Читать книгу Тайны русской души. Дневник гимназистки - Виктор Бердинских - Страница 7

14 января

Я снова здесь (в Петрограде). С 12-го (января). Это мои первые именины в холодном, унылом одиночестве. Юдины не придут. Екатерина Александровна кашляет, у Леночки болит горло. Ну что же…

И Клавдии я не написала, значит – она тоже не будет. И – лучше. Не нравится мне она нынче. Только бы Гриша (Куклин) не вздумал прийти.

Ведь он может от Зинаиды Александровны (Куклиной) узнать мой адрес: я сказала ей, что пока старый останется…

Сегодня мне бы этого не хотелось. За то полугодие я была уверена, что этого не случится, а нынче – нет. Хотя со мной (да и вообще) теперь он сдержан и, пожалуй, будет приличен и здесь – в этой зеленой гостиной с мебелью красного дерева…

Что писать, что думать? Видела во сне тетю Аничку – наливала ей чай, а тут же сидела Анна Александровна… Потом – мыла какую-то картину и рассматривала старинные, широченные платья, потом – еще что-то, не помню что!..

Минут через пять пойду к Обедне… Потом – сегодня же – постараюсь: напишу, как прошло Рождество (в Вятке), всё напишу… Впрочем – нет: всего, вероятно, не напишу. К чему обманывать: в некотором я и себе боюсь признаться, признаюсь с трудом, точно – потихоньку от самой себя, и этого, конечно, не напишу…

Ну – пошла…

4 ½ часа (пополудни).

Только что напились чаю. «Генеральша» сидит у себя, а я – у себя… И пишу…

Я хотела описать Рождество. Ну, хорошо…

После утомительных, но веселых дежурств на льготу – так противоположных по настроению с днями, следующими за провалом на французском экзамене, и после покупки железнодорожного билета я (в тот же день) поссорилась с «генеральшей»… Вернее, она на меня рассердилась – за то, что я не решилась пойти с ней в гости к каким-то тетушке и дядюшке Е. А.

Мне, провинциалке, это показалось дико: у нас не ходят в гости к людям, которых видели всего каких-нибудь пять минут и для которых ты представляешь пустое пространство. А она не поняла и обиделась:

– Как будто это вас ведут в какой-нибудь неприличный дом…

Этот день был для обеих пыткой. Ей было горько до слез, а мне – страшно неприятно, что я выдала такую штуку почти перед самым отъездом.

Это было 6-го (декабря). По обстоятельствам я была, безусловно, виновата, ибо я ей многим обязана – и должна была поэтому исполнить даже ее прихоть… Нечего скрывать: она так думает, и поэтому мне надо было извиниться, что я и сделала – вечером, часов в одиннадцать. Дело кончилось на следующий день утром – объяснением, которое пояснило мне всё, а ей не дало ровно никакого объяснения моего поступка. Но ведь достаточно, что я «сознала, что поступила бестактно»…

Миша (Юдин) потом говорил, что надо бросить все условности, тогда и не будет подобных столкновений. Но ведь здесь этих условностей так много – гораздо больше, чем у нас (в Вятке), а Миша советует откинуть все вятские (условности) – пока я живу здесь (в Петрограде). Постараемся…

До 10-го (декабря) мне всё же было трудно – чувствовалась натянутость, но в (этот) день (а особенно – в момент отъезда) она исчезла…

Я уезжала (из Петрограда в Вятку) 10-го (декабря) вечером. Пришлось помучиться в дороге, так как ехали солдаты и мужики, потом – грудные младенцы, с неперестающей «музыкой», режущей уши. Благодаря этим соседям и Вере Зубаревой106, да заодно и студенту (кстати сказать – нашему благодетелю), мы большую часть времени проводили на площадке (вагона), что и подбавило мне простуды, так что домой я приехала с ужасным кашлем, который не прошел еще до сих пор…

Меня встретил папа. Мы приехали домой в четыре часа (дня). Всё было так хорошо – так уютно, так мило и близко! Опущенные шторы, цветы, огоньки лампадок, полное застолье в столовой, и шумящий самовар, и чудесный суп без всяких приправ – всё такое уютное, маленькое, хорошее… Не хватало только Зины (сестры) и Кати…

Я забыла там, что мне уж около 22-х лет, забыла, что я – курсистка: дурила с ребятами или ходила по пятам за тетей Аничкой, когда она была дома. Рассказывала или, наоборот, молчала – было так хорошо, что и язык не ворочался…

Из-за кашля меня засадили дома, но я успела всё же сбегать с тетей в театр – на благотворительный спектакль в пользу раненых («Первые шаги»), к «дедушке» Витту и (в Сочельник) – ко Всенощной, в гимназию…

Потом засела дома…

Была у меня Лида (Лазаренко) – кажется, на второй день. Мы поговорили. Этот разговор ни к чему не привел, можно это сказать смело. Мы будем бывать друг у друга, вероятно, будем даже понемножку переписываться, но… не больше. Всё то, что налаживалось, всё это пошло насмарку – и больше не возобновится. Но мне теперь этого не жаль. Будь это полгода – даже меньше, гораздо меньше – тому назад, всё, может быть, было бы иначе…

Потом я стала выходить: Никольский107 позволил, предварительно запретив говорить на улице. Почему только и он, и Аксаков108 добираются: не болит ли у меня грудь?..

Где я была – перечислять не стоит. Кто у меня был – тоже. Никого интересного. Для меня, пожалуй, интереснее всего нынче была Зинаида Александровна (Куклина), а из совершенно незнакомых – квартирант Плёсских: не то – немец, не то – поляк. Вернее – поляк, так как он – Иван Адамыч, а фамилии я не знаю. Он смешон, но почему-то интересен: вероятно, потому, что о нем очень мало известно… Но оказался невежей – благодаря необычайной скромности и стеснительности, как говорят… Кто его знает? Что значит эта чрезмерная скромность? Но он – очень сведущий господин по части военных действий…

Ну, так вот я жила себе (и) жила: блаженствовала, рисовала (главным образом – картину (для) Галины Александровны (Краснощековой), писала письма и получала их. Одно (письмо) написала Екатерине Александровне Юдиной – такое, что, пожалуй, можно подумать: девица – «немножко того»!..

Получила (письма) от Сони (три), от Леночки (Юдиных), от моей здешней Лиды (Лазаренко), от «генеральши» и от Галины Александровны – милой, хорошей Галины Александровны! Я к ней думаю отправиться завтра…

Была и еще два раза в театре – на пьесах «Кин»109 и «Закат»110. 10-го (января) выехала из Вятки, 12-го (января) оказалась здесь (в Петрограде). Приехала около четырех часов дня. С «генеральшей» встретилась прекрасно, даже расцеловались. У нее был гость – Михаил Степанович Введенский111, приехавший из Хабаровска – посоветоваться о глазах. Он бывает каждый день. Ужасно интересный старик! Живой, подвижной, умный, много видавший и умеющий всё прекрасно рассказать, всем интересующийся – удивительно интересный и пресимпатичный старик!.. Напишу в другой раз о том, что он говорит – о войне и о всяких разных вещах…

Вчера (13 января) ездила на курсы, к Клавдии (завозила ей туфли и перчатки) и к Юдиным – повезла им все разности. Ленуханька (Юдина), моя милая девочка, нарисовала мне две картинки, но я забыла их вчера взять с собой…

Получила вчера (13 января) от «Зинки-Зелья» (Домрачевой) уже поздравительную открытку – с азалиями. А из дому – еще ничего. Что ж это они запоздали? Ведь знают же, что я в именины одна…

Одна, но мне не скучно. За этим письмом, за французской газетой и словарем, даже за столом и в гостиной – слушая эту славную маленькую попадью, «карманную жену» дрезденского батюшки, что живет теперь на Волковом кладбище…112

Ах да! «Генеральша», кажется, может забыть «историю 6-го декабря». Она подарила мне сегодня почтовую бумагу с цветочками… Хоть бы так!..

Ну, до завтра…

Суббота, 17 января

Эти дни… Как прошли они?

15-го (января) я обедала у Юдиных и ездила к Галине Александровне (Краснощековой) – с Анютой Корепановой113. Мы не застали ее дома. А шли с такими сияющими глазами и полным радости сердцем (я, по крайней мере). Зато обратно – как пришибленные…

На другой день, то есть вчера (16 января), бегали к ней же: сначала… узнать адрес гимназии114, а потом – в эту гимназию. И опять – не застали ее. А там, когда были у нее на квартире, я оставила записку, приблизительно следующего содержания: «Это были мы, то есть Нина и Аня Корепанова. Будьте добры сообщить мне по телефону, когда можно Вас видеть, мне надо что-то Вам передать. № телефона…» И просила сказать (позвонить) мне – около четырех часов (пополудни)…

Но вчера (16 января) ни разу и никто не звонил… Я не знала, что делать. Решила сегодня утром позвонить сама в эту гимназию.

И позвонила – (в) пять минут десятого (утра)…

Спрашиваю:

– Занимается здесь Галина Александровна Краснощекова?

– Да.

– Будьте любезны просить ее к телефону!

– Если она не на уроке, будьте любезны подождать!

Жду – минут пять-шесть.

– Я слушаю.

– Галина Александровна, это вы?

– Да. А с кем я имею честь?

– Это я, Нина.

– Ниночка, здравствуйте! Как мне досадно, что вы меня не застали. Я вернулась через три четверти часа после того, как вы ушли. Ходила к доктору, он мне делает впрыскиванья. Но отчего вы не спросили Борю?..115

– Я же не знала… Он дома был?

– Да-а… Но не вышел, думал – по делу, ко мне часто по делу ходят. А потом, как прочел записку, очень пожалел, что не вышел, он бы вас задержал. Ужасно пожалел, как узнал, что вы…

– Нам было очень досадно, Галина Александровна, ужасно!

– Вы где живете? Там же – у «генеральши»?

– Да.

– Отдохнули за Рождество?

– Очень.

– Спасибо вам за карточку… Мою получили?

– О, да, спасибо… Когда вас можно видеть?

– Да вот… Завтра.

– В какое время?

– Я буду свободна от пяти.

– А мне… можно после семи к вам приехать? Не поздно для вас?

– После семи? Нет, конечно, не поздно. Приезжайте. Я буду ждать… А кто это – Корепанова?

– Да ваша же ученица – из 3-й группы.

– Какая она?

– Маленькая и толстенькая.

– Не помню…

– Я, может быть, с ней приеду… Ну, так завтра?..

– Хорошо, жду. Целую вас. До свидания…

И я полетела на курсы, переговорила с Анютой (Корепановой) (ей, оказалось, нельзя – вот и хорошо!) – и отправилась к Юдиным: неофициально, как говорит Алексей Николаевич. Прихожу:

– Выручите меня из беды!

– Из какой? Ну-те!

– Ну, беды не беды, а из неловкого положения. Вот какая история. (Мне) надо завтра к Галине Александровне, она свободна от пяти (часов), я просила – нельзя ли к ней после семи. (Она) говорит – можно, но вот ведь что: мы (у «генеральши») будем обедать не одни, значит, за стол сядем около семи (часов), просидим до восьми, и я смогу к ней (Галине Александровне) приехать только в девять. Это – поздно. И ничего не сделаешь…

– А вы приходите обедать к нам. У нас – в три обед, а потом и поезжайте к ней, и разговаривайте себе потихоньку – сколько захочется…

– Вот хорошо! Так и сделаю. Сегодня же скажу «генеральше»…

Я – дома. Звонят по телефону. Мне. Клавочка Князева! Привезла письмо и придет – или до шести, или после семи (вечера)… Но теперь – скоро шесть, а ее нет…

Разговариваю я с «генеральшей»…

Потом пошли за открытками, видела Юдиных – у них есть для меня письмо. Пошла к ним – за письмом. Они зовут меня (на) завтра. Быть может, пойдем на выставку акварелистов…116

– А я думаю, – говорит Зинаида Яковлевна («генеральша»), – что вам и пообедать бы у них. Потому что я эту (свою) кухарку сегодня вечером рассчитаю… Ведь опасно все-таки – никакой рекомендации нет, где справиться – неизвестно, она сказала – где, (но) наврала… Бог с ней!..

Вот уж Бог мне всё устроил! Нежданно и негаданно…

И я, значит, отправила Галине Александровне открытку, что приду, может быть, и раньше…

Написала маме письмо и получила через полчаса пять писем: четыре открытки и карточку, да еще утром письмо – от Любы. Карточку – от Александры Николаевны Бунякиной, а открытки – от «начальницы» (Ю. В. Попетовой), Зои Поповой, Зои с Нюрой и даже… Впрочем, не «даже», а оно так и быть должно – от Зинаиды Александровны Куклиной…

Сейчас у нас опять сидит Введенский.

А из-за этой «опасной» кухарки я сегодня ночь отвратительно спала: Зинаида Яковлевна («генеральша») меня напугала…

3 июня, среда

Вятка.

Вчера (2 июня) начала брать уроки музыки у «Зинаидства»117. С трудом тети этого добились. Ломалась она, по обыкновению, до глупости. С Зиной (сестрой) занималась с удовольствием и весело, а со мной – с таким сердитым видом, прости Бог! А я во время урока была совершенно спокойна, зато до него переволновалась. У меня только физиономия была совершенно пунцовая, и – страшно глупое выражение ее: зеркало-то ведь против фортепьяно висит… Но я ни малейшего внимания не обращала на сердитый вид «Зинаидства». Настасья Сидоровна назвала ее «сенатор». Мне это очень-очень понравилось…

4 (июня), четверг

Папа принес мне сегодня «Альбом войны» – три тома…

Там есть прелестные картинки-акварели Эльзаса и Бельгии. Думаю кое-что срисовать. Начала тете оттуда увеличивать орла. Вышел неважно…

Я вышила сегодня в общем две клетки – в дорожке (для) Екатерины Александровны (Юдиной) – и совсем не шила кофты. Зато проиграла (на фортепиано) два часа.

Завтра (5 июня) – или послезавтра (6 июня) – придет наш «сенатор»… Вот ведь, право, – не сказала определенно!.. А папе мы о сем происшествии и забыли упомянуть. Он догадывался, но, как следует, ничего не знал. Сегодня, вот сейчас, объяснилось это – из-за нот. Увидал (нотный альбом) Вагнера и говорит:

– Чьи ноты?

– Зинины.

– Купила, что ли?

– Да.

– А как узнала – какие?

– Да «Зинаидство» сказала. Она ведь и со мной выразила согласие заниматься, – отвечаю.

Недоволен:

– Мне не говорят… Я только из Сидоровниных слов подозревать начал. Она говорит, что это – «при закрытых дверях…», «Клавдия Васильевна118 вызывала…» Ну, все-таки – ничего, обошлось…

Что-то пяльцы стучат. Уж тетя не перепяливает ли?.. Сходить – посмотреть…

Вот – вымыла голову неудачно. Что-то она у меня болит…

20 (июня), суббота

Я так отвыкла от дневника. Теперь трудно и писать…

Пока всё идет себе по-старому, однообразно…

С четверга (18 июня) начала брать уроки латинского (языка). Учитель мой стесняется больше меня. Я-то за эту зиму здорово пообтерлась, а он только что надел студенческую фуражку, то есть, значит, еще поедет экзамен держать в высшее учебное заведение…

Дня два тому назад была у нас Маруся Бровкина. Сначала не совсем ловко, верно, себя чувствовала, а потом – ничего, разошлась. Зина (сестра) ее провожала. Понятно, застряла там. Пришла поздно. На другой день передала такие слухи, из-за которых я всегда спорю – ну и тут поспорили. Потом сообщает:

– Лидия Ивановна (Бровкина) говорит: «Я об Нине соскучилась…» А мне приятно – хоть один человек обо мне скучает…

На другой день после Марусиного визита были гости: Юлия Аполлоновна, М. Н. Вертячих119 и Марфуриус. У-у, немка! И «представляло» какое!..

Вчера (19 июня) взяли работу из Клуба: «наморднички»120 поправлять – триста штук. Тетя хочет кому-то еще послать сотню…

Сейчас собираюсь Елене (Юдиной) письмо писать – стихами. Половина написана, вторую – еще нацарапать надо…

Понедельник, 27 июня

Я, должно быть, всегда буду оправдывать пословицу, в которой говорится: «Над чем посмеешься – на том и попадешься». Хотя, собственно говоря, тут и…

Впрочем, нет, нечего перед собой оправдываться – немножко, но посмеялась (я) над Клавдией (Плёсской), что она в «Комиссиях» состоит и в «бюро» записалась по «общественным делам», то есть по делам «трудовой дружины»121. А теперь сама в комиссии участвую – пассивным образом, конечно, – и на собрания бегаю. Сегодня, в половине девятого, тоже надо будет идти в Клуб – на «собрание», какие-то доклады будут читать…

Вот как это вышло: в субботу (25 июня) было общее студенческое собрание – по поводу вечера 6-го августа. Тетя (в пятницу днем – 24 июня) говорит:

– Пойди!

– А я одна не пойду.

– Ну, с Клавдией.

– Вот уж нет!.. Лучше Лиду (Лазаренко) позову.

– Ну, Лиду…

Пошла к Лиде, но не застала, оставила «визитную карточку», то есть цветок пачкуноса122. Кстати, у нас их скоро все оборвут: три ветки сегодня только сорвано, а раньше сколько – уж и не знаю…

Потом мы увидали в окно, что Лида вернулась домой (с папашей, мамашей и какими-то еще гостями), и пошли до нее: часов в девять с половиной (вечера) – когда проводили своих гостей. Но у них – снова замок, только цветка уже нет…

Тогда мы с Зиной (сестрой) решили, что они пошли в Александровский сад. Зина говорит:

– Пойдем!

– Ну, не стоит: к десяти, к ужину, не успеем – сейчас ведь так тихо шли…

– А теперь – скоро пойдем…

– Ну, ладно…

И – полетели. Нам дорогу давали, даже и вслед смотрели…

Правда – Лида оказалась в (Александровском) саду, мы успели вовремя – они шли в «Прогресс». Переговорили, прошли тихо – до выхода к Церкви – и снова «скорым поездом» направились домой. Пришли в 10 часов 10 минут (вечера)…

В субботу (25 июня), в 6 часов (вечера), мы с Лидой вдвоем отправились в Пятницкую церковь123, чтобы оттуда сразу пройти в (Александровский) сад и в Клуб. Пришли мы рано, посидели в саду, потом в Клубе ждали – когда что будет. И пожалуй, если бы не Маня Андреева, то мы и не попали бы в «зал заседаний», так сказать. Ну а попали, так и просидели всё собрание – тихо, смирно – и всё выслушали: одно одобряли, другое порицали – понятно, в душе или между собой, а не вслух. Потом, по милости Мани Андреевой, нас записали в «декоративную комиссию», и, как мы ни старались отлынить, ничего не вышло…

В воскресенье (26 июня) были на собрании в Театральном саду124, оттуда – по горячим следам, как говорится, – отправились снимать фасады «Колизея»125 и «Аполло»126, а вечером я рисовала – и «Прогресс», и фасады «кабачка» и «цветочного павильона». А теперь жар остыл, и я со своими «фасадами» никуда не сунусь…

А в комиссии, вероятно, буду самым мешающим членом. Да что-то, право, до сих пор не могу отвыкнуть стесняться среди молодежи… Вот – наказанье! Даже со стариками в Питере (в) последнее время лучше себя чувствовала…

Среда, 29 (июня) Вчера (28 июня) собрание было далеко не так удачно, как мы предполагали. Я приготовила рисунки фасадов «Прогресса» и «Аполло» – для павильона «Четыре вятских кинематографа в одном». Но они не понадобились, так как все планы рухнули, то есть гулянье не разрешили, лотерею – тоже, позволили лишь спектакль, «счастливые бочки» и журнал. Всё это узнали мы подробно у Падарина127, к которому отправились за разъяснениями от Шмелёвой – по предложению нашего председателя. Для выяснения вопроса – «Использовать ли то, что разрешено, или ходатайствовать о чем-нибудь другом?» – сегодня назначено собрание членов «общества» – вместе со студентами…

Зина (сестра) с Лидой (Лазаренко) идут, а мне не хочется. Я не знаю, скучно мне или весело на этих собраниях? Временами – весело, искренно весело и смешно, но временами – жгуче обидно, что я им всем все-таки чужая… Вряд ли здесь это пройдет, если даже в Петрограде я себя чувствую неловко в обществе вятских курсисток, а в компании курсисток и студентов какого бы то ни было землячества испытываю щемящее чувство отчужденности, присутствие некоторой натянутости, неумение поддержать разговор, войти в их интересы. Как же я буду жить со всем этим дальше?..

Сегодня начала заниматься с Сапожниковой по русскому языку. У девицы – переэкзаменовка, и она спохватилась за десять дней до нее. Не знаю уж – что выйдет… Устный (экзамен), вероятно, может пройти хорошо, а вот письменный – как? Тут – сомнительно…

Приходила к нам сегодня и Просницкая попадья. Принесла, между прочим, карточки, где мы сняты с их семьей. Карточки хороши очень. Обе. Но на одной у меня – ужасная рожа… Ну, зато очень похожа на меня. Что ж!..

Среда, 12 августа

Вчера распрощалась с своим учителем и ученицей. Теперь у меня остаются «сенатор» и Лиза Казакова: с ней я опять занимаюсь по-французски…

Я рада, что стала свободнее. Надо немножко отдохнуть – перед новыми занятиями, перед отъездом. Перед отъездом…

Как-то даже странно написать эти два слова. Странно потому, что ведь еще совсем нельзя уверенно сказать, можно ли будет ехать. Правда, мальчики (студенты) едут. Гриша (Куклин) уехал, кажется, в первых числах августа. Но ведь то – мальчики!..

И потом – столько упорных слухов: с одной стороны, говорят, что Дарданеллы взяты – вчера (11 августа) вечером это будто бы стало известно, и четыре (российских) корпуса – там же; с другой – будто Петроград отдадут, и для этого вывозят оттуда всё – колокола, правительственные банки… Что ж это курсы наши не вывозят? Хоть бы куда-нибудь в тепло вывезли!..

Но мне сейчас и ехать не хочется. Что-то очень нездоровится. Это вечер очаровательный подкузьмил…

Я ничего не писала о собраниях – с тех пор, как упомянула о том, что пойдут на одно из них Зина (сестра) с Лидой (Лазаренко). Они были. Нашли собрание неинтересным и бестолковым… Потом – в какую-то субботу – было какое-то собрание, на которое я ходила с Лидой. Она – в данном случае – очень аккуратна. А я… Ох, уж только!..

Накануне (11 августа) мы были у Куклиных. Посидели превесело…

А в эту субботу (8 августа?) я получила преинтересное письмо от Лиды Петровой, отзанималась к пяти часам с учителем (должно быть, это было 1 августа), потом пошла в Церковь, а домой пришла в удивительно хорошем настроении. Немножко почитала, потом принялась мыть посуду. (Это тоже показатель моего расположения духа: если я сама принимаюсь мыть посуду – это значит, что я прекрасно настроена…) Кроме того… Впрочем, нет, это было несколькими днями позднее, кажется – на праздник… И вот, когда у меня в душе горел такой же мягкий свет, как в комнате, и что-то блестело – как вычищенный самовар, кипевший на столе, пришла за мной Лида (Лазаренко). Мы шли очень весело, хотя моросил осенний дождик и было очень грязно… В нашем полквартале мы встретили печальную фигуру медленно шествовавшего Г. А.

– Вы к нам? – на ходу бросила я ему нелепый вопрос. Бросила, чтобы ему было за что зацепиться и наслаться к нам в провожатые, потому что он накануне просил:

– Познакомьте меня с Лидочкой Лазаренко!..

Но он не понял значения сей нелепости и протянул:

– Не-ет, – пожимая мне руку и с какой-то печальной полуулыбкой смотря на Лиду…

Ну, мы и пролетели – быстро-быстро. Знакомство не состоялось. Оживленно проговорили мы с Лидой весь путь… Но что это со мной сделалось, когда я очутилась в Клубе – за зеленым столом? Всё оживление сняло как рукой, и я снова почувствовала себя неловко, стесненно. Рассердилась – и на себя, и на Лиду, и на весь мир – и сидела с «таким неприступным видом», что «и спросить-то что-нибудь страшно», по выражению Лиды…

Это, однако, не помешало мне видеть очень интересную пантомиму, которую, кажется, и видела-то, кроме действующих лиц, одна я. Это был очень выразительный безмолвный разговор – между Счастливцевым и Дрягиным («хозяином кабачка», «специалистом по бражке») – о Лиде. Она сама уверяет, что видела интересную пантомиму в этот раз, но оказалось, что пантомиму «между этой парой», то есть Счастливцевым и Верой Шиллегодской, которая чуть ли не со всеми студентами на «ты» и «ухаживает» за каждым в отдельности «на людях», что «в студенчестве принято». (На этой странице все слова в кавычках, кроме прозвищ Дрягина, – Лидины выражения.) Стало быть, она (Лида) ничего «не толкует»…

Ну, так вот… Я была сердита на всех и на всё в этой ужасной комнате с круглым зеленым столом посредине, за которым председательствовал «масляный блин» – Чапурский. Я не давала Лиде ни отдыху ни сроку, и наконец мы снова очутились в темноте улицы – под мелким дождем…

Несколько шагов – и моя мрачность утонула во мраке сырого дымного вечера. На душе снова стало хорошо.

– Фу-у! – с облегчением вздохнула я. – Слава тебе, Господи! Вырвались… Ни одна курсистка в обществе студентов и себе подобных не чувствует себя так гадко, как я!

– Но ведь это ненормально!.. – говорит Лида.

– Ну что ж, если я такая ненормальная?!. – со смехом отвечаю я, и меня страшно тянет запеть во всю глотку в этой дымной, промозглой сырости…

Но кто-то идет. И я удовольствовалась тем, что поводила Лиду по Вятке: в такую-то погоду гулять пошли! Мало этого. Зашли к нам, а потом с папой, проводив Лиду, опять гулять пошли…

Но этого потребовал один разговор, о котором я напишу после… Да и вообще – лучше оставить писанье до завтра, так как одиннадцать (часов) уже било… Лечь спать!..

Пятница, 14 (августа) Вчера была Зинаида Александровна (Куклина). И так как многое из ее рассказов относится к студенческому спектаклю, то я и буду об этом писать – потом…

А теперь – возвращаюсь к собраниям. Мне о них, после описанного 12 августа собрания, и думать даже не хотелось. Да и уроки занимали большую часть дня. Но вот раз, если не ошибаюсь, в пятницу (числа, верно, 7-го), приходит Лида (Лазаренко) – «на минутку». Садится передо мной на круглый табурет и говорит:

– Ну, прежде всего, от Счастливцева тебе поклон…

– Вот уж – нет!.. Но – допустим…

– И он просит тебя набросать проект «шалаша для гадалки».

– Ну уж я этого не буду, – безапелляционно решаю я, – вы с Зиной (сестрой) это сами устраивайте. Пойдите в залу. Вот вам краски, кисти… А вот и моя ученица идет, – прибавляю я, услыхав звонок.

И Лида уходит, бросая назад:

– Он просил еще программы нарисовать.

– Ну ладно! – совсем бесцеремонно обрываю я Лидочку…

Потом, конечно, «лихорадка программная» начинается…

Но прежде, еще в четыре часа, я отправляюсь (в пятницу же) в театр – передать Счастливцеву «проект цыганского шалаша», а попросту – «вигвам», как я его окрестила. Прихожу: Счастливцев и Нюра Лют. с Олей Колпащиковой сидят в курительной комнате, тут же – Петя. Счастливцев сидит развалившись, но, увидав меня, моментально принимает приличную (я не могу подобрать другого слова, хотя это не точно выражает, что нужно) позу, а Нюра и Оля покатываются со смеху:

– Как не стыдно, Сережа?! Нас не стесняется, а Нины – постеснялся!..

Он немножко смущен. Петя удивлен и не знает, здороваться (ему) или нет. Однако – здоровается. Сцена мучительная, но мне кажется – достойная внимания…

У них – собрание «Кассовой комиссии». Я сижу недолго, хотя все эти господа слегка уговаривают «лучше посидеть и послушать». Но я только дожидаюсь прихода Игоря Чернявского128, чтоб рассмотреть эту достопримечательность, и, воспользовавшись перерывом, после решения: «Немцам, каким бы то ни было, почетных билетов не предлагать» – ухожу.

Игоря (Чернявского) видела достаточно. И вечером – у Лазаренко – говорю об «интересном молодом человеке с оригинальным лицом, в коричневом однобортном костюме с белыми отложными воротничками». И Лида болтает, что мы с ней говорим об одном, хотя тот, который понравился ей, – ходит в черном…

– Но ведь у него не один же всего костюм! – говорю я и добавляю: – Но чего ж тебе-то опасаться, ведь он на меня не обратил внимания, и, кроме того, – я не выдерживаю никакого сравнения с тобой…

Вечер, когда мы рисовали программы, весь был наполнен именем Игоря, произносимым розовыми губками Лидочки…

Потом, в воскресенье (9 августа) утром, я рисовала еще. После завтрака ходила вязать бутоньерки и захватила с собой целый сноп спаржи. Прошла в буфетную – через партер. Игорь сидел там – почему-то. И очевидно, заинтересовался букетом пушистой зелени: пришел через несколько времени в буфетную, взглянул на всё – и ушел…

Потом, в промежуток от трех до пяти (часов), рисовала снова, а там – отправилась с Зиной (сестрой) отнести «подсолнухи» – для цветочного уголка. Это – моя мысль, но высказана она была Лидой – и без меня. Честь принадлежит ей…

Зина (сестра) чувствует себя со студентами – как рыба в воде. Шутит и разговаривает, как будто давно-давно с ними знакома, а (ведь) видится чуть ли не в первый раз… Почему это я так не могу? Вот уж истинно: «охота смертная, да участь горькая»… Я бы так хотела не быть чужой в этой молодой семье, но, кажется, я для них очень состарилась…

И это чувство отчужденности достигло апогея на спектакле. Не помог журнал, не помогли уговоры Зинаиды Александровны (Куклиной), которую я дожидалась, чтобы увидаться и уйти. Это была такая пытка отчужденностью – ведь я была совершенно одна, никому не нужная, никуда не пригодная!..

И это чувство усилилось еще впечатлением от пьесы (вот гадость!). Мне надо было или разреветься – со скандалом, или уйти. Понятно, что я предпочла последнее – и «удула», не слушая увещаний Зинаиды Александровны. Пробежалась лишние полквартала, глотая влажный воздух, но почти не успокаиваясь, и пришла домой хотя и с пересохшим горлом и болью где-то около сердца, но всё же – с освеженным ночной прохладой лицом…

С тех пор хвораю. Насморк, шум в ушах, сильная слабость…

Вчера (13 августа), впрочем, стало уже лучше, и с Зинаидой Александровной я сидела совсем хорошо. Весело с ней. Она говорит, что не знает слова «тоска», и это – не фраза. Как я ей завидую!.. Она сказала вчера:

– Я знаю, Нина, что многое, что для меня просто и обыкновенно, для вас будет непонятно и совершенно невозможно. Но это зависит от характера и здоровья…

Лучше объяснить она не могла. Надо было только прибавить: и немного – от окружающих обстановки и лиц. Но только – действительно немного, так как не все характеры подчиняются влиянию обстановки и лиц. Зина (сестра), например, – ведь она росла вместе со мной, и разницы между нами не делалось, а она – другая…

Екатерина Александровна Юдина здесь. Приехала вот уже несколько дней (назад) – и не идет…

Тетя спрашивает каждый раз, когда я вхожу в комнату:

– Что у тебя болит?.. Еще что-то есть?..

Как же я ей скажу, что у меня болят сердце и совесть – всё это лето и по временам нестерпимо?!. И это тогда, когда тетя обычно говорит:

– Нинка опять волнуется, а что – не знаю…

Теперь – тоже…

Почему она (Е. А. Юдина) не идет?!.

Господи, Боже!..

Воскресенье, 16 августа

У нас каждый день бывают комические разговоры – и всё на одну тему. Дядя как-то отказался от родства с нами:

– У меня нет племянниц. Это всё твои «милые племянницы», – говорит он тете Аничке с ударением на эпитет и местоимение «твои»…

А Зина (сестра) и поддела его:

– Вероятно, у тебя теперь немецкие племяннички нашлись?

– Сама ты немецкая рожа!.. – получила в ответ.

И правда: кой-какие немцы, очевидно, признают ее (Зину) иной раз за свою – она блондиночка. Впрочем, скорее – на датчанку похожа. И разыскала она дяде в племянники препротивного немца, очень недурного по физиономии и мокрую курицу по виду, а в племянницы – «белобрысую немку» с подведенными глазами. Неразлучную пару, можно сказать. И с тех пор по нескольку раз в день происходит – со смехом и комическими ужимками, с более чем натурально выраженными душевными движениями и насмешливыми гримасами – следующий диалог:

– Смотри, смотри скорее в окно!

– А что?

– Да вон – твой племянник идет!

– А ты и обрадовалась?

– Те-те-те-те-те! «Обрадовалась»! А сам уж его давно караулил… С пяти часов встанет: и всё у окна – ждет… Погоди, вот еще племянница скоро пройдет…

– Твоя сестрица, «белобрысая» – такая же, как ты…

– Ну – да-а… Мазаная…

– Да уж всё – лучше тебя!

– Когда не так!.. А уж ты изучил, когда и куда она ходит, а про племянничка и говорить нечего, – подхватывает она (Зина) с самым плутовским видом и язвительным тоном. И оба хохочут – довольны, а у дядьки глазки становятся масляными…

С нами вчера маленькое происшествие случилось, которое очень задело и взволновало Зину, дядю Колю, Катю и тетю Юлю…

Вторник, 18 (августа)

О, теперь мне не до описыванья этого неудачного визита к Плёсским – с поздравлением, которое так рассердило Зину (сестру)…

Екатерина Александровна (Юдина) была вчера (17 августа)! И вчерашний вечер принес мне успокоение. Теперь я не буду больше «думать», пока… Пока… Но об этом лучше и не упоминать, ведь тогда снова будет неисходная мýка и тоска, если оно вернется, это ужасное – по своей странности и противоречивости чувствований – время. Но я думаю, что оно не вернется. И совесть не будет больше болеть – как (в) эту зиму, как (в) это лето…

Совесть будет здорова. Боже, вот – счастье! Перед этим все огорченья – пустяки. Я так благодарна Екатерине Александровне! С души такой тяжелый гнет спал! Правда, это очень странное «прощение», но оно – есть, есть!..

Господи! Вот какие фразы выписываю! Но лучше у меня ничего не выходит, а записать хочется, пользуясь отсутствием ребят. Все – в гимназии. Я почти только что кончила урок музыкальный…

Зоя пришла. Складываюсь…

Четверг, 20 (августа)

С понедельника (17 августа) – гости.

Во вторник (18 августа) вечером пришла Маруся Бровкина. Мы встретились с ней у ворот – я возвращалась от Всенощной.

– Я, – говорит, – вроде того, что ругаться с тобой пришла…

– Ну что ж, – отвечаю, – ладно. В чем дело?

– А помнишь, мы встретились с тобой – я с Ленкой шла? Идет себе девица – и не глядит, а когда поравнялись, то поклонилась с таким пренебрежительным видом…

– Очевидно, расстроена была, мне очень тогда нездоровилось, кроме того…

– А мне потом говорят… Не те, кто со мной шел, а другие (но кто мог видеть, кроме Лены, «пренебрежение» в моем поклоне, не встретившись в ту минуту?): «Нина на вас сердится».

– Еще что за мода? Да за что? Ты мне скажи!..

– Так вот я же и пришла спрашивать – за что? Видишь – попросту, чтобы не ломать комедий.

– Да я, слушай, во-первых, не знаю – «за что», а во-вторых – и самое главное, – совсем не сержусь…

Тем дело и кончилось. Но это уже – не в первый раз…

Она (Маруся) у нас посидела до половины одиннадцатого (вечера), а потом мы с Зиной (сестрой) ее провожали…

Вчера (19 августа) Зина, Катя и тетя Юля уехали в Слободской…129

Среда, 9 сентября

Петроград.

Я здесь уже больше недели. Перед отъездом из Вятки, идя с Зиной (сестрой) откуда-то домой, я говорила ей:

– Я чувствую, что – как приеду в Питер – так и захвораю. Сейчас еще перемогаюсь, а там уж приеду, устроюсь – и обязательно свалюсь…

Я уезжала (из Вятки) совсем больная: голова горела, насморк был ужасный, голосу – не больше, как на два звука из длиннейшего слова. Попрощалась с мамой на вокзале отвратительно… Ничего нет хуже поцелуев при насморке! Мне было до всего всё равно. Хотелось спать…

Не скажу, чтобы подобралась особенно хорошая и приятная для меня компания: ехали Клавдия, Ласточкина, (Фия) Павлова – все особы, несимпатичные мне, но ехала также Вера Зубарева, и ее присутствие поправило всё дело, да еще какая-то Маруся, которая заботилась обо мне всю дорогу. Мне было довольно худо, но ночь, проведенная на верхней полочке (вагона), в тепле, хоть немножко смягчила мой насморк…

И на другой день я уже могла принять участие в чтении рассказов Аверченко130. Мы читали его и накануне – почти все по очереди, а в этот день главным образом – я и Вера (Зубарева).

Это были комичные рассказы, и выходили они у Веры очаровательно…

И вот тут-то… Кажется, в каждом девичьем происшествии бывает «он» – так и тут. Я не знаю, когда он появился – на фоне группы спящих второразрядников – в своей солдатской форме. Я заметила его только тогда, когда он сказал на замечание Веры (Зубаревой) об Аверченко:

– Кстати, господа, Аверченко сам маленького роста, кругленький и читает свои рассказы очень хорошо (в рассказе говорилось о том, что какая-то девица не любит мужчин низенького роста).

– Простите, вы, вероятно, ошиблись: Аверченко высок и читает свои рассказы отвратительно. Вы слышали, по-видимому, его друга, который читает на вечерах его вещи, и читает действительно хорошо…

С этого и пошло. На мой отказ читать после Веры, ибо это уж очень бы резало уши, он просто сказал:

– Давайте я почитаю, так давно не говорил, что мне даже хочется этого…

Он читал хорошо. Гораздо лучше Веры. Потом – говорил с ними о разных разностях, разбивая положения (я не знаю, как это бы лучше выразить) Ласточкиной, которая настолько разошлась, что говорила отчаянно много несуразностей. И при этом хвасталась:

– Мне нисколько не стыдно, что я вот так ошибаюсь и многого не знаю!..

Это, конечно, не стыдно, только мне совсем непонятно, как это они все могут и умеют так легко выболтать все свои мнения, оправдывать их так противоречиво и, кинув, как перчатки, моментально приобрести новые?.. Она (Ласточкина) спорила с «доктором» много – этот интеллигентный солдат оказался «доктором несуществующего госпиталя» (мы в этом как-то сомневались) и «актером» (в этом уж никто из нас не усумнился). Дело дошло до того, что «доктор» наговорил ей столько откровенных «любезностей», что над этим стоило задуматься…

Вера (Зубарева) ей почти не уступала, но разница в том, что Вера очень умненькая, а та – Бог ее знает!

Потом он вел разговоры серьезные – с Фией Павловой, потом – наконец – пел ей романсы. Мы с Марусей лежали наверху и слушали: сначала – давясь от смеха, а потом – всерьез. Скоро всей орде наскучило лежать, мы спустились и заставили «доктора» читать. Впрочем, я спустилась уже во время чтения и – благодаря массе слушателей, не принадлежащих к нашей компании, – так неудачно, что ушибла руку. Она у меня и до сих пор болит…

Потом Вера и Ласточкина снова полезли наверх, Фия (Павлова) и Маруся ушли на площадку, а внизу остались я и Клавдия. «Восемнадцатилетние девочки», по выражению «доктора», запели что-то из «Пиковой дамы», он подхватил – спел по-французски арию131, потом – всю музыку этого (второго) акта (оперы), потом перешел на Рахманинова и Шопена, а затем спустился – по просьбе Клавдии – до танго. После чего я очень нелюбезно заявила, что ничего не понимаю в музыке.

– Вот в этой?

– Да… да и вообще…

– То есть как же это? Она не производит на вас впечатления?

– Да…

– А… Ну – тогда вы действительно ничего не понимаете, – недовольно произнес он. – Хотя странно: вы любите поэзию – и не любите музыки.

– Почему вы знаете, что я люблю поэзию?

– Да судя по тому, что вы увлекаетесь Надсоном (я, правда, его читала, я люблю его стихи), это уж такая наивная любовь к поэзии…

На этом наш разговор кончился. Только потом, разговаривая с Фией (Павловой) относительно театра и объясняя, как любит он театр, он опять обращался ко мне, особенно – выясняя разницу между русской и французской богемой, точно я это больше других понимала. Но разговаривал-то он все-таки с Фией, а не со мной…

Мы были уже недалеко отсюда (от Петрограда), когда Вера вздумала завязывать свою корзину. «Доктор» предлагал ей свои услуги. Она отказалась.

– Быть может, вы не откажетесь? – обратился он ко мне.

Почему-то мне не захотелось взять пример с Веры.

– Если вам это не будет трудно, – сказала я, – я буду вам очень благодарна.

– И вашу тоже? – спросил он Клавдию.

– Пожалуйста!

– И вы мне тоже будете благодарны? Я сегодня собираю благодарности…

Я как-то не обратила внимания на эту его фразу. Мы сидели потом на одной скамейке, разделенные корзиной Клавдии. На оставшееся от нее пространство уселась Ласточкина, и они снова заговорили «любезностями». Потом она сказала, что хочет спать.

– Может быть, ляжете? Я подставлю вам ту корзину…

– Нет, мне нужен мягкий предмет.

– Обернитесь налево – и увидите мягкий предмет…

Она посмотрела на меня и спросила:

– Какой?

– Одушевленный…

Ласточкина повышенным тоном и с каким-то искусственным выражением начала:

– Нина, вы должны возмутиться! Неужели вы не оскорбитесь?..

И в полную противоположность ее напыщенной фразе у меня как-то необыкновенно просто и спокойно вышло:

– Не стóит…

– Вот что верно, – подхватила она, – на всякое чиханье…

– Отомстила!.. – проговорил «доктор».

И я не поняла, к кому это относилось…

Ласточкина вошла в роль и с азартом разглагольствовала дальше, а «доктор» тихо спросил:

– Вы не сéрдитесь на мою плоскость?

– Нет, – ответила я.

– Но не потому, что «не стóит»?..

– Нет, не потому, просто так…

Девицы волновались всё больше и больше, постаскивали корзины. Ласточкина полезла наверх… Ждали нетерпеливо – когда приедем?..

Мне было не до суетни. Я не заметила, что на месте Ласточкиной очутилась Клавдия. В душе у меня было сомнение, я не была уверена в том, что лето принесло мне пользу…

– Сколь чижало! – вспомнила я вслух знаменитую Маруськину фразу.

– Вам? – спросил «доктор».

Я недоуменно посмотрела на него: понятно – мне, ведь не могу же я отвечать за чужое настроение. И, помедлив, ответила:

– Да…

Потом я уже не слышала, что они говорили, и над кем смеялись, и о чем спорили. Я смотрела в окно: на далекие огни, на огненные ленты от искр, – и думала, и спрашивала себя:

– Правда ли, что я переборола себя? Правда ли, что моя совесть уже не болит? И как всё это пойдет дальше?..

Я не смотрела больше в окно. Машинально поднося к лицу цветы, я не видела их и думала – думала об одном…

Вопрос еще не был решен в моем мозгу, когда фраза «доктора» вернула меня к жизни момента:

– Совсем не похоже, что вы подъезжаете к Петрограду. Кажется, что вы сидите дома у окна и «думаете думу»…

– Нет, я знаю, что мы уж близко. Вот потому-то я и думаю.

– О чем вы думаете? – с любопытством спрашивает он.

– Вот этого я уж вам не скажу, – пресерьезно отвечаю я.

– Не скажете?.. Ну, хорошо – и не надо. Видите, какой я сговорчивый?..

Я только улыбаюсь…

А у них (попутчиков) снова начинаются шумные разговоры и «бред» рассказами Аверченко. Как видно, я с ними разговаривала немного. И совсем уж мало – в сравнении с тем, сколько говорили остальные. Тем более странно то, что произошло по приезде в Петроград…

Пока мы возились со своими корзиночками, вытаскивая их на платформу, «доктор» исчез. Первой о нем вспомнила Вера (Зубарева):

– Как же мы с ним не попрощались?! Куда он делся?..

– На нет – и суда нет, – сказала я Вере и чуть-чуть тут же не подпрыгнула от удивления: «доктор» стоял около нас.

– А я уж сдал свой багаж на хранение, – сказал он.

И без разговоров решил, что возьмет мой багаж – я держала его в руках.

– С какой стати? – запротестовала я, но, видя, что (с этим) человеком не сговоришь, торопливо добавила: – Тогда – вот это.

– Ничего я вам не оставлю, всё себе возьму, – засмеялся он. – Ведь руки оттянуло, а храбрится…

Я воспользовалась случаем и любезностью и потащила Верину корзину. Пока «девы» отдавали их (багаж) на хранение, «доктор» снова подошел ко мне:

– Скажите, как ваше имя и отчество?

Но мне было не до этого: я переводила часы и думала, как это я добуду извозчика и доберусь до места и кто мне снесет багаж?..

– Я вас провожу…

– И великолепно! – подумала я. – До извозчика проводит, а там уж – пустяки…

Распрощалась с девицами, и мы пошли. Сначала – не туда, куда следует, потом уж – верно. Он нанял извозчика (благодаря полицейскому – за 65 копеек вместо полутора рублей) и преспокойно уселся вместе со мной. Я ни одной минуты не подумала, что это неприлично. Но когда мы ехали уже около Литейного (моста), спросила:

– Собственно говоря, что ж это вы сделали? Ведь вам надо на Охту…132

– Никуда мне не надо, – усмехнулся он. – А что я делаю? Вас провожаю…

Еще некоторое время ехали молча. Но я не успокоилась:

– Вам бы лучше надо было проводить моих компанионок. Ведь я-то еду на место, а они не знают, где устроиться…

– Ничего я не должен был! Во-первых, это было бы даже неприлично, если бы я с целой компанией девиц отправился. А кроме того, нам, нижним чинам, после девяти (вечера) не разрешается разгуливать…

– А, так вы – свою шкуру спасаете?.. – вскользь заметила я, снова задумавшись и, как сквозь дрему, слыша обрывки:

– …Согласитесь сами… имею право… кто нравится… что же вы молчите?..

Или:

– Что же вы не отвечаете?

– Что же я могу вам на это ответить? – вопросом ответила я. А потом – снова замолчали. Доехали, наконец. Выгрузилась. Поблагодарила за любезность. Вдруг спохватилась, что не отдала деньги.

– Нет, нет – я отдам!

– Это с чего?

– У меня есть.

– И у меня тоже.

– Вы курсистка? А я – не студент, так что нам нечего считаться. Итак – ваше имя и отчество?..

– Имя вы знаете…

– Слышал: Нина?

– Да.

– А отчество?

– Евгеньевна…

Он повторил. И отрекомендовался. Но – как и в том разговоре (в поезде) – самое интересное ускользнуло от моего слуха: «Таров», «Атаров» – или еще как-нибудь иначе?.. Не помню. Роман… А отчество я забыла – как только перешагнула через порог железных ворот.

– Мы с вами еще встретимся?

– Не знаю.

– Как бы это устроить поконкретнее?

– Да я сама-то еще не устроилась…

– Хотелось бы… До случая! – отдал он мне честь.

И мы расстались… Вот какой пассаж вышел!..

Четверг, 10 сентября

Еще – утро. Я лежу в постели. Делать нечего – можно кончать мой нескончаемый рассказ…

Понятно, я остановилась у Юдиных.

Мы приехали ночью, так что я тотчас же улеглась спать…

На другой день на четверть часа меня одолела какая-то неловкость, но именно – только на четверть часа. Потом стало просто и легко, и теперь вот – радость! Моя совесть совсем здорова, а взгляд прям…

Мой насморк не проходит, несмотря ни на какие хитрости, а я должна была ездить на курсы, чтобы успеть записаться в просеминарий133.

В четверг (3 сентября) я достала свою корзину из багажа (на вокзале) – и только успела вернуться, как Соня (Юдина) прилетела с курсов и заторопила, чтобы ехать записываться. Я наскоро выпила молока и поспешила за ней, забыв матрикул134. Опомнилась только тогда, когда время приближалось уж к двум часам. Решила съездить за ним. Обменялась очередью – и помчалась…

Пропутешествовала час, и, когда приехала, оказалось, что у Щербы135– полно, а можно – к Булычёву136.

– Вы потом по языку пойдете или по литературе? – спрашивает секретарь.

– По литературе…

– Так вам нет надобности в этом просеминарии!.. Впрочем, я вас запишу к Булычёву, если у вас есть такое «святое беспокойство»…

– Нет, уж пожалуйста, не к Булычёву.

– Почему?

– Да я у него прошлую зиму занималась…

– Отчего же это не помечено?

– Оттого, что я слушала только первое полугодие, а второе – не могла заниматься.

– Ну, так не хотите к Булычёву?

– Нет, лучше – по литературе…

– Ну и прекрасно, это будет целесообразно…

И распрощались – до другого дня…

А в пятницу (4 сентября) я записалась на очередь, потом – отправилась к отцу Иоанну, оттуда – к Гале Александровне (Краснощековой), а потом – снова на курсы. И тут уж совсем благополучно попала в просеминарий к Сиповскому…137

В субботу (5 сентября) пошла смотреть комнату – по объявлению: меня особенно прельстило то, что курсистка, живущая там, хочет взять напрокат пианино. Пошла. Комната очень понравилась. И так как она была (то есть половинка-то) не занята, то я, ни о чем больше не справляясь, порешила дело в смысле утвердительном. Обрадовалась. И тому, что скоро и хорошо нашла себе комнату с компаньонкой, и возможности иметь пианино…

Переехала в понедельник (7 сентября) вечером – и только тут узнала, что «одеончик»138 здесь холодный… Я «спутешествовала» туда (ибо это было необходимо) и этим испортила себя на несколько дней. Дело в том, что я была больна обычной болезнью. И застудила ее – благодаря состоянию этого холодного помещения. А захворала из-за того еще сильнее…

Во вторник (8 сентября) вечером (я была у Юдиных) у меня сделался сильнейший озноб, потом – жар, заболела тупой, тяжелой болью голова, и тягуче-тягуче – где-то в тазовых костях… Я не знаю, как определить верно это место… С трудом добралась я от них до своей неудачной квартиры и вознамерилась сейчас же лечь… Прихожу, а у моей компаньонки – ее зовут Уля, Ульяна – гости: курсистка и два студента. Один из них – такая «балалайка», на мой первый взгляд… Но, спасибо им, посидели они недолго. И тотчас, как ушли, я легла спать…

Мне было очень нехорошо. Я приняла хины. Но всю ночь – почти не спала и ужасно измучилась…

Я слыхала, что от этого умирают, а мне вообще еще не хочется умирать (не изведав ни грешной, ни хорошей любви), а здесь – в особенности…

Вчера (9 сентября) я целый день пролежала – совсем одетая – и всё ждала, что привезут пианино, а моя компаньонка почти весь день отсутствовала. Я была, значит, совсем свободна. Порисовала даже, но это довольно трудно, когда человек очень слаб, хотя он и очень удобно устроился на своей кушетке…

К вечеру мне стало лучше – и принялась писать. Ночь на сегодня я спала, и теперь мне почти совсем хорошо – голова прошла, жару нет, только там (в области таза) всё тягуче болит…

В воскресенье (6 сентября) была у Е. А. Минюшской, она меня всегда очень хорошо принимает. У нее есть деточка, только я ее еще не видала…

А. А. (Минюшского)139 встретила, уже выходя из наружных дверей. Он во что бы то ни стало хотел вернуть меня обратно и, когда я отказалась, заподозрил в том, что у меня назначено rendez-vous140. Говорю:

– Не успела еще завести…

– А те – все растеряли?

– Какие – «те»?

– Да старые-то?..

– У меня не было…

– Не было свиданий?!. Какая же вы после этого барышня?!.

Собственно, я сказала неправду: у меня было одно rendezvous… Вот и задумалась над этим. Чего ж тут думать? Ведь совесть уже выздоровела…

Во вторник (8 сентября) днем я была в Казанском соборе. Было что-то так тяжело, и молиться не могла…

Оттуда прошла к Юдиным. От них съездила к Ю. Я. Пузыревой. Понятно, у нее просидела недолго. Вернулась к Юдиным, и там-то меня и забрало…

Вчера (9 сентября) ко мне заходила Соня (Юдина) и нашла, что вид у меня не очень хороший. Я обещала сегодня приехать к ним – во «всяком случае», даже если мне будет уж совсем худо, чтобы от них пойти в лечебницу – где-то на Морской (улице)…141

Но сегодня – мне уже ничего (легче). Не стоит и к доктору идти… Как это я ему стану докладывать все подробности?.. Вчера (9 сентября) написала маме подробное письмо – о своей болезни, а сегодня уже раздумываю: посылать его или нет?..

У меня есть посылка для Гриши (Куклина). Я послала ему открытку (от) Зинаиды Александровны (Куклиной) – уже давно, а он всё не идет. Что же это такое?..

Впрочем, Зоя Ивановна тоже приехала из Вятки и известила меня, что имеет для меня посылку, а я всё не иду… Но я – два дня, а он – уже больше недели…

Я часто вспоминаю «доктора». Ужасно интересно, как его фамилия?.. И потом… Право же, ничего, если бы он и пришел ко мне. Ведь у всех курсисток бывают в гостях студенты, офицеры, еще какие-нибудь…

А чем я хуже остальных?..

Четверг 17 сентября

Сегодня – самый именинный день на Руси. Мне надо было послать поздравления в Вятку – и я забыла. Ну – не вернешь… 15-го (сентября) была первая лекция Котляревского. Хорошо он говорит! Просто, без вычур – и как всё понятно…

Сегодня в первый раз читал Сиповский. Этот – читает, и довольно монотонно. Но хорошо, дельно. Как вступление рассказал о своем трехдневном пребывании в Англии, в Лондоне.

Днем город живет так весело и обыкновенно, словно войны не существует. Рестораны полны разодетым людом, музыкой и веселым говором; оживление на улицах обычное; нет ни одного лазарета, ни одного раненого. Русского сначала это неприятно поражает. Такая беззаботность – в такое тяжелое время! Но потом… С половины одиннадцатого ночи и до трех (часов) начинается грохот выстрелов. Понятно, не спится! А наутро спрашиваешь портье: «Что это у вас ночью было?» – так (он) говорит: «Ничего». В газетах – лишь лаконичное сообщение: «В ночь город подвергся обстрелу неприятельских аэропланов». А приятель-англичанин сообщает: «Это бывает почти каждую ночь, но мы об этом не говорим. И лазареты у нас в провинциях – чтобы их вид не действовал на настроение столицы». Об этом не говорят! Спросить – было бы со стороны англичанина бестактностью, но и со стороны русского, конечно, не очень тактично, хотя тут есть смягчающие обстоятельства. Какова выдержка?! Мы в этом отношении стоим гораздо ниже их. Живем самыми грязными сплетнями. «Всё это, – заключает профессор, – я привел в оправдание моего присутствия на кафедре, вашего – в стенах курсов и наших занятий – в это время»…

Потом мы были у Бёрнеса142 – на уроке английского языка. И, к стыду своему, должна сознаться, что ровно ничего не поняла…

Вчера (16 сентября) с (тетей) Аничкой (она приехала, и мы с ней виделись вчера первый раз) мы были у Галины Александровны (Краснощековой). Посидели чудесно. У Галины Александровны иначе и нельзя…

А сегодня видела Веру Базаркину. Дерется по-старому!..

Соне (Юдиной) отвезла банку гвоздик. Покупать ходила с Юрием (Хорошавиным) – случайно поймала его в цветочном магазине, где ничего не выбрала. Он отправил Юдиным две банки шпажников143 – красный (с гусеницей) и белый. Соня сияет. Но одета не по-именинному… Я была форсистее всех – в своей белой кофточке…

Воскресенье, 20 сентября

Я сегодня что-то устала… Ходила к Юдиным, оттуда – в «М. Д.»144 (шел «Севильский цирюльник» – «театр Марионеток»!), потом – снова к Юдиным…

А за эти дни начали читать Введенский145 и Пиксанов146. Великолепно читают, но каждый – в своем роде, и один другому – полная противоположность.

Введенский начал очень хорошо – прямо к делу приступил, ни слова не сказал о войне. А то теперь все о войне говорят…

Во вступительной лекции, например, о Пушкине…

А вот Венгерова147 я слушала – так мне что-то не понравилось…

Несколько ночей подряд я видела очень странные сны: выводила царских дочек из толпы на Дворцовой площади, а потом они из окна прыгали; потом слышала, кто-то мне говорил: «Вы сил своих не знаете!» – и я с этим просыпалась; потом – еще что-то, да уж не помню…

Сахар за это время весь вышел…

И к Серебрякову я не попала – заниматься по латыни. Вот теперь – до половины октября – делай, что хочешь!..

Воскресенье, 4 октября

Была с Леной (Юдиной) на «Онегине» в «Музыкальной Драме». Вот прелесть! Можно много раз видеть и слушать – и не надоест…

В первый раз я видела эту оперу дома, в Вятке. Играли Московские Солодовниковские артисты148. И Комиссаржевский 149– Ленский, Туманова – Татьяна и… Онегин вызвали горькие слезы. Долго не проходило это очарованье…

А два-три года тому назад оно усилилось – благодаря тому, что я снова увидала «Онегина» здесь – во время поездки с экскурсией – в «Музыкальной Драме». Тогда, впрочем, я была настолько поражена новизной постановки – красотой декораций и игрой. (Я подчеркиваю это слово, потому что до сих пор в опере были исключительно голоса, на игру же оперного артиста смотрели, как на совершенно лишнее, ненужное что-то. Дирекция «Музыкальной Драмы» впервые провела в оперу тщательность постановки и сценическую игру артистов.) Нынче я видела «Евгения Онегина» в третий раз. Опять – в «Музыкальной Драме». И теперь обратила внимание на героев романа-оперы. В первый раз сегодня я была лучшего мнения об Онегине, в первый раз уяснила в большей степени отношения действующих лиц друг к другу. До сих пор – из романа и учебников, из характеристик, даваемых темниками150, – Онегин представлялся мне пустым, бездушным, бессердечным эгоистом, не уважающим чужих движений души, чужих чувств, человеком, для которого убить друга значит ровно столько же, сколько убить надоедливую муху. А теперь (если не Онегин – как тип, то Онегин – как человек) – рисуется мне совсем в другом свете.

Правда, он как будто рисуется тем, что на письмо Татьяны отвечает такой холодной отповедью, но ведь он считает долгом «ее сомненья разрешить» и предупредить, что «супружество им будет мукой!» А потом – сколько уваженья к горю Татьяны чувствуется в жесте, которым он берет ее ручку, и бережности, с которой он ведет бедную девочку! Разве не любовь к Ленскому заставляет его стараться замять резкость того, а потом, на дуэли, выстрелить, не целясь. Что он от скуки досадил Ленскому и принял его вызов – это вопрос другой, и объяснений ему много. А вот чем объяснить то, что после того Онегин скитается по свету и нигде не может найти себе покоя?

Это совсем не бездушная скука, как объясняет он Гремину, не «слабость к перемене мест», а угрызенья совести, душевная мука, которых у черствого эгоиста, мне так кажется, быть не может. Вот только внезапно вспыхнувшей страсти его к Татьяне я не берусь объяснить… Впрочем, мне думается, что он любил ее уже тогда, когда читал в саду нравоученья, и не напиши Татьяна ему этого письма… кто знает, не пришел бы он к ней немного позднее со словами любви?..

Я не знаю также, нужно ли было давать на сцене эту борьбу Татьяны с Онегиным? Правда, после того, что она снова призналась ему в своей любви, он, естественно, хотел взять ее (Татьяну, я хочу сказать), но после того, что она предупредила его, что останется верна мужу, он не имел прав на это…

Но тут-то я и не могу судить – совершенно. Говорят: для сердца нет законов, а сердца мужчины, объятого страстью, я не знаю. Тут могло произойти и… и то, и другое – смотря по характеру человека. А вот что более сродно Евгению (Онегину) – не знаю…

Вообще, я совсем не хотела расхваливать Онегина. Мне просто хотелось отметить то хорошее, что я подметила в его характере сегодня. Впрочем, это может, пожалуй, больше относиться к актеру и его пониманию характера Онегина, чем к самому Онегину, но я очень благодарна, так как… (я не знаю, как фамилия этого артиста) – за то, что он дал мне Онегина – человека, а не Онегина – тип…

Я сейчас перечитала тот пассаж, что случился при приезде в Петроград. Я этого «доктора» вспоминаю каждый день, и мне почему-то кажется необходимым вспомнить или узнать его фамилию. Странная необходимость!..

И кроме того, очень хочу его встретить: хоть один знакомый в Петрограде будет – уж мой всецело, а не по старой дружбе его родителей с моими тетушками…

Лена (Юдина) нагадала мне в «оракуле»151, что мы встретимся на том свете… «Monsieur le docteur»152, докажите, что гаданье – вздор, и появитесь на моем горизонте!..

Вторник, 6 октября

Начну с самого главного для меня в настоящее время: попытки изобрести другую комнату увенчались полным неуспехом. Значит, завтра надо платить 12 рублей – за комнату. Но если б тетя Аничка на днях не послала мне 10 рублей, то мне и платить не из чего было бы. А потом еще 4 рубля за пианино отдать надо! Из 25 (рублей) это – очень трудно. Моя компанионка получала 50 (рублей), и ей их недостает… Надо, надо искать что-нибудь более подходящее, но где найти?.. Да, кроме того, я совсем не энергична в деле себяустройства – моя пассивность непременно ждет чуда, а чудо не является…

И слабость какая-то чувствуется. Я думаю – это следствие той простуды, пора ему уже обнаружиться… Мама пишет: лечись. Но что лечиться, когда стоит только отправиться в «одеончик» – по выздоровлении или, вернее, во время выздоровления, которое само по себе болезнь, чтобы захворать еще хуже… Вот уж тут и молишь о чуде, которое всё состоит в моем переезде в комнату с теплым «одеончиком». Как немного нужно человеку!..

Вчера (5 октября) был третий латинский урок. Я еще ни разу не пришла до учителя, если не считать первый раз. Вчера он принялся за меня, не дав опомниться от ходьбы. Я врала отчаянно, потому что все местоимения у меня в мозгу изволили расшалиться и произвести кавардак. Глагол зато я знала прилично – и переводила на первый раз довольно сносно…

Потом мы отправились – кто домой, кто в гости – учитель, я и Шура Казанская. Всю дорогу с Петроградской Стороны до Большого проспекта Васильевского острова разговаривали Сергей Яковлевич (преподаватель) и Шура. Потом Шура с нами распрощалась, и на расстоянии от Большого Проспекта до Университетского или Дворцового моста у меня с господином учителем (надо заметить, что это – студент Историко-филологического института153) произошел следующий разговор:

– Отчего Нина сегодня такая молчаливая?..

– Отчего?.. Да это ж обычное явление.

– А в прошлый раз вы разговаривали много…

(Это – когда мы шли от Казанской (Шуры), со второго урока – с ним, Аней и Клавдией, я чувствовала себя легко (было в меру тепло), была возбуждена уроком – это у меня до сих пор сохранилось – и слышала столько комичных вещей…)

– Прошлый раз был исключительный.

– И лицо ваше не говорит, чтобы очень любили молчать. Впрочем… «речь – серебро, а молчанье – золото»…

– Совсем не потому!

– Нет, я не могу сказать, чтобы вы руководствовались этим правилом, просто – характеризую то и другое.

Потом – несколько вопросов о Вятке, о студенте Желвакове, которого я не знаю – как и всех…

– Неужели вы никого не знаете?

– Почти никого. Мои попытки войти в круг студенческого общества были так ныне неудачны, что я, пожалуй, их и возобновлять не буду. Я пробовала принять участие в студенческом концерте-спектакле…

– Вероятно, очень рьяно принялись?

– Совсем нет. Меня туда насильно привели, записали…

Нет, просто – я не знаю… не умею себя держать.

– Это можно только там, где не знаешь известных условий приличия, где не уверен в том, что тебя найдут приличным, одобрят манеры. А в студенческом обществе совсем не нужно уметь себя держать.

– Ну, сколько-нибудь нужно!

– Да нет, потому что никто не обратит внимания на это. Чем естественнее – тем лучше. Это не то что в высшем обществе. Тут курсистка сказала что-нибудь неподобное – не стерпишь и выпалишь. А там нужно суметь возразить, взять известный тон, а то – обойти молчанием.

– Совершенно верно. И в большинстве случаев – это самое лучшее.

– Да. А вы заметили улыбку, с какой они встречаются, здороваются? А в нашей среде: если я в духе – я вам улыбнусь, если нет – и не подумаю.

– Это так. Но я там уж обдержалась – мне не так трудно.

– Я пробовал нынче летом. Присмотрелся к ним – и чувствовал себя довольно свободно, но все-таки… Там всё время надо быть начеку.

– Да, конечно.

– Ну, идемте к нам – в Институт…

Мы дошли до Дворцового моста, и я отправилась на ту сторону. Пожалела, что не спросила, будет ли толк из того, что я занимаюсь с этой группой? Удобно было – наедине… Ну, да уж всё равно…

Уже пройдя несколько шагов, я решила, что не могу идти к Юдиным, и по Николаевскому мосту вернулась на Васильевский остров и прошла домой…

Остаток вечера играла на пианино. Рука, рассеченная мыльницей в бане – в субботу (3 октября), теперь уже позволила немного поиграть. Впрочем, синяк еще остался…

Я видела вчера у Юдиных (до урока я была у них) книгу, подаренную Алексею Николаевичу. Это – биография князя Олега Константиновича154. Мне хотелось бы иметь ее для себя – чтобы поучиться жить. Всегда молодому ближе молодое, а я еще так мало жила сознательной внутренней жизнью, что в этом отношении не считаю себя старухой…

Я очень слабо развита – по годам, хотя это не вполне признается другими. Меня считают младенцем в области чувства. Прошлый год был (я не умею это точно выразить – показателем, что ли?) справедливости, или, вернее – несправедливости этого мнения. В прошлую зиму, а особенно – весну, я выросла, а за лето переболела свое чувство, которое подразумевается в данном случае. Правда, это была первая стадия развития чувства, как определяет его Белинский155. Мне так кажется… Я же сама считаю себя младенцем – в области мышления. И моя память почему-то нынче совсем не помогает мне развиваться и расти в этом направлении. Уж я и молюсь, чтобы она окрепла, а она не хочет…

Затем – у меня нет силы воли. Я никак не могу принудить себя к чему-нибудь. Соня (Юдина) уверяет, что мне не хватает не силы воли, а здоровья, но это верно только до некоторой степени…

Но я очень далеко ушла от того, о чем начала писать. Из беглого просмотра книги выяснилось для меня, насколько этот удивительный мальчик (Олег Константинович) стремился к самосовершенствованию, какой силой мысли он обладал и чем были его дневники. И посмотреть да посравнить… что такое мои дневники?!. Нужды нет, что это – дневники разного пола: те служат большею частью отражением внутренней работы духа и – в редких случаях – внешних явлений жизни, а у меня почти сплошь – списана окружающая жизнь, с тончайшей жилкой субъективизма и редко где – жизнь души в ее чувственных, а не умственных проявлениях. Да и то в большинстве – только намеками…

Если б мне подарили эту книгу, то лучшего подарка я не знаю! А купить – теперь совсем не на что, стоит-то она 4 рубля 20 копеек, а у меня латинских книг нет – всё не посылают, лекций Сиповского – и еще многого другого…

Ох, деньги, деньги!.. И к чему бы они, а вот без них и худо приходится. Лишнюю бы десяточку – на мысли да комнату…

Среда, 7 октября

Пришлось-таки вынуть 12 рублей – и отдать (за комнату)! Грехи!.. А потом полтора часа ходила по Васильевскому острову – от 10-й до 18-й линии: искала комнату – в районе Большого проспекта (и) Малого проспекта. В один из домов побоялась зайти – уж очень он подозрительный!.. А две комнаты, что смотрела, (стóят) 17 – 18 рублей… Если б – двоим… А третью так мне и не показали, так как – для одной (и за) 25 рублей… Что и делать?..

Думаю сегодня ехать обедать к Е. А. Минюшской. Поэтому не обедала на курсах. А ну, как и там не удастся?..

Пятница, 9 (октября)

У Минюшских отобедала прекрасно – даже дыню ела…

Вообще, посидела очень хорошо. Так мило у них – уютно, просто…

На другой день была, понятно, у Юдиных, и все там читали мое письмо к Зинаиде Александровне (Куклиной). Миша (Юдин) при этом заметил:

– Ничего: умеете ни о чем много писать, это хорошо…

Я покраснела от этого замечания, но ведь так оно и есть – ни одной серьезной фразы на всех четырех страницах не было…

Значит, это было вчера (8 октября)… У меня вчера было дураческое настроение, несмотря на неудачи по квартирному вопросу. А сегодня моя компанионка уже предлагает мне перемениться местом с ее какой-то подругой, которая живет на 15-й линии – в комнате за 18 рублей… Если бы Шура Некрасова согласилась со мной переселиться, это было бы хорошо – экономия в 6 рублей… Но вопрос, во-первых, в том, согласится ли она, а во-вторых – там-то пустят ли двоих?..

Ну а теперь – о рефератах, которых я сегодня выслушала два. В семинарии Пиксанова и просеминарии Сиповского.

У Пиксанова это вышло замечательно: он повел дело таким образом, что выступил в роли защитника матери Тургенева156, которую «прокурор» (по его меткому выражению) – докладчица очень сурово обвинила. Вопреки общему мнению, он признал (на основании новейших данных, которыми, впрочем, пользовались и все работавшие по этой теме) за матерью писателя и материнскую любовь к своим сыновьям и к мужу, и ясность мысли, и критическую оценку литературных произведений, и яркий художественно-литературный талант, и властность взгляда – как признак сильной и твердой воли. И спросил, заканчивая свою речь:

– Так что ж, господа, заслуживает снисхождения? – на что и услыхал дружное:

– Да!..

Удивительно интересный такой какой-то способ ведения занятий…

У Сиповского всё это в другом роде, понятно, но у него – это первый просеминарский реферат. Девочка – с головкой гладенького пай-мальчика – нежным тонким голоском читала (с запинками – по тетрадке) дли-инный реферат. Она не так поставила себе вопрос и задачу темы, как это было видно нам, всем остальным, и поэтому «попала в калошу». Возражали три-четыре девочки, еще не вылезшие из своих коричневых платьев. Сбивчиво, повторяясь, неясно (я, вероятно, надо откровенно сознаться, и так не сумела бы), но уж очень мило, именно – сбивчивостью. И Миша (Юдин) прав, говоря, что гораздо лучше говорить свой реферат, чем читать по тетрадке… Да, это произведет более сильные впечатления и будет гораздо красивее. Но решиться так выступить – надо уж очень много смелости…

Получила вчера из дому латинские книги, но не все – всё равно покупать придется… А сегодня – письма от детей…

Приехала Юлия Аполлоновна, и надо отправиться к ней – за «тянулками»…157Советуют приглашать к себе, только, по-моему, это как-то неудобно. Ну, там увидим…

Вторник, 13 (октября)

Ищу комнату, но поиски безуспешны. Положение не из приятных: моей компанионке, очевидно, надо от меня избавиться – она рассказывает, что одна ее подруга зовет ее жить к себе, а другая – предлагает мне перемениться с ней комнатой (18 рублей для одной)…

А как из него (этого положения) выйти?.. Найти ничего не могу…

Пятница, 15 октября

Хотела было записать о рефератах, о том, почему я зря себе комнату столько времени искала, о разговоре с m-r Loarond’oм – но голова очень болит… Была в бане – верно, от этого…

А на завтра – еще урок есть латинский. Приготовить бы надо…

Сейчас кончила маме письмо…

Понедельник, 2 ноября

Давно сюда не заглядывала…

Сейчас сижу и жду Лиду. Вот звонок… Не она ли?.. Нет, хозяин пришел… Ну, значит – попишу…

Ведь я с 25-го (октября) – на другой квартире. Вместе с хозяевами – с Улей переехала… Комната побольше и погрязнее, зато «одеончик» теплый… Первое время мы здесь страшно мерзли, а теперь – тепло в меру…

О своем латинском уроке я ничего не писала. Ну, сделаю это теперь. Они мне не нравились, эти уроки. Анька совсем несерьезно себя вела, а она так заразительно хохочет, что за ней – все. Сергей Яковлевич только напускал на себя серьезность – это было видно. И снисходил ко всяким промахам. Вот скверно!..

У меня не выходило никакого толку из этих уроков.

Шура тоже почувствовала это и ушла из группы – неделю тому назад, а я дотянула до конца месяца и распрощалась только вчера с Клавдией и Аней. А Сергей Яковлевич узнает об этом только завтра (3 ноября) – и пожалеет. Я имею основание это предполагать. Судя хотя бы по этому вот: Анин смех для него ничего не стоит, но стоит улыбнуться или рассмеяться мне – готово, раскатился…

Или вот еще – вчерашний (1 ноября) разговор… Впрочем, может быть, я придаю бóльшую важность его словам, чем они стóят, но, право, по привычке верю чуть что не всему, что мне скажут…

Ну так вот: мы вышли вместе от Ани. Сергей Яковлевич отобрал у меня книжки и подхватил под руку.

– Пустите! – запищала я.

– Нет. Вы еще не привыкли ходить с мужчинами, надо вас приучить.

– Совсем ни к чему: оставьте, пожалуйста!..

Отпустил.

– Ну вот, – оправилась я, – теперь мне легче идти.

– Ей-Богу?

– Правда.

– Если б вы были выше, я бы вас выучил – учитель должен всему учить.

– Я вас больше за учителя не признаю.

– Вот как?! Ну-у, выражу порицанье вашим вятским студентам…

– За что?

– Да за то, что они – не на высоте своего положения.

– Да хоть бы и на высоте были, так мне-то бы неоткуда было научиться.

– Почему?

– Да я же вам говорила, что нынче раз выползла неудачно и постараюсь больше не выползать.

– Совсем?

– Да лучше, если – совсем.

– Печалюсь – за нашу половину, за ваших кавалеров…

– Господи, помилуй! Это почему?

– Что они теряют вас.

– Вот они от этого ничего не теряют, скорее – выигрывают.

– Как так?

– Да так, потому что скучнее меня никого нет.

– Или вы напрашиваетесь на комплимент…

– Да, я забыла – вы думаете, что женщина всегда говорит противоположное, что думает… Тогда я действительно не должна была этого говорить – сглупила немножко…

– Нет, бывает, что и женщина говорит правду.

– Признаете?

– Признаю. А относительно того, что вы сказали, позвольте судить мне. Со стороны виднее. Я заметил, что вы можете всё время говорить и вас слушают – стало быть, находят интересным…

– Когда это вы заметили и из чего?

– Ну, это уж я знаю.

– Да я-то себя тоже достаточно знаю, чтобы судить.

– Ну, познать самого себя – это самое трудное, признавали все с давних пор…

Затем – какая-то каша, так как народу много: и то я бегу вперед, то Сергей Яковлевич обгоняет меня. Дальше я спрашиваю:

– Вы мне скажете правду?

– Почему такое длинное предисловье?

– Потому, что вы можете уклониться от ответа. Так вот: вам Аня что-нибудь говорила обо мне?

– Говорила, а что?

– Только то, что она – по своей восторженности маленькой и доброте, наверное, сказала много лишнего хорошего и ничего дурного, так что вы не верьте ее преувеличениям – в хорошую сторону. Это так – маленькое предупреждение…

– Так знаете – она мне ничего не говорила…

– После этого я вам не могу больше верить.

– И наконец, у меня же есть глаза, и некоторый опыт, и уменье узнавать людей.

– Да я совсем не заподозрила вас в неимении глаз, а сказала потому, что Аня успела обо мне наговорить чего-то Клавдии: подозреваю, что слишком хорошего, – и та смотрит теперь на меня…

– С восхищением?

– Ну – глупости! А… как на какую-то значащую единицу…

Потом немножко говорили о Юдиных, о поощрении художеств, о водке, о воздержанности и чувстве меры, о легких, и, в конце концов, он дал блестящее доказательство моего положения – «скучнее меня никого нет»: приглашаю его к себе (ибо он теперь для меня – не учитель, и надо же завести хоть одного знакомого – жаль, что это не «доктор»!) – в субботу, а он и говорит:

– Можно мне не одному прийти, чтобы мне не скучно было?

– Аню прихвáтите? Вот – ладно.

Улыбается:

– Нет, студента приведу.

– Ой, нет!

– Не надо?.. Да ведь такого же смирного, как я…

Я верчу головой.

– Не надо? Ну, ладно…

И укорю же я его этой подчеркнутой фразой, если он придет!..

Пятница, 6 ноября

После этой истории мне не хотелось записывать своих впечатлений от (концерта струнного) квартета в Малом зале Консерватории. Хотя я была там в тот же день, то есть 1 ноября. Три квартета: Бородина158, С. И. Танеева159и Чайковского – исполняли В. Г. Вальтер160, Э. П. Фельдт161, А. Ф. Юнг162и Е. В. Вольф-Израэль (виолончелист)…163В первом квартете из четырех частей мне особенно понравилась третья… Почему-то вспоминалась темная летняя ночь. Тишина и прохлада. Темные силуэты деревьев сада – на темном же фоне неба. И власть этой тихой, спокойной и свежей ночи над душой. Казалось, что день всё еще хочет напомнить о себе яркими бликами потухающей зари на западе, но ночь стирает эти блики и глубокой тенью одевает дали. На реке зажигаются рыбачьи огни и бакены, в небе – звезды. Вот хорошо!.. И рассказать не умею, как хорошо…

Второй квартет… Вторая часть в нем особенно хороша. Широкие, полные аккорды. Целый согласный хор поет… или, вернее, это звучит орган (кстати, орган видела в этот вечер в первый раз, а почему-то вообразила, что орган?!.) в темноватом храме, и звуки уходят в вышину – под купол. И почему-то думается: почему у меня такое жестокое сердце и грешные чувства?.. Ведь есть же что-то, что выше и чище обычной жизни!.. В третьем квартете мне понравились три последние части: вторая, третья и четвертая. Третья – всех больше. Тут я ничего не представляла себе ясно, но в нем мне чудилась жизнь и борьба, слезы и радость, скорбь и протест – и какой-то неумолимый голос… Но рассказать кому-нибудь всё это – даже так, как я здесь написала, – я не сумею…

Что я делала всю эту неделю? Ничего особенного. Ходила на курсы, как обычно, во вторник (3 ноября) – у Котляревского – видела Марусю, потом ходила ее провожать…

Пришла домой – и узнала, что у меня были две дамы и сказали, что если я хочу их видеть, так шла бы по указанному адресу… Я, конечно, пошла. Это была Юлия Аполлоновна. Посидели, поговорили минут десять…

Юрия (Хорошавина) берут на войну… Эк их там прорва какая, немцев!.. И у нас еще сидят (военнопленные) – в Вятке…164

А что бы ему (Юрию) в санитары пойти?.. Теперь – на курсы, как Миша (Юдин), а там, глядишь, работал бы где-нибудь на (санитарном) пункте…

И это пишу я?!. А не я ли всё время говорила себе: «Если Юрия возьмут…» – то есть я говорила не «возьмут», а «если он пойдет добровольцем, то я только его перекрещу и поцелую»…

А теперь?.. Фу, конфуз какой!..

Несколько раз (и много раз), когда мне приходится бывать на (занятии при) Сиповском без Сони (Юдиной), я садилась – без всякой умышленности – с девочкой, очень мило и скромно одетой – с тем шиком (это не особенно верно определяющее слово, но другого я не могу найти) простоты, который мне очень нравится. Раньше она ходила в синем, теперь – в сером платье. У нее оригинальный и, я бы сказала, довольно красивый профиль и красивые темные глаза. Она в большинстве случаев сидит одна, разговаривает очень редко и очень мало с кем, но совсем не относится к разряду робких. Читает французские книжки. Я полагаю, что она здешняя…

Мы несколько раз разглядывали друг друга. Мне она нравится. Такая спокойная и всегда очень серьезная. До сегодня я не видела, чтоб она улыбалась…

А сегодня я, отбывав в бане и из-за этого пропустив своего любимого Пиксанова – с его лекциями и семинарием, пришла в просеминарий к Сиповскому и села снова на одну скамейку с ней, но уже не случайно, так как была бы, пожалуй, не прочь сесть и поближе, а уже – в силу привычки и симпатий. И вдруг – вот удивление! Она подвинулась поближе ко мне – и заговорила. И даже улыбалась, а глазки у нее – очень красивые!..

После просеминария поговорили очень мило о Пиксанове и завтрашних лекциях о Толстом165 – и в заключение распрощались, пожав друг другу руки…

P. S. Семинарий у Пиксанова был очень интересный сегодня! Зоя от реферата в восторге и очень жалеет, что меня не было…

Понедельник, 9 ноября

В пятницу (6 ноября) вечером на курсах был вечер в память Толстого. В субботу (7 ноября) – три лекции в актовом зале. Мы с Сонечкой (Юдиной) сидели на хорах и всё хорошо видели и слышали.

А вечером я все-таки ждала Сергея Яковлевича, хоть и была уверена, что он не придет: так и вышло… Разозлился, должно быть, здóрово…

Ну а вчера была в «Музыкальной Драме» – на «Аиде». Вот – красота! В постановке, конечно… А музыка – не египетская…

Великолепно поставлено! Если описывать, так у меня ни слов, ни сочетаний их не найдется…

А еще: вчера Миша (Юдин) был именинник (я сегодня ему с Соней клюквы послала)…

А еще… Я вчера посылку получила – и наслаждаюсь котлетками, пирожками и «тянулками»…

Ну а теперь – будем писать. Надо, надо заняться – пока Ули (соквартирантки) нет дома…

Четверг, 12

(ноября) Вчера (11 ноября) получила письмо от Лиды (Лазаренко) – очень откровенное для нее письмо. «Он» убит… Но кто это – «он» – и о каком «счастье, достигшем апогея» в первый день нашего с ней знакомства и «рухнувшем через год» и как будто через два года «снова загоревшемся», а теперь так «безжалостно погубленном немецкой пулей» (идет речь) – я не знаю…

И одно ли это счастье и горе или два разных – тоже не знаю…

Только теперь мне ясно, что это – совсем-совсем не то, что я предполагала. Я думала тогда, что мать… Но в первом-то несчастье, я и теперь убеждена, виновна мать. Это убеждение может быть уничтожено только откровенным признаньем Лиды, но таковое, кажется, невозможно…

Я ответила ей вчера же. И если она не рассвирепеет, прочитав все мои глупости, то… это значит, что мне всё с рук сходит…

Вечер.

Еще утром, лежа в постели, я подумала, вспомнив ту девочку, с которой разговорилась в пятницу (6 ноября) и сидела вчера (11 ноября) на Сиповском:

– Ручаюсь, что она принимает меня за петербургскую жительницу…

Так и есть – она мне сегодня об этом сказала и еще о том, что я не похожа на курсистку… Она и сама совсем не похожа. Удивляюсь, чего она во мне нашла? Со мной заговорила (с первой) и первая и смеется – очень мило… Но я еще не знаю, как ее зовут, хотя уже знаю, что она – институтка и что у нее много братьев, двое из которых ушли на войну, и ни одной сестры…

– Завтра придете? – уже спрашивает она.

Конечно – завтра вместе будем сидеть…

Пятница, 13 (ноября) Пиксанова не было. То есть не было семинария, так как он забыл рефераты… На Сиповском сидели не вместе. Но после занятий она (сокурсница) дождала меня у дверей аудитории. Потом я ее проводила до трамвая…

А теперь хочу писать письма…

Среда, 25 (ноября) О, сколько времени я сюда не заглядывала!.. Теперь, пожалуй, и не соберусь с мыслями. Право, не помню всего, что было. Наиболее яркие пункты… Вот – сообрази-ка, Нина Евгеньевна!..

Да-а, прежде всего – в воскресенье (15-го ноября) у Миши (Юдина) нашелся урок. Но – с какого боку это для меня-то важно? Так дело-то в том, что он надо мной смеется по этому пункту и советует своей новой ученице, Мане Прозоровой, не брать с меня пример. А мне нынче эти насмешки – ведь добродушные же! – не так легко достаются. Раздражаться я очень стала – и досадую на себя за это… Итак, настроение у меня быстро упало, я удрала от Юдиных рано и дома задала ревку…

16-го (ноября) был на курсах вечер в память Тургенева…166 Мне больше всех понравилась Ведринская167. Замечательно читает! Можно в дикий восторг прийти. От ее монолога у меня в горле совершенно пересохло…

Потом – что же?..

В среду (18 ноября) была у Юдиных.

В четверг (19 ноября) – с Аней (Корепановой) – у Гали Александровны (Краснощековой). Просидели вечер очаровательно. Она (Краснощекова) была в духе, много говорила. Рассказывала о своей жизни в Париже главным образом. Мы так ее заслушались, что не слышали боя часов, а когда опомнились, был уже одиннадцатый час (вечера). Заторопились – и я оставила свою тетрадь и матрикул…

На другой день была на курсах только у Сиповского – «винегрет» из «Записок» Смирновой168 о Пушкине, а потом с «ней» (до сих пор имени не знаю!) направились на Петроградскую сторону – за матрикулом…

В субботу (21 ноября), конечно, опять была у Юдиных. Ничего не делала, страшно томилась без дела…

В воскресенье (22 ноября) у нас (на курсах) в десятой аудитории была сказительница. Старушка 72 лет, в синем сарафане, белой рубашке и коричневом платке, маленькая, бодрая, живая, – с увлечением пела она нам свои стáрины, былины, скоморошины и небывальщины. Очень интересно было…

Оттуда с Соней (Юдиной) пошла к ним: Маня (Прозорова), слава Богу, кончила урок. Миша (Юдин) делал перевязки, мы смотрели, и мешали, и свертывали бинты, и учили английский…

В субботу еще (21 ноября) – вечером – у меня был Гриша (Куклин) (боюсь, не послала ли его сестрица?), но не застал, понятно. Я тогда же написала ему открытку, но послала только сегодня…

Вчера же (24 ноября) была на именинах у Юдиных, разумеется – и у Е. А. Минюшской… У Юдиных обедала и рассчитала к Минюшским попасть после обеда. Но приехала к самому началу, ибо они отложили обед почти на час… Но к счастью, у нее (Минюшской) почти никого не было. И вышло это не так неловко…

Но что за красота – Е. А. (Минюшская)! На ней было вчера платье какого-то розовато-желтоватого цвета с черной и белой отделкой. И прическа ей так к лицу! Она была вчера вся в нежно розовато-желтоватых тонах. Удивительная гармония цвета материи с цветом кожи и отделки с цветом волос!.. Редко такая красота на земле встречается…

28 ноября, суббота

В ту субботу (21 ноября), когда я возвратилась от Юдиных, Агрипина подала мне записку: за подписью – «Г. Куклин». Впрочем, я об этом уже писала, отметила также, что послала ему открытку, сообщая, что меня можно застать лишь в будни. Опустила ее в среду (25 ноября), а в четверг (26 ноября) – когда я меньше всего ожидала такого происшествия – Григорий Александрович (Куклин) пожаловал.

Ули (соквартирантки) у меня уже нет – она уехала в четверг (26 ноября) днем домой, поэтому в комнате был кавардак, а Гриша еще говорит:

– Чувствуется как-то у вас здесь женская рука…

Здóрово чувствовалось!..

Так как я была полной хозяйкой комнаты и мешать мы своими разговорами никому не могли, то он (Гриша) и просидел у меня до двух часов (ночи), причем мы совершенно не заметили времени. Не молчали ни минутки… Разговаривали обо всем. Шутки и анекдоты не мешали очень серьезным вопросам жизни и искусства… Это не то что Улин Петр Петрович, у которого только вздор на языке…

А сколько нового я узнала! Того, что необходимо знать, живя здесь, чтобы гарантировать себя от разных случайностей…

Он (Гриша) очень хорошо держится. Тактичен, прост и искренен. Только, правда, у него на лице лежит старческий отпечаток…

Завтра мы, вероятно, пойдем в Академию (художеств). Я там не была ни разу…

9 (декабря), среда

Сегодня у меня была Маруся Шутова – уже второй раз. Забежала справиться – здорова ли я, так как я вчера (8 декабря) не была у Котляревского… И я сделала, кажется, маленькую глупость: показала ей мои «Улыбки счастья» – разбор их Зинаидой Александровной (Куклиной) и мой ответ на это письмо. Она (Маруся) как-то по-особенному на меня посмотрела…

Впрочем, мне всегда кажется, что на меня все по-особенному смотрят – в некоторых случаях. Это уж обычный мой недостаток – воображать, что люди во мне что-то особенное видят. Никак уж этого не избежишь… Завтра пойду к ней (Марусе Шутовой)…

А сегодня была у Юдиных – до восьми (часов вечера)…

Теперь могу заняться, да стихи в голову лезут – благо Маруся тетрадку принесла – а не психология…

Ну, однако…

19 декабря, суббота

Потеряла счет дням. Вчера (18 декабря) мне казалось, что это – суббота, и только благодаря экзамену Франка169сообразила, что – пятница…

Сегодня весь день занималась хорошо, не ходила даже на курсы, но около пяти часов (вечера) почувствовала, что меня так тянет идти к Юдиным, что сердце затрепетало и тревожно заныло. Я решила, что или у них что-нибудь случилось, или дома Катя с Зиной (сестрой) приехали и меня вспоминают…

Но прежде я пошла разузнать адрес Марусиных (Бровкиной) хозяев, так как они с той квартиры уехали, но ничего не узнала, ибо фамилия их – для меня темное дело…

Потом купила общий подарок нашим – средство от клопов, неужели обидятся?!. И поехала ко Всенощной – в церковь Воскресенья-на-Крови. Почему-то туда захотелось очень…

Оттуда – к Юдиным. И что же оказывается? – Соничкин день рожденья, и они, решив, что я старательно занимаюсь и потому не приду, послали мне письмо (Алексей Николаевич опускал) – с просьбой прийти хоть завтра (20 декабря). Это было около пяти или – в шестом часу (вечера)…

Немножко позднее пришли Миша (Юдин) с Димой, затем – «Академик», потом – не из тучи гром! – Овсяников (племянник), а за ним – Ватя (то есть Траубенберг)170, но эти последние ничего не знали. Всё объяснилось за чаем…

Теперь уж одиннадцать (часов утра). Где бы заниматься да заниматься, а я сижу – расписываю. Ведь остался один завтрашний день, в понедельник (21 декабря) – экзамен… Уф!.. Подумать страшно…

И то уж на сегодня во сне видела, что monsieur Сырцов171 прогнал меня – даром, что земляк!.. Впрочем, если в самом деле прогонит (в чем сомневаться довольно трудно), так будет совершенно прав: я некоторых глав совсем не представляю…

А Зоя-то у нас какой молодец: и французский сдала (вот мы сияли!), и психологию, и историю русской литературы, и домой уж уехала, а я, если поезда ходят благополучно, буду дома только в Сочельник… Да если еще не сдам…

Ну, заняться пора…

21 (декабря), понедельник

Сдала (экзамен). Но так устала, что рука чуть пишет – вот как медленно вывожу…

Освободилась в восьмом часу (вечера), поехала к Юдиным. Там меня ждали. И у них, и сейчас – с трудом сижу… Лечь бы – и пускай бы меня везли домой. Так нет, еще завтра (22 декабря)… Да и побегать надо – за красками…