Читать книгу Две повести о войне - Виктор Бирюков - Страница 4

Весь оставшийся день, даже вечернее чаепитие были посвящены предстоящим сборам. Петр Дормидонтович деловито определил главные составные части работы в этом направлении. Первое, отмечал он, – это одежда и обувь, второе – харчи, третье – что нужно для ночлега, четвертое – посуда, пятое – куда все это складывать и как на себе тащить, шестое – место ребенка в ходе передвижения матери: на руках или за спиной. Обсуждали долго, тщательно, каждый вносил свои предложения, давал советы, их дружно принимали или отвергали, снова возвращались к уже, казалось бы, окончательно решенному, уточняли, отказывались от того, что еще час назад принималось безоговорочно. В конце концов, по всем основным пунктам определились окончательно.

Петр Дормидонтович принес из чулана запыленный ранец.

– Немецкий, солдатский, – объяснил он. – Подарок от моих прежних сельских хозяев, у которых я работал почти весь плен. Когда после окончания войны я покидал их, они заполнили ранец едой. Благодарили меня за хорошую работу, а я их – за доброту и внимание. Теперь о наших делах. На наружную сторону ранца надо крепко, суровыми нитками пришить кусок мешковины размером с ребенка. Чтобы получился как бы мешочек для пацана. Чтобы он случаем не вывалился, на уровне его груди поверх мешковины пришейте широкий пояс из материи с пряжкой. Мать, – обратился он к жене, – ты знаешь, где старые мешки, – на чердаке справа от лаза на полке, а пряжку найдешь там же в ящике со старыми гвоздями. Можешь чередовать, – посмотрел на Машу, – несешь сына на спине, потом на руках.

Экипировать Машу было решено так. Она надевает парусиновые брюки Стасика, которые он носил, когда был юношей. По всем параметрам они должны подойти к ней. Однако она наотрез отказалась ходить в мужских штанах: непривычно и жарко в них в такую теплынь. Но Петр Дормидонтович был непреклонен.

– Портки – вещь первостатейная для любого полу, в особенности ежели предстоит дальняя дорога. Убедишься потом сама, спасибо скажешь. Больше того, от Васи твоего остались, я видел, широкий командирский пояс и портупея…

– Господи, а портупея зачем? – недовольно перебила его Маша.

– Портупея – штука не для фасона, а для того, чтобы штаны не упали от тяжести того, что цепляется к поясному ремню. А у тебя к ремню будут присобачены две солдатские фляги с водой, одна твоего Васи, другая моя, сохранилась у меня с той войны, а также немецкий нож в ножнах – дарю тебе, отличная сталь. На ремень мы повесим также мешочек с харчами из расчета на день, чтобы ты каждый раз не копалась в ранце. Там будут и мыло с полотенцем. Так и ранец полегчает. А поверх всего этого добра наденешь свою веселую в горошек блузку. Прежде ты носила ее, заправляя в юбку, а теперь поверх брюк. И все твое снаряжение на поясе не будет видно, и не так жарко днем.

Подошли и ботинки Стасика. Правда, они были чуть велики, но с портянками в самый раз. «Не смотри, что они сильно ношеные, – заметил Петр Дормидонтович. – А прочности им не занимать – чехословацкие, – он поднял указательный палец, – фирмы «Батя», небось не слышала о такой? В любом случае твоя женская обувка не годится для такой дальней дороги.

Из одежды решено было, кроме нижнего белья, взять две теплые кофточки – фабричную и шерстяную ручной вязки, свитер плюс парусиновую куртку, тоже Стасика. «Ее сразу надевай, как только войдешь в лес, – наставлял Машу Петр Дормидонтович. – Иначе другая одежонка скоро превратиться в лохмотья.» В комплект вошли также тонкое байковое одеяло и старая клеенка – от дождя.

Над продуктами пришлось изрядно поломать голову. В итоге составился такой набор. Четыре килограммов черных сухарей. Два килограмма гороха. Два килограмма гречки. Три килограмма сала. Один килограмм сахара – рафинада. Два килограмма сухого подсоленного козьего творога – подарок хозяев. Три банки говяжьей тушёнки. Пачка соли. Пачка чая. Пять коробок спичек. Складной нож. Все это прикидывали на глазок, так как весов не было. Решено было взять две кастрюли – одну маленькую, другую побольше, две чашки, столько же ложек. Поверх ранца в спальный мешочек предполагалось уложить Мишку. Когда весь этот скарб упаковали и Маша в качестве примерки взвалила его на себя, она едва удержалась на ногах, да и то благодаря тете Дуси, которая успела подпереть ее. Сняв ранец, Маша упала на диван и горько расплакалась. Петр Дормидонтович несколько перераспределил кладь. Значительную часть его рассовал по двум авоськам и пояснил Маше:

– Когда ребенок будет на спине, авоськи возьмешь в обе руки. Когда ребенок будет на руках, авоськи запихнешь в ранец.

Затем вручил Маше четвертинку самогона.

– Это не простой самогон, – сказал он, – это первач, почти спирт. Он может тебе очень пригодится – для растирания малыша в случае его простуды или для обмена на харч. Береги его. Веса в нем немного, но цена немалая.

Кроме того, он дал ей советские деньги.

– Они нам уже не понадобятся. А тебе сгодятся, если доберешься до своих. И у тебя есть, наверное, свои деньжата. По ту сторону фронта сможешь кое-что купить на них.

– А если наши вернутся, как вы без денег?

– Это еще бабка надвое сказала – вернутся они или не вернутся, а тебе выживать сегодня. Если вернутся – заработаем.

Следующим утром, чуть свет, плотно позавтракав, Маша в сопровождении Петра Дормидонтовича отправились на вокзал. И ранец, и авоськи, и еще одну дополнительную сумку тащил он. Пояснил: «В этой сумке – бутылка молока, несколько лепешек из кислого теста, с десяток вареных яиц и репа. Если удастся сесть на поезд, не на себе тащить.» Благодаря его служебному удостоверению они беспрепятственно миновали все посты на территории железнодорожного вокзала и благополучно добрались до кабинета коменданта. Петр Дормидонтович оставил Машу на перроне с вещами, взял у нее разрешение на выезд и вошел в приемную. Там никого не было. За дверью раздавалась приглушенная немецкая речь. Он постучал в дверь, приоткрыл ее и просунул голову. В помещении находились сам комендант – обер-лейтенант, а также майор и гауптман – оба танкисты. Хозяин кабинета, увидев знакомого машиниста, поманил его. Тот вошел, четко изложил свою просьбу, сослался на военного коменданта города Барановичи и протянул разрешение на выезд. Обер-лейтенант быстро пробежал его глазами, заулыбался и спросил других офицеров:

– Хотите поржать?

И стал вслух читать документ. Когда дошел до конца, раздался дружный смех. Майор, тот почти согнулся от хохота. Когда они все отсмеялись, комендант обратился к майору полушутя – полуофициально:

– Господин командир танкового батальона! У вас есть возможность первым в вермахте оказать содействие бедной молодой фрау с ребенком в ее продвижении на восток. Бог будет свидетелем, что мы, немцы, честно выполняем условия соревнования на пути следования в Москву, соревнования, кто быстрее – мы или она. Будем джентльменами, все равно мы окажемся там раньше ее.

Снова раздался смех. Когда он стих, майор спросил у Петра Дормидотовича:

– Где эта фрау, которая намерена опередить нас?

– Там, на улице.

– Хорошо. Наш эшелон отправляется ровно через час. Вашу путешественницу я посажу на открытую платформу с танками, подальше от наших солдат. Из-под танка не высовываться. А сейчас пошли с нами.

Эшелон с танками стоял на дальних путях. Когда странная для посторонних глаз процессия – впереди два офицера, за ними женщина с ребенком и пожилой мужчина, загруженный барахлом под завязку, подошли к одному из пассажирских вагонов, судя по всему, штабному, оттуда спрыгнул обер-лейтенант. Вытянувшись, он внимательно выслушал то, что сказал ему майор, показав рукой на гражданских. Ответив «яволь», обер-лейтенант, дождавшись, когда начальство скроется в штабном вагоне, подошел к Маше с Петром Дормидонтовичем. Сначала он молча уставился на них. На лице его было написано замешательство. Еще никогда за все время его службы в танковых войсках ни одна баба, даже немка, не подсаживалась на военный эшелон. Тем более, что это было строжайше запрещено. А тут какая-то фрау, скорее всего беженка с ребенком и вещами. Такое грубое нарушения устава голова обер-лейтенанта постичь не могла. Но приказ есть приказ, и он спросил, обращаясь к обоим, говорят ли они по-немецки. Петр Дормидонтович ответил, что только он, а она не понимает ни слова. Офицер дал знать, чтобы они следовали за ним. Дойдя до середины состава, он показал на платформу с одним танками и буркнул:

– Сюда. Из-под танка не высовываться. Когда доедем до конечного пункта назначения, скажем. Эшелон отправляется, – он посмотрел на часы, – через сорок две минуты. Но садиться надо сейчас, – повернулся и ушел.

Петр Дормидонтович помог Маше взобраться на платформу, передал ребенка и вещи. Она все перетаскала под танк.

– Ну что ж, прощай доченька. Я дождусь, когда поезд стронется, но пока отойду подальше, чтобы не мозолить глаза немцам. Вон за тот товарняк с углем. Счастливой дороги! Не поминай лихом!

– Ой, дядя Петя, век вас и тетю Дусю не забуду. Буду молиться богу за вас. И накажу сыну, когда он подрастет, делать то же самое. – И когда Петр Дормидонтович, повернувшись, уже стал отходить, спросила: – Дядя Петя, а чего они опять смеялись, я слышала через открытое окно? Снова над моей бумажкой?

– Да нет, – ответил он, – Хохотали над чем-то своим.

Проснулся сын, стал звать к себе. Подошло время кормления. Обнаружив, что пеленки мокрые, заменила их на сухие. Поиграла с Мишкой, поговорила с ним. Расстелила байковое одеяло. Прилегла, подложив ранец под голову, и лежа дала сыну грудь, сначала одну, потом другую. Насытившись, мальчик потребовал игры с ним. Утомившись, заснул. На Машу нашло умиротворение. Несмотря на то что день выдался жарким, под танком было прохладно. Она закрыла глаза и… заснула. Сказались треволнения прошлых дней, бессонные тревожные ночи и сегодняшнее напряжение. Она спала, не услышав, как двинулся состав, как он набрал скорость и помчался в сторону Минска. А Петр Дормидонтович, вынырнув из-под полувагона с углем, когда эшелон с танками тронулся с места, с удивлением не обнаружил на платформе Машу. Подумав, что, выполняя приказ не высовываться, она просто осталась под танком, он помахал вслед уходящему составу рукой и осенил его крестным знамением.

…Она проснулась от истошного крика своего дитяти. Мальчик плакал, видимо, давно, даже чуть охрип. Маша прижала его к себе, успокаивая и пытаясь сообразить, что так сильно могло напугать сына. Но его никто и ничто не напугало. Он банально проголодался. Говорят, что кормящая мать даже при бомбардировке сквозь сон слышит плач. Но Маша была так измучена прежними многодневными тревожными думами, что, выбравшись столь удачно из города, чувствуя себя полностью защищенной громадой танка, она напрочь отключилась и, судя по тому, что солнце стояло в зените, в таком беспамятном блаженстве находилась чуть ли не полдня. Получив долгожданную грудь, малыш сразу успокоился, зачмокал, заурчал. Слезы, еще минуту назад лившие ручьем, высыхали, как капли дождя на листьях под лучами солнца.

Сын утолял голод, а мать корчилась от внезапно охватившей ее потребности справить малую нужду. Еще бы столько часов спать! Она терпела, стиснув зубы: ей очень не хотелось лишать Мишку радости. И все-таки не выдержала, отняла грудь и под рев обиженного такой несправедливостью малыша поспешно выползла из-под танка и на четвереньках, чтобы ее никто не видел, обогнула стальную махину, присела и вдруг с ужасом осознала, что она не может просто так, как прежде, задрав юбку, опорожниться: мешали брюки, проклятые мужские штаны. А сил сдерживать напор уже не было. Но она понимала: если даст слабину, проблем тогда не миновать – баньку с постирушками никто ей не предложит. Она поднялась во весь рост и, вновь проклиная и портки, и портупею, с трудом освободившись от них, выскользнула из брюк и с огромным облегчение опустилась на корточки.

В это самое время состав, а он был длинным, делал заметный поворот, и из последнего вагона солдаты увидели потрясающее чудо – голую женскую задницу на фоне темного танка. Кто-то из них слышал, что с разрешения начальства на одной из платформ едет молодая женщина с ребенком. Но одно дело слышать, совсем другое – видеть, да еще в таком натуральном изображении. Сия красочная картинка всерьез разволновало воинство, сопровождавшее танки. Скабрезному обсуждению не было конца. А кое-кого явление женских прелестей подвигло на подвиг…

Поезд двигался безостановочно. Возможно, когда Маша спала мертвым сном, эшелон где-то и стоял. Но сейчас на полном ходу он проскакивал станции и полустанки. Иногда состав замедлял ход, потом снова набирал скорость и мчался на всех парах. Маша, лежа на одеяле под танком, закрыла глаза. Рядом посапывал сынишка. Было хорошо на душе. Все тревоги позади. Мечталось, что вот так на открытой платформе, защищенная сверху стальным чудовищем, под стук колес она будет ехать и ехать до самой Москвы. Будет ехать, не останавливаясь. Понимая, что все это бредни и что впереди ее ждут наверняка нелегкие дни, тем не менее она старалась не думать о предстоящих тяготах и наслаждалась выпавшим ей покоем. Подумала, что старшего братишку, конечно, взяли в армию. А Вася… Господи, сохрани ему жизнь, помоги ему в ратных делах! «А я сделаю все, чтобы наш Мишка был здоров, – мысленно обращалась она к мужу. – Я тебе обещаю, что мы с ним обязательно дойдем до Москвы, и оттуда я напишу твоим родителям в Рязань».

Стало прохладно от встречного ветра. Она укрыла краем одеяла Мишку. Тот по-прежнему спал сладким сном. Вдруг она почувствовала сильный голод. Еще бы! Столько часов прошло после завтрака. Вспомнив, что дядя Петя добавил к ее харчам весомый довесок, она нашла бутылку молока, толстые лепешки из кислого теста, яйца и репу, вытащила из ножен немецкий солдатский нож и, орудуя им, принялась уплетать все это за обе щеки. Воздух был наполнен ароматом проносившихся мимо лугов и лесов, благо паровозный дым относило на север, налево по ходу поезда. Середина июля – время, когда цветут все травы. В Минске состав остановился. Простоял часа полтора-два. Чтобы не быть замеченной, Маша заползла под самое брюхо танка. Поехали, и снова без остановок. Пыталась заснуть – не получилось. Видно, днем отоспалась. Это даже хорошо. Скоро полночь – пора кормить сына. Когда время подоспело, она дала грудь Мишке, потом поиграла с ним, поговорила, попела песенки, а когда он снова засопел, накрыла сына и себя второй половиной одеяла и крепко заснула.

…Проснулась она оттого, что кто-то тянул ее за ноги из-под танка. Стояла кромешная тьма. Поезд не двигался. Сначала Маша подумала, что это ей снится – некто тащит ее куда-то в бездну. Но когда «некто», вытянув ее из-под днища, навалился на нее, она поняла, что все происходит наяву. Испуганно, но тихо спросила: «Ты кто? Что тебе надо?» А потом, окончательно проснувшись и осознав, что к чему, истошно закричала: «Караул! Люди! На помощь! А-а-а!» Неизвестное существо грубо закрыло ей рот рукой, а другой полезло в промежность, но, нащупав препятствие в виде крепких парусиновых мужских штанов, попыталось порвать их. Ничего у него не получилось. Маша правой рукой сбила руку негодяя, зажимающую ей рот, и завопила так, что где-то вдали залаяли собаки. Проснулся Мишка и заревел во все свое звонкое младенческое горло. Ночная тишина огласилась воплями.

Однако вселенский шум не остановил насильника. Он, придавив своими ногами ее ноги, уже двумя руками пытался стащить брюки с женщины. Не вышло. Наконец, он догадался расстегнуть ремень, но портупея, о существовании которой не догадывался, прочно держала штаны. Маша яростно била двумя руками по лицу неизвестного и продолжала кричать. Наконец изловчилась, вызволила одну ногу и, опираясь на нее, опрокинула мужчину на бок, вцепилась зубами сначала в его щеку, а потом в нос. Подонок взвыл от боли, сильно ударил Машу по лицу, громко выругался по-немецки. Услышав ненавистную речь, она тигрицей навалилась на него, колотя изверга куда попало и крича ругательства, известные каждому русскому с младых лет. А ей во всю вторил Мишка, охваченный страхом за свою мать, которая издавала душераздирающие недвусмысленные для него звуки тревоги.

На станции проснулось всё, что спало поблизости. Раздались трели свистков. Один из часовых выстрелил в воздух. Наряд полевой жандармерии, дежуривший в ту ночь, помчался в сторону криков. Когда свистки и топот ног приблизились к платформе, где в жестоких объятиях схватились двое, немец понял, что надо давать деру. Он сбросил с себя женщину, вскочил на ноги, чтобы убежать, но вошедшая в раж Маша, потрясенная неслыханным посягательством, мертвой хваткой вцепилась сзади в поясной ремень подлеца, и все его попытки вырваться ни к чему не привели. В таком положении их и застала полевая жандармерия.

Маша с трудом успокоила сына. Руки и губы ее тряслись. Жандармы, посвечивая фонариками, аккуратно вытащили из-под танка все ее вещи. Нападавшего крепко взяли под руки с обеих сторон, и наряд с задержанными двинулся в сторону вокзала. Это была Орша.

По случаю шумного, но пока непонятного ЧП разбудили железнодорожного коменданта. Майор, предполагая, что поймали партизан, о которых уже шла молва, сначала с удивлением рассматривал женщину с ребенком и, судя по знакам отличия, рядового-танкиста. Вид у обоих был впечатляющим. У женщины брюки висели на одной портупее, вязаная теплая кофточка свисала клочьями, обнажая довольно полные груди, упрятанные под бюстгальтер. Под ее глазом светился фингал величиной с кулак. Губы были разбиты и источали кровь. У немца из перекусанной щеки тоже сочилась кровь, а вот нос являл собой не дожеванный полусырой бифштекс.

Узнав, в чем дело, комендант пришел в ярость: из-за какого бабника и русской потаскухи его лишили сна! Он приказал немедленно найти и привести начальника танкового эшелона. Он не хотел ограничиться простым расстрелом этой мешочницы с младенцем, проникнувшей в расположении военной части. Он решил, выполняя свой воинский и служебный долг, дать ход делу по поводу присутствия среди танков гражданского лица. К этому подтолкнула майора оплошность неудачливого ловеласа. На вопрос офицера, как солдат ночью нашел среди танков бабу, тот ответил, что, мол, слух такой прошел, будто начальство распорядилось подвезти до Орши какую-то женщину, и он на спор со своим экипажем отважился проверить сию версию. О голой заднице, увиденной из вагона, танкист промолчал.

«В конце концов, – подумал майор, – это дело командира эшелона – разобраться со своим донжуаном. А вот с тех, кто допустил неслыханное нарушение воинской дисциплины и посадил на поезд с танками посторонних, спрос должен быть строгим». Он уже с интересом стал рассматривать женщину с ребенком. Ничего не скажешь, хороша. Понять солдата можно. Вдруг он обратил внимание на нож в ножнах, который криво висел на расстегнутом поясе. Подошел к ней и вытащил нож. Он оказался немецким. Спросил у нее, откуда нож. Она ответила: «Ихь ферштее нихт», то есть «Не понимаю». Это была одна из десятка фраз и слов, выученных по настоянию Петра Дормидонтовича. Майор бросил нож на стол, где лежали Машины вещи, и обратился к ефрейтору – командиру жандармского наряда: «Впишите в протокол!» Потом повернулся к Маше и жестом показал, что надо застегнуть ремень. Она положила ребенка на стол, закрепила пояс, застегнула порванную кофточку на одну оставшуюся целой пуговицу и снова взяла на руки сына. Переводя взгляд с ее разбитого лица на разукрашенную физиономию танкиста, майор понял, что сопротивлялась она отчаянно, и неожиданно проникся к ней чувством, похожим на некое подобие уважения. «М-да, однако, видать дамочка с характером,» – подумалось ему. Но эта «дамочка с характером», убитая случившимся, стояла, понурив голову.

Вошел командир танкового батальона вместе со своим начштаба. Оба представились по всей форме. От сопровождавшего их жандарма они уже знали суть происшествия. Майор-танкист тоже был сильно разгневан и по той же причине, что железнодорожный комендант: подняли с постели из-за какого-то болвана – кобеля. Повернувшись к своему солдату, он, еле сдерживая себя, бросил ему:

– Твоя рожа мне мало знакома, кажется, из новичков. Кто ты?

– Механик-водитель второй роты первого взвода рядовой Шмундт.

– Хорошо, с тобой мы еще поговорим, – и обратился к военному коменданту вокзала: «Господин майор, какие проблемы вызвало это небольшое происшествие?»

– Проблема одна, господин майор, – ответил комендант, – присутствие в расположении воинского эшелона гражданского лица. Положение усугубляется тем, что, со слов вашего механика-водителя, приказ о посадке женщины с ребенком отдан вами или кем-то из ваших подчиненных.

Майор-танкист злобно посмотрел на своего солдата, стоявшего навытяжку, и буркнул:

– Ты не простой болван, Шмундт, а болван в квадрате, – глянув на хозяина кабинета, спросил: – Так что из того, что посадили женщину с ребенком?

– А то, что вы нарушили приказ. Полевая жандармерия, – комендант кивнул в сторону стоявшего рядом ефрейтора, – составила соответствующий протокол. Он будет мною подтвержден и отправлен по инстанции. У вас могут быть большие неприятности.

У майора-танкиста остатки сна окончательно улетучились, он обрел обычную форму, пропала и злость. Подумав немного, спокойно сказал:

– Господин майор, что могут стоить те неприятности, которые сулите вы мне, по сравнению с тем, что мы можем получить их на фронте. По моим сведениям, русские под Смоленском оказывают очень серьезное сопротивление. Там позарез нужны наши танки. У меня приказ более существенный, чем пускать или не пускать баб на поезд, – приказ быть под Смоленском завтра ровно в двенадцать ноль-ноль. Поэтому вместо обсуждения пустяка, обнаруженного вашими доблестными жандармами, хотелось бы поговорить о более серьезных вещах. А именно – почему наш эшелон стоит?

– Причина простая, господин майор: железнодорожные пути переложены в соответствии с немецкими стандартами ширины только до Орши. После Орши рельсы не переложены, поэтому пропускная способность их крайне ограничена: русских паровозов и подвижного состава в нашем распоряжении очень мало. В связи с этим вам предстоит следовать до Смоленска своим ходом или ждать, когда появится возможность погрузить ваши танки на русские платформы.

– От кого зависит конкретное решение?

Комендант посмотрел на потолок и туда же показал пальцем, потом добавил:

– Ну кое-что зависит и от меня.

– Теперь послушайте меня, майор. Могу ли я так неофициально обращаться у вам? – тот кивнул. – В ожидании решения я хотел бы предоставить вам несколько приятных минут. Вы хотите посмеяться? – тот снова кивнул. – Так вот я расскажу вам, как и почему я посадил на поезд эту молодую мать с ребенком. В Барановичах я заправлялся углем и водой. Само собой, зашел к тамошнему железнодорожному коменданту. Со мной был мой начштаба, – он показал на стоявшего рядом гауптмана. – Ваш коллега из Барановичей попросил довезти до Орши эту фрау, – танкист повернулся к Маше. – Я наотрез отказался. Как вы сами правильно тут говорили, приказ – нельзя. А он, этот комендант, спросил меня, как я только что спросил вас, не хочу ли я посмеяться. Ну кто откажется лишний раз поржать во время войны! Я, естественно, согласился. Тогда он стал зачитывать вслух одну бумажку. Когда он закончил, мы со своим начштаба покатились со смеху. Хотите, чтобы я прочитал вам ту же самую бумагу?

– Конечно, я готов, – с интересом ответил комендант.

Танкист повернулся к своему солдату и приказал: «Поди вон!», потом обратился к Маше и спросил по-немецки: «Где та бумага? Разрешение на выезд». Она непонимающе уставилась на офицера. Майор досадливо поморщился. Вспомнив, как она в Барановичах прятала документ под лифчик, показал рукой, будто он шарит у себя за пазухой, и еще раз повторил: «Папир.» Это слово заставило спохватиться ее, оно входило в перечень немецких выражения, зазубренных ею. Маша торопливо вынула разрешение и передала его танкисту. Пока он разворачивал документ и начинал читать, она вдруг с ужасом осознала, в каком ненадежном месте хранила его. Она даже похолодела от мысли, что насильник мог порвать лифчик, и «папир» оказался бы потерянным навсегда.

Пока она про себя разбиралась со своим явным промахом по части хранения важнейшей для нее бумаги, обстановка в кабинете железнодорожного начальника заметно изменилась. По мере чтения разрешения на выезд лица всех присутствующих расплывались в улыбках. И когда майор-танкист закончил, грянул хохот. Смеялись долго, весело, от души. Отсмеявшись, все подобрели друг к другу. А Маша опять задалась вопросом: «Интересно, что же там написано такое смешное?»

– Майор, – обратился комендант к танкисту, вытирая глаза носовым платком. – Сейчас я распоряжусь, чтобы ваши танки, как только появиться первая возможность, перегрузили на трофейные платформы. Негоже тратить драгоценный моторесурс на преодоление скверных русских дорог. – После небольшой паузы, глянув на Машу, добавил: – Что будем делать с этой фрау, которая намерена раньше нас добраться до Москвы?

– Я думаю, – ответил, смеясь, танкист, – поступить в соответствии с рекомендациями военного коменданта города Барановичи – посодействовать в ее движении на восток. В данном случае лучшая для нее помощь – отпустить на все четыре стороны.

– Согласен, – поддержал танкиста комендант и обратился к ефрейтору-жандарму: – Помогите ей собрать вещи, отведите в зал ожидания и отпустите, когда закончится комендантский час. Да, и не забудьте показать ей дорогу на Москву, – эти последние слова снова вызвали смех. – Протокол о задержании оставьте у меня.

Когда переходили в пустой зал ожидания, уже рассветало. Ефрейтор был предельно вежлив, но с его лица не сходила ухмылка. Нож он вернул. Маша покормила проснувшегося сына, еще раз переложила вещи и продукты. Вскоре снова появился жандарм, жестом показал на выход, проводил до привокзальной площади и обозначил, куда идти на Москву. Взвалив на себя тяжеленный ранец, взяв на руки сына, она пошла в указанном направлении. Орша была безлюдна. Миновала окраину. Ее никто не остановил. Впереди лежала дорога на Смоленск и далее на Москву.