поруганный труп, не поляками, а русскими, услышали, что убитый царь был обманщик. 17 (27) мая 1606 года в Москве не было ликования, хотя “некоторые радовались гибели друга еретиков. … Москва скоро успокоилась, ночью царствовала глубокая тишина: смущенное, оробевшее общество притаилось, гнетомое тяжелою думою о прошедшем и будущем.” [22]

Убив Лжедмитрия, бояре спасли Марину, а её отцу позволили увидеться с ней без свидетелей. Шуйский поместил Марину с отцом в доме дьяка Афанасия Власьева, сосланного за службу Дмитрию. Шуйский не преминул присвоить всё его имущество. Отца немедленно расспросили о явлении самозванца в Польше. Мнишек ответил, “что он признал его за настоящего царевича Димитрия, помогал, потому что все Московское государство признало его” [22] , а народ сделал его царём. Простых польских воинов разоружили и пешком отправили домой. Знатных поляков вместе с послами оставили в Москве заложниками. Во дворце послы Олесницкий и Гонсевский были вовлечены в горячий спор с боярами, в котором каждая сторона пыталась доказать свою правоту. Наконец все согласились, что нет виновных в деле Лжедимитрия, а послам, “объявили, что царь не отпустит их до возвращения своих послов из Польши”. [22] Всех Мнишеков в августе 1606 года сослали в Ярославль, где они находились под стражей до июня 1608 года.