Читать книгу Лунный Бог – moon bog - Вероника Рябинина - Страница 2

Оля приехала в Петрозаводск на подготовку к экзаменам. Взяв из университетской библиотеки заказные книжки, она решила заскочить к Настёне, к своей двоюродной сестре. Она жила неподалёку от универа. Вернее, в общаге сестра уже не жила, а обитала неофициально. Ещё в Сортавале до Оли дошли слухи, что Настю с учёбы турнули и Насте, негде жить.

«Вероятно, Настя скитается сейчас по подругам, – подумала Оля. – Со студентами в России никогда не церемонились!»

Так оно и вышло. Напуганная провалом, Настя боялась возвращаться домой к своим «твердолобым, прямоугольным родителям», как она их называла. Оля всё же понимала, как бы это ни было печально, но кроме как родительской крыши над головой, никакую другую Насте не предлагали. И эта крыша всё же лучше, чем цыганское небо в карельскую стужу. Эту мысль и пыталась донести Оля до сестры, как только они встретились.

– Мамаша меня доконает. Она не простит мне вбуханных денег в свой проект, – убеждала Настя, как только просекла Олину мысль. Под проектом она имела в виду себя, вернее свою одарённость, которую видела в ней мама, но не видели другие люди.

Настя, как наяву, ощущала все эти предстоящие скандалы с деспотичной матерью, все эти бла, бла, бла – избитые упрёки в тунеядстве, иждивенчестве, бездарности. Мать Настина как могла, так и понимала свою родительскую любовь и как могла, так и выражала. Настя вся ссутулилась, потолок сужался до невозможного и опускался на её голову. Она набрала в бронхи воздух и быстро выдохнула:

– Нет! Уж лучше я где-нибудь сама. Перекантуюсь как-нибудь без неё.

Оля всё же уговорила Настю попытать счастья – вместе поискать денег на поезд, чтобы вернуться домой, в родной город вместе. По крайней мере, если будет так плохо Насте с мамой, решила Оля, уж у неё-то угол для сестры всегда найдётся.

Девушки отправились на рынок чтобы раздобыть денег на билет. У Насти там были «свои люди» – валютчики. Эти крутые ребята служили своего рода живыми банкоматами. Они неплохо наживались на разнице валют. О знакомстве с ними Настя не особо любила распространяться: они давали ей денег взаймы – и это их на время сближало.

Девушки зашли на торговую площадь. Настя удалилась за ворота рынка с одним мордоворотом, Оля осталась одна и от скуки принялась разглядывать толпу. Вдруг взгляд остановился на странном силуэте. Силуэт больше походил на тень зомби. С фиолетовыми губами и бегающими глазами, в свисающем до пят кожаном плаще, он, как обморок в плаще, выделялся из толпы. Худощавый, высокий и бледный, как простыня, парень неуклюже передвигался от лотка к лотку. Прям как слон на арене цирка, промелькнуло у Оли в голове.

Стоп! Так это и был Слон! Оля аж подпрыгнула. Их Слон из тусовки!

Как же сильно он изменился! Из упитанного, как пирожок, румяного бабушкиного внучонка вылупился нескладной старик. Причём сразу. Слон слонялся меж прилавков, нервно теребя длиннющие рукава плаща. Беспорядочно блуждая взглядом поверх предметов, он поднимал глаза к солнцу, щурился, приостанавливаясь у тех прилавков, на которых лежали блестящие побрякушки, медленно подносил стекляшки к свету, рассматривал их, как ребёнок, любуясь игре цвета на солнце, прислушиваясь к своей музыке, которая, по всей видимости, звучала у него внутри. Музыка воодушевляла, и Слон, как юродивый, блаженно щурился в улыбке. Вволю налюбовавшись блестящей побрякушкой, он также медленно ставил вещь на место, а затем угловато передвигался вперёд, до следующих лотков.

Что он искал здесь, было никому не ведомо, однако весь его вид не внушал доверия. Оля заметила, что многие чураются его, следят с опаской. Вдруг на глазах у любознательной публики парень резко перегнулся через прилавок, с силой оттолкнул пышногрудую продавщицу и, вынув из кассы пачку фиолетовых купюр, ринулся к выходу. Торговка недолго думая заголосила: «Держите! Держите вора!» Проснувшиеся от полуденной рутины рыночные зеваки оживились: «Пацан, ты что, идиот?! Отдай деньги!» – закричали. Но беглец успел уже скрыться за воротами рынка. Толпа быстро рассосалась, а женщина у кассы осталась разводить руками, матеря вора, одна.

Оле стало противно. Она была не просто шокирована случившимся. Она чувствовала себя ребёнком, которому чего-то не «дорассказали» про этот мир. Она всегда знала Слона как самого порядочного человека. В тусовке Мировских с его мнением считались. Ещё два года назад он был для Оли самым крутым парнем. Потом он пропал куда-то. Поговаривали, что подался в большой город за «деньгой». Теперь Оля стояла у ворот рынка и пыталась понять, что это за деньги и почему на них позарился её друг детства?

Однако вопрос денег ещё никто не снимал с повестки дня.

Весь день девчонки проскитались по городу в поисках родного лица. Им тоже нужны были деньги – деньги на дорогу. Вот уж несколько часов они торчали на вокзале, и всё коту под хвост. То ли от того, что сегодня не их день, то ли от того, что у них в этом городе слишком мало знакомых, но сегодня не везло. От нечего делать Оля начала болтать с двумя пенсионерками. Они только что подсели к ним как бы невзначай. Старушонки предложили построить вместе с ними царство Божие. Оля с любопытством взглянула на старушек, задачка как раз для скучающих на пенсии пожилых дам. Дамы выглядели, словно свежеиспечённые булочки, такими домашними, румяными, они прямо дышали теплом и заботой изнутри. Оле как-то совесть не позволила попросить у них мирской десятки на банальный билет. От скуки она принялась перелистывать журнал, который ей только что втюхали эти две женщины. Равнодушно скользя взглядом по картинкам с красивыми людьми резвящимися на лоне природы с дикими животными, девушка силилась вспомнить, где-то она что-то подобное уже видела.

– Есть в этом красиво размалёванном мире всё-таки нечто от Нарцисса. Почему у вас здесь они все такие красивые? Даже темнокожие какие-то не такие, как в жизни, – задумчиво прокомментировала Оля.

– Потому что в новую жизнь войдут не все. Только избранные. Они будут жить в гармонии с окружающим миром, и поэтому весь мир будет красивым. Мир преобразится, и люди все станут красивыми, – отчеканила одна из старушек так, как их учили.

– А кто вам сказал, что сейчас они уроды?! – удивилась Оля.

– Ну всё равно, когда придёт Иегова, они станут лучше.

– Ещё, скажите, они станут совершенными. И все на земле станут белыми и пушистыми. Да будет вам известно, что их облик совершенно их устраивает. Если он не устраивает вас, то вам есть над чем поработать. Разве можно, например, злится на то, что осина не может стать берёзой. Это утопия – ждать от осины берёзкиной красоты, или ждать того, чтобы все люди стали вот такими вот, как у вас на картинках. Никогда Рая на Земле не будет, слышите, никогда! И никогда другой человек не сможет соответствовать вашим ожиданиям на все 100, просто хотя бы потому, что он другой, и у него есть свои представления о рае.

Но старушек, по-видимому, Олины доводы нисколько не смутили. Старушки были закалёнными сталинскими репрессиями, а потому непробиваемыми. Перед ними стояла иная задача – завербовать как можно больше участников в своё «семейство». Бабулькам обещали за это жизнь вечную. Звучит заманчиво, подумала Оля и вздохнула. Но тут подошла ещё одна старушка. Пожилая женщина тихо подсела и стала вещать свою правду жизни об Иисусе Христе. Настя не удержалась и презрительно фыркнула в сторону:

– Тьфу ты ну ты! Опять 25! Ещё одна свободные уши ищет!

Но Оля настороженно прошептала:

– Тише! Не спугни! Нам только они сейчас и могут помочь. Они и боженька…

– Да чего ты к этим бабкам прицепилась? Им бы свободные уши найти, да лапшу вешать. Откуда им знать про рай или ад? Оттуда ещё ведь никто не возвращался! Они хотят жить хорошо там, – убеждала Настя, многозначительно указав пальцем вверх, – поэтому они готовы всё терпеть, а я здесь хочу жить. Здесь и сейчас! Поэтому я буду делать то, что хочу!

– Да, но существование души ты же не будешь отрицать? – снова встряла в разговор пожилая женщина с иными видами на Христа.

– Ну откуда мне знать. Это всё мистика народная, – раздражённо ответила Оля.

– А как же преследующий тебя один и тот же сон про беспризорную собаку, которая приходит к тебе и зовёт по ночам? – тихо спросила женщина, с интересом заглядывая Оле в глаза.

– Откуда вы знаете про сон? – вдруг насторожилась Оля, подойдя к женщине вплотную. – Иногда я вижу собаку во сне. Это правда.

И тут Оле пришла в голову бредовая идея. Нет ничего лучше здоровой конкуренции. Она тут же пододвинулась к воинственно настроенным старушкам, к тем, что были подосланы свидетелями Иегова1, и задала им такую задачу:

– Что вы мне посоветуете? У нас в кармане ни гроша, а нам надо добраться до дому. Где нам денег раздобыть?

Одна старушка тут же раскрыла Библию и, пролистав несколько страниц, ткнула пальцем.

– Вот, – старушка наморщила лоб от напряжения. – «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное», – или вот ещё. – «Просите – и получите, ищите – и найдёте, стучите – и вам откроют. Каждый, кто просит – получает, кто ищет – находит, кто стучит – тому открывают.» Если вы, какими бы злыми вы не были, умеете давать своим детям доброе, то Небесный Отец даст доброе и вам! Верь в Отца нашего, детка. Он вас спасёт.

– Опять слова… Башка уже трещит от этого пустозвона. Спасибо, бабушки, утешили. Бог без действий – это не Бог. Фантом, – прокомментировала Настя.

Оля всё же с подчёркнутым почтением приняла от них журнал, и бабульки, довольные выполненной миссией, слились с общей массой прохожих.

Настя с Олей посидели ещё немного, наблюдая за происходящим вокруг. В стороне какой-то чумазый бомж собирал бутылки; череда вырастающих из неоткуда коммивояжёров пыталась продать отъезжающим зевакам бытовую мелочёвку, вроде небьющихся фонариков и чудо-зажигалок.

– Подожди минутку, – сказала Оля в сторону и двинула к другой старушке, к той, что недавно участвовала в их дискуссии и теперь сидела поодаль на другой скамейке. Оле неважно было, какой веры эта старушка. Она нутром чуяла, что она живая, не зомбированная.

– Извините, нам не на что позвонить домой. Вы не могли бы купить у меня книжку за 5 рублей, – обратилась она в отчаянии.

Женщина без слов достала деньги из кошелька и протянула Оле.

– Конечно. Вот. Возьми, деточка. А книжку? Книжку ты сбереги. Мне чужого не надо, а она тебе ещё пригодится, – сказала женщина. – Кстати, что за книжка-то?

– Котлован Платонова

– Вот, доченька, читай историю человеческого зла, читай внимательно, чтоб мы снова в Котлован-то тот не попали, не пришли к тому, от чего снова без оглядки бежим.

– А от чего мы сейчас бежим?

– От стыда, деточка, от позора. Стыдно нам перед вами. За самих себя, деточка, стыдно. За то, что теперь вот вы за наше малодушие расхлёбываете. И ваши дети будут расхлёбывать, и дети ваших детей будут расхлёбывать. А всё потому, что не хотим жить по правде. Придумываем небылицы про нас самих, всякую отсебятину.

– Да ну? Откуда вы это взяли?! Никто не хочет быть обманутым! Это же очевидно, как факт!

– О! Ты ещё не знаешь силу слова, деточка! Великие сумерки сгущаются над миром. Собак бездомных буде много бродить. Лет через 20 будет война. Война умов. Брат на брата пойдёт. А своих солдат в этой секретной войне будут хоронить секретные службы в засекреченных могилах. Править нами будет Великий император. Но сам он будет без царя в голове. Он наворуется со своей свитой «по секрету» так, что даже дураку будет понятно, какова цена секрета. У этого царя родятся всё по тому же «секрету» деточки. Они будут ходить под чужим именем. Будут сторониться отца. Его, вообще, все сторониться будут, как бешеного пса. Народ будет бояться его, а он – народ. Страну будут всё время стращать секретные агенты своими страшилками. Они сделают из людей секту голодных котят, которые будут одновременно и молиться на своего хозяина, и страшиться его. Все мыслящие по-иному станут чужими, а всех, кто отличился в разоблачении этих чужих, царь будет тайно впускать в свою вечерю, вручать им свои секретные знаки почёта – нашу с тобой землю. И нам с тобой, дитятко, ходу туда не будет. Наш народ не любит крови, поэтому он выберет повиновение. У народа не будет ни времени, ни сил выйти из этой комы. Смута, голод будут повсюду. А царь тот в войнушки заиграется. Помяни моё слово, заиграется! Ну ничего. И на старуху бывает проруха.

Оля глянула в её прозорливые глаза. Что-то промелькнуло в них такое, что бередило Олин ум. В глазах престарелой женщины сквозь слёзы мерцали угольки доживающего тепла, словно она на самом деле всё видела, пропускала через себя и пребывала уже где-то там, в мире, где прошлое сливается с грядущим. В тех мироточивых глазах старухи тонули, и немчики, и арапчата, и украинчики, – всем нам хватало в ней место. Всех нас живущих и страждущих на земле она принимала и жалела загодя. Особенно тех, кто шёл позади неё.

Неужели всё так и будет, растерянно подумала Оля, внимательно вглядываясь в печальные глаза старухи. А может всё-таки померещилось?

Так или иначе, но на всю жизнь в память врежется этот обеспокоенный, всепрощающий взгляд старухи. Ощущение фатального бессилия что-либо изменить, словно огромная, грозовая туча, тяжким бременем ляжет на Олино осознание происходящего, на ощущение момента времени, на улавливание хода истории, своей истории.

Девушки цеплялись всё ж за жизнь, как могли. Раздобыв денег, они ринулись к телефону. Но тут возникла другая дилемма. Куда звонить? Кому? Домой? Расстраивать родителей. Пока те очухаются – проплаченное время истечёт. Единственной соломинкой в этой ситуации Оля видела Андрея. Что-то подсказывало, что он откликнется. Оля мгновенно набрала номер. Из другого конца провода раздалось бодрое: «Алё». А через несколько минут – решительное: «Оставайтесь там! Скоро буду!»

Андрей не подвёл – примчался быстро. Но когда он приехал, ситуация в корне поменялась. Пропала Настя. Уехала с каким-то фраером знакомым на пару часов, и вот уж как пять часов прошло, а Настя всё так и не появилась. Оля с Андреем обзвонили всех Настиных знакомых, а потом её знакомых знакомых, но всё вхолостую – Насти нигде не было.

– Куда она могла запропаститься! Не девушка, а 33 несчастья! Вечно она у тебя влезет в какое-нибудь дерьмо, – плевался Андрей.

– Я не знаю. Она уехала с каким-то лысым мордоворотом. На нуворишу смахивает: морда о! – округлила Оля руки у щёк. – Грудь волосатая, в наколках, смотрит нагло, жвачку жуёт. Тьфу! – сморщилась Оля. – Противно! Зато тачка у него навороченная.

– Да? А какая тачка? – оживился Андрей.

– Чёрная.

– Мда, – ухмыльнулся он. – Не густо. А номер машины? Модель? Хоть что-нибудь более информативное можешь сказать?

– Не знаю, – напрягая память, проговорила Оля. – Настя, когда уходила, сказала, что с Академиком встречается.

– Академик? – настороженно повторил Андрей, уставившись задумчиво в пол. Вдруг зрачки его расширились. Андрей испуганно-вопросительно глянул Оле в глаза – взвешивал про себя что-то.

– Оля! Это что? Тот академик? Если это он, мы попали. Пошли!

– Куда?

Но Андрей уже вскочил, и Оле ничего не оставалось, как торопливо засеменить за другом. Андрей быстро шёл и звонил «по трубе» кому-то, договаривался о встрече.

Они направились на его машине к окраине города – в спальный район. Доехав до места, спустились в подвал, оборудованный под мужской фитнесс-клуб. В просторном боксёрском зале был только один мужчина. Стройный, с накаченными бицепсами и, как все боксёры, на лысо выбрит. Он отчаянно лупил грушу, не видя, кроме неё, ничего перед собой. Оля с Андреем подошли к нему совсем близко, но мужчина не прерывался.

– Мохнатый! – окликнул его Андрей, расплывшись в добродушной улыбке.

Мужчина оторвался от груши, прищурился, всматриваясь в обозначившуюся помеху справа, и вдруг счастливая улыбка озарила его потную физиономию.

– Андриана Челентано! Кого я вижу? Здорово, братан! Ой, как же давно я тебя не видел! – заголосил он, крепко сжимая Андрея в своих объятиях и по-мальчишески смущаясь своего восторга.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Привет, Мохнатый! А ты, я вижу, своим привычкам не изменяешь. Удар всё такой же сильный. Да и сам ты в отличной форме. Молодца! Как там твой Рекс поживает? Забурел? – вспомнил Андрей про собаку.

– Да разжирел, как свинтус. И своё и кошачье подъедает. Целыми днями у Мусиной миски пасётся. Вчера так и вырубился там, прям мордой в миске заснул.

– Вот прорва! А вы его случайно не кастрировали? – подшутил Андрей.

По их восторженным лицам видно было, насколько они соскучились друг по другу, насколько сильно скрепило их доверие в дружеские узы. Им было о чём поговорить, но как всегда это бывает во взрослой жизни, всё как-то не до этого. Обоих засосала повседневная, рутинная канитель.

Алекс с мальчишеским любопытством взглянул на Олю, а потом интригующе – на Андрея. Тот кивнул:

– Да. Да. Моя девочка. Олей звать, знакомьтесь.

Алекс приветливо кивнул Оле и подал ей руку.

– Оля, – смущённо улыбнувшись, неловко протянула ему руку в ответ.

– Очень приятно, а я Алекс, – ответил он, пожав её ладонь.

– Оленька у нас ещё маленькая и плохо разбирается во взрослом мире, – продолжил Андрей. – Она пока ещё не умеет тратить деньги и отвечать за свои поступки. Ну а теперь к делу. Что ты скажешь насчёт Академика? – спросил он, сменив снисходительный тон на жёсткий.

Серьёзно переглянувшись друг с другом, мужчины тут же уловили, куда ветер дальше подует. Алекс закурил. Он знал, что Андрюха неспроста к нему пришёл. Алекс уже не раз крышевал друга на своей территории. Ещё в роте ему дали погоняло Громила. Из них всех он мог выходить один на разборки и громить в одиночку всех на своём пути.

– Этот Академик всегда был падким до девочек, – принялся вводить в курс дела Алекс и незаметно перешёл на мат. – Всё ему мало: бабок мало, девок мало. И куда в человека столько лезет?! В гаражах марихуану выращивает. Наркобарон недоделанный. У него денег как грязи. Не так давно за насилие малолеток ему дело шили, так откупился, падла! У братвы везде свои люди. Хотя уже не раз предупреждали его, уймись! Так нет! Ему насиловать баб надо! Будто прёт ходить по лезвию ножа. Просто прёт! А! – махнул Алекс рукой. – Горбатого могила исправит.

– Вот-вот, её-то нам и надо, – сказал вдруг Андрей.

– Хорошо. Давай ближе к делу!

После того, как Андрей в двух словах изложил суть дела, Алекс тут же начал координировать дальнейшие действия.

– Заедем в кабак, узнаем, где этого фраерка выцепить. Ты поедешь со мной?

Андрей кивнул. Алекс схватил косуху2 со стула, сунул в карман что-то похожий на пистолет и мотнул головой в сторону выхода.

– Боюсь, опоздаем. Надо торопиться, – встревоженно сказал Алекс и, обратившись к Оле, добавил: – Эх! Вляпалась твоя сестрёнка по самые гланды. Будем надеяться, что её там нет.

Дорогой ехали молча, каждый про себя прокручивал предстоящие кадры операции. Молчание нагнетало тревожные сумерки. Мужчины готовились к худшему. Они молча завезли Олю к Алексу домой, молча оставили её там. Алекс молча вдарил по газам. И вот их машина стояла у цели. Подъезд Академика. Серые ступеньки. Андрей и Алекс быстро поднялись на второй этаж. Алекс выбил дверь с одного удара, мужчины ворвались в квартиру. Их неожиданный приход произвёл на Академика должное впечатление – на минуту его перекосило. Бандита моментально скрутили, связали, всунув кляп в горло.

В тот момент Андрей с Алексом услышали в другой комнате еле различимые человеческие звуки. Оба как по команде ринулись туда. Там, на полу, сидела Настя, испуганно забившись в угол, и тихо скулила. Как побитая хозяином дворняжка, она поджала под себя колени, пряча смущённо в уцелевшие лохмотья оголённое, раскрасневшееся тело. По щекам чёрной струйкой стекала «ночь» – тушь, предательница, подвела. На шее болтался неприкаянно шёлковый шарфик – напоминание о прошлой жизни. Шарфик был измазан кровью, и это служило теперь неопровержимым напоминанием о жизни нынешней.

Кровь была повсюду – на диване, на обоях, занавесках. Много крови. Валялась разбитая посуда, стулья и кровать в хаосе и смятении. Всё свидетельствовало о том, что они опоздали. Самое страшное уже произошло.

Пнув со злости всё еще пытающую брыкаться человеческую тушу, Алекс выдавил сквозь зубы:

– А с тобой, пупс, мы ещё поговорим! Давай-ка, Андрюха, завернём его, на всякий случай, в ковёр.

Мужчины перенесли в машину обречённую ношу в багажник. Алекс захлопнул дверцу багажника и обратился с молчаливым вопросом к Андрею: «Ты как? За?» И прочитал на невозмутимом лице друга внушительное: «А как ты хотел?!»

Андрей после того, что увидел в квартире, и не сомневался, что Алекс доведёт дело до конца. И какой это будет конец, Андрей примерно догадывался. С волками жить по-волчьи выть. Алекс привык к зверским законам ещё в армии и теперь, вроде бы живя в мирное время, не замечал особой разницы. Как и в Афгане, Алекс и здесь выполнял ту же работу – защищал своих, убивал чужих. На войне как на войне, приговаривал он. Только там ему всё было просто и ясно, а здесь, когда свои своих рубят – трудно было порой разобраться, кто есть кто, на чьей стороне воевать? Ради какой такой цели?

Друзья молча заехали за Олей к Алексу на квартиру. Так же без слов забрали девушку и двинули дальше. Видно было, что все на взводе. Настя сидела в машине, как чумовая. Уткнувшись щекой к окну, она тупо смотрела на медленно спускающуюся по оконному стеклу дождинку, пробовала со своей стороны стекла её пальцем поймать. Капелька спокойно скатилась с уличной стороны, а Настя так и осталась отстранённо смотреть на окно, словно смотрела на мир из иной реальности. Андрей решил разорвать эту затянувшуюся паузу.

– Настя, у тебя шея красная. Он тебя душил? – осторожно спросил.

Настя молча кивнула, едва сдерживая слёзы.

– Сволочь! – сжав руки в кулак, произнесла Оля. – И как земля таких носит!

– Носит, солнышко, и не таких носит. Ну ничего, мы с ним ещё поговорим. Что ты, Насть, хотела бы, чтобы с ним стало после всего этого.

– Ах, оставьте меня в покое!

– Не. Ну сколько ты хочешь с него в денежном эквиваленте?

– Не знаю, мне всё равно, – равнодушно произнесла Настя, содрогаясь всем телом от внутренних истеричных всхлипов.

– Я бы точно не смогла бы думать про деньги, когда итак хреново, – поддержала Оля. – Чтоб у него отсохло одно место!

Ехали молча.

– Странно, я ничего не чувствую, – вдруг завела Настя первая. – Вообще ничего. Как фильм ужасов посмотрела. И всё!

Андрей догадывался, что это защитная реакция организма. Она, как подушка при аварии, включается автоматически и предостерегает от боли. Он знал, что осмысление случившегося ещё долгое время будет требовать от неё неимоверных усилий, что ещё долго наедине с самой собой она будет искать и не находить ответа на свои душераздирающие вопросы. Душевные раны не кровоточат – они воняют, и с его душком придется ужиться. Ничего не поделаешь, вздохнул Андрей.

– А что ты видела в этом кино? Можешь рассказать? Ну… Если не хочешь, не говори, конечно.

– Не знаю… Не помню… Так эпизодами всплывает. Как душил… Как насиловал. Эти бешеные глаза… Эту жирную тушу. Его толстые пальцы. Трудно говорить.

– Подонок! – не выдержала Оля.

– Ты не бойся. Рассказывай, если хочешь, что приходит на ум, говори. Всё, что крутится в голове, – продолжал Андрей, устремлённо выводя Настю из ступора.

– Помню, как села к нему в машину, и мы поехали к нему за деньгами. Помню, как он закрыл дверь на замок. Помню, как сначала всё комплиментами сорил, что мне, мол, такой красивой, надо устраивать свою жизнь где-нибудь в Испании, и что он сможет мне помочь – ну переезд там, работу и всё такое. Я, конечно же, отказалась, – Настя запнулась, морща лоб от неприятных воспоминаний. – Тогда он разозлился и начал меня бить. Сказал, что ему стоит сделать один звонок, как меня поместят в закрытый бордель, и что мне из него не выбраться будет.

Настин замученный взгляд едва просвечивался сквозь слёзы. Воспоминания заполняли её сердце отчаянием, неподъёмным грузом давили на грудь. Ей стало тяжело дышать. Она как рыба пыталась глотнуть воздух, но грудь содрогалась от тщетных попыток. Настя снова всхлипнула. Оля гладила Настю по голове, не зная, чем ещё сестре помочь.

– А что было дальше? – не унимался Андрей.

– А дальше – больше. Пришли мужики, сорвали с меня одежду. Один из них начал фоткать. Я была голой.

– Они тебя били?

– Да. Когда я сопротивлялась. Академик меня бил, называл всякими гадкими словами. Пинал. Потом, когда фотограф ушёл, он кинул меня на кровать, задрал юбку. Я случайно его оттолкнула. Сама не понимаю, как у меня это вышло. Он отлетел на пол. Я стала звать на помощь, пыталась выбежать на улицу, но дверь была заперта. Я поняла, что в ловушке. Он подбежал сзади и повалил на пол. Я все не переставала звать на помощь, а он заткнул мне рот, – Настя смахнула салфеткой слёзы, – подушкой. Я нащупала здоровый, железный предмет и ударила им по башке. Он схватился за голову, отскочил. У него на голове была кровь. Он это заметил, ещё больше разозлился.

Настя закурила. После двух затяжек продолжила.

– Он повалил меня на пол. Я сопротивлялась, как могла, но он начал душить. Мне было больно, я задыхалась, помню только в глазах его бешенство и слова: «Убью! Убью гадину!» Дальше я потеряла сознание и ничего не помню. Очухалась только, когда вы пришли.

Страдания всё больше и больше прорывались наружу. Настя больше себя не сдерживала – рыдала взахлёб, временами она то всхлипывая, то истерично содрогаясь. Оля лишь молча обнимала её и тихо гладила по голове, как в детстве делала ей мама. Она даже приговаривала, как она:

– Ничего. Всё образумится. Всё уладится! До свадьбы заживёт – успокаивала Оля сестру, в глубине души она думала уже о том, как бы придушить эту гадину. Андрей, продолжая рулить, холодно произнёс:

– Не доверяйте никому, девчонки.

– И даже тебе? – твёрдо спросила Оля, ловя его грустный взгляд в зеркале.

– И даже мне, – ответил он.

Оля навсегда запомнит эти слова, тот режущий холодный тон в горле. Она чувствовала себя так, как будто мир распилили пополам на тот, что до и тот, что после. Этот мир всё больше и больше раскалывался на бессвязные осколки. Андрей мчался сюда за Олей по опасной дороге 160 км в час, рисковал своей жизнью с Академиком. Зачем?! Чтобы сказать ей вот это! Не доверяйте никому?! Абсурд, да и только!

Дома Оля потихоньку оттаивала. Здесь ей не надо было притворяться глухой и немой к чужим бедам. Не надо было делать вид для кого-то, что умеет постоять за себя и что к ней лучше не подходить. Она порядком устала от всего этого фарса в Петрозаводске. Девушка дрожащими руками схватилась за сигарету и закурила. Дым отвлекал её от мыслей. Он, как предрассветная поволока, обволакивал её печаль таинственной туманностью. Печаль из сигаретного дыма смотрела на Олю и вместе с дымом улетала. А дым… Дым манил за собой. Дым ускользал, но ускользая, он давал надежду, насыщал миг надеждой и смыслом. Дым нашёптывал: «Ты в тепле, в безопасности. Вчерашнее осталось во вчерашнем. Всё плохое позади – всё хорошее впереди.»

И всё же тревожные мысли, как назойливые мухи, жужжали вокруг вчерашнего дня. Ещё вчера она и в мыслях не допускала, что кто-то сможет позволить себе поднять руку на её сестру. Зачем? Ещё вчера она думала, что им с сестрой до их собственной смерти грести и грести. Но с этого момента она впервые почувствовала, что их лодкой жизни управляет его величество Случай. Беспорядочно и беспощадно. Душу штормило. Впервые в жизни ей было страшно за себя. Тревога и жалость захлёстывали душу. Ей было жалко себя, жалко Андрея, которого мир ставил перед выбором либо грести одному, либо спасать утопающих и увязнуть с ними в их болоте. За него она боялась даже больше, чем за себя, потому что была уверена, что он выберет второе. Он будет спасать – этот человек по натуре своей спасатель. И самое ужасное было то, что он будет спасать не себя и не её! Он будет спасать чужих ему людей! Со своим страхом и с жалостью она не могла ничего поделать, только лишь больше злилась на саму себя за беспомощность.

Глаза растерянно блуждали по комнате. Собака, где моя собака? Что-то она последнее время меня никуда не уводит. Ветер выл в окно, как стая голодных волков. Чуть слышно дрожали занавески. По обоям скользила ветвистая рука – тень от дерева. Оля наткнулась на знакомую фотографию на комоде. На мир глядела девчушка с открытой, добродушной улыбкой и озорными искорками в глазах, распахнутых настежь.

Наивная девочка, где же ты теперь, ухмыльнулась Оля.

В комнату незаметно «просочилась» мама. Сняла чистое бельё со стула, переложила на комод и присела на кровать к дочери.

– Оль, ты чего такая хмурая-то сегодня? Что-то случилось?

– Не лезь, мама! Я не хочу разговаривать.

– Оль, ты что? Ты с Андреем была? Он что? Тебя изнасиловал? – встревожилась мама. Она всё ещё боялась, что Оля раньше срока потеряет свою «честь девичью». Как будто, кроме этого, терять уже было нечего.

– Случайно, нет. Всё хорошо, мама. Просто одна собака не даёт мне покоя. Она приходит ко мне во сне.

– А почему она тебя беспокоит? Что она хочет?

– Не знаю! Мне кажется, она зовёт меня к себе.

– Зачем?

– Не знаю. Она хочет предложить вещество существования, чтобы я трезво смотрела на мир. Почему, мама, ты учила меня доверять людям, как сделать так, чтобы им теперь перестать доверять, – спросила Оля, отчаянно вперив свои стеклянные глаза в мамины.

– Не знаю, – задумчиво ответила пожилая женщина, украдкой пряча свой взгляд. – Может твоя собака знает? Спроси. Интересно, для чего она к тебе приходит? Было бы интересно посмотреть на мир глазами твоей собаки. Может тебе попробовать записать свои сны? А? Всё, что ты видишь там.

– Зачем? Эта история без конца.

– Всё равно. Может кто-нибудь поймёт, может кто-нибудь допишет. Может не к тебе одной приходит эта собака.

– Хорошо. Я подумаю.

Оле почему-то вспомнилась недавнишняя сцена, которую она наблюдала на тусовке из одного подвала. Люди протискивались в очереди за поросячьими косточками, лезли по головам друг на друга, матерясь так, что уши в трубочку сворачивались. Оля ухмыльнулась. Странно. Зачем маме моя бездомная собака, если мама стоит в той очереди за косточками? Или она в этой очереди на другое надеется?

Дождь монотонно поскрёбывал по стеклу, нежеланным гостем прокрадываясь в душу. Осень, как сломанный патефон, заклинило на одном унылом мотиве.

Мать Оли, Софья Николаевна, стояла у окна, смотрела на увядающую красоту и погружалась в отчаяние, как в бездну.

С тех пор как развалился Советский Союз, она на многие вопросы не находила ответов. Правильно ли они жили? Тому ли они учили своих детей? Как позволили они другим так нелепо одурачить себя с толкованием своей истории, истории родного края?! Как позволили убедить себя во всех этих бреднях про классовых врагов, про своих соседей-шпионов, как согласились проглотить пилюлю лжи про то, что они по праву заслужили это место под солнцем – эту отобранную у других землю? И почему её дочь всё делает наперекор? Что она хочет этим доказать? Разве мать виновата в том, что идея коммунизма, весь этот советский бред, оказался сплошным «лохотроном» для бедных. Лохов «подкупили» на красивые обещания. «Миру мир», – кричали лохов разводящие. И лохи клюнули. В итоге, где теперь этот их мир? В чьём доме?

Софья Николаевна не меньше дочери была встревожена за будущее. Буквально ещё вчера она по-другому представляла свою жизнь. Она знала, в какое русло жизнь течёт и во что выливается. Теперь же казалось расплывчатым то видение мира, то ощущение себя в конкретной временной реке. Рамки ускользали. Ощущение места и времени утекало от неё, как песок сквозь пальцы. Иногда Софья Николаевна всё же останавливалась и пыталась понять, что с ними стало. Она сознавала, что одна эпоха сменяет другую, что их эпоха, они сами, как мамонты, – «прошлый век», но вот что-то «новый век» всё никак не наступал, а вместе с ним не приходили новые люди. Веры в них не было.

Всё теперь не так, как прежде. Она не уверена была ни в своём завтрашнем дне, ни в будущем своей Родины. Что осталось от того могучего Советского Союза?

Время научило её быть мудрой: терпеть стиснув зубы, терпеть и не рыпаться – терпеть мужа, который с того момента, как завод закрылся, «не просыхал», терпеть директора, который загрузил её работой выше крыши – в школе не хватало специалистов, терпеть дочкины заскоки, списывая всё на подростковую брыкастость. Софья Николаевна любила своё дело – преподавание математики был её конёк, но вот копеечная зарплата, которую уже полгода не платили, вводили её, мягко говоря, в ступор. Что же дальше? Духовная амнезия?

Она напряжённо сглотнула слюну. Очень хотелось выпить. Вздохнула. Нельзя! Олька пока не спит.

А эти бесконечные унижения с городскими властями из-за куска хлеба! они просто вводили всю интеллигенцию в ступор! Из-за этого скрытого оцепенения она не могла спокойно жить: что-то важное в ней откололось и теперь уже жило внутри неё своей жизнью.

Всё, что она хотела от жизни, так это то чтоб вернули ей чувство спокойствия, чувство понимания происходящего, чувство целесообразности пути, чувство принадлежности к «своим», а главное – чувство целостности. Всё это до распада Советского союза у неё было. Всё это в одночасье исчезло.

А по молодости они голубоглазыми были, наивными, мечтали сотворить супердержаву и в ней взрастить суперчеловека. Самого человечного на земле. Не получилось. На его место пришёл человек приземлённый, человек бесчеловечный, изворотливый, как Остап Бендер, диктующий свои воровские правила жизни. Мерилом успешности стало материальное благо, и все как один нацелились на него. Только Олиной маме это было не надо. В душе она была альтруисткой совдеповского разлива. Ну, какая из неё мещанка! Не в этом она видела свой смысл.

Софья Николаевна вспомнила вчерашний день. К оцепенению тут же добавилась тупая боль в затылке. Вчера они с коллегами-учителями ходили в кабинет к мэру «выбивать» свою полугодовалую зарплату. Мэр, эдакий такой вор в законе, подошёл к Софье Николаевне и ехидненько так: «Ну что, вшивая интеллигенция! Кушать хочется? А денежек нету! Последние, что были, на отопление ушли.» Пришлось уйти не солоно хлебавши, утешая себя тем, что мы, вшивая советская интеллигенция, в обиду народ не дадим! А между тем, кое-кто из этой интеллигенции падал уже в обморок с голодухи.

Голод подвигнул интеллигенцию переступить через себя – пойти в купцы. Открылись прямо-таки жабры рыночных торговцев. Вот только предложить в обмен было нечего. Ни учеников же им, в конце концов, своих предлагать! Ни знание!

Как и в допотопные времена, теперь менялось всё – от простой детской пелёнки до каракулевых шуб. Особенно в ходу были самиздатовские книги. У подруги Софьи Николаевны, например, на мебельно-лыжном комбинате зарплату лыжами выдавали. Ей приходилось менять лыжи у знакомого на мыло, а у другого знакомого мыло на крупу чтобы выжить.

Народ выживал по принципу или-или: или заглушать свой внутренний голос «горилкой», или заключать сделку с совестью в надежде на то, что весь этот бред когда-нибудь закончится. Софья Николаевна выбрала первое – она знала, что нет ничего более постоянного, чем временное, и поэтому принялась втихаря ото всех пить. Заглушала самогоном свой крик. Крик уже даже не прорывался наружу, не пытался подобрать слова. Крик был бессмыслен и монотонен, как этот дождь за стеклом.

Софья Николаевна чувствовала внутреннюю изоляцию от всего, что происходило вокруг. Даже от собственных детей она мысленно эмигрировала. Не чувствовала теперь с ними живой связи. Отвечала им по инерции, шла на работу по привычке, ела оттого, что надо есть, а не потому, что вкусно.

Софья Николаевна ещё раз взглянула на дочь. Та, упрямо уткнувшись в книгу, сидела, выпучив нижнюю губу, дулась от безделья. Мать снова сглотнула слюну. Дочь продолжала демонстративно молчать. Что ж, так тому и быть. Ну и пусть себе молчит. Нашему племени больше ничего другого не остаётся, кроме как обиженно молчать.

Мать немного ещё потопталась. Всё же что-то важное она в дочке упустила. Она сложила чистое бельё в стопку. Но что? Взяла грязное бельё и, выходя с тяжёлой ношей, незаметно закрыла за собой дверь.

Оля натянула наушники, чтобы больше никого не слышать. Сегодня Андрей сказал, что не стоит никому доверять. Что ж! Так тому и быть! Она не будет никому доверять. Даже собственной матери. Даже своим ушам. Никому! Пошли все на фиг! Оля добавила звук в плеере. В ушах загудел рокенрольный гул:

Цой был Олиным кумиром. Оля хотела стать такой же крутой, как он, поэтому она не возражала насчёт маминой идее писать дневник. А вдруг она так же, как он.

В ту ночь Оля впервые написала своё первое откровение людям:

Из Олиных записей в дневнике:

Мама предложила мне завести дневник – написать о тебе, собака. Я подумала, почему бы и нет. Хуже от этого не будет. Мы же ведь с тобой уже подружились.

Оля закрыла глаза и погрузилась в тусклые лабиринты памяти.

Это было два года назад. На тусовке.

Собака так грустно на меня смотрела, а я на неё. Меня чем-то притягивал её взгляд. Какая-то неосознанная, неуловимая грусть… Возможно, кто-то приручил её, а потом… Потом бросил. Ну, ясен перец, бросил. Иначе как же ещё могло быть. С тех пор из глаз собаки слезилась одна лишь любовь. Потом к любви присоединились страдания. Страдания и сострадания просачивались сквозь слёзы.

Собака не лаяла, не кусала. Она лишь с сожалением смотрела вслед бросающему. Вот…

И теперь она одна. И я одна. И мы все одни. А я всё никак не могу смириться с этим! Почему? Сама не знаю. Не могу и всё! Когда я смотрю вслед той облезлой, исчезающей в полумраке, бродячей собаке, я с непривычки ёжусь, словно её боль, её беспризорность, как заряд душевной энергии, снова передались мне.

Однажды, когда в очередной раз пёс явился ко мне, он уловил это наше с ним сиротливое присутствие. И тогда я поняла, что между нами что-то пробежало. Грустная мелодия что ли? Не уверена. Но с тех пор собака начала приходить ко мне всё чаще и чаще. Жалко ей меня стало.

Она жалобно вглядывалась в мои глаза. Молчала. Смотрела, и я на неё смотрела. Молчала. Так мы молчали вдвоём, и нам было легче. Мы чувствовали, что мы не одни теперь в нашем безысходном молчании.

Не правда ли, мама? Не это ли самое главное – знать, что есть кто-то, кто тебя примет со всеми твоими печалями, язвами. Кто тебя всё время ждёт. А я вот не чувствую, что меня кто-то ждёт, что ты меня ждёшь, мама. А вот собака меня ждала.

Здесь, на улице, посреди помоек цивилизации, одна она ждала меня.

А однажды, когда она в очередной раз ко мне пришла, я с ней заговорила. Игра в молчанку тогда уже мне надоела.

– Ты ко мне, – спросила я.

Собака печально кивнула.

– Я знаю, ты ищешь живую воду, – сказала она.

– Да. Без неё мне никак. Пусто в этом мире, – ответила я, ни капельки не смущаясь её человеческого голоса.

– Ступай за мной, – сказала она беспристрастно, и, отвернувшись, по-королевски зашагала во тьму.

Я не выдержала, сорвалась. Рванула за ней. Собака меня манила, не знаю чем, но было в ней какое-то сверхпонимание, знание чего-то запредельного, и это мне необходимо было получить. Это притягивало меня к собаке. Да и вообще… В моей жизни последнее время ничего не происходило. Ну что ещё было делать, кроме как не идти за ней.

Конечно же, я ещё не знала, куда иду, зачем, но почему-то очень хотелось туда – в неизведанное. Душа взывала к подвигу. Я твёрдо была уверена, что пёс мне поможет, что он приведёт меня, куда надо. Это ведь мой пёс.

Когда я пишу сейчас вот это, я ловлю себя на мысли, что каждый из нас, наверное, попадает хоть раз в жизни вот в такую вот ловушку – в ловушку собственных представлений о добрых и злых помощниках, и тогда в душу залазит такой вот добрый на вид, преданный пёс, который тебя уверяет: «Погоди! Я всё устрою! Тебе ничего не надо делать самой. Ты лишь иди!»

И ты идёшь, и с облегчением вздыхаешь, ну, наконец-то, слава Богу, не надо грести и разгребать свои косяки самой. Твоей шлюпкой жизни может хоть кто-то порулить за тебя, а то ты так тут как-то подустала ходить сама в беспокойное море. И вот является он – твой спаситель – ты мерно плывёшь по течению, как свободная шлюпка, дрейфуешь, ни о чём не переживая, кроме разве что тебя терзают предвкушения новых удовольствий на своём размеренном пути.

Я клюнула на эту фишку – доверилась своему псу, о котором пока ещё ничего не знала. Я даже не уверена была, существовал ли он на самом деле. В одном я была уверена – пёс звал меня в манящее тайнами «прекрасное далёко», и это неимоверно возбуждало, будоражило всю мою сущность. Я хотела проверить себя, насколько меня хватит там, в ТОМ МИРЕ.

Я бежала за ним без задних ног. И вот перед нами появился наш «чёрный квадрат». Приглушая собственные предостережения, в мгновение ока я юркнула в тот «запортальный» мир. Так я преодолела свой рубеж предельности и разумности. С тех пор, чтобы я не делала, в глазах других это было неразумно.

В том мире всё было по-другому. Я тут же забыла, кто я, чего хочу от жизни, для чего я здесь, а главное для кого я здесь. Мне уже было всё рано, что со мной будет. Я словно слилась со всем живым и прекрасным на Земле, почувствовала свою органическую связь с единым, неразрывным океаном жизни.

Я помню, неожиданно для себя самой тогда подумала, одно из двух: либо инопланетным существам понадобились мои мозги, либо этому псу слишком грустно стало одному.

– Скорее второе, чем первое, – прочитав мои мысли, ответил пёс. – Мне грустно грустить одному. Тревожно одному.

Я летела за ним по обледенелой, узенькой дорожке и старалась больше не думать ни о чём. Не очень-то приятно, когда у тебя в мозгу, как у себя дома, копаются какие-то там чёрные псы. Даже если они и безобидные, брошенные псы. Всё равно бррр!

Некоторое время мы шли молча. Я чувствовала за ним огромную силу, которая тянула меня за собой, как тянет гравитационное поле. Я бежала за этой силой, хотела слиться с нею в одно целое, проникнуть, в то, что меня так притягивало.

– Раз уж ты меня узнала, – остановился пёс и, отдышавшись, добавил: – Пойдём, прогуляемся по моим владениям. Я покажу тебе, как живу. А потом я дам тебе то, о чём ты так давно просишь. Вещество существования. Долгожданную живую воду. Эту воду обычно зовут ещё бальзамом.

Мы передвигались по сумеречному лесу.

Огромные ели опутывали своими ветками, словно целую вечность. Лес вырастал со всех сторон, как дружина рыцарей тьмы. Я плелась за собакой сквозь косогоры-буераки, не чувствуя почвы под ногами. Деревья шумели, нашёптывая мне страшные истории бытия. Чем дальше в лес, тем сильнее овладевала нервная дрожь. Я шла – спотыкалась. За рукава кофты цеплялись огромные сучья. Душе было так же колко, как и телу, но я не сдавалась. Я испытывала ужас и трепет одновременно. И всё же сумеречная, неведомая даль неудержимо влекла меня за собой.

Вскоре лес кончился. Туннель уходил вглубь земли, как купол, замыкающийся в небе. Там в самом конце этого сужающегося купола сгущался яркий свет. Свет в конце туннеля? Где-то я это уже слышала. Я что? Умираю? На секунду я замерла. Но пёс не растерялся, подхватил:

– Скорее наоборот. Оживаешь. Скоро ты познаешь, что такое истинный накал страстей. Блаженство пустоты. Свобода от своих «тараканов» в голове. От всех форм и правил. От всего того, что угнетает в твоём блеклом мире.

– Ухты! Я люблю, когда что-то занимает меня целиком, будоражит моё воображение. Люблю, когда что-то мотивирует меня к поиску нового. Так это что? И есть та самая живая вода?

– Да. А теперь молчи и иди.

Итак, туннель в царство грёз существовал, и я была его первооткрывателем. Я помню, подумала тогда, наконец-то моя жизнь наполнится высоким смыслом, которого от меня так долго добивались учителя. В реальной жизни всегда было что-то, что обламывало меня с этими высокими материями. Всё казалось, что я как-то некрасиво «копчу небо», что всё как-то мешаю со своими углеводородами кому-то. Все меня некуда было себя с ними деть. И вообще, неказистенько так выглядела моя жизнь. Может, осмысленнее надо было. Насыщеннее, более самоуглублённо что ли? А здесь всё это казалось возможным. От осознания собственной значимости меня даже начало потряхивать. Каждое моё па теперь было проникнуто такой духовностью, что я даже пукнуть боялась в присутствии такой великой персоны. Прямо Я с большой буквы!

– А почему в нашем мире нет живой воды, а в вашем есть? – вслух задумалась я, неторопливо ступая след в след за огромным псом.

– Потому что ваш мир раскололся на осколки. Он фрагментарен. Этот ваш мир. Люди в нём перестали верить в чудо. Взрослые перестали понимать детей, дети – взрослых. И никто никому не верит! Ваш мир неидеален, а мой идеален, по крайней мере, так думают обитатели моего болота. Там от них ничего не требуется. Для счастья не надо прокладывать топкую дорогу. На болоте люди просто прохлаждаются на солнышке и вкушают из рога изобилия новые перерождения. Там тело всё время чувствует нежные прикосновения матери. В вашем же мире мать куёт железо и кусает губы с усталости. Она у вас только и делает, что отдаёт, ничего не принимая взамен. Вы её сосунки! Всё сосёте и сосёте её плоть и кровь. А она даёт и увядает. Но мне, – подмигнул загадочно пёс, – это только на руку. С вами нашему брату есть где развернуться.

И тут я вспомнила про маму. С мамой у нас были запутанные отношения. Сама не знаю почему, но мы друг друга не понимали. Я не могу с ней поделиться ни о чём, что меня на самом деле волнует. Не знаю, почему. Она как-то слишком импульсивно реагировала на всё, что бы я ей ни сказала. И то ей не так, и это не эдак. А мне от этого только хуже. Я замыкаюсь на себе, когда меня не понимают. Мы ссоримся, и в эти моменты мне кажется, что я её не люблю. И, вообще, никого не люблю! На целом свете!

Я сказала:

– Я думаю, моей маме тоже всегда было не до меня. Она меня всегда воспринимала, но не всю, целиком. Как-то отрывочно. То у неё были какие-то заморочки на работе, то с мужем, то ещё Бог знает с кем. А вообще, странно, что в советское время женщины были больше полубабами-полумужиками – стахановцами, одним словом, нежели мамами, любовницами, жёнами.

– Рабоче-крестьянский миф о равноправии порядком извратил в вас женское начало, – поддакнула мне собака.

– Вот моя мама, например, – продолжала я, – в Советское время она могла себе позволить пойти в декретный отпуск только на 6 месяцев. Это было слишком для меня! Меня ведь от сиськи её ещё не отвязали. Я находилась одна среди чужих людей 8 часов в сутки. Тогда я ещё совсем не чувствовала, где кончаюсь «Я», и начинается «ОНА» – мама. Я искала её в садике взглядом, потому что ходить не могла. Мамы рядом не было. Никто мне не кивал в ответ, не подтверждал, что всё в этом мире вращается вокруг меня и маминой любви. Я помню, как к кроватке где я лежала, подходили старшие дети. Они лапали меня. Им было интересно, а я искала маму. Я хотела, чтоб она взяла меня на ручки и успокоила. Я решила, не стоит вообще раскрываться. Даже для самой себя не стоит. Зачем? Но мамины руки так и не появились. Мамины руки нужны были чтоб ковать наше светлое будущее. Работать на идею. Чтобы всем было хорошо. А жаль… Светлое будущее так и не пришло в наш дом. А пришло…

– Я знаю. Я пришла дать тебе свою лапу. Для душ без привязи и привязанностей есть одно пристанище – болото!

– Душ без привязи? А разве человек нуждается в узде?

– Нуждается! Так же, как и собака. Собака без привязи, всё равно, что дерево без корней. Когда человек без привязи, он так же, как и я, начинает бродить по свету, так ни к кому и не привязавшись. Проводя всё больше времени со мной, со своей бездомной собакой, он превращается в меня – в голодного, бродячего скитальца. С опустошённым сосудом. Он теряет способность любить, сопереживать. Он перестаёт узнавать себя в другом – другой больше не задевает его. Общение с ним не «вставляет», как «вставляю» я. А чтобы общение трогало за живое, надо ведь видеть в человеке человека, и чтобы он это тоже видел. Я вот, например, разглядела тебя, Оля.

– Да? Интересно, что ты хочешь этим сказать? Что ты во мне увидела?

– Уязвимость. Боль. Тебе тяжело жить без меня, только я тебе помогаю почувствовать, что ты есть, что ты существуешь на руинах. Твой дом пуст, Оля. Ты не любишь там бывать. Он просто забыт всеми. Родной человек покинул его, вместо него туда ходит кикимора.

– Кикимора?! Собака, ты такое сейчас говоришь?! Заткнись, пожалуйста! Очень тебя прошу!

– Тебя шокируют такие вещи?

– Да!

Я вспомнила о том, что мне больше всего не хватает на свете и ради чего я, в принципе, всегда бежала из дома. Любовь. Я ищу её повсюду. Я не представляю себя без неё.

– Кстати, – поинтересовалась я. – А как там у вас на болоте с любовью?

– Странные вы, бабы, народ, – ответил он. – Все серьёзные вещи у вас сводятся всегда к одной теме.

– Да. Так и есть.

– На болоте способен любить только один человек. Ты успеешь ещё насладиться его любовью. Остальные же приходят сюда, чтобы зарядить свои баллоны сердца свободой существования. Ты хоть знаешь, что это такое?

– Нет, не знаю.

Мы уже подходили к концу туннеля. Я поторапливала в душе собаку и думала, что такое свобода существование. На миг пришло в голову, как здорово, что я нашла свою лазейку, в которую можно будет теперь на время «просачиваться», когда будет скучно.

А собака, уставившись на свет в конце туннеля, вдруг задумалась и сказала:

– А вот о времени ты забудь. Туда, куда мы с тобой идём, понятие времени отсутствует. Там нет отчёта ни для времени, ни для других мерил. Там, где нет начала, – нет и конца.

– Как это? Значит, там нет жизни? Нет притяжения друг к другу? Есть всего лишь одна жажда, жажда живой воды?

– Да. Что-то в этом роде.

– А ты знаешь! Что-то мне подсказывает, что это обманка. Я ведь имела в виду живую воду, которая даст мне чувство полноты, стимул тянуться к людям, творить вместе жизнь. Нашу общую жизнь.

– На болоте нет жизни. Там мир замер. Любые движения бессмысленны. На болоте любое притяжение пахнет смертью. Там есть одна лишь тяга, но к другому человеку она не имеет никакого отношения. Она имеет отношение только лишь к тебе самой.

И после некоторого молчания, все так же глядя куда-то вдаль, собака произнесла:

– У меня к тебе два условия. На болоте ты должна будешь сохранять неподвижное состояние, а в реальном мире хранить молчание о том, что здесь было.

– Говно вопрос! – оживилась я. – С моей-то ленью я сделаю это на раз-два-три! Я даже, может быть, останусь с тобой навсегда. Ты, собака, начинаешь, мне всё больше и больше нравиться!

Неожиданно для себя самой я загорелась идеей вечного ничегонеделания. Но собака вдруг опешила.

– Ты… Ты… Ты не сможешь там долго находиться! Я тебя не для этого туда веду. К насосу с живой водой присасываются только те, кто потерял себя для других. Я тебе этого не позволю! – в растерянности промямлила она, и с раздражением фыркнула.

– Ты пойми, я добра тебе хочу! Ты меня разглядела!!! А это уже о многом говорит, – продолжила она. – Я видела лица тех, кого болото затянуло. Их лица перекошены от боли и жалости. Я не желаю тебе того же. Мне обидно за тебя, за то, что тебя не понимают, поэтому я веду тебя сюда отвлечься. И не более… Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты на болоте задерживалась. Это болото! Пойми это!

Пёс отчаянно вцепился в меня своими бездонными глазами. Его глаза были полны горечи и скорби. Потом он отвёл взгляд в сторону. Лоб сплющился в гармошку. Я подумала, должна быть тяжёлая судьба у этого пса. Страх, как удав, неминуемо подступал к лёгким. Я задыхалась.

Что бы это значило? Я что? Умираю? Я пристально вглядывалась в лик удаляющегося призрака. Он благородно ступал в ночную мглу. В его образе – в этой его величественной походке, в сиротливом и вместе с тем сосредоточенном взгляде – было нечто отталкивающее, нечто трагическое. Обречённость что ли… Словно на пса возложена была некая миссия, которая ужасно его тяготила. Какая-то безжалостная печать судьбы, фатальный гнёт чувствовались в его облике. Я подумала, наверное у него нет другого выбора, кроме как пребывать в том своём скрытом мире вместе со мной.

Он вёл меня туда сознательно. Он вёл меня хладнокровно. Вёл к определённо намеченной цели. Мне возлагалась некая миссия там. Но какая? Вероятно, это предстояло мне узнать. От осознания этого мне стало жутко. Собака давала мне понять, что я ведома, что скоро меня посветят. Интересно было бы знать во что или даже в кого?

Я открыла глаза. Быль сумеречного мира улетучилась. Светило солнышко, а щебечущая за окошком неугомонная свирель так и подмывала подскочить и пропеть свою песнь миру. Но какую? Ни слова, ни музыка не слышались. Только беспорядочный шум в голове.

Что меня с тем миром связывало? Я чувствовала, что какая-то часть меня самой осталась там, за горизонтом того мира, и эта загадочная авантюра с собакой – прямое следствие тому.

Оля закрыла свой дневник и задумалась, а почему собственно приходит к ней странный пёс? Быть может, его грусть имеет непосредственное к ней отношение? Любознательность, вот что влекло Олю взглянуть за пределы своего обычного восприятия, возвыситься над рутинной инертностью тела. Оля хотела взглянуть на себя и на этот мир так, чтобы ещё глубже понять то, что происходит со всеми нами, уловить то, что всех нас объединяет в единое целое. Весь мир!

Пёс напоминал Оле падшего ангела, отверженного из рая. И тут Оля догадалась, почему он её так к себе притягивал.

«Я тоже чувствую эту изоляцию от происходящего, словно я осталась за бортом от созидательного процесса жизни. Реальность больше мне не принадлежит. Я в ней не участвую, не являюсь её частью, а, значит, не чувствую, что живу, расту, существую. Мой мозг не уверен, что он способен преодолевать опасные трудности.

Когда я отправилась с собакой туда, куда взрослые запрещают нам ходить, я всего-навсего хотела испытать себя, хотела почувствовать то, что я живу, расту. Я пыталась поймать это ощущение себя в мире. Это чувство полноты. Полноты жизни. Жизни на грани. Жизни на острие ножа», – пришло Оле в голову.

На миг у Оли промелькнула мысль: «Родители не создали братского царства на земле, но у них хотя бы была цель и железная воля. Эта цель объединяла, приводила к взаимовыручке и братству всех народов СССР. А у нас и этого уже нет. Мы не верим уже ни во что. Мы не верим, чтобы не разочаровываться. Мы не верим, и оттого мы безвольны».

Молодая девушка тогда не сознавала, что истоки такого душевного напряжения скрывались глубже – в бессознательном духе народа, в духе, который пытался возместить утраченное, заткнуть эту ноющую дыру сознания.

В то время ко многим в дом стучалась такая бездомная собака. Люди ходили потерянными и искали её в толпе – одинокую и манящую отправиться в иной мир. Вот уже не одно поколение переживает это нездоровое напряжение. Вот уже не одно поколение отправляется на поиски этой собаки.