Читать книгу Их путеводная звезда - Виктор Александров - Страница 2

Санкт Петербург. Варшавский вокзал.

7 февраля 1905 года.

На вокзале царила суета, без которой ни один вокзал и представить невозможно. Неважно, происходит ли это в Париже, Лондоне, Берлине или здесь, столице Российской империи. Спешащие пассажиры, провожающие, встречающие, носильщики в белых фартуках с начищенными до блеска бляхами. Призывные крики извозчиков, целая очередь которых выстроилась у входа.

Леночка всегда любила эту суету, совсем особую здесь, на Варшавском вокзале. Варшавский никак не походил, скажем, на чопорный Николаевский, и сейчас с удовольствием вновь окунулась в эту суету. Раздражало только одно: молчаливо стоящие городовые из Резерва полиции. Их было как никогда много: у входа на Обводном, у касс, в залах ожидания, на перроне. После того как летом недалеко от входа вокзала был убит министр внутренних дел Плеве, власти стали предпринимать такие нелепые меры безопасности, что у большинства людей ничего, кроме раздражения, не вызывали. Ах, ну вы подумайте, милочка, разве может толпа тупых околоточных удержать от покушения этих социалистов с их страшными бомбами?! Просто смешно!

Крепко держа под локоть своего спутника Аполлона Ивановича Барского, Леночка бросила неприязненный взгляд на жандармский патруль на перроне. И эти здесь! Жандармы в длинных шинелях и шапках-башлыках проводили привычно-равнодушными взглядами проходящую мимо них пару – молоденькую привлекательную девушку в пальто с меховым воротником и в кокетливой меховой шапочке с полным пожилым господином в дорогой бобровой шубе. Не иначе как отец с дочерью, промелькнуло в голове у жандармского офицера, мерзнущего на перроне уже третий час. Промелькнуло и забылось. Не до них.

Тревожные времена наступили в России. Ушли в прошлое медленные тягуче-спокойные восьмидесятые и девяностые. Не то, чтобы они были уж такими благостными и благополучными. Всякое бывало. И войны, и мор, и недород. Но такого, как сейчас… Начинался новый век. Да так начинался, что не приведи Господь! Балканские войны теперь казались мелким малозначащим инцидентом. Эта непонятная война с Японией, которую поначалу никто и не принял всерьез. Так, небольшой конфликт с желтыми узкоглазыми азиатами, который развязали аферисты, толпящиеся у царского трона… Неделя, много – месяц – и япошек опять разгонят по их островам. Вся реакция Петербурга свелась к тому, что в столичных ресторанах певички полусвета включили в свой репертуар смешные куплеты о глупом микадо. Публике это очень нравилось. Но потом грянул гром. Страшное поражение под Ляояном, гибель непобедимой (как все были уверены) тихоокеанской эскадры, сдача неприступного Порт-Артура. Многие считали, что это все еще не страшно, что скоро подойдет эскадра Рожественского, которая сейчас как раз огибает Африку, – и раскатает этих япошек в мелкий блин.

Не только в этом было дело. Японцы? Что японцы, разберемся, загоним под лавку! Вся Россия пришла в движение. Первым делом Ходынка. Представить невозможно – праздник по случаю коронации – и почти три тысячи раздавленных подданных российского государя… Не может быть счастливым царствование, что началось с такой катастрофы. Это ЗНАК, который ложится зловещей тенью на все будущее империи. Так говорили те, кто в этом понимает. Дальше – больше. Замелькали возмутители спокойствия, люди странного и непонятного поведения. Появились какие-то декаденты. На фабрики и заводы все чаще стали приходить агитаторы, и, если раньше рабочие просто подсмеивались над антилигентами, то теперь жадно слушали их и поднимались на стачки. Начались демонстрации, и уже в ноябре прямо по Невскому (вы только представьте себе!) шли толпы людей с лозунгами «Долой войну!» и «Долой самодержавие!». Демонстрантов разгоняли, особенно ретивых смутьянов арестовывали. Увы, это не очень помогало. Тогда к столице подтянули казачьи части. Мрачно-веселые донцы ехали по окраинам (в центр их пока не пускали), с неодобрением поглядывая на высокие каменные дома и экипажи. Поигрывали нагайками, иногда затягивали непривычные для столичного уха песни с уханьем и гиканьем. Обыватели жались к домам. Страшно. Волнения мало-помалу поутихли.

Мимо Леночки и ее спутника быстрым шагом прошли Владимир с Митей в одинаковых форменных университетских шинелях. Естественно, сделали вид, что они не знакомы. Где-то здесь в толпе должны быть еще Тихон с Игнатом, но они едут в общем вагоне третьим классом. Пока все идет по плану.

Купе вагона первого класса Леночке понравилось. Кожаные диваны, высокие зеркала, лампа с розовым абажуром на столике. Мило, очень мило. Аполлон Иванович помог снять пальто Леночке, сбросил свою шубу, и, отдуваясь, уселся за столик. Был он невысок ростом, тучен, имел обширную лысину и длинные, слегка обвисшие усы. Врач общего профиля по профессии с весьма преуспевающей частной практикой на Васильевском острове.

– Через семь минут отправление, – Аполлон Иванович извлек из жилетного кармана серебряный брегет работы Павла Буре и внимательно посмотрел на циферблат. – Надеюсь, все наши уже на местах.

– А вы разве сомневались? – удивилась Леночка. – Не волнуйтесь, у Владимира все рассчитано точно. Никакой ошибки быть не может.

– Мало ли. Все может случиться, – проворчал доктор. – А если кого-нибудь остановили городовые или, чего хуже, жандармы? Обыскали? Тогда что?

– Нет, – отрезала Леночка, взглянув на него суровым взглядом. – Я уверена, что пройдет, как запланировано.

* * *

Она родилась в Санкт-Петербурге. Это было давно, почти девятнадцать лет назад. Ее отец Николай Звонцов был известным хирургом. В молодости полковой врач, он участвовал в Крымской компании, в Севастополе оперировал вместе с Пироговым. Вышел в отставку, женился на молодой и бесконечно влюбленной в него сестре милосердия, вернулся в Петербург и занялся частной хирургической практикой. Леночку он пытался воспитывать в строгости, только вот получалось это плохо.

К семнадцати годам Леночка была уже взрослой. Так, во всяком случае, считала она сама. Она была уже на полголовы выше и отца и матери, не отличавшихся, правда, высоким ростом. И во всех других смыслах тоже. Она заканчивала гимназию, читала самую передовую литературу, а совсем не те слезливые романы, что были популярны в годы юности ее матери. Взять одну только нашумевшую книжку Бебеля «Женщина и социализм». Она, конечно, поняла там не все, уж больно заумно написано, слишком много цифр (или чисел?), но все равно, все равно. Свободная женщина, свободная любовь! О-о-о! Это было так необыкновенно, так волнительно! К родителям она относилась со снисходительной иронией. «Сужденья черпают из забытых газет, времен Очаковских и покоренья Крыма». Это о них сказано, именно о них! И как удивительно точно!

Перед выпуском из гимназии Леночка обрезала свои длинные косы и сделала короткую стрижку, чем в очередной раз повергла родителей в состояние шока. А когда она заявила, что собирается поступать на Бестужевские курсы, а жить будет отдельно от них, зарабатывая уроками, отец с матерью только переглянулись и тяжело вздохнули. Единственное условие, которое поставил отец – он сам оплатит курсы сразу за все четыре года вперед. А дальше – пусть пробует жить сама. В конце концов, переезжает она не в другую страну и даже не в другой город, а всего лишь на Васильевский остров (Звонцовы жили на Литейном).

Самостоятельная жизнь оказалась чудесной. Именно такой, как Леночка себе и представляла. На историко-филологическое отделение Бестужевских курсов она поступила легко, хотя в этот год желающих оказалось намного больше, чем курсы могли принять. Вместе с еще одной бестужевкой, Ириной Яновской, приехавшей в Петербург откуда-то из-под Варшавы, они сняли небольшую комнатку в меблированных комнатах мадам Лихачевой, что на углу Шестой линии и Среднего проспекта. Это было замечательно удобно и не очень дорого. Всего девять рублей за месяц. До здания Курсов, которое располагалось на Десятой линии, неподалеку от фабрики «Лаферм», идти было всего десять минут. И сама их комнатка на пятом этаже Лихачевки (как обычно молодежь называла этот дом) была прелесть до чего уютной. К тому же в Лихачевке жило много других бестужевок и студентов университета, что объяснялось дешевизной. Все это было так славно, так весело!

А еще была у Леночки своя теория. Что такое человеческий взгляд? Это прямая передача силы, эмоций, может быть даже мыслей! Разве можно сравнить один выразительный взгляд с целым набором слов? Нет, конечно. Взглядом можно поманить, отвернуть, взглядом можно повелевать. Магнетизм. Comprenez vous?[5] Нужно только научиться владеть им. И Леночка тренировала перед зеркалом разные взгляды. Магнетический, суровый, испепеляющий, уничтожающий, знойный, небрежный, саркастический, изумленный, нежный (этот, правда, пока получался плохо).

В сентябре начались занятия. Богословие, логика, психология, история философии, педагогика, русский, английский, французский. И конечно латынь. Vita sine libertate, nihil![6] Лекции, лекции, лекции. Это оказалось намного труднее, чем она ожидала. Ну и что? Это и есть настоящая жизнь. Справимся! К родителям она забегала по воскресеньям. Там к ее приходу готовили праздничный обед, чему она втайне была рада (чревоугодие было одним из ее тайных грехов, а питаться в Лихачевке иногда приходилось кое-как).

Политические брошюрки появились у них на курсе в первую же неделю их учебы. Бестужевские курсы вообще считались у полиции местом весьма неблагонадежным, а уж в год, когда закипала вся Россия, – тем более. Леночка взахлеб читала Маркса, Бакунина, Кропоткина, Плеханова и еще кого-то, всех она просто не могла упомнить. Бурные политические диспуты затягивались в Лихачевке иногда далеко за полночь. Было так хорошо! Пофыркивающий самовар на столе, стелющийся над головами табачный дым, яростные споры до ругани, до хрипоты. Что касается табака, тут Леночка позорно отставала от стремительной поступи века – курить ей не нравилось. Она с завистью поглядывала на подруг, которые непринужденно дымили тонкими папиросками и элегантно выдыхали серо-голубой дым.

Но неожиданно ее жизнь круто изменилась. После лекций к ней подошла одна из ее подруг – Фаечка Геллер, особа для противоположного пола привлекательная и донельзя эмансипированная. Страшным шепотом она сообщила, что вступает в настоящую организацию социалистов, и предложила Леночке вступать вместе с ней.

– Ты представляешь, – шептала Геллер, – организация! Самая настоящая! Тайная!

Такой шанс Леночка упустить не могла. В тот же вечер они вместе пошли на конспиративную квартиру. Представляете, как это заманчиво звучало – конспиративная квартира! Тайное общество! Прямо как в ее любимом романе Войнич! А вдруг там будет кто-нибудь похожий на Овода?

Когда появился Овод, Леночка не удивилась. Его звали Николай. Он был невысок, строен. Длинные черные волосы по моде старшего курса падали на плечи. Взгляд… Такой же серьезный и пронзительный, какой, конечно же, был у Артура Бертона.[7] Николай заканчивал университет и был старшим в этой организации. Как выяснилось, организация только-только создавалась. В нее входили еще шестеро. Митя – студент-первокурсник, высокий, очень худой и очень застенчивый. Владимир, сокурсник Николая, молчаливый и надменный. Тихон и Игнат, молодые рабочие с фабрики «Лаферм», насквозь пропахшие табачным листом. Между нами говоря, от запаха прокисшего табака Леночку иногда мутило. Но разве это могло иметь хоть какое-нибудь значение? Ведь они соратники по борьбе! Тихон и Игнат недавно приехали из деревни, они держались скованно, и были похожи друг на друга. Маша, приятная молодая девушка с огромными голубыми глазами, белошвейка из дамской мастерской. Леночка почему-то сразу посмотрела на нее сурово и неприязненно. Наконец, Аполлон Иванович – хозяин той самой конспиративной квартиры, полный пожилой человек. Вот он-то, в отличие от всех остальных, был старожилом в нелегальных организациях: народоволец с тридцатилетним стажем, лично знавший Желябова и (вы только представьте!) Соню Перовскую.

Так открылась новая удивительная страница в ее жизни. Как это было увлекательно! Николай единственный имел контакты с каким-то таинственным центром. Оттуда он приносил деньги и пачки прокламаций, которые они потом распространяли. Сначала Леночка раздавала их только у себя на курсах да в Лихачевке, потом Николай стал поручать ей более ответственные задания. Приходилось ездить по разным фабрикам и передавать незнакомым людям толстые пачки прокламаций.

Два-три раза в неделю вся их группа собиралась у Аполлона Ивановича. В огромной квартире, расположенной в бельэтаже одного из флигелей на Четвертой линии, он жил совершенно один. Ни семьи, ни даже прислуги. Они пили чай с горячими булочками из булочной Максимова, а после этого традиционного чаепития Николай начинал говорить. Говорил он убежденно, красноречиво, вдохновенно. Рассказывал о тяжелом положении рабочих на заводах и крестьян на селе, о хищнических империалистических войнах, о задачах социалистов-революционеров. Но когда он добирался до теории, тут Леночка понимала далеко не все. По правде сказать, то не понимала почти ничего. Этот капитал, эта непонятная прибавочная стоимость, против которой негодовал Карл Маркс (и за что он ее так?), загадочные производственные отношения – нагоняли на нее тоску. И не только на нее. Тихон с Игнатом только-только освоили грамоту, какая уж тут прибавочная стоимость! Что городовые и жандармы – все как есть сволочи, в это они и верили без всяких теорий Карла Маркса. Ну а Маша и Фая – те откровенно зевали.

Через несколько недель Николай принес оружие. Настоящее! Боевое! Четыре револьвера и патроны. Леночка жадно смотрела на огромный никелированный матово-блестящий револьвер, но его Николай забрал себе. Ну и ладно, все равно в ее сумочку он никак не поместился бы. Два потертых черных нагана получили Митя и Владимир. А небольшой, похожий на игрушку, револьвер со смешным названием «Bulldog», Николай неожиданно протянул Леночке. Как завороженная, взяла она в руки тяжелую, отделанную перламутром рукоятку, спиной чувствуя завистливые взгляды Фаечки и Маши. Ее прекрасное настроение не смог поколебать даже Владимир, с хмурым видом что-то проворчавший. Ну его, вечно он всем недоволен.

Николай начал объяснять Леночке, как обращаться с этим «бульдогом». Там было забавное металлическое колечко, за которое револьвер можно было подвесить. Только вот куда? На медной пластинке курсивом бежали крохотные буквы «G.E. GIBBS 29 CORN ST, BRISTOL». Еще там был курок, который нужно было взводить, спуск и смешная пимпочка, которую Николай называл предохранителем. Чтобы выстрелить, пимпочку нужно было опустить вниз. Нет, это чтобы не выстрелить – вниз. А может, вверх?

Он взял ее за руку, показывая, как правильно держать пистолет. Леночка вдруг перестала ощущать, что происходит вокруг. Это было так странно! Куда-то исчезли зрение и слух. Осталось только одно ощущение его пальцев. И еще желание закрыть глаза и чтобы так длилось вечно… Время тянулось, ей было все равно, какой в это мгновение у нее взгляд – нежный или томный. Потом наваждение кончилось. Она пришла в себя, резко высвободила свои руки из пальцев Николая и сурово (не испепеляющее, а всего лишь сурово) посмотрела на него. Николай смутился, и Леночка окончательно убедилась в силе своего взгляда. Так вот! Пусть знает.

Вечером до Лихачевки их с Фаей провожали Николай и Митя. Простились внизу довольно холодно. Они поднялись наверх, в комнатку Леночки. Ирина отсутствовала, что бывало довольно часто. В Петербурге у нее родственников не было, и ей приходилось зарабатывать, давая уроки музыки. Вообще-то Ирина была человеком чересчур спокойным и даже замкнутым. То она училась, то давала уроки. Зубрила! Таких Леночка не любила еще с гимназии. Как однажды сказала Фаечка – нет в этой Ирине изюминки. В самой же Геллер изюминок было больше, чем в сайках, что продавались у Максимова. Вот и сейчас Фая обрушила на Леночку целый ворох новостей. Оказывается, она сегодня разговорилась на кухне с Машей. И узнала столько интересного! Ты себе не представляешь! Во-первых, Леночка нравится Николаю. Нравится, нравится, не спорь, это точно. Тем более, что у Николая сейчас никого нет. Вот. Во-вторых, Маша живет с Игнатом и Тихоном. У них свободная любовь. Тут Леночка недоверчиво посмотрела на Геллер. Как это? Втроем? Сразу? Свобода, эмансипация, это все понятно, но все же втроем?! Нет-нет, конечно, не одновременно, а как бы по очереди. Это что ли когда один в прихожей своей очереди дожидается? Ну, впрочем, Геллер это сама точно не поняла, шокированная необычным рассказом. К следующему разу обязательно узнает подробности. Главное, что Тихон и Игнат жутко друг друга ревнуют, а Маше это нравится. Сама Маша приехала откуда-то издалека, вроде бы из Ростовской губернии. У нее в жизни была какая-то ужасная драма, но какая именно, Геллер пока не выяснила. Хотя была уверена, что все дело в несчастной любви.

И у Аполлона Ивановича в жизни тоже была страшная драма. Он женился на одной, ее звали…, не помню, в общем, не важно. А потом он повстречал Сонечку Перовскую, и у них началась страстная любовь. И она (Перовская, конечно) убила жену Аполлона Ивановича. Да-да-да, это совершенно точно! Взорвала бомбой на даче в Комарово. Ты представляешь, какая трагедия?! Геллер сделала большие глаза. А потом, когда Перовскую казнили, Аполлон Иванович страшно тосковал. И с тех пор больше женщинами не интересуется. Совсем.

А Митя влюблен в одну пожилую женщину. Пожилую? Ну, может быть, и не очень пожилую, но она намного его старше. Она тоже социалист и иногда появляется в доме Аполлона Ивановича. Только она не революционер, а как-то по-другому. Геллер наморщила лоб. Социаль…, социаль-демократ. Да. Ты ее еще увидишь. Говорят, она невообразимо красивая. Тут Леночка нахмурилась. Это еще что за роковая красавица?! И вообще, это не революционная организация, а какой-то, какой-то… Она так и не смогла подобрать слова.

На следующий вечер, когда они снова собрались, Леночка смотрела на всех уже совсем по-иному. И что эти два дурачка нашли в Маше? Хотя фигурка у нее, пожалуй, неплохая. Нельзя не согласиться. Но пышная грудь? Боже, такие формы давно вышли из моды, в наше время это даже неприлично! Впрочем, они деревенские. Что с них взять?

Появилась и роковая женщина. Тут Леночка вынуждена была признать, что Геллер была права. Лет ей было действительно немало, но дело было совершенно не в этом. Ольга Сергеевна была красавица. Настоящая. Правильные, тонкие черты лица, томный загадочный взгляд, изящные руки. Да-а-а. Леночка только вздохнула. Митя, конечно, смотрел на эту Ольгу Сергеевну, как на богиню. Леночка попыталась сделать томный (не нежный, не удивленный, а именно такой же томный) взгляд. Не получилось. Нужно потренироваться.

А Николай смотрел на нее, как… Такому взгляду Леночка названия еще не придумала. Смотрел. На нее, а не на эту роковую красавицу со всеми ее томными взглядами!

* * *

Вагон вздрогнул, и перрон медленно поплыл вбок.

– Ну, слава богу, поехали. И точно по расписанию, – доктор сверился с часами и удовлетворенно качнул головой. – Хоть что-то осталось в России, что работает без перебоев.

В дверь купе постучали. Это оказался проводник, спрашивавший, не угодно ли господам чайку.

– Да, да, – оживился доктор, – принеси-ка нам, любезный, две пары чая. – Он достал из кармана полтинник, который моментально исчез в руке проводника.

– Сей момент, вашст-во, сей момент-с!

– Подожди-ка, – остановил его доктор, – а когда мы прибываем во Псков?

– По расписанию, стало быть. В шесть часов вечера без двух минут. Как всегда-с. Будьте уверены. У нас опозданий не бывает-с.

– Ну, хорошо, иди, – махнул рукой доктор.

Не прошло и пяти минут, как на их столе уже дымились стаканы с чаем, рядом с которыми стояли блюдечки с предусмотрительно наколотым сахаром, порезанным на дольки лимоном и сдобным печеньем.

За окном тянулись бесконечные белые поля, и только где-то на горизонте черной полоской виднелся лес. Появившееся из-за облаков неожиданно ясное солнце тут же сделало хмурый зимний пейзаж ярким, искрящимся. От яркого солнечного света Леночка зажмурилась, а когда открыла глаза, перед ней все еще прыгали зеленые и красные пятна. Красные пятна и ослепительно белый снег. Красное на белом. Леночка как-будто задремала…

* * *

Почти две недели они не собирались. Николай уехал по каким-то тайным делам, а без него собираться и смысла не было. Он появился у них в Лихачевке. Леночка так растерялась, что некоторое время не могла вымолвить ни слова, какие уж там взгляды!