Читать книгу Дети войны. Я среди Вас - Виктор Александров - Страница 4

В 1950 году проводился набор на строительство Жигулёвской ГЭС. Мне было 5 лет, я ехал в кабине «Студебеккера». Помню дорогу (вверх-вниз), тряску. Жигулёвск в то время представлял собой десяток кирпичных сталинских домов в центре города, а вокруг – двухэтажные дома без удобств, вода в большинстве случаев на улице. Всё остальное – пространство посёлка, несколько лагерей вокруг. В кирпичных домах жили специалисты стройки, освобождённые, приехавшие по набору и руководство стройки.

Нас поселили в двухкомнатную квартиру. На кухне железная кровать, столик у окошка. Мама привезла меня с сестрой, спали с ней на полу. Работала бухгалтером, кладовщицей. Моя сестра тоже работала и училась в вечерней школе. Из питания запомнился горох. Мама где-то достала мешок гороха. Он составлял основу рациона. Я настолько его переел, что позднее не мог его переносить. Через год привезли сестру. Нас стало четверо в комнате на 10 квадратных метрах.

1952 год. Нам дали ордер на трехкомнатную квартиру в другом таком же доме. Мы въезжали в одну из комнат размером 12 кв. метров, но была ещё общая кухня и вода. В квартире проживала семья из трех человек – муж, жена работали в ОРС. Они рассчитывали получить всю квартиру и не хотели нас пускать. Дело дошло до участкового. С его помощью мы всё-таки вселились в квартиру. Конечно, мы были рады, всё-таки кухня, вода.

После отбытия срока появился отчим. Мастер на все руки, но пьяница. Во время запоя пропивал всё – деньги, вещи. Были периоды, когда мы голодали, не было даже хлеба. Правда, дни голода были кратковременными – 1-3 дня. Что характерно, соседи не делились своими продуктами. Помню случай, когда соседский мальчик, одногодок, ел картошку с тушёнкой, а я стоял рядом и глотал слюну. Он предложил вместе с ним покушать. Мы съели весь обед (почти целую двухлитровую кастрюлю), конечно, я работал ложкой проворнее него. Когда пришли его родители и увидели пустую кастрюлю, устроили ему сильнейшую порку, но он не хныкал, а терпел. Так я приобрёл первого друга в детстве.

Стараниями соседей вскоре нашей семье дали ордер в соседнюю двухкомнатную квартиру. Нашей радости не было предела. Жизнь омрачали лишь участившиеся пьянки отчима. Привезли сестру, младше меня, – нас стало четверо детей. В этой ситуации мама посчитала, что лучший способ повлиять на мужа – родить от него. Так на свет появилась младшая, пятая сестра. Однако это не изменило ситуацию в семье. Старшие сестры разъехались, я остался с двумя младшими.

На всю жизнь мне врезался в память 1953 год, день, когда объявили о смерти И.В. Сталина. На улицу вышли практически все взрослые и мы. Одни плакали и собирались в кучку, другие (их было немного) выносили портреты И.В. Сталина и топтали их с громкими проклятиями. Но никто не кидался друг на друга. К вечеру и те, и другие были сильно пьяны. Каждый праздновал или огорчался одинаково – через спиртное. Последующие дни месяца что одни, что другие вместе обсуждали новости и были в ожидании. Слухов ходило множество. Сообщения по радио были скупые и не совсем понятные. Мужей из некоторых семей забирали, но через день-два отпускали, что создавало дополнительно нервозность у всех. Многие облегчённо вздохнули после расстрела Л.П. Берии. Все вошло в свой повседневный ритм.

На протяжении трех лет после приезда в Жигулевск я носил все сезоны одни ботинки, одни брюки, рубашку, пальто на ватине и шапку. К школе мне купили (мама потом сказала, что ей дали матпомощь) костюм и главное – новые чёрные ботинки. Как я был доволен и горд! По любому поводу ходил в магазин и всё смотрел на взрослых – видят ли они мою обновку. Питались без мяса, колбасы, творога. В основном каши, картошка, соленья. Из сладостей одни «подушечки» (карамель), позднее – батончики. До сих пор они любимые конфеты.

Что характерно, никто никому не завидовал, не было злости друг к другу. Бок о бок зачастую в одном доме (бараке) жили бывшие заключённые, интеллигенция (бухгалтеры, прорабы, мастера и т.д.), работники торговли, милиционеры, воры, зубные врачи. В лучшем случае наши матери не советовали с кем-то дружить. Обычно летом, в воскресные дни, многие выходили на улицу, садились на лавки, играли в карты, обсуждали новости, слухи. Всегда выходил зубной врач со своим трофейным немецким аккордеоном. Он не пел, он играл. Редко кто подпевал, все слушали и часто плакали молча. Кто не выходил, тот открывал окно. Мы, ребята, подходили к нему и завороженно слушали. Этого не забыть.

Все, живущие в Жигулёвске, были богатыми. Наше богатство – Волга. Как только звучал последний звонок, для всех ребят и большинства девчат с утра (обычно с 9 часов) и до заката местом встреч, отдыха – были песчаные берега Волги. Основное занятие и подспорье семьи – ловля рыбы. Помню, когда пустили электростанцию, ход рыбы выше по Волге преградила плотина. Рыба могла пройти только по маленьким по ширине шлюзам, по которым проходили судна вверх, вниз по Волге. Практически вся рыба встала около плотины. Её оглушали турбины. Тушки иногда больших размеров сомов, осетров, щук и других рыб всплывали на поверхность воды, и отчаянные ребята плыли за ними, не боясь круговоротов. Были случаи, когда их затягивало ко дну. В первый год запуска станции большинство взрослых тоже ловили подошедшую рыбу, просто черпая её чем-либо, настолько её было много. Я помню, как ловили даже дырявым ведром. Власти приняли меры, увеличили зону безопасности: нельзя было ловить рыбу ближе чем 1 км от плотины. Позднее длину запретной зоны ещё больше увеличили, но это не стало преградой для рыболовов. Рыба была основным продуктом и заработком.

На берегу Волги мы и влюблялись, и дрались, и тонули. Берега были песчаные. Места с малой глубиной сразу же чередовались впадинами, скорость течения большая. Где сегодня было мелко, завтра уже с головой.

Кто проваливался в яму, захлебываясь, старались сами доплыть до берега, при этом не звали на помощь – стыдно было перед сверстниками и особенно перед девчонками. В летние месяцы обыденным явлением было, когда взрослые (обычно после выпивки) или ребёнок тонули. Практически никого не находили, утонувшие всплывали далеко от плотины или доставались крупной рыбе. Тонул и я. Вадим, муж старшей сестры, взял меня на рыбалку. Стояла холодная сентябрьская погода. Взрослые быстро развели костер, достали спиртное. Вадим указал на мостки и разрешил с них половить рыбу. Мостки представляли собой два тонких бревна длиной 5 метров. Я был в ватнике и в сапогах. Дошел до конца брёвен, насадил на крючок пару червей и размахнулся удочкой, тут же потерял равновесие и упал в Волгу в 5 метрах от берега. Летом я только научился плавать. Я вынырнул и начал отчаянно махать руками, ватник мгновенно впитал воду, она заполнила также и сапоги. Крик застрял у меня в горле. Барахтаясь в воде, проплыл метра три и начал тонуть, ватник тянул ко дну. Силы меня оставили, понял – конец. Посмотрел на взрослых, они сидели спиной ко мне. Обреченно пошел ко дну. Коснувшись дна, осознал, что ушел под воду на уровне головы. Я резко оттолкнулся от дна в сторону берега, и вода стала мне по шею. Судорожно вылез из воды и, спотыкаясь, дошел до костра. Все всполошились, Вадим скинул с себя куртку, мне сменили одежду. Мы с Вадимом пошли к автобусной остановке. Он попросил меня не рассказывать о случившемся. Так, второй раз ангел не дал мне досрочно уйти в мир иной.

Особое значение для нас имели рассказы о войне. Кто воевал, тот редко что-то рассказывал. В основном это бывало в двух случаях: день рождения, день Победы. В день Победы ветераны выходили, садились на скамейку, и мы слушали от них воспоминания о войне. Я не помню, чтобы кто-то восхвалял своего командира, или Г.К. Жукова, или И.В. Сталина. В основном вспоминали отдельные эпизоды, как их встречали в других странах и как и где заканчивали войну. Кто прошёл Германию, отмечали богатство немцев, чистоту в домах и на их территории. Ничего героического в своих действиях они не видели. Он защищали свою страну, мстили за близких. Кто и сколько вывез из Германии, Польши и других стран – об этом они молчали. Однако и так было ясно, поскольку все знали, какие вещи, драгоценности имелись в каждой семье. Всё было известно и втихую обсуждалось.

Особенно помнится из праздников день Победы. Шествий больших не было. С утра ветераны надевали кители с медалями и без них, большинство надевали хромовые сапоги (в основном немецкие). Вечером выходили на улицу, садились на скамейки, слегка навеселе, вспоминали о войне, потом под аккордеон пели песни военных, послевоенных лет, песни из кинофильмов, и так допоздна. В этот день не было ни драк, ни поножовщины.

Всё больше и больше приходили сообщения о вновь построенных заводах, фабриках, об открытых залежах драгоценных металлов, нефти и газа. Жизнь для нас стала улучшаться, отменили продуктовые карточки, расширился ассортимент.

Вспоминаются субботы и дни перед праздниками. Обязательным в пятницу вечером или в субботу утром было посещение общественной бани, а вечером – фильмов и танцев: летом – в березовой роще, зимой – во Дворце культуры. Перед фильмом показывали достижения страны и передовиков труда. Позднее стали показывать сатирические сюжеты, а ещё позже – мультфильмы. Каждый раз с нетерпением ждали продолжения «Ну, погоди!». Этот период был временем восстановления страны после войны. Всё было сосредоточено на этом и воспринималось как неизбежность. Мало кто мечтал о будущем, думал: какое оно будет? Кто вернулся с войны и кто родился во время войны – трудились. Все в свободное время занимались своим хозяйством. Правительство предоставило всем участки для выращивания картошки, овощей. Транспорт выделяла организация. Практически во дворе домов были построены сараи для хранения овощей и содержания птиц, животных.

Наша семья содержала козу (ее назвали Розой) и кур. За Розой ухаживал я. Она была очень своенравная, сразу пускала в ход свои рога. Мы с ней сдружились. После значительного увеличения налога на живность (при Хрущеве) практически все пустили свою живность под нож. Зарезали и Розу, сварили мясо. Мама пригласила к столу. Я забился в другую комнату и плакал. Ни кусочка мяса Розы я так и не съел. Две семьи во дворе продолжали держать живность – одна семья содержала десяток кур, другая – кроликов. Они считались зажиточными. Но социальная справедливость быстро восстановилась – через месяц живность украли. Мы догадывались, кто это сделал. После этого вопрос с содержанием живности был решен окончательно.

Настало время мне подставлять плечо – сёстры разъехались, денег не хватало. После окончания восьмилетки летом мама договорилась с руководством «Водоканала» и отвела меня в бригаду сантехников. В основном это были насквозь пропитые мужики. Они соглашались лезть в канализационные колодцы только когда выпьют или сразу после прочистки труб. Моя работа – подавать ключи, поднимать наполненные вёдра и т.п. Мне это жутко не нравилось, и тогда мама упросила начальника станции очистки воды взять меня учеником слесаря. Так я попал в небольшую бригаду (5-6 человек) взрослых. Работа такая же: подавать, приносить, уносить запчасти и т.п. В основном ремонтировали насосы большого диаметра, задвижки вентиля и другое оборудование станции.

Из всех я выделял начальника бригады Николая Ивановича. Он был среднего роста, худощавого телосложения, прошедший концлагеря. Нередко бригада выпивала после получки или после удачного завершения ремонта. Пили не водку, а денатурат или спирт, который оставался после протирки электрики. Порой в дело шла даже краска. В неё что-то добавляли, потом мешали и вытягивали вилкой загустевшую массу, в осадке оставалась спиртовая жидкость. Случаев отравления среди них я не помню. В одно из таких застолий Николай Иванович вспомнил военное время. Он попал в плен, дважды бежал, его ловили, один раз расстреливали. Когда расстреливали шеренгу, его ранили первым; он упал, а очнувшись, осознал, что сверху завален трупами и запорошен землёй. Вылез, дополз до деревни. Его приютили и залечили раны. Показали дорогу, но заблудился и снова попал в лагерь. Ему повезло, так как в этот период набирали и отправляли часть военнопленных для работ в Италию. Николай Иванович работал у богатого итальянца до конца войны. Работа была разная, но кормили сносно, а воскресным днём отпускали в город. После войны ему не разрешили вернуться в свой город, а отправили на поселение в Жигулёвск на строительство. Его рассказ о войне настолько поразил моё воображение, что я в течение двух последующих дней написал свою версию этого рассказа. А блокнот с рассказом долго кочевал со мной.

Я благодарен Николаю Ивановичу за то, что пресекал все попытки рабочих приучить меня к спиртному. Ему говорили, что рано или поздно моя судьба станет такой же серой, как и у них. В один из таких запоев у меня в голове что-то «щёлкнуло». Почти в 16 лет я вдруг задумался о своём будущем. Кем мне быть? Неужели они правы? Они знали о маме и моей семье. В моей душе поднялась волна протеста к такой жизни. Решение пришло: должен поступать в вечернюю школу, в девятый класс, и учиться дальше.

В первый класс я пошел очень неохотно. До школы я практически рос дома. В детский сад ходил всего полгода. Часто болел. С шести лет оставался дома под присмотром сестры. По словам первой учительницы Любови Алексеевны, я был мальчиком в себе – замкнутым, но не давал никому спуску. Я стеснялся своих одногодков. Они росли с отцами, одевались лучше меня, у них всегда были завтраки с собой. Как после скажет Любовь Алексеевна моей маме, она сразу выделила меня среди всех, старалась больше мне помогать, разъяснять уроки после занятий. Но этого я не помню. В течение года я освоился, сдружился с тремя ребятами.

Особенностью моего поведения была упертость. Если что-то мне не нравилось или у меня было свое мнение – никто, даже учителя, не могли «сдвинуть» меня. Нередко учителя жаловались на меня маме. Она не ругала, а только вздыхала. Благодаря ей я за всю жизнь не выкурил ни одной папиросы. Что касается папирос, дело было так.

Весной мы пошли в лес прогуляться. Один из нас свернул кусочек бумаги, взял несколько сухих листьев, свернул, поднес горящую спичку. Самокрутка запахла сухими листьями. Он дал мне. С первой затяжки я задохнулся. Отдал другим. Кто-то из взрослых, проходя мимо, увидел, как мы курили, и рассказал маме. Когда я пришел домой, она спросила: «Курил или нет?». Я ответил: «Да». Она покачала головой и вздохнула. Если бы она начала меня ругать или отшлепала меня, наверное, я бы курил постоянно. Как я благодарен ей за то, что она никогда не подняла на меня руку!

Кстати, и к сестрам было отношение такое же. Она всю жизнь переживала, что не могла своим детям (нам) обеспечить нормальные условия в детстве, юности. Как мы запоздало говорим слова благодарности своим родителям!

Почему-то в школе я считался озорником. Учился средне. Нравились математика, физика, геометрия. Учительница по геометрии Эльвира Георгиевна (пышнотелая еврейка) при словах «равнобедренный треугольник» краснела, а мы, парни, устремляли свой взгляд на ее пышные формы тела. Было «прикольно» видеть, как она краснеет. После занятий мальчишки сразу шли на спортплощадку. Играли во все игры – волейбол, баскетбол, футбол, боролись, дрались, мирились, останавливали из носа кровь, ходили с синяками. Улица для нас была «всё и вся». Телевизоров не было, родители приходили поздно, и им было не до нас. Они варили еду, стирали вручную, гладили. Вспоминали о нас к вечеру. Мы, набегавшись, выяснив все отношения между собой на этот день, очень хотели кушать. В друзьях среди одноклассников у меня были трое ребят: Шмаков Слава – сын начальника уголовного розыска, Ворошилов Валентин – сын краснодеревщика, Сысоев Андрей (еврей) – сын врача. К ним в гости я ходил охотно, к себе старался не приглашать. Стыдился скудной обстановки в квартире и скудного угощения. Дружба прошла по всей жизни. Андрей стал врачом. Слава – коммерсантом, работал долгое время на Байконуре, пока казахи не стали вытеснять (мягко говоря) русских с их земли. Валентин стал зам.руководителя строительной компании. Мы все стремились получить высшее образование, учились на совесть. Понимали – что значит быть специалистом. Выбор, куда пойти учиться, был большой, главное – учеба была бесплатной, а учителя и преподаватели не знали, что такое деньги от учеников за проставленные отметки.

Когда я перевелся в вечернюю школу, преподаватели дневного обучения обрадовались. Их мнение было: моя участь – шпана, жалели маму. Одна Любовь Алексеевна верила, что из меня выйдет нормальный юноша. Об этом она говорила завучу школы, другим учителям (это я узнал позже от мамы). Никто из учителей, кроме Любови Алексеевны, не верил слухам о том, что я поступил в училище. Я был единственным из жигулевцев 1963 года выпуска, который поступил учиться в Москву. Просто совпали благоприятные обстоятельства, плюс моя тяга к учебе. Как только я приехал на зимние каникулы, завуч школы через маму попросил меня выступить перед школьниками. В школе меня поздравляли, особенно Любовь Алексеевна, уже сильно постаревшая, худенькая женщина. Ученикам я сказал основное – надо ставить цель в жизни и ее добиваться. Мое выступление было опубликовано в местной газете. В последующие годы в Москву уже поехали десятки выпускников. Я помог поступить в училище трем жигулевцам. Где они? Кем стали?