Читать книгу Цветной бульвар - Вероника Долина - Страница 38

..У собак легчайшая походка.

Легче, чем у бабочек, у птиц.

От братоубийства до потопа.

До размокших кружевных страниц.

От кухонных запахов – до банных.

Вплоть до аромата бельевой.

До младенцев шумных, богоданных —

Собранных в гостиной, в игровой.

…Вот идет легко, как император —

Хоть и в тяжкой упряжи из кож.

Человечьих душ аккумулятор.

Агнец, что на ангела похож.

Этой самой поступи воздушной

Как могу не слышать отголос,

Если мне в последней ночи душной —

Без собаки мерзнуть довелось…

Отнесите мое письмо

Тому – кому оно не придет само.

Да, одной из моих мечт

Было сделать одну из почт

Такой – чтоб была там бессильна речь.

И, возможно, всесильна ночь.

Отвезите мое письмо

Туда – куда оно не придет само.

Мне самой уже все равно

Ямщиком служить не дано.

Давно. Давно. Давно.

Сто двадцать лет тому.

Оно. Оно. Оно.

Ей страшно. И ему.

Дымится полоса.

Страна мужей и жен —

Где всяк на полчаса

Разъят, разоружен,

…Невыносимо гол,

Неприхотлив, как галл.

Умел бы – не ушел.

Умел бы лгать – солгал…

В те прежние года

Никто не думал лгать.

Мы верили тогда,

Что надо избегать —

Позорной левизны,

Тяжелой правоты.

Ни мужа, ни жены.

Теперь скажу – понты.

Без воздуха, во мгле

Сто двадцать лет живу.

Не знаю, кто во мне

Колеблет тетиву…

Бывает, что стрела

Перечеркнет строку,

Сама я не смогла.

И больше не смогу.

Мой бедный.

Тяжелы твои дела.

…а было дело – я тебя взяла,

Малюсенького, месяцев пяти,

Чтобы скорей на дачу отвезти…

Чтоб радовались дети,

Мой отец —

Тебе, мой толстолапый молодец.

…Давно когда-то, догадал же черт,

Меня попасть в один аэропорт.

Расхристанной, зареванной, во сне…

Такой в тот год любовь явилась мне.

Явилась – и изгрызла мне лицо.

И ела на глазах мое мясцо.

Как темный зверь, как небольшой шакал,

Который в темноте меня искал.

И вот, в далеком аэропорту,

Когда я заступила за черту,

Такого я увидела щенка,

Что онемели сердце и щека…

Такой был медвежонок тот щенок,

Так славно ковылял у самых ног…

И села я на пол еще в слезах,

А встала – было олово в глазах.

Да, олово. Я с ним живу давно.

Готовлю с ним обед. Иду в кино.

Особенно кино… но тот щенок —

Он был отец, и муж, да и сынок.

Прошла эпоха. Он на небесах.

И, как овчарка, умер на часах.

И я взяла второго, не смогла

Без этого овчинного тепла.

Теперь и он… уже почти что там.

У нас кардиограмма – не фонтан.

У нас одышка, тяжкий, вялый ход.

Над нами оловянный небосвод.

…живут же как то…

Научусь еще.

Последнее пушистое плечо.

Все подросли. Все выросли в семье.

Какой-то ужас – все, одновременно.

И что ж теперя, что ли, о себе

Подумать, что ль, коленопреклоненно?..

Все справились с задачей.

Только я…

Все хлюпаю, не выучив уроки…

Они успели. Даже колотья

В боку – не наступили сроки.

А я была такою в их года…

Я в тридцать лет —

О, я была такою…

Мужчине объяснялась без стыда.

Без страха статься дурой городскою.

А песенки! А песенки пучком!

Ну, кто там был – тот песни эти помнит.

…Сынок, не бойся. Будешь дурачком —

Хоть мамою своею будешь понят.

Нет, я ни в чем не виновата.

Но правая моя рука —

Та выбрала кольцо из Цфата,

На лапках, чтоб наверняка.

Да, я ни в чем не виновата.

Но симпатичный продавец,

Чего он там наколдовал-то,

С густой бородкою стервец?

…Сто раз мне жизнь казалась адом.

Сто раз я вспоминала Цфат.

Где продавец назвался – Адам.

И точно – был не виноват.

Мальчики пятидесяти лет —

Хруст рубашки, мягкий блеск штиблет…

Или карта Острова сокровищ?

Или робингудов арбалет?

Мальчики пятидесяти лет…

Туз-король – усатенький валет,

…Все это теперь в одном флаконе,

И парфюму тоже – равных нет.

Мальчуган пятидесяти лет —

Это супермен, легкоатлет.

Зоркий глаз, неслышная походка.

В Катманду – невидимый билет.

Но не все попали в Катманду.

С полдороги – и в Караганду.

…тихо ждет Москва, Михал Борисыч.

На ходу. Хоть в будущем году.

Позвоните мне, позвоните!

Вы струною во мне звените…

Ваши строчки со мною рядом…

Ну и дальше – лесом и садом…

Позвоните мне с вашей грустью…

Вашей Францией… нашей Русью…

Если что не дай бог приснится…

Если диск земной накренится…

…Позвоните туда, оттуда,

Просто так – без стыда, без чуда,

С головною болью, сердечной,

с вашей памятью бесконечной…

Позвоните, я все улажу…

Усажу, уложу, разглажу…

…дело к вечеру или к ночи.

Одиноче и одиноче.

Дело взрослое… Извините,

Что-то вроде – подать пальто —

Это самое «позвоните!».

Кто там был-то?

Не помню кто.

Никто, боюсь, не в теме. Или все.

Возможно, целый свет как раз и в теме.

А это я опять о старом псе.

Об этой неувядшей хризантеме.

…Какую он давал недавно нить!

Каково натуральнейшего шелку…

Такую нить нельзя не оценить —

Четырежды в году – клубки в кошелку.

Как строились овечки на лугу,

Когда он к ним солидно приближался…

Я описать их лица не могу,

А редкий бы художник удержался.

Бывало, разыграется, телок,

И рухнет средь детей – как мертвый воин.

А все-таки работал котелок.

Дитя на нем гарцует – он спокоен.

Овчарка не овчарка, видит Бог,

И с этими хотел любви, и с теми.

Мой седенький, мой светлый голубок.

Я это о тебе, о хризантеме.

Сегодня нам довольно много лет.

Я тут прочла у мальчика, на ленте…

Довольно много самых разных лент.

И вот – печально думаю о лете.

Такие дни рожденья – вопреки

И разуму, и тем, кто был бы рядом, —

Когда бы комары не допекли,

И марево, стоящее над садом.

От летних дней рождений

Мало ждем…

Придут – спасибо, не придут – досадно.

Неплохо, если кончится дождем.

Тогда в саду и дымно, и прохладно.

Мой день рожденья – посреди зимы.

Он просто лету перпендикулярен.

Зимой повсюду белые холмы.

А летом что? Тяжелый дух испарин.

Но вот надену на руку браслет,

Такой, тяжелый, серебро, эмали.

А этой духоты последних этих лет —

Мы знать не знали и не понимали.

Вставай, проклятьем заклейменный!

Твержу себе который день.

Смотри – какой лужок зеленый.

Смотри – кругом какая хрень…

Ну что ж, что бронхи заложило?

Усталая клокочет грудь…

Еще одна осталась жила.

Попробуй – про нее забудь.

Примолк невидимый охальник.

Хоть на придурков я не злюсь.

И завтра вечером в Глухарик —

Выходит так, что заявлюсь.

Там сторож мой ветеринарный,

Там ветеран сторожевой…

Там общий стиль – чуть-чуть бульварный,

Но все-таки – еще живой.

Там завтра петь, хоть и с бронхитом,

Я буду снова – гой, еси!

Уж так положено пиитам

В Москве да и по всей Руси.

Люди, собравшиеся на похоронах Асара Эппеля,

были похожи на альманах эпохи оттепели.

Не банкетный зал, а обычный морг,

лентой не обвязанный.

Кто туда пришел – не прийти не мог,

как военнообязанный.

Как я помню, снег все не шел, не шел,

утро безмятежное.

Снег – не снег, но пришел милой Польши посол,

лепеча что-то нежное.

Неизвестно, кто это мог сотворить, и какие поводы…

Только все принялись говорить, говорить,

будто это не проводы.

Будто это не морг – а вокзал, базар

и приморская улица.

И за этим – морг-морг – наблюдал Асар,

хоть немного осунулся.

Говорили без страха, без обиняков,

не сказать бы лишнее,

я таких прекраснейших языков

сколько лет уж не слышала!

Я бы всех усадила в свое «Пежо» —

обитателей птичников,

вот бы стало Москве моей хорошо

без этих язычников.

Да как, Москва моя, тебя покину,

Когда ты вся – преданье старины?

Вот только что коржавинскую спину —

Предательски видала со спины.

Все те же куртку-кепку-палку эту…

Неверный шаг, тревожное плечо.

Последнюю московскую примету,

Из тех, что не потеряны еще.

Я знаю все про эту двойниковость.

Про этих неопознанных родных.

В Нью-Йорке, под Москвой —

Оно не новость

В подлунном мире —

Тень миров иных.

Не догоню. Не выпрошу прощенье.

Совсем другой во мне

Клубится страх.

Москва готовит нам

Запорошенье.

Там впереди —

Пороша-порох-прах.

Что делает со мной Москва? Да голову снимает.

Зачем моя мне голова – семья не понимает.

Семья не смотрит на меня, но фыркает смешливо.

Что ни скажу – одна фигня. А я – неприхотлива.

А я себе не госпожа, хотя и не служанка.

Свернулась ежиком душа – в полосочку пижамка.

С трудом хожу, с трудом лежу, и есть и пить мне пресно.

Едва вожу свою «пежу». Мне все неинтересно.

Терплю и хаос, и террор – по признаку и знаку,

И все же вывожу во двор дрожащую собаку.

Говори уже все как есть.

Я потом с каталогом сверюсь.

Говори. Говори: «Я есмь».