Читать книгу Лунный Бог – moon bog - Вероника Рябинина - Страница 3

Переходный возраст Мировских выпал на долю переходного периода страны. В девяностые годы после так никому и не понятой Перестройки государство повернула политическую идеологию в противоположную сторону – из советского коллективизма в буржуазный индивидуализм. И это не могло не повлечь за собой духовных последствий – ломки характера, оплакивания того, что было. Оплакивание отмирающего – это нормально. Человек из советской эпохи чувствовал приближение конца. И хотя он всё так же продолжал своё существование и не желал сдаваться, с его совдеповским сознанием надо было кончать. Только никто не знал тогда как. Как это сделать?

Советского человека списали за ненадобностью, как брак в гастрономе. Молодому поколению надо было бы взять на вооружение новую социальную модель отношений. Однако где её было взять – воспитывал молодое звено всё тот же «человек-совок». Получилось, что пока страна ждала своих героев, предсмертная агония советского человека набирала обороты, образуя тем самым неимоверный раскол среди своих – раскол в сознании.

Переходное время – это, несомненно, время проб и ошибок. Под их сплавом формировалось новое видение мира, новые подходы на видение человека и его сознания, на его возможности. Переходное время эпохи девяностых – время душевных зазоров и общественных катаклизм. Пока человек великий занимался поисками самого себя, на смену ему просочился из ближайшей подворотни человек маленький, бывалый, с нахрапом и без пафоса. Он мог установить связь и с тем и с этим миром – и с советской номенклатурой и с преступными группировками. Человек бывалый занимался всем, что по закону было запрещено, особенно он любил заниматься спекуляцией, проституцией, рэкетом. Человек тут же начал диктовать свои правила игры, жёсткие и вполне конкретные: дают – бери, бьют – беги, стреляй на поражение. У того человека не было профессиональных навыков, но была хорошая мускулатура и воля к жизни. Они жили просто ради того, чтобы пользоваться благами мира. Человек бывалый давал всем ясно понять, что обратной дороги нет. «Я не буду жить, как раньше! Я хочу кайфовать здесь и сейчас!» – заявлял он.

Государственный аппарат в этой политической неразберихе тоже экспериментировал – занимался вольной импровизацией на тему демократия. В главных ролях были освободившиеся заключённые. Это звучало так: «Вдруг стало можно всё, но не всем».4 Всё дозволено стало тем, кто к этой власти имел свои «каналы». И вот в то время пока так называемая власть занималась «распилом» гос. имущества, компания Мировских тоже экспериментировала. Но по-своему. Ребятам было лет по 17. Всё что они могли – это экспериментировать над собой и своим сознанием. Какие перспективы сознание им откроет, если поместить его в иное напряжение, в иной нейронный накал. Как заставить мозг работать в ином режиме, так, чтобы он вырабатывал дофамин, эндорфин, адреналин, амфетамин с бешенной скоростью?

Подростки перестали искать в происходящем всякий смысл. Они не верили в существующий порядок вещей, и поэтому были анархистами. Просто курили марихуану, проводили время по подвалам, пели свой рок – свою правду жизни, а вместе с песнями снимали всякой «дурью» разрядку.

Кайф был частью их тусовочного мира, психоделика – маргинальным самовыражением среди своих. Мировские и на мир-то смотрели, как маргиналы, обособленно. Они всегда проводили чёткую грань между закрытым своим миром и чужим, враждебным, между воинствующей группировкой ангелов смерти и законопослушными винтиками системы.

Время советских патриотов, кующих засучив рукава светлое будущее, закончилось. Мировские уже были другой закваски. Они хотели конкретного и для себя. Джинсы от Монтана, мотоцикл от Харлея, комфорт и море удовольствий.

Мировским совсем не хотелось вступать в ту клоаку взрослой жизни и брать на себя ответственность за то, что вышло уже давно из-под контроля, причём не по их вине. Почему они должны разгребать «косяки» взрослых, отождествлять себя с ними зачем?

И все-таки в душе они любили родину, хоть и относились к своей любви с презрением. Да и как не иронизировать? Их учили жить в презрении к буржуям, ко всему западному, отсталому, а теперь, когда границы открылись, они увидели, что презирать-то собственно некого и нечего – за железным занавесом живут улыбчивые люди, которые вовсе не собирались нас эксплуатировать. Вовсе нет. Наоборот, хотели даже с нами дружить. Русские подростки надменно взирали на то, как живут финские дети, в глубине души им завидуя.

Ни у кого из ребят не маячило на горизонте ни единого просвета на такую вот «загнивающую» жизнь. Никто из ребят не строил далеко идущих планов на самореализацию. Неуверенность в завтрашнем дне угнетала. Мировские, как и все, ждали перемен, но ждали уже как-то растерянно, сами не понимая, чего ждут. Не видели они и смысла учиться. Ради какой выгоды? Сникерс стоил пол стипендии, а вся стипендия равнялась стоимости одной пачки памперсов. Даже если бы они и отучились в универе и устроились по специальности, максимум, что их ждало на свою зарплату, так это три сникерса в месяц. Стоило тогда на это гробить лучшие время?!

От взрослых Мировские хотели только одного – правды. Понятной правды, которая поможет им примириться с прошлым, разобраться в себе, в том, что с ними всеми здесь происходит и на что, на какую поддержку им стоит рассчитывать. Как герой из фильма «Брат», Мировские верили в настоящую силу правды. И вот поэтому лицемерие взрослых их так раздражало. В своём противостоянии взрослым они были искренне и непримиримы. И хотя в России о правде говорят обычно в прошедшем времени, ребята упорно не вылезали из своих «баррикад» – выжидали, когда состоится этот разговор о том, что есть что.

Сегодня был обычный выходной. Мировские слонялись по городу в поисках «бодряка». Они не любили вялости в рефлексах. Это было для них равносильно состоянию зависшей в воздухе мысли. Молодая кровь требовала «перезагрузки» – обновления впечатлениями.

На пути показалась огромная стройка, которую затеяли ещё до появления подростков на свет. Строился районный медицинский центр по финскому образцу. Своеобразный массивный комплекс, в котором должны были размещаться все необходимые медицинские услуги. Только вот кем и когда он строился, было не понятно. Рабочих здесь не было, зато видны были дети, резвящиеся на аварийных объектах, да шатающиеся с клей-моментом силуэты – призраки.

– В этом гараже были кресла для дантистов. Так вон эти чуваки из мастерской переделали их под сиденья для гоночной машины, – сказал Славян, кивнув в сторону автомастерских.

– А откуда они их достали? – спросила Оля.

– Откуда, откуда! Спёрли, конечно! Вон с этой стройки. Знаешь, по какому уже разу здесь рамы вставляют? – спросил Славка, снова кивая в сторону стройки.

– По какому?

– По третьему, – торжествующе заявил он.

Все загоготали. Оля взглянула на здание.

Два кирпичных пятиэтажных сооружения, соединённых меж собой одноэтажным зданием-туннелем, стояло в замершем, полуразрушенном состоянии.

– Широк размах русской мысли да на практике кишка тонка, – перефразировала Оля чью-то мысль.

– Вот-вот. В России ведь не результат главное, а размах и показуха. И никакие тут замки не помогут! Наш брат везде лазейку найдёт. Здесь сторож нужен, да с винтовкой, да чтоб стрелять умел, – деловито заключил Славик.

Вдали показался поезд. Он стремительно приближался, разрывая гремучей скоростью привычную поступь жизни – восприятие времени и пространства. Ребята с любопытством смотрели на мелькающие из окошек лица, махали им вслед, пытаясь уловить в этой единой движущей массе живые человеческие лица. На долю секунды их взгляды соприкасались. Лица улыбающихся махали ребятам вслед и пролетали мимо, унося с железным гулом частичку самих себя, своей радости и промелькнувшую меж ними связь, живую связь, Дуновение самой жизни. И вот этот миг соучастия с другой жизнью зародился и сосуществовал теперь уже сам по себе. Помимо них. Ехал словно в другом «поезде».

Тот поезд набирал обороты, вбирая всё на своём пути, прорываясь в мутные энергетические потоки неизвестности и покоряя неведомые дали. И никто не знал тогда, что этот поезд движется по кругу.

Примчался Слоник на велосипеде. Слоник часто бывал посыльным за «товаром».

Вот и на этот раз он в два счёта сгонял за «коробком»5. Вернулся с «товаром» запыхавшийся и довольный, как арбуз. Его «Харлей Дэвидсон», так прозвал он свой драндулет, было слышно за квартал. Впечатление аэроплана со звуковой сверхмощностью создавалось от трескотни допотопной фотоплёнки на колёсах.

Мировские на этот раз держали путь до Коляна. У Коляна родители по выходным пропадали на даче. Так что «вечеринка у Децела дома» сегодня будет что надо. На блатхате у Коляна собирались чтобы приготовить свой НЗ6 для дискотеки, «раскумариться», а потом пойти «клубиться» дальше по ночному городу.

Когда они проходили мимо автостоянки, Оля вдруг вспомнила, что надо позвонить маме. Она, наверняка, там уже заждалась.

– Парни, откуда можно звякнуть? – спросила Оля.

– Да вон, – указал Джексон на будку автостоянки. – У них телефон есть. Только осторожно, там злая собака.

По деревянной лестнице Оля проворно вскарабкалась на верх этой сторожевой башни. Открыла дверь, и, не обращая внимания на присутствующих, автоматически спросила телефон. Сидящий в углу и лоснящийся жиром мужчина что-то нечленораздельно буркнул, кивнув на аппарат. Оля его знак уловила и, схватив трубку, быстро набрала номер.

– Мам, я сегодня не приду, переночую у Натахи, – торжественно объявила она.

– Опять ты с ней снюхалась?! Почему к бабушке не идёшь, – кричал раздражённый голос в трубке, – бабушка недалеко живёт от Наташи. Сколько раз тебя предупреждать, чтоб не водилась ты с нею. У тебя будут только одни неприятности.

– Ну какие неприятности, мам!?

– Да о тебе будут говорить также плохо, как о ней. Ты же знаешь, скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты.

– А мне плевать. Я не собираюсь жить так, как все живут!

– Я тебе сказала, иди к бабушке, и точка! Не строй из себя Зою Космодемьянскую, – настойчиво взывал голос в трубке.

– Мам, ты не поняла, я звоню тебе не разрешения попросить, а предупредить. Меня сегодня не будет, – холодно сказала Оля и тут же бросила трубку.

Она стояла в замешательстве, нервно теребя шнур. Перезвонить, не перезвонить…

Ну вот, хотелось, как лучше, а получилось, как всегда, промелькнула мысль в голове. Рука так и тянулась к трубке, хотелось объяснить маме на доступном ей языке, что Наташа совсем не та, за кого её принимают и что не важно, что говорят люди, Оля уже взрослая и сама вправе выбирать себе друзей.

Тем временем голодная до зрелищ публика в сторожке замерла в оцепенении, искоса поглядывая на гостью, что она ещё выкинет.

Олины глаза в растерянности скользили по полу. Она случайно наткнулась на чьи-то ботинки с волосатыми ногами. Здесь ещё кто-то? Но кто? Она мгновенно подняла глаза. Парень! Красивый! От неожиданности она вспыхнула. Это была вспышка озарения, которая бывает, когда соприкасаешься со своим самым сокровенным. Олю замкнуло. Она чувствовала, как расплывается румянец по щекам. И чего она так раскраснелась? Надо же! Невеста на смотринах, да и только! В её подкожный девичий мир без спросу кто-то влез. ОН! И пока она не знала, что это сейчас с нею было и как вообще к этому относиться, она просто осоловело на него пялилась. Молодой человек тут же уловил её настороженный взгляд и одобряюще кивнул.

Оля подумала, как странно! Она видела этого человека впервые, но было ощущение, что они знакомы уже тысячу лет. Их взгляды уже тысячу раз соприкасались, пересекались в Прекрасном далеко-далёком.

В комнату запрыгнул солнечный зайчик и весело забегал по обшарпанным обоям.

Оля вслед за ним оглянулась, пробежалась взглядом по сторонам. Неказистая каптёрка, впитавшая запах дешёвых папирос. Она казалась ей почему-то необыкновенно просторной и интимной. Живая игра теней по обшарпанным обоям, солнечное облако, проникавшее сквозь щели потрёпанных занавесок – Оля буквально осязала окружающий предметный мир как продолжение мира незнакомого знакомца.

– Вы не подумайте, я не такая, – насторожилась она в растерянности.

– А я и не думаю, – сказал он, улыбаясь. – Человек всегда чуточку больше, чем про него думают. А мамы… Ну, на то они и мамы, чтоб за нас бояться.

– Не-е, моя мама не такая как все. Она боится только одного: как бы её доча не вляпалась, чтоб потом не пришлось краснеть.

– Не одна она такая. Третью часть своей энергии человек тратит на мысли о том, что про него думают другие. Маме будущее своего ребёнка тоже небезразлично, вот она и переживает. Её понять можно, она жертвует своими моральными принципами ради того, чтобы вы набили лоб на своих ошибках.

– А мне не нужны такие жертвы! Я хочу, чтоб она от меня уже отвязалась и зажила своей жизнью!

Оля не «парилась» больше по этому поводу. Вопрос с мамой ей уже казался решённым. Она смотрела парню в глаза, а он, в свою очередь, краснел и улыбался ей в ответ. Оля бесконечно восхищалась им: его чувством такта, его интеллигентной манерой говорить, его благородной осанкой и прозорливой смешинкой в глазах. Наверняка, он не курит анашу, пришло вдруг Оле на ум. Оле не хотелось уходить. Она готова была бесконечно блуждать здесь в лабиринтах его отражений. Она хотела зацепиться взглядом за эти отражения, присмотреться, откуда они, что они вещают.

Однако со двора донёсся настырный свист.

– Может, останетесь? – неуверенно предложил Андрей.

Она чуть было не сказала беспечное и отчаянное «да», но неожиданно для себя самой промямлила скомканное «нет». Снова раздался крик со двора, и Оля едва ли не за уши вытянула себя из каморки. Лето на правах молодой красавицы осваивало свои владения. За окном всё живое стремилось порхать друг с другом. И эта сирень, и этот прокуренный запах из каптёрки, и это граяние чаек в пруду – всё пленило! Всё вдохновляло к жизни. Оле ещё больше захотелось совершить что-нибудь разэтакое, нечто из ряда вон выходящее. Ноги почему-то дрожа спустились из сторожевой башни на землю, а душа всё никак не хотела приземлиться.

Ольга застала Мировских за странным занятием. Парни ползали по газону, кропотливо перебирая подорожную траву. Оказалось, они уже выкурили по косяку, скатали шарик из оставшейся на папиросном папирусе гари и успели уже по неосторожности его выронить.

– Чёрт! Остатки сладки, – прошипел озлобленно Толстый, глядя по сторонам, куда бы он мог упасть.

А всё-таки… Надо было остаться, вздохнула Оля про себя. Как же далека она была сейчас от их проблем!

– Олик, чего стоишь, как вкопанная? Помогай искать. Славка сказал, кто найдёт – чирик получит, – сказал Джексон. Как щепетильный бдитель справедливости он всегда боялся, что вдруг случится так, что он переработает больше остальных.

– Чирик? Здорово! А ты придумал, на что ты его потратишь? – спросила Оля.

– Конечно! Куплю целый стакан хэша! – выпалил Джексон без промедления.

– Гениально, – не без иронии выдохнула из себя Оля.

Наконец, после кропотливых исканий они нашли пропажу и продолжили свой путь.

В час-пик они выехали на инвалидке на узкую проезжую часть на раздолбанном запорожце. Колян включил 20 км/час. На заднем сиденье торчала мумия в чкаловских очках. Это Никотиныч свой любимый костюм из туалетной бумаги напялил. Он сидел один и метался от одного заднего окна к другому. Несчастный водитель, уловив, наконец, подходящий момент, принялся обгонять драндулет и вдруг заметил таращившуюся мумию из машины. Лицо шофёра непроизвольно расплылось в улыбке. Ребята в запорожце загоготали – прикол удался.

Дома у Коляна собрались киноманы, алисоманы, металлисты и прочая подвальная челядь. Родители выходные вкалывали на даче, а сыну в это время предоставилась возможность оттянуться по полной.

Колян включил музыку, чтоб фонило. С магнитофона захрипел хладнокровно-невозмутимый голос.

Мировские тяжело сопели, курили ЛМ и пытались соответствовать духу песни. Казалось, они были обречены, и эта фатальная обречённость, напряжённость чувствовались во всём – в каждом их вдохе, взгляде.

Пришёл из кухни Сашка. В руках у него красовался готовый «косяк». Ребята заметно просветлели. Скоро они дунут, и мир засияет по-новому, и будет всё по барабану.

– Ну, ребя, давай, раскумаримся, – страстно глядя на папиросу, кинул клич Славян.

Косяк раскуривали, запуская весело друг другу в рот «паровозики»8. Воздух разрывался от гомерического хохота. Ребята погружались в царство грёз. Мысли, словно мыльные пузыри, плыли сами по себе, плавно разгребая мягкое, как вата, пространство. Все фантазии становились реальными, а желания осуществимыми. Но вот, как назло, ничего не хотелось! Честолюбивый мир взрослых протекал где-то над.

Травку звали дурью. Но поговорка «смех без причины – признак дурачины» – это не про любителей анаши. Существовал лишь КАЙФ и миг кайфования. Этот миг был священен. Предметы плавно вращались сами по себе, не требуя ответной реакции. Глаза бесновато горели. Мировские прикалывались над всем, что попадалось на глаза. Они любили, когда снова возвращалось это чувство всемогущества и вседозволенности. Кто-то ощущал себя хозяином леса, а кто вседержителем вселенной! Для духа, творящего радость, не существовало границ. Чувство ответственности было чуждо. Это-то и снимало с души все оковы.

Чувство новизны, острота ощущений подстёгивали, заводили внутренние рычаги к действию. Возможности собственного сознания казались безграничными. Образы всплывали, оживали, пахли, взаимодействовали друг с другом и сосуществовали уже теперь сами по себе. Проживали свою жизнь, проплывали мимо. Под кайфом Оля улетала. Она словно пребывала в гармонии с тем первородным миром, в котором границы Я не ощущаются. Так, наверное, чувствовали себя наши предки. Мир тогда органично дышал единым целым. Оля чувствовала на себе это дыхание из прошлого и в такие минуты становилась самой себе непрочитанной, удивительной книгой. Ощущение блаженства могло смениться на противоположное ощущение – грустное могло стать смешным, ужасное – прекрасным. Но больше всего манила непредсказуемость. Она никогда не знала, что она в следующий момент выкинет или подумает.

Всё это ужасно манило, но сегодня Оля решила воздержаться – не курить траву. Она уловила какое-то новое в себе чувство и пыталась понять, что это.

Слон как обычно травил свои байки про наркоманов.

– А вот ещё, – разошёлся вдруг он, разливая водку по гранёным стаканам, – анекдот. К наркоше звонят в дверь, тот открывает, смотрит – смерть с косой: «Ты кто?» «Я твоя смерть.» «Ну проходи. А у тебя есть 15 минут.» «Хм, спрашиваешь, конечно, есть.» «Тогда подожди, я напоследок дуну, хочешь со мной?» «Ну давай, попробуем.» Дунули, пробрало на хи-хи. Посмеялись. Смерть забыла, зачем приходила, ушла. На следующий день то же самое: «Ты кто?» «Я смерть. За тобой пришла.» «Ща косяк докурю. Будешь?» «Давай», опять смерть согласилась. Ну раскумарились, на хи-хи пробрала, смерть поржала и ушла. На следующий день звонок в дверь. Нарик отрывает, спрашивает: «Ты смерть?» Та кивает. «За мной пришла?» А смерть: «Да нет, на 15 минут забежала, дуну да на работу.»

Все дружно загоготали. Только Оля чувствовала отвращение. Она не то что шутить про смерть, думать про это боялась.

Дымовая завеса рваными клочьями стелилась по потолку. Всем некурящим ничего не оставалось делать, как вдыхать этот едкий запах.

Оля безразлично скользила взглядом по макушкам ребят, мечтая о чём-то своём. Вдруг она завидела сквозь дымовые лоскутья свою старую знакомую – чёрную, как смоль, собаку.

Пёс осторожно пробирался сквозь дым. Ближе… Ближе…

– Не верь никому, кроме меня. Я – самое надёжное, что у тебя есть, – сиротливо поглядывая на Олю, шептал он.

Он так жалобно на неё смотрел, что Оля ведомая желанием избавиться от внезапно нахлынувшей тоски, как слепой котёнок, снова поплелась за ним.

В какой мир он её снова манил и что их вместе связывало, она не знала, но это взаимопроникновение в туман интриговало. Затягивало, как гравитация.

Из Олиных записей в дневнике:

Я снова видела его. Этого своего лохматого, иссиня-чёрного, ни к чему не привязанного, отталкивающего своей магической силой и нелюдимостью. Собачья грусть снова прорывалась наружу, причём как всегда внезапно.

– Собака, а ведь люди прозвали тебя Сталкером. Почему? Никогда не думала?

– Сталкер, значит, сопровождающий, – сказала она. – Я проводник. Сопровождаю отверженных и не прижившихся в вашем мире героев.

– А зачем тебе это? Лишние хлопоты? Зачем? Тебя что, просили?

– Нет. Не просили. Но кого попросили, он не услышал.

– Ты имеешь в виду Бога.

– Можно и так сказать. Люди перестали слышать себя. И видеть в другом человеке Бога. Бога, равного себе. Ты слышала про жизнь в двух матрицах?

– Не уверена. Поясни.

– Уж слишком они разные – эти внутренние и внешние реальности. Человек цепенеет перед происходящим ужасом во внешнем мире. Он чувствует свою беспомощность, цепенеет и отстраняется. Он перестаёт воспринимать себя в этих быстро меняющихся реалиях. И тогда наступает самое страшное – человек перестаёт верить в себя, в своё будущее. Его собственные возможности начинают ускользать от его восприятия. Он просто не видит для себя ни одной открытой двери. Им начинает овладевать отчаяние. Он начинает замыкаться на себе, перестаёт взаимодействовать с внешним миром, живёт по инерции. Но если человек своим субъективным внутренним миром не контактирует с внешней объективной средой, то он начинает гаснуть. Холодные щупальца одиночества начинают опутывать его душу. Человек начинает искать освобождения от своего чувства, от этого зазора в душе. И тогда на помощь прихожу я. Я наполняю ему эту внутреннюю дыру приключеньями. Я дарю ему глоток свободы, глоток свежести и любви. Я даю ему энергию. Я освобождаю его от ночной тени.

– И подобно его же тени, ты преследуешь человека?! Ты ведь совсем не тот, за кого себя выдаёшь, не так ли? Ведь ты – это не только тот, кто сопровождает, но и тот, кто преследует, – ненароком соскочило у меня с языка. – Да кто ты, в конце концов?!

– Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает благо.9

– Не говори загадками! Кто ты? Бог? Дьявол?

– Это смотря с какой стороны посмотреть. Всё ограничивается восприятием, моя королева.

Предчувствие меня не подвело. У этого пса были на меня свои виды. Теперь я в этом не сомневалась. Он отвлекал меня! Вот уже и своей королевой начал называть. С чего бы это? Для чего ему всё это? Кем он, вообще, себя возомнил?? Кто он для меня? Навязчивая тень или истина в последней инстанции?

– Не забивай себе голову ерундой! Жизнь была бы слишком проста, если бы добро и зло в нём были бы абсолютны, – сказал он, как всегда синхронно плавая на одной волне с моими мыслями. – Не тревожься по чём зря. Вы, русские, я заметил, вообще, склонны верить в Абсолют, в абсолютное добро, к которому надо всех приструнить. Но, поверь мне, жить было бы не интересно, если бы добро и зло были бы абсолютны. Люди стремятся хоть на время ощутить себя богами. Боги хотят иногда чувствовать себя людьми. И люди, и боги вдыхают эфир, впадают в эйфорию и возрождаются для новой жизни. Я даю вам всем то же самое, но на болоте. Скоро тебе будет даровано встреча с твоим ангелом и демоном. Ты будешь познавать с ними свою сакральную принадлежность. А ваш акт соития откроет в тебе героические силы. Ты познаешь своё великое предназначение. Скоро ты забудешь про ту Олю, что распускала нюни, что привела тебя сюда. Она выполнила свою миссию, а, значит, исчерпала себя! Да здравствует новая Оля! Оля героиня! Оля покорительница небесных вершин!

– Забудешь?! Миссия?! Минуточку! Ты сума сошёл? Я не желаю ничего забывать! Я тебе не компьютер какой-нибудь, чтоб меня зомбировать и стирать в памяти то, что мне принадлежит. Это моё прошлое! Моя грусть! Ты слышишь?! Я не собираюсь делить себя на ту Олю и эту.

Я вдруг ни с того ни с сего вскипела. На моё прошлое кто-то хочет наложить свою лапу?! Кто-то вмешивается без спросу в мой опыт жизни! Устраивает над ним самосуд! Хочет убедить меня, что я – это не я вовсе! Неужели я опять обманулась?! В тоске этого пса было что-то такое, что сбивало меня с мыслей. Нечто чертовски притягательное, какая-то неведомая мне энергия.

– Но ведь этот опыт… Он же тебе не даёт покоя. Мешает, – не унимался гнуть свою линию пёс. – Зачем тебе связывать себя со своей грустью, скажи, зачем? Отпусти себя! Позволь своему идеалу от тебя отколоться. Пойдём со мной. Пойдём! Не пожалеешь.

Пёс, по-видимому, напугался, раз его властные нотки перешли на жалостливо-спекулятивные. Я пыталась напрячь свои мозги и выудить оттуда хоть один мегабайт вразумительных доводов. Ведь надо же было хоть как-то ретироваться перед псом. Но кроме капелек пота на лбу и смятения в душе, ничего другого не вышло. Мозг заклинило на одном: я без своей грусти – не я. Ну да, это моя грусть! Как же я об этом сразу не догадалась. Я – это и моя грусть, и моя радость, и моя ненависть. И тут я подпрыгнула от своей догадки!

– А кто сказал тебе, что моя грусть мне не нужна? Как я буду без неё стихи писать?! Может, тоска по другой жизни меня и заводит порой не в те дебри, но зато она даёт мне стимул для размышлений. Она помогает понять этот мир. Саму себя в нём. Особенно если эта тоска находит отклик в тебе. Ну, вспомни, я ведь благодаря своей тоски тебя признала. Никто не видел, а я разглядела! Заметила, что ты есть.

Тут собака неожиданно прервала свой бег. Встала, как вкопанная.

– Я есть? – спросила она, с ужасом выпучив на меня глаза.

– Есть, конечно!

Тут весь её облик засветился от радости.

– Нет, ты, правда, считаешь, что я есть?

– Есть, конечно! Ты у нас у всех есть! Разве ты об этом не знала?

– Ты глубоко заблуждаешься, – холодно сказала она и исчезла в сумерках дождя.

А я осталась стоять в полном недоумении и неведении, где я и куда двигаться дальше.

Но тут меня вытолкнуло. Это был такой мощный толчок, что тело передёрнуло. Душа юркнула обратно в свою «тужурку», подумала тогда я и проснулась.

Я испытывала какое-то противоречивое отношение к той собаке: вроде как и тянулась к ней, а вроде и не верила в смысл всего происходящего, побаивалась верить.

И всё же весь этот мир собаки был настолько осязаем, что я вбирала его всеми своими нейронами. С собакой и с её миром уже приходилось считаться. Зеркальная реальность. Реальность наизнанку. Разве такое бывает? Меня начало засасывать в иную плоскость жизни. Во внутреннюю реальность, о существовании которой знали теперь только мы двое – я и моя собака.

Являлась ли она ко мне на самом деле или это был мой мираж, так или иначе, но она являлась частью моих взаимоотношений с окружающим миром, значит, собака становилась для меня такой же реальной, как уличный столб.

Я протёрла глаза и оглянулась по сторонам. Солнечные лучи прорезали старые, льняные занавески. Где я?

Оля оглянулась. Старый, советкий диван на деревянных ножках. Это диван из Колькиной спальни. Оказывается, она прикорнула у Коляна. Все уже давно ушли. Олю не стали будить.

Девушка задумалась о своих друзьях, о Мировских. На ум пришла мысль: каждый из них в глубине души подозревал, что с ними происходит что-то не то, что они живут не так, как надо, не той жизнью, не своей что ли, но как надо, никто из них не знал.

Парни вообще не любили рефлексировать на эту тему. Они любили конкретику. Конкретные действия, что доставят позитив. Подсознательно Мировские хотели иной жизни, иных впечатлений, но увы – средства для этого были слишком убогими. Те попытки сближения, что совершались взрослыми, в корне отличались от Мировских представлений о настоящей жизни. Попытки выглядели как пародия на настоящую жизнь – в них не было ни логики, ни смысла. От этой мысли Оле стало ещё больше жаль себя да и всех ребят, что шли по жизни рядом.

И всё же… Какая сила во сне выпихнула её, задумалась она. Улыбка какого-то мужчины всплыла в памяти. Пряный запах сирени. Наши парни сегодня с мумией. Громыхающий поезд с румяными пассажирами. Это всё уже где-то было. Это всё стало её собственным опытом. Что ещё? Ах да! Мама.… Как же я сразу про неё не вспомнила!

«Мама – это хорошо, – подумала Оля. – Мама само собой, но было бы ещё лучше, если бы я уехала из дому и не беспокоила её вовсе».

На мгновение Оля представляла, какой она будет женой, как будет любить своего мужа, как они вместе будут познавать этот мир. Будущий муж рисовался ей с седовласой щетиной и добродушной улыбкой, с мягкой, надломленной хрипотцой в голосе. Тут Оля поймала себя на мысли, что нечто подобное она уже где-то видела! Так и есть! Это тот парень из каморки! От изумления Оля вскочила с дивана. Флэш-лайт! Вспышка в сознании. Ах вот, значит, что вытащило её из болота! Она не сомневалась, что они ещё встретятся. Но ведь чтобы испытать с ним любовь, чтобы себя отдавать в любви, нужно, прежде всего, знать, что ты сможешь отдавать, нужно знать, кто ты есть. В этом знании её сила. Сила личности самой Оли.

«Итак, я иду к тебе любимый! Иду к себе», – сказала она решительно, не уверенная, правда, в том, в какую сторону ей конкретно начать двигаться.

Оля выпорхнула из Коляновой квартирки. За своей судьбой она полетела прямиком на дискотеку.

После танцев Коля и Оля пошли домой вместе – было по пути.

– Ты меня прикроешь от этих липучек, если что? – попросил Колян.

Его мальчишеская колючесть по отношению к женскому полу забавляла.

– Колян, чё-то я не пойму, а куда твоя Натаха делась?

– Ааа, – махнул он, отводя взгляд в сторону, – забудь. Натаха теперь не моя. На герыч подсела. Снюхалась с этим нариком. Как его там… Копчёный, вроде… Они теперь вместе ширяются, – ухмыльнулся Коля, – дружная парочка Твикс.

– Ого. Интересное кино. А ты не пробовал с ней поговорить на эту тему, – не унималась Оля.

– А зачем?! Итак хреново.

– Неужели ты на ней крест поставил?! Неужели ничего нельзя изменить?!

– Ты соображаешь, что говоришь! – взбеленился ни с того ни с сего Колян. – У меня ещё пока крыша на месте стоит! Что я в попу раненный что ли, чтоб поперёк батьки-то лезть? С этими торчками связываться себе дороже. Ещё заманят на иглу. Не я её садил, не мне её и вытаскивать. Что я ей! Мамочка какая-то что ли?!

Дальше шли молча. Оля догадалась, что случайно сковырнула набухший чирей, наличие которого сам Колян отказывался признавать.

Общаясь с Мировскими, Оля заметила одну закономерность. В социальной иерархии ценностей наркоман, курящий марихуану, ставит себя на ранг выше, чем наркоман, употребляющий внутривенные наркотики. Успокаивал ли Колян себя таким образом, что он ещё не настолько низко пал? Считал ли он себя выше Наташки, Оля не знала, она была твёрдо уверена только в одном – эту больную тему в дальнейшем с ним не трогать.

Дома, избегая «засветиться» перед родителями в обдолбанном состоянии, Оля плюхнулась в постель, так и не чистя зубы. Но не уснула. В тщетных поисках удобной позы проворочалась полночи. Сходила покурить. Мысли, как назойливые мухи, всё жужжали вокруг сегодняшнего дня.

В памяти мелькнула Колькина Наташка. В своё время Наташины родители наворовали столько, что им хватило бы и на загробную жизнь. Вся семья горя не знала до тех пор, пока Наташа ни привела в дом ухажёра по имени Валера, интеллигентного такого вида человек. Избранник Наташи, прежде чем завязать с ней отношения, узнал, что из себя представляет бюджет их семьи. Выяснилось – Наташин папа «сидит на трубе». Это во многом повлияло на дальнейший расклад дел.

Оля знакома была с Мировскими пацанами давно. Олю они сразу приняли за свою. Как и ребята, Оля умела держать язык за зубами. Как водилось у них на тусовке, когда принимали в свой круг, ребята совершали неоднозначный обряд посвящения, посвящали в «свои» – раскуривали с новичком «трубку мира». Оля запомнила на всю жизнь, как её обуяло тогда во время этого ритуала глубокое чувство собственной значимости. Девушка была уверена, что с этого момента она сама теперь значит для таких же, как она сверстников, очень много. Ещё надолго свяжут Олю с этими парнями волна признательности и желание совершить нечто героическое ради них. Нравилось Оле и то, что её принимают здесь такой, какая она есть, чего она не могла сказать про своих родителей.

У тусовки Мировских появились свои секреты. Травка – это нечто клановое, то, что сплачивало и отгораживало ребят от не очерченного, реального мира. Травка была их маленькой тайной в мире больших тайн. Это как собственный опыт, перманентное чувство сопричастности с сакральным и живым. У этого мира грани представления о себе самом и мире были размыты. Там человек мог десять раз поменяться, и ему ничего за это не было.

Ритуал раскуривания был ненов. Они забивали папиросу табаком вперемешку с марихуаной, раскуривали её, как индейцы, и проникались истинным благоговением, познавая таинство сакрального мира, таинство соприкосновения с органикой живого. Ребята постигали это таинство интимно, но этот опыт связывал, как скрепы, в клан сподвижников и единомышленников. Они даже своему клану имя дали – назвали себя ангелами смерти. Ангелы противопоставляли себя биомассе безликих «винтиков» системы, живущих по инерции.

Мировские чувствовали себя победителями, потому что были вне системы. Они, как наши предки, в помутнённом сознании проходили испытание: приходили к Бабе Яге, рисковали с ней собой, справлялись со своей задачей, Баба Яга впускала их в «запортальный» мир и одаривала волшебными силами, после чего они одерживали победу над смертью Кощеевой и возвращались в своё племя возродившимися из пепла, как птица Феникс, героями. Племя принимало их, ценило, а победители были счастливы.

Мировским нужна была не только любовь своего племени, им нужны были подвиги, поэтому они курили анашу. Когда курили, чувствовали себя победителями, как после победы над смертью, но, когда возвращались в «племя», всё выглядело наоборот: племя не принимало их, своими они в нём себя не чувствовали.

Раскуривание анаши – это был своеобразный портал, трансцендентный переход в иной опыт восприятия жизни. Они ходили через этот портал туда и обратно, чтобы что-то оттуда извлечь. Травка раскрепощала сознание. Это-то и соблазняло. Открывались неисчерпаемые перспективы дофантазирования, домысливания мира и себя в нём. В мыслях каждый мог сделаться кем угодно. Мир становился ярким, с энергетикой сверхвозможного. Поток информации «сносил голову».

Но был и другой мир. Тот, в котором они пробовали себя. Мир настоящих взаимоотношений. В том мире они распивали спиртные напитки в неимоверных количествах, раскуривали на всю толпу заморскую сигару, стибренную сверстником из папиного портсигара, тащились под песни Виктора Цоя, просматривали втихаря западные порнофильмы и наслаждались взахлёб поцелуями по подворотням, а потом за школьной скамьёй смаковали про себя воспоминания, как там с нею «это» было. Незабываемый, волнительный опыт вдохновлял на новые открытия и впечатления.

Взрослая жизнь будоражила и пленила, и в то же время взрослая жизнь пугала и отталкивала. Оля боялась, что ей придётся слишком автоматически подчиниться взрослым правилам игры, правилам объектов, а не субъектов, правилам жёстким и прагматичным. Она хоть и спешила повзрослеть, но в душе девушка всё ещё чувствовала себя ребёнком.

Вспоминая Наташу и своих друзей, Оля пришла к выводу, что она сама недалеко ушла от «товарищей по несчастью». Ведь вечно гоняясь за новыми возбудителями для мозга, так же, как и Мировские, она ставила под угрозу своё здоровье. А как насчёт души?

Оля остановилась. Она вдруг отчётливо поняла, это бегство. Бегство в никуда.

«Всё! – сказала она себе. – Баста карапузики! Пора завязывать! Не моё это! Я хочу радоваться жизни, как простые дети и старики!»

И хотя она пока ещё не представляла, как это сделает – как бросит курить, но девушка была настроена решительно. Она твёрдо была уверена, что у неё получится.

В воображении поплыли сцены с Мировскими, как они разочаруются в ней, будут высмеивать её стремление. Что ж! Пускай! Если дружбе настанет конец – значит так надо! Какой интерес дружить с теми, кто своей дружбой манипулирует.