Читать книгу Уорхол - Виктор Бокрис - Страница 5

Все трое сыновей вспоминали Юлию как «замечательную мать», и нет сомнений в том, что дома она их баловала. Хорошо готовила, хотя порой им и приходилось обходиться томатным супом из банки кетчупа Heinz, воды, соли и перца. Тем не менее в целом она не была знакома с деталями их жизни вне дома и отказывалась изучать английский. Ее голова была занята религией, призраком погибшей дочери и воспоминаниями о войне. Она мало что знала о том, что на самом деле происходит с Энди.

Когда тому было четыре, Андрей вернулся на работу в корпорацию Eichleay и стал вновь уезжать в командировки, оставляя Пола исполняющим обязанности главного по воспитательной части (раз Юлии это не удавалось) для Джона и, в первую очередь, Энди. Все трое братьев боялись Андрея, но его отношения с Энди характеризовались преимущественно его отсутствием и в какой-то степени объясняли свойственное на протяжении всей жизни Энди ощущение беспомощности. Как самый младший и неразвитый из братьев он, очевидно, чувствовал себя обделенным.

Пока «Ноня был там», как они говорили, когда Андрей брал работу за городом, десятилетний Пол был за мужчину в доме. Он уже продавал газеты в трамваях и зарабатывал по мелочи у стадиона, где парковал машины и продавал орешки. Комбинация отцовского физического и материнского ментального отсутствия зачастую оставляла Энди на милость его старшего брата. Пол был ребенком доброжелательным, но ему плохо приходилось в школе. Он так и не сумел забыть свой позор из-за незнания английского в первый год учебы и жутко нервничал, когда ему приходилось выступать перед классом. Вскоре у него начались проблемы с речью, и он стал прогуливать уроки, где требовалось публично говорить. Он слишком боялся рассказать отцу о своей беде, а мать бы и не поняла его. Вместо того чтобы улаживать собственные проблемы, он сконцентрировался на воспитании своего непослушного младшего братишки Энди.

В Питтсбурге тридцатых дети не ходили в школу до шести лет. В сентябре 1932 года Энди было только четыре, но Пол твердо решил записать его в первый класс начальной школы Сохо. Помня, как тяжело пришлось ему самому в первом классе, Пол был убежден, что этот шаг позитивно повлияет на непокорную натуру Энди.

В те дни не требовалось свидетельства о рождении или чего-то подобного. Приходишь в кабинет директора и говоришь: «Хочу записать этого в школу». Мама была не в курсе. Мне тогда около десяти было. Я думал, пора бы сплавить Энди в школу. Он уже достаточно взрослый. Болтается тут.

А мы всего в паре кварталов. Поначалу он не хотел идти учиться, но я его заставил. Первый день был довольным, пока я его вел и регистрировал. Никаких бумаг не спросили. Мужчина просто взял его за руку и повел в кабинет к директору. Я сказал: «Он новенький».

Но когда Пол пришел забирать Энди в конце дня, то нашел брата в слезах. Энди не переставая плакал всю дорогу домой и, когда они дошли, заявил семье, что в школу он не вернется. «В тот первый день в школе какая-то маленькая черная девочка ударила его, и он шагает домой плача и говорит, что больше туда не пойдет, – рассказывает Пол, – на что мама сказала: „Ну, значит, оставайся дома“». Пол не знал что делать. Ему в школе поначалу тоже было тяжело. Он считал, Энди должен на следующий день опять пойти. Тот вцепился матери в подол и умолял оставить его дома. «Ну, мать и говорит, не дави на него, он еще слишком маленький. Так что мы его и не заставляли».

В течение следующих двух лет, пока Пол с Джоном были в школе, Энди проводил большую часть времени дома со своей мамой и домашней кошкой. Юлия любила рисовать. «Я рисовала картинки, чтобы Энди разрисовывал, пока он был совсем малышом, – вспоминала она впоследствии. – Ему это нравилось, еще как, он очень хорошие картинки делал. Мы вместе рисовали. Я любить рисовать котов. Я настоящая кошатница». Они делали портреты друг друга или кошки. Вместе покупали одежду.

Когда Юлия бывала дома по воскресеньям, по-соседски заходили гости. Иногда родственники из Линдоры приезжали в город. Юлия готовила куриный суп, халупку (голубцы) и пироги. Кто бы ни приходил к Вархолам, они видели Энди прислонившимся к матери, если та сидела, или державшимся за ее юбку, если она стояла. Он опускал голову, а когда поднимал глаза, смотрел исподтишка, словно боялся удара. Если Юлия не замечала его, заходя в комнату, всегда спрашивала: «Де Андек? Где же Андек?»

Когда пришел 1933 год, суровые реалии Депрессии стали смягчаться. Жители Питтсбурга проголосовали против пуританских законов, запрещавших игры по воскресеньям. Сухой закон отменили, и мужчины оккупировали бары после работы.

В конце 1933 года брат Андрея Йозеф оформил закладную и переехал с семьей с Лон-стрит на Доусон-стрит в округ синих воротничков, Окленд. Когда близкий друг Андрея Александр Элачко купил дом в паре дверей от Йозефа, Андрей решился приобрести жилье между ними. Он заплатил за него три тысячи двести долларов наличными, и в начале 1934 года Вархолы переехали с Молтри-стрит в трущобах Сохо на Доусон-стрит, 3252 в Окленде. Андрею всегда хотелось, чтобы семья жила вблизи от хороших школ и их церкви. Начальная школа Холмс была всего в полуквартале по их улице. До средней школы Шенли было пятнадцать минут ходьбы. Церковь Святого Иоанна Златоуста находилась всего в одной миле.

Дом значительно превосходил размером все жилища, где Вархолы когда-либо обитали. Это был двухэтажный кирпичный дуплекс с Элачко в качестве соседей слева. Небольшой лестничный марш вел от мостовой к общему входу на две семьи. Второй марш шел к крыльцу Вархолов. Входная дверь открывалась в узкий коридор с лестницей наверх. Дверь справа вела в гостиную 3x4 метра. Кирпичный камин был встроен в стену напротив. Слева от него был диван, накрытый простыней. Напольная лампа у маленького столика с белой скатертью стояла у дивана. Справа от камина – кресло-качалка. Еще одна лампа была на столике у белого деревянного кресла. Стены и потолки были голыми, закопченными. За гостиной располагались маленькая столовая и кухня. На втором этаже было две спальни: одну делили Джон с Энди, родителям досталась с видом на улицу. Была небольшая уборная с ванной. Пол переделал мансарду со слуховым окошком, выходящим на Доусон-стрит, в третью спальню. Вархолы впервые жили в доме, который отапливался бы углем, загружаемым в печку в подвале.

Джон гордился тем, что отец купил собственный дом. Он говорил, «это как оказаться в другом мире». Андрей сам гордился жильем и тут же стал заниматься его улучшением, копая после работы погреб. Юлия выращивала овощи в маленьком внутреннем садике, который Энди помог ей перекопать.

Семья Элачко стала им совсем как родственники. Еще Андрей был близок с братом Йозефом, но его жена – тетя Энди, которую мальчики называли Стриной, – «была очень властной, любящей командовать женщиной, к тому же не очень умной», – как вспоминал Пол. «Нам нравился дядя, он был отличный, но она им помыкала. Наша мама с ней никогда не ладила». «Не знаю больше никого, кто так же мог бы говорить и вдыхать одновременно», – отмечал Джон Элачко. Разница в доходах семей – вот что в первую очередь становилось поводом для конфликтов.

Пол говорит:

Мой дядя всегда немного завидовал отцу, потому что он скопил денег, пока тот свои промотал. Над отцом смеялись, что он припасал что-нибудь на черный день. Брат всегда ему это поминал. Говорил: «Ты при деньгах, а жмешься!» Мой отец был хорошим отцом. Он был строг с детьми и рассчитывал, что мы вырастем в докторов или юристов. Работал до седьмого пота, чтобы нас учиться отправить, а когда я бросил, он очень расстроился. Знал бы, как Энди прославится сегодня, очень бы гордился им.

Впоследствии жалобы Энди, что он «никогда отца не видел, потому что тот всегда был в командировках на шахтах», поразили некоторых Вархолов.

Мардж Вархола (жена Джона с 1952 года):

Читаю все это про Энди и его мать. А отец что? Будто и не было у него отца. Совсем как у нынешних черных. У них есть дети, а родителей нет. Я хочу сказать, это же неправда. Он очень много трудился и был настоящим семьянином. Хотел, чтобы каждый из них получил образование в колледже, если сложится, особенно это касалось Энди, потому что он знал, что тот умный. Говорят, он был мудрый человек и видел в Энди что-то. На него все друзья ровнялись. Мне их сосед про отца Энди рассказывал. Говорит, раньше не было кредитных организаций, и, приезжая из Европы, брали в долг у земляков на покупку жилья. Приходили к отцу Энди и просили у него денег, а он говорил: «А ты свои куда дел?». Знал, что тот пьющий. Ему тот отвечает: «Ну, свои я потратил».

А он ему: «Ага, потратил. А теперь ты хочешь потратить и мои» – и денег ему не давал. Но, говорит, если Андрей знал, что человек бережливый, то одалживал. А теперь в книжках пишут, что Энди из очень бедной семьи, так, тогда все были бедные. В смысле внутри этнической группы все жили приблизительно одинаково. Никаких празднований дней рождений или подарков на Рождество. Его отец достоин куда большего уважения.

Окленд, к востоку от Сохо, был внушительных размеров районом, поделенным на две части крупной артерией 5-й авеню. К северу от него находились впечатляющие здания администрации, построенные в качестве символов собственной империи питтсбургскими миллионерами: Мемориальный зал солдат и моряков, Сирийская мечеть и 42-этажный Храм науки посреди Питтсбургского университета. На юг поднимались тесными рядами двух-и трехэтажные дома рабочих, доходя до самого начала Доусон-стрит, идущей параллельно Пятой. За Доусон уровень местности становился ниже, перетекая в прекрасную зеленую воронку Шенли-парка и лощину Пантеры. Юлия вскоре прославилась легендарным гостеприимством. Друзей и родных, навещавших Вархолов, неизменно встречали объятие и тарелка куриного супа. Веселая натура, любовь к беседам и беспрестанная раздача дельных советов превратили ее в центр притяжения целого квартала, и Юлия на Доусон расцвела.

«До парка был всего один квартал, и дома были очень симпатичными, – говорит Джон Вархола. – Преимущественно жили евреи, поляки, греки, и мы хорошо ладили».

Не назвавший себя итальянец, который был дружен с Вархолами на протяжении тридцатых и сороковых годов, описывает:

Энди был помладше, но ходил вместе с моим братом в школу Шенли, а жил в шести домах от нас на Доусон-стрит. Тут были итальянцы, евреи, поляки, а дальше по улице на углу жили черные. В моем детстве мы нередко эту присказку слышали: «славяшка», «макаронник», итальяшка, цыпленок – мне, тебе – какашка. Мы евреев называли шмуками (чмо) и шинисами (жидами). У господина Байера был магазин сладостей на углу. Он был еврей. А за ним жил господин Кац. Он был еврей. На нем вся округа держалась. Собери он все деньги, что ему были должны, миллионером бы стал.

В те дни район был вполне спокойный. Дети вместе играли и становились друзьями, и родителей более-менее тоже между собой сводили. Вот как дела обстояли. Мы все делали одной компанией. Нас было ребят сорок или пятьдесят. Мы были не разлей вода. Время семь тридцать, может, восемь утра, уже в подковы играем. Потом, когда народу придет достаточно, переходили на бейсбол или софтбол. Между половиной первого и часом шли купаться в Шенли-парк. Потом играли в кости за зданием Совета по образованию.

Но Энди был слишком умный, постоянно витал где-то в собственном мире, держался сам по себе.

Как только Энди стал общаться с другими детьми, проявилась определенная особенность. Он предпочитал иметь дело почти исключительно с девочками. Его лучшим другом в школе Холмс была маленькая украинка, тоже греческая католичка по имени Марджи Гирман. Марджи была на год младше Энди, но они были практически одного роста и сложения. Если Энди не сидел дома, его всегда можно было найти на улице, играющим с Марджи или сидящим с ней на крылечке. Друзьям и близким их отношения запомнились как типичная щенячья привязанность, но в Марджи Гирман Энди нашел первую девочку, с которой мог себя идентифицировать. Ее лучшая подруга, Мина Сербин, тоже ходившая в Холмс, вспоминала, что «Марджи была очень умной и никогда не замолкала, и это она вдохновляла Энди лучше учиться. Все твердила, как будет стараться подготовиться к контрольной. Энди это нравилось, и он все повторял за ней».

По их общей фотографии ясно, до какой степени Энди идентифицировал себя с Марджи. Их выражения лица и позы на фото абсолютно идентичны. Словно и личности их слились воедино. Дружба Энди с Марджи Гирман положила начало определенному сценарию его отношений с женщинами до конца его дней. Какая-то его часть хотела стать ею.

Энди с Марджи стали ходить в кино по субботним утрам. За одиннадцать центов каждому полагалось мороженое на выбор, двойной сеанс и глянцевая открытка двадцать на двадцать пять сантиметров со знаменитостью. Вскоре у Энди собралась целая коробка таких «звездных» фотографий, подобия которых он двадцать лет спустя создаст в виде своих трафаретных портретов киноактеров. Эти фотографии стали его первой коллекцией. Любимый фильм Энди на все времена – картина продюсера Билла Оско «Алиса в Стране чудес».

Джон Вархола вспоминает, как играл с Энди на Доусон-стрит:

Берешь пробку от бутылки и пытаешься ударить по ней теннисным мячиком так, чтобы подвинуть в сторону, а он наоборот пытается сделать. Еще в софтбол мы играли, и когда Энди оказывался на поле, то играл немножко, а потом приходит время бить, а его уже и на месте нет. А когда возвращаешься домой, он на крыльце рисует. Постоянно так делал маленьким. Мы смеялись. Говорили: «Не, только не сбегай домой, Энди!» А он любил рисовать мелками. Такой уродился.

Энн Элачко тоже вспоминает игры с Энди:

Мне он казался милым мальчишкой. Вроде живой такой, но крепким не выглядел. Наверное, это из-за его породы создавалось впечатление, будто он какой-то нежный и хрупкий. Когда я шла навестить их по-соседски, он всегда торчал около матери. Она была очаровательной. Обладала чувством юмора и понимала больше, чем большинство ее земляков. Даже ее представление о религии выходило за рамки того, что говорили. Нас всем нравился отец Энди. Он был замечательным мужчиной. Совсем не похож на своего брата, Джо. Отец Энди был как бы уже другого уровня человек. Кажется, он просто самоучка, но никакого мужланства в нем не было. Очень приятный джентльмен.

Где-то раз в месяц Юлия навещала своих родных в Линдоре и брала с собой Пола, Джона и Энди. «Нельзя быть ближе, чем были мама и ее братья с сестрами, – говорил Пол Вархола. – Нам у них нравилось, потому что похоже было на ферму, а наши дяди были такими первопроходцами. Будто основали свой город».

Лучшей подружкой Энди в Линдоре была Лилиан «Кики» Ланчестер. Кики была очень симпатичной одаренной девчушкой, которая играла на гавайской гитаре и любила разыгрывать окружающих. Стоило Энди оказаться в Линдоре, он искал Кики, и они мчались к кондитерской на углу и пропадали потом где-то в окрестностях, хихикали и болтали часами. Энди обожал слушать Кики. Кики вспоминает:

Тетя Юлия вязала крючком самые прекрасные безделушки на свете. Тетя Анна любила заниматься творчеством. Что я помню про Энди, это что он всегда был по-особенному опрятным и исключительно чистым. В детстве мы были очень близки. Он многое мне рассказывал, потому что мы вместе играли. Но при других он был очень серьезный и стеснительный. Какую фотографию ни возьмешь, вечно голова опущена и смотрит исподлобья, словно боится или не доверяет.

В оставшиеся воскресенья Юлия посещала свою сестру Марию Прексту в Нортсайде. Лучшим другом Энди в доме тети Марии была его кузина Юстина, Тинка, на четыре года его старше и тоже настоящая болтушка. Недалеко от их игровой площадки был лесок. «Он будто преследовал меня, – вспоминает Тинка. – Я рассказывала ему всякое, а он все посмеивался». Пока дети играли на улице, Мария и Юлия зачитывали письма из Европы. «Так это всегда было печально, – говорит Тинка, – потому что денег послать Элле и Эве у них не было, а они постоянно обсуждали тяготы в Европе и плакали». Иногда у Юлии были сильные приступы мигрени, и Мария укладывала ее в постель, грела соль в мешочке и прикладывала ей к голове. Порой они вдвоем прекрасно пели на два голоса, как когда-то в Микове.

Джон Вархола:

Тинка была ему как старшая сестра. Наша и ее мать были очень близки; на самом деле, если закрыть глаза, то и не отличишь, которая разговаривает, – по манере были очень похожи.

Тинка:

Наши мамы все говорили и говорили на непонятном языке, а мы с ним были сами по себе, я и Энди, и могли пойти в лавку и купить мороженого и сладостей, в кино пойти или еще куда. Но мне вот что известно. Он ходил с матерью выбирать ей шляпки. Обожал это. А она шляпки любила. Помню, купила она как-то черную фетровую, а он, еще совсем малыш, обвел ее поля золотым. Видать, он уже тогда был художник. Еще он любил выбирать маме наряды, ну и вообще был маменькиным сынком.

Марджи, Кики и Тинка единогласно считали Энди очаровательным, милым и добрым. С ними он мог заниматься тем, что ему интересно, и, по выражению Джона, как сыр в масле катался. В то же время друг Джона, Гарольд Гринбергер, вспоминает: «У Энди приятелей не водилось, никого не помню, с кем бы он просто болтался по округе. Помню только Марджи Гирман. И никаких друзей или компании».

Единственный день Энди в начальной школе Сохо засчитали за год, и когда он в шесть лет пошел в школу Холмс, то сразу во второй класс. Его учительница, Кэтрин Мец, и через полвека живо его помнила. «Блондинистый был мальчик со светлыми глазами, тихоня, из класса мало выходил и очень хорошо рисовал». Поначалу Энди думал было рассекать по школьным коридорам, словно он невидимка, но из-за бледного лица и белесых волос он выделялся из толпы этаким чудаком, который, по воспоминаниям других, чурался знакомства. Несмотря на все это, первый год в школе прошел на ура. Классы были светлые и просторные, рисунки ребят развешаны вдоль широких холлов. Половина учащихся были евреи, а остальные преимущественно из Восточной Европы. Занятия в каждом классе начинались с чтения Библии и молитвы вслух. Второклашки ходили на обед домой в полдень – Юлия каждый день наливала Энди тарелку супа Campbell – ив час тридцать могли с чистой совестью мчаться по пожарной лестнице навстречу жизни. Энди говорил матери, что школа ему по душе.

К моменту поступления в Холмс Энди мог немного говорить по-английски, с ошибками. Его мать продолжала общаться «по-нашему», но мальчики отвечали ей все чаще на английском. Энди мучиться со старославянским в приходской школе не пришлось.

Тщедушность предсказуемо сделала Энди мишенью для хулиганов, болтавшихся на углу у кондитерской напротив школы. Обычно с учебы он шел прямиком домой, и Юлия особо не отпускала его одного в город. Она вручила троим своим мальчикам ладанки с Девой Марией. «Цепочки нам были не по карману, – рассказывал Джон, – так что она приколола их к одежде с изнанки, чтобы дети над нами не смеялись. Я спрашивал Энди, не пристают ли к нему, он отвечал, что не пристают. Он всем был по душе, я не видел, чтобы он и злился-то когда. Правда, уникальная личность. Никогда не жаловался».

После школы Энди сидел дома и делал уроки. Казалось, он хотя бы на время сумел избавиться от былого духа непослушания и больше не ругался демонстративно и не разговаривал с вызовом, как прежде. Он много рисовал. «Как-то прикипел к этому делу, а способности у него были еще с младенчества, – вспоминал Пол. – В начале тридцатых у нас радио не было, так что сделай домашнее задание и развлекай себя рисунками».

Джон рассказывает, насколько Юлия готова была поддерживать увлечение Энди:

Денег было в обрез, а Энди хотелось всякое, что мы не могли себе позволить. К примеру, когда ему было семь, захотел кинопроектор. Экран мы себе позволить не могли, но показывать и на стене можно было. Картинка была черно-белой.

Он смотрел «Микки-Мауса» или «Сиротку Энни», набирался идей и шел рисовать. Мать купила проектор, не сказав отцу.

Юлия нанялась убираться за доллар в день, пока не скопила для Энди двадцатку.

В Холмсе среди учителей Энди имел репутацию мальчика способного и разбирающегося во всем, что касалось искусства. В старших классах он был нарасхват, когда в зависимости от времени года речь шла об оформлении помещений, украшения доски и рисунках для классных календарей.

Юлия Вархола:

Энди некогда болтаться по улице. Ему некогда играть. Он у меня делать уроки. Мой Энди для смеха нарисовал лицо соседского мальчишки. Энди было девять. Ох, Энди хороший мальчик. Умный. Его учительница, леди, говорит мне, что он сам себя хорошо учит.

Энди Уорхол:

У меня были хорошие оценки в школе. Учителя меня любили. Они говорили, что у меня природные способности. То ли необычный талант.

«У меня было три нервных срыва в детстве, – писал Энди в „Философии Энди Уорхола“. – Я вечно болел, так что постоянно ходил в летнюю школу, чтобы нагнать», – рассказал он в интервью в середине семидесятых. «Говорил, с ним случалась пляска святого Витта в детстве, все волосы выпали, и не мог руку ровно держать», – вспоминал кто-то из его паствы в шестидесятые. Когда какой-то репортер поинтересовался, от чего у ребенка могут быть нервные срывы, Энди мрачно ответил: «Я был слабенький и ел слишком много сладкого».

У Энди и впрямь было немало проблем со здоровьем в детстве. Пол вспоминал:

Когда Энди было два года, у него стали глаза гноиться. Это не проходило, и мама стала промывать их борной кислотой каждый день. Когда ему было четыре, он вышел из дому на Молтри-стрит, упал на трамвайные пути и сломал руку. Маме только через несколько дней рассказал. Спросила: «Ну как?» Ответил: «Болит». Оставили как есть. А месяца через два кто-то заметил, что там явная кривизна. Этой рукой он и рисовал. Пришлось отвести его в больницу, Fall Clinic. Взяли с нас всего двадцать пять центов за карту и еще пятьдесят центов за осмотр. И пришлось ломать руку заново. Когда ему было шесть, он болел скарлатиной, а в семь мама заставила его вырвать гланды со мной за компанию. Это стоило восемь долларов.

Наконец осенью 1936 года в возрасте восьми лет Энди столкнулся с заболеванием, которое изменило его детство. До открытия пенициллина ревматическая лихорадка часто встречалась у детей, которые жили в антисанитарных условиях, поблизости от трущоб, и небольшой процент заболевших от нее даже умирал. Около десятой доли случаев заболевания перетекали в хорею, часто называемую пляской святого Вита (в честь христианского святого ребенка-мученика из XIII века), болезнь центральной нервной системы. В тяжелых случаях больной терял контроль над конечностями и переживал приступы судорог. Особенно пугало то, что доктора точно не знали, что является причиной происходящего, и могли только успокаивать пациентов и их родителей, что все пройдет и последствий не останется. По сути, самым страшным была психологическая травма, потому что столкнувшиеся с подобным дети зачастую думали, что просто сходят с ума.

Когда Энди заболел, он уже был любимчиком учителей в Холмсе, а тут при попытке написать или нарисовать что-либо на доске рука стала так трястись, что его подняли на смех. Видя, что он боится, его стали зажимать и поколачивать. Годы спустя он рассказал знакомому, что дети его избивали, из-за чего у него начались проблемы в общении. Как отметила Кики Ланчестер, «всегда выбирают слабых». Энди не понимал, что с ним происходит, и снова начал бояться ходить в школу. Все сильнее стал теряться, легко пускал слезу и начал с трудом справляться с простейшими задачами, будь то завязывание шнурков или собственная подпись.

Поначалу дома никто не обратил внимания на эти симптомы, наверное, потому, что Энди и так был очень застенчивым и считался плаксой. И все же, стоило симптомам усилиться, не замечать их уже было нельзя. Он начал глотать слова, перебирать вещи трясущимися руками, теребить все и с трудом сидел ровно. «Наш семейный доктор был славянин по фамилии Зидик, – рассказывает Джон, – но мы никогда его не вызывали, потому что двух долларов было жалко. Обычно просто отлеживаешься в постели, пока не поправишься, а тут мама позвала его к негоднику». Доктор Зидик диагностировал случай пляски святого Витта средней тяжести. Энди на месяц был прописан постельный режим. Врач сказал Юлии, что Энди требуется полный душевный и эмоциональный покой, а также постоянный уход. Юлия переселила его в столовую, поближе к кухне, и посвятила себя выхаживанию сына. Больше всего она боялась, что он забьется в конвульсиях и умрет, как ее маленькая дочка Юстина, потому что внутри все парализовало. При болезни Юлия всегда считала нужным ставить детям клизмы.

Это была золотая пора детства Энди. На целый месяц он смог отгородиться от внешнего мира – школы, братьев, отца, всех, кроме Юлии. Она следила, чтобы его безостановочно развлекал поток из журналов о кино, комиксов, кукол из бумаги и книжек-раскрасок. «Я покупать ему комиксы, – рассказывает Юлия. – Резать, резать, хорошо резать. Резать оттуда картинки. Ох, любил он картинки из комиксов». Она также перенесла из гостиной в столовую семейное радио, которое в редком приступе щедрости недавно приобрел Андрей. Как только руки стали чуть меньше трястись, Энди дни напролет раскрашивал одну книжку за другой, собирал вырезки из журналов в коллажи и играл со своими бумажными фигурками.

Приятель из шестидесятых:

В один из тех редких случаев, когда он рассказывал о своих тяжелых временах, Уорхол вспоминал, как мама читала ему про Микки-Мауса под тусклой лампой в двадцать пять ватт. Еще она рисовала ему разноцветных котов и других зверей, пока они слушали у семейного радио передачи вроде Suspense или One Man’s Family. Его мать была твердо убеждена, что ее мальчик создаст что-то необыкновенное, что-то особенное для этого мира.

Уорхол написал в «Философии»:

Мама, с ее выраженным чехословацким акцентом, изо всех сил старалась читать мне как можно лучше, и я всегда говорил «спасибо, мама», когда она дочитывала «Дика Трэйси», даже если ни слова не понял. Она вручала мне батончик

Hershey за каждую законченную страницу в раскраске.

Я любил Уолтера Диснея. Вырезал фигурки его персонажей. Белоснежка меня особенно потрясла. Но мультфильмы у меня не пошли. Никогда не мог подумать о том, чтобы рисовать правильных персонажей.

Также Энди открыл для себя блистательный мир знаменитостей, роскоши и красоты в журналах о кино, описывавших перипетии жизни звезд в тридцатые детальнее, чем делают в сегодняшней прессе. «Жизнь Марлен Дитрих», к примеру, печаталась в качестве ежедневных комиксов в питтсбургских газетах. Так Энди увидел не только жизнь, казавшуюся ему идеальным местом для побега, но и два места, стоивших пристального внимания: города мечты – Голливуд и Нью-Йорк.

Весь этот поток информации превратил комнату больного Энди в его первую мастерскую. Юлия стала его первым помощником. Она восхищалась его рисунками и коллажами, смеялась над передачами по радио («Она была жизнерадостной женщиной и могла заразить своим смехом», – говорил Джон) и обихаживала его круглые сутки, ночуя в одной постели с ним, а иногда просиживая до утра и оберегая его сон.

Оба брата отмечали, что Энди сильно преувеличивал интенсивность своих приступов святого Витта. Он слег после них только раз, и то был тогда слишком мал, чтобы что-то осознать. По мнению Джона, «это не страшнее ветрянки или боли в горле». Между тем то, как Энди носился со своим заболеванием впоследствии, дает понять, насколько большое значение имело для него произошедшее.

Продержав Энди в постели в течение четырех недель, Вархолы решили, что пришла пора вернуть его в школу. Правда, в назначенный день он заартачился. Стоя на крыльце, схватился за материнский подол и расплакался, потому что не хотел идти. Андрея дома не было, и Юлия не знала что делать. Пол своевременно вышел на крыльцо и наткнулся на Энди, пышущего яростью, как и четыре года назад после инцидента в начальной школе Сохо. «Ему придется в школу пойти», – объявил Пол. Он полагал, что Энди боялся, что его побьют смеявшиеся над ним мальчишки, считавшие его нюней, и это не казалось ему достаточной причиной для того, чтобы оставлять брата дома. Энди завопил.

Заслышав скандал, сосед по дому Джон Элачко, подмастерье гробовщика, вышел на крыльцо посмотреть, что же происходит. Он иногда выступал для мальчишек Вархолов за отца, когда Андрей уезжал, и тут же разобрался в ситуации. По его мнению, Энди был просто неженкой и плаксой, который не хотел идти в школу. Перебравшись через перегородку, отделявшую их крыльцо от Вархолов, он взял его за плечи и прокричал: «А ну иди в школу!»

Колени Энди подкосились, как часто бывает у больных хореей, он упал и отказывался вставать. Схватив перепуганного ребенка за плечи, Элачко потащил его вниз по лестнице.

Энди был очень мягкий, ранимый малыш, артистичный, с тонкой душевной организацией, все такое. Это он от матери взял. Она со всеми была покладиста. Муху бы не обидела и только всех и жалела. Но Энди боялся всего подряд. Я поднял его, и он всхлипнул-взвизгнул раз-другой, ну а я просто отвел его в школу.

«Энди пытался пинаться, – рассказывал Пол, – и тогда сосед схватил его, зажал его руки и ноги и потащил, а Энди все плакал и пытался вырваться. Он не хотел идти, а мы силой заставили его идти. Хуже и не придумаешь, потому что из-за этого у него развился нервный тик».

«Кто ж знал, что он не до конца вылечился, – добавляет Джон. – Сосед просто думал, что он доброе дело делает, когда понес его туда. Помню, доктор сказал, что у него все по новой началось».

У Энди тут же случился рецидив, и его вернули в постель еще на четыре недели. Этот случай на всю жизнь внушил ему отвращение к насилию и сильнейшее желание избегать любого применения физической силы. Лучшим способом привести Энди в бешенство в его зрелой жизни были попытки физически принудить его к чему-либо.

Второй постельный период Энди был совсем как первый. И вновь в волшебной инкубационной неподвижности у него получалось проводить долгие безмятежные часы в мечтах о звездах Голливуда. В этот раз с его подъемом из больничной койки позиция, занимаемая им в семье, изменилась. Доктор Зидик предупредил Юлию, что рецидив весьма вероятен. Болезнь к тому же так сказалась на коже Энди, что он мучился с ней до конца своей жизни. Как оказалось, ни с того ни с сего по лицу, спине, груди, руках и кистям Энди пошли крупные красно-коричневые прыщи. Он выглядел еще более уязвимым и вился вокруг Юлии плющом, лишь изредка отходя от нее. Она стала как никогда оберегать его и следить, чтобы никто впредь руку на него не поднял. Теперь Энди выступал в амплуа этакого эксцентричного инвалида, с которым следовало обращаться с особой осторожностью и участием, а братья стали приглядывать за ним в школе. «Что мне непонятно, – вспоминал Джон Вархола, – это как он, вернувшись в школу через несколько месяцев и столько пропустив, смог догнать их».

В «Попизме» Энди сделал самое откровенное заявление относительно собственного детства: «Я… понял, что, злясь и указывая кому-либо, что он должен делать, ничего не добьешься, – и это просто невыносимо. Я понял, что куда проще влиять на других, если просто заткнуться, – по крайней мере, может, в этом случае они сами начнут сомневаться». В то же время новая придуманная жизнь, которую он создавал в своем воображении, придала ему внутреннюю сосредоточенность, сделавшую его увереннее и упорнее в том, что касается его искусства. Стала проявляться двойственность его характера. Оставаясь милым и застенчивым со своими подружками, он при случае строил из себя капризного принца среди семьи. Фрейд отмечал, что «подсознательно мы остаемся в одном возрасте в течение всей своей жизни». Энди, который поляризовал публику как художник в свои лучшие годы, в какой-то мере оставался восьмилеткой, только выбравшимся из паутины болезни и забот.

Это был новый, требовательный, нетерпеливый и порой агрессивный Энди, постоянно дразнивший Пола своим «ну и что ты сделаешь?» и срывавшийся в кино каждое субботнее утро. Фильмы играли важную роль в жизни американской детворы в тридцатые и сороковые, а уж для Энди они были даже важнее, чем для его сверстников. Кино стало его страстью, потребностью, бегством от реальности. Не всегда легко было достать одиннадцать центов на вход, но Энди бился за них с бульдожьим упорством, помогая Полу с Джоном продавать орешки на матчах (получая пенни с мешочка), притаскивая с собой за компанию соседскую малышню в обмен на билет или выманивая деньги у матери.

Энди, идеальный фанат, завел оставшуюся на всю жизнь привычку писать звездам письма, прося о фото или автографе. Если в повседневной жизни он скорее отождествлял себя с девочками, чем с мальчиками, то точно так же предпочел звезде мужского пола звезду женского, чтобы поклоняться ей. В 1936 году, снявшись в «Бедной маленькой богатой девочке», Ширли Темпл стала для Энди кумиром и образцом для подражания. По сюжету героиня Ширли была полностью защищена невероятным богатством своего отца, но тут по воле случая она становится артисткой в кабаре (в восемь-то лет). Она воспринимает все как игру. В этом сюжете раскрыта основная жизненная философ™ Энди Уорхола: постоянно работай, делай из всего забаву и сохраняй присутствие духа.

Когда Энди послал десятицентовик в ее фан-клуб и получил в ответ фотографию, подписанную «Энди Вархоле от Ширли Темпл», та стала его самым ценным имуществом и жемчужиной его коллекции. Еще он послал туда крышку от упаковки хлопьев и получил синий стакан с изображением Ширли. Как он все повторял за Марджи Гирман, теперь Энди пытался копировать Ширли Темпл. До конца своих дней он имитировал свойственные ей жесты, складывая руки в молитве и прижимая их к щеке или перекрещивая их и держа на поясе справа. Он мечтал выучиться чечетке. Единственное, что ему в фильмах с ней не нравилось, как он делился с приятелем, это регулярное появление в конце ее отца, чтобы забрать героиню Ширли домой. С точки зрения Энди, это разрушало сказку. «В фильмах с нею меня так разочаровывало, когда Ширли Темпл находила своего отца, – говорил он. – Это же все портило. Ей так здорово жилось, била себе чечетку в местном Kiwanis Club или с газетчиками в ратуше. И знать ничего не хочу про ее отца».

К концу 1930 года расстановка сил в доме Вархолов изменилась. Уже некоторое время Андрея потихоньку начало подводить здоровье. Всегда ратующий за порядок, он все еще мог пригвоздить мальчишек одним взглядом и страхом перед ремнем, но Пол, теперь семнадцатилетний и трудившийся на сталелитейном заводе, стал достаточно независим, а Андрей большую часть времени был так утомлен, что после работы только и мог что стоять на заднем дворе и молча поливать из шланга их миниатюрный огород. Юлия умоляла его угомониться. Он накопил около пятнадцати тысяч долларов в почтовых облигациях и на депозитных счетах, целое состояние для человека его происхождения. Пол приносил зарплату в семью, достаточную, чтобы купить маме мебель для кухни и холодильник. Андрею больше не было нужды хвататься за каждую предложенную работу и надрываться по двенадцать часов в день шесть дней в неделю, но он был трудоголиком, и мольбы Юлии не были услышаны.

Пол вспоминал тот момент, когда Андрей собирался в оказавшуюся его последней командировку в Уилинг, Западная Вирджиния:

Он переболел желтухой несколько лет назад, когда удалили желчный пузырь, а с тех пор все было в порядке. А тут весь вдруг пожелтел. Очевидно, у него печень отказала. Мама говорит: «Не езди в командировку, тебе не надо уезжать.

У тебя хватает денег, зачем едешь?» Но отец хотел пересилить себя.

На шахте в Уилинге многие, и Андрей в их числе, употребляли зараженную воду, и, когда он вернулся на Доусон-стрит с приступом желтухи, ему прописали постельный режим. «Энди был мальчишкой, когда умер мой муж, – вспоминала позже Юлия. – Он ехать в Западную Вирджинию работать, ехать на шахту и пить воду. Вода была отрава. Он болел три года. Отравил себе внутренности. Доктора, нет помощи от докторов». Она срывалась на рыдания, вспоминая произошедшее.

Это была сложная, печальная пора для семьи Вархолов.

Как говорит Джон:

Отец был болен и не выходил с 1939 по 1942 год. Он был в себе и при памяти, просто работать не мог. Очень печально все было, потому что он умер всего в пятьдесят пять, а по жизни являлся лидером. Нам всем плохо пришлось. Отец был не слишком эмоциональным или разговорчивым. Особенно пока мы были маленькими, он думал, что мы едва ли заинтересуемся его рассказами о работе, и я не помню, чтобы он с Энди много общался. Не больше, чем со мной, до того года, как он умер. Мне тогда было шестнадцать, и он решил, что будет обращаться со мной, как со взрослым, и много говорил про свою работу.

Чтобы компенсировать потерянный доход, они стали пускать постояльцев, но это только усугубило ситуацию. Пол и Джон начали проводить все больше и больше времени вдали от дома: Джон пытался забыться в играх, а Пол – с девушками. Энди оставался дома с Юлией в течение нескольких следующих лет, тревожных и важных для него. Вступление Америки во Вторую мировую войну после нападения на Пёрл-Харбор в декабре 1941 года добавило Юлии тревог и всколыхнуло ее страшные воспоминания о Первой мировой. Многих мальчишек по соседству забрали на войну. Вскоре должен был наступить и черед Пола.

Приблизительно того периода сделанная в кабинке на автовокзале фотография Энди, где он выглядит доверчивым и ангелоподобным. «Улыбка у него была прелестная, – вспоминала Кики, – но на самом деле он был серьезным». «Помню все спрашивали: „А кто этот симпатичный маленький блондинчик?“ – рассказывает Джон, – а он все хотел стать высоким. Все пытал меня, когда ему было лет тринадцать: „Когда же я стану с тебя ростом?“ Я отвечал: „Станешь“. Говорил: „Еще пару лет, будешь метр восемьдесят“. Но не вышло».

Пока нить, крепко связывавшая семью, ослабевала, разногласия между братьями усиливались. Смесь отстраненной строгости Андрея и великодушной отзывчивости Юлии подтолкнула их к негласному состязанию за родительское одобрение. Из-за близости с матерью и удаленности от отца, а также потому, что он был еще слишком молод, чтобы решать бытовые задачи, Энди пострадал меньше, чем Джон с Полом, оказавшиеся в ту пору в незавидном положении выслушивающих последнюю волю патриарха.

Андрея больше всего заботило, что будет с заработанными непосильным трудом сбережениями после его кончины. Он знал, что у Юлии голова с цифрами не в ладу, и, оставь он все на нее, неизвестно, чем все кончится. Картины того, как сокровенные накопления для учебы в колледже отправляются в Микову или расходятся между ненасытными Завацкими в Линдоре, стали его кошмаром. С другой стороны, он сомневался и в умении Пола обращаться с деньгами. Стоило тому заработать доллар, как он его тратил и уже тогда приобрел привычку, внушавшую Андрею отвращение, – стал игроком. «Моя мать всегда говорила: „Увидишь, ничего у тебя не будет!“ Говорит: „Только и делаешь, что играешь“». Кроме того,

Пол – старшенький, наследник – уже сумел горько разочаровать Андрея, без предупреждения бросив колледж из страха, что там будут смеяться над его проблемами с речью, проявлявшимися, когда ему необходимо было выступать публично. Молчаливое недовольство Андрея тяжким грузом оседало на плечи Пола, и горечь только усиливалась из-за мучительного чувства долга. Несмотря на грубоватый напор и решимость, Пол пошел в мать, будучи мягкотелым и добрым.

Таким образом, Джон оставался единственным кандидатом, достойным ответственности за благосостояние семьи Вархолов. В 1942 году Джонни, шестнадцатилетний учащийся в школе торговли Конли, радовал отца прилежанием и упорством: «Он видел, как я обращаюсь с деньгами. Наверное, у некоторых это врожденное, просто не умеют их беречь. Он видел, что я шел разгребать снег центов за пятнадцать-двадцать или выгребал золу по пять центов за бушель. Когда мне было четырнадцать, я покупал пакет арахиса и продавал расфасованные кулечки за никель, так даже заработал себе на стоматолога, отец мне его позволить не мог».

В свои последние месяцы на Доусон-стрит Андрей стал говорить всем родственникам, к которым хорошо относился – брату Йозефу, сестре Юлии Марии и, конечно, самой Юлии, – прислушиваться к Джону в финансовых вопросах. Решение сделать Джона в обход Пола главой семьи пустило трещину между братьями, которая так и не исчезла и заставила их вступить в бесконечное соревнование за благосклонность матери. «Мама всегда пыталась дать понять, что „все мои сыновья одинаково мне дороги“, – заявил впоследствии Пол, – но я-то всегда чувствовал, что был ее любимчиком».

То, как Энди в своей взрослой жизни использовал те же механизмы, что его родители для поддержания сыновей в постоянной острой борьбе за внимание, подтверждает, что он, по крайней мере интуитивно, был абсолютно в курсе семейных драм, окруживших кончину его отца.

За день до того, как отправиться в больницу Монтефиоре для анализов, Андрей позвал Джона на заднее крыльцо.

«Он проговорил около двух часов. Говорит, завтра я поеду в больницу и из нее уже не выйду. Он был плох. Не то чтобы там плакал или что-то подобное, просто говорил очень грустно. А когда сказал, что уже не вернется, я перестал слушать, потому что принял близко к сердцу его слова, и все возвращался к ним в уме – „он уже не вернется" – вот почему я запомнил из всего только его предсказания, потому что все они сбылись. Он говорит приглядывать за матерью и Энди, потому что Пол скоро женится; а насчет Энди говорит: „Ты еще будешь им гордиться, он образование получит, в колледж пойдет^а. Сказал, что у него достаточно почтовых облигаций, чтобы заплатить за первые два года колледжа для Энди, и добавил: „Следи, чтобы все получилось. Следи, чтобы деньги не потратились на что-нибудь другое. Следи, чтобы счета оплачивались, и мы не потеряли дом из-за налогов"».

В течение следующих пяти дней Юлия, Пол и Джон по очереди посещали Андрея в больнице. Пол Вархола: «За день до смерти у отца был ужасный жар, он очень страдал и попросил меня дать ему глоток воды, а старшая медсестра схватила меня и сказала: „Даже не вздумай давать ему воды! Мы же анализы ему делаем!“. Папа посмотрел на меня так жалостливо и говорит: „Просто губы промочить". А мне стало так больно, что я и воды ему дать не мог».

«На следующее утро Энди вышел к завтраку и спросил мать: „Зачем ты мне нос перышком щекотала?"

А мама отвечает: „Да я к тебе и не заходила“, – вспоминает Джон.

А тот говорит, что кто-то же пощекотал ему нос, а потом он проснулся, оглянулся и, говорит, заметил какую-то фигуру, выходящую из двери в коридор. Часов через восемь отец скончался, а мама сказала: „Это, наверное, ангел или Бог прощался, понимаете"».

«Я был очень сильно расстроен, – рассказывал Пол Вархола. – Мы думали, он выкарабкается, но, как доктор объяснил, если туберкулез в легких, еще выживают, а тут он уже в желудок попал и захватил все, потому что туда кислород не попадает. Вот что показало вскрытие. Я так досадовал на врачей за то, что они всё брали анализы до самой его смерти, потом ходил к ним и ругался. Говорю: „Ничего вы не сделали, чтобы ему помочь!"».

«Энди, определенно, переживал из-за смерти отца, – вспоминает Энн Вархола (супруга Пола, они поженились на следующий год). – По традиции его отца на три дня выставили в доме, чтобы ночью с ним кто-то сидел, и его мать рассказывала, что Энди вообще не спускался, пока того готовили к похоронам».

Пол Вархола:

Он просто не хотел на отца смотреть. Когда тело занесли в дом, Энди так испугался, что убежал и спрятался под кроватью. Но мы на Энди сильно не давили после смерти отца, потому что не хотели, чтобы у него случился рецидив. Постоянно боялись, что его проблемы с нервами могут вернуться. Энди начал плакать. Умолял маму отпустить его пожить с Тинкой у тети Марии в Нортсайде или пригласить Тинку к ним, чтобы побыла с ним.

«Он просто боялся спать в доме с трупом, – говорит Джон Вархола, – так что ночевал несколько ночей у тети».

Тинка уточнила:

Я была ему как сестра, и, кажется, ему хотелось быть со мной рядом, ему так легче было. Мы все пришли на поминки и похороны.

Джон Элачко, вызвавший у Энди второй приступ плясок святого Вита, помогал с похоронами.

Я помогал его хоронить. Старики заголосили что-то положенное для оплакивания, с рассказами о жизни усопшего, перекрестив руки на груди и прыгая с ноги на ногу. Юлия Вархола была одной из плакальщиц. Сначала мы отвезли его в церковь, а потом на кладбище, в обычном катафалке, за которым следовала вереница машин. Это были самые что ни на есть традиционные похороны. Наняли несколько больших машин, чтобы все желающие поехали. Людей было много.

Возможно, это были единственные похороны, на которых присутствовал Энди. Его страх смерти привел к полному отторжению всего, что ее касалось. Какие бы эмоции в душе он ни испытывал, они растворились, как только гроб отца опустили в землю чуть покатого пенсильванского склона кладбища Святого Иоанна Богослова в Касл Шеннон. Уже на Доусон-стрит Тинка заметила, что «Энди играл на улице. Он близко к сердцу это не принял». На фотографиях, сделанных у их дома после похорон, Энди выглядит цветущим, словно разом и избавился от какой-то внутренней преграды, и запасся новой энергией, которой будет подпитываться вся его юность. Джон Вархола сказал: «Думаю, если и повлияло что значительное на Энди в его детстве, это была кончина отца».

Несмотря на искренность родственных соболезнований, у некоторых Завацких была болезненная страсть, определенное смакование трагедии, скорее бередившее, а не излечивающее сердечные раны, и Юлии следовало быть осторожной, чтобы не утонуть в скорби своего семейства. «Мне было очень плохо, ничто меня не радовало, – вспоминает Джон. – И чтобы оправиться, потребовалось время. Мы были сплоченной семьей. Мама говорит, что без Энди она бы не справилась. Энди, пока он сидел дома, рисовал и учился, действительно составлял ей компанию лучше, чем смог бы я. Я выходил на улицу поиграть в мяч, а вот Энди почти все время проводил с мамой. Он был с ней очень близок».

Раз Юлия стала льнуть к Энди, как он льнул к ней в годы своего болезненного детства, они отплатили друг другу за взаимопомощь.

Эта связь только усилилась в ходе событий 1942–1944 годов. Жена Йозефа, Стрина, больше всего критиковавшая Андрея при жизни за прижимистость и скаредность, заявила: она считает, что семья должна унаследовать значительную долю его состояния, но Юлия ответила отказом. «Мой муж был хорошим человеком, – сказала она. – Не пьяница. У меня одиннадцать тысяч долларов в банке. Я плачу налоги. Я воспитываю детей».

«После этого мама со Стриной совсем не ладила. Они отдалились», – говорит Пол.

А потом была женитьба Пола. Отца еще не похоронили, а Пол уже исполнил его предсказание, начав встречаться с юной красоткой из соседнего Гринфилда. В апреле 1943 года он спросил у матери, что она думает, если он соберется жениться. «„А это может повлиять на ситуацию? – спрашивает она. – Я у тебя на пути не встану. Хочешь жениться, ну и прекрасной Я говорю: „Ну, жить мы будем здесь же. Будем снимать второй этаж, и я заплачу тебе за месяц вперед“».

Несмотря на старания Пола и попытки Юлии не допустить новое вторжение в ее жизнь, план был обречен с самого начала. Энн Вархола была властной, невротичной женщиной, которая считала, что все должны воспринимать мир ее глазами, и была увлечена религиозными поисками. Все, по ее мнению, должны были искать собственную внутреннюю правду и свободно демонстрировать ее миру. Нет ничего более противного природе Вархолов с их сложными, многоуровневыми родственными связями, полностью зависящими от того, чтобы не говорить, что на самом деле чувствуешь. Ей никогда не нравился Энди, как он считал, потому, что она была первой, кто сразу признал в артистичном тихом мальчике гомосексуала. Они так никогда и не поладили, и Энди мучился в ее присутствии. Пол вскоре полностью разочаровался в Энн и проводил как можно больше времени вне дома, работая и встречаясь с другими женщинами. Энн, чья ревность могла сравниться только с ее же пламенной религиозностью, впадала в бешенство, адом превращался в зону военных действий для деструктивного брака по ошибке. Так Юлия попала в водоворот, к которому не была готова, а Энн, абсолютно не переживавшая за состояние своей свекрови и думающая исключительно о самой себе, заслужила впредь ненависть Энди.

Ситуация только ухудшилась, когда сообщили, что Энн беременна, а Пол, призванный на флот для участия в военных действиях, вскоре оставит ее на попечение Юлии. Беременная и, по ее мнению, покинутая, Энн стала для Юлии еще большим бременем.

К тому моменту, когда ребенок, Пол Вархола-младший, появился на свет в начале 1944 года, стало ясно, что так больше продолжаться не может. Тут роль сыграло состояние здоровья Юлии. Жизнерадостная и стойкая, несмотря на тяготы своей жизни, она все же стала потихоньку сдавать. Какое-то время ее беспокоил геморрой. Ей стало физически тяжело заботиться о состоянии роженицы с младенцем, и, к великому облегчению Юлии, Джона и Энди, Энн съехала обратно к родителям ждать возвращения Пола с флота.

Эта передышка была недолгой. Геморрой привел к такому сильному кровотечению, что Юлию заставили вызвать врача, назначившего множество анализов и вскоре диагностировавшего рак толстой кишки. Ее шансы на выживание были приблизительно пятьдесят на пятьдесят, как он сообщил Юлии и Джону, и шансы эти полностью зависили от ее согласия на операцию, которую начали проводить совсем недавно – колостомию.

Новая беда последовала столь стремительно за пережитыми недавно, что Вархолам некогда было думать о своих чувствах. Раз Юлия была не в состоянии взять на себя ответственность за происходящее, Пол, как старший из ее близких, примчался домой из тренировочного лагеря, чтобы подписать все необходимые бумаги, разрешившие докторам вырезать матери весь кишечник и заменить его специальной сумкой в животе. Мальчикам и Юлии сказали только, что операция необходима и требуется незамедлительно. Джон Вархола:

Мама так полагалась на Господа, говорила не беспокоиться. Думаю, видела выражение моего лица: будто это меня должны были оперировать. «Не волнуйся, – говорит, – я буду в порядке». Не думаю, что сами доктора прямо уж разбирались. Нам всегда казалось, что не надо было ей эту операцию делать. Никогда не забуду, как Энди пришел в день после операции. Первое, что спросил: «Мама умерла?» Печальная ситуация – потерять сначала отца, а через два года… Слишком скоро. Энди было очень грустно. Думаю, связь между нами с Энди усилилась. Мы старались слушаться маму и просто молились, много молились. Ходили к матери в больницу каждый день. Она провела там почти три недели.

Когда Юлия, едва ли понимавшая детали экстренного оперативного вмешательства, обнаружила его последствия, она была в шоке. По словам Джона, «она была очень слаба и очень расстроилась, узнав, как ей теперь ходить в туалет. Она всегда говорила, что думает, что это все было зря, а кровотечение просто от геморроя». «Все прошло успешно, – вспоминает Пол, – просто после такой операции точно впадаешь в глубокую депрессию. Начинаешь задумываться, а хочешь ли вообще жить?»

До конца своих дней Юлия была убеждена, что рака у нее не было, а операция не была необходимой. Пусть бы и так, но, когда Энди впоследствии пытался уговорить ее на операцию, где бы заменили мешок внутри нее на трубки, Юлия наотрез отказалась: мол, оперироваться слишком больно.

Ее опыт, а также жестокое обращение, с которым столкнулся в больнице его отец, породили в Энди страх перед больницами и хирургами, который в некоторой степени и привел к его преждевременной смерти.

Когда Юлия вернулась домой, Джон перешел на вечернюю смену с четырех дня до полуночи, чтобы проводить с нею дни. Энди возвращался из школы около трех тридцати и заботился о ней до самого вечера.

Джон Вархола:

После возвращения домой ей приходилось тяжело, но она поправлялась. Энди много молился с матерью. На самом деле, у меня три его молитвенника осталось, совсем изношенных от использования. Все говорят, насколько мать была важна для Энди, но он был не менее важен для нее. Они были заодно. Энди составлял ей компанию. Он проводил больше всего времени с моей матерью. Очень был с ней близок.

Оказалось, что случай Юлии был столь примечателен, что доктор стал просить ее навещать больных, готовящихся к колостомии, чтобы демонстрировать им, что и после операции можно жить полной жизнью.

По мнению Джона Вархолы, смерть отца и предупредительный звоночек для его матери имели сильный эффект для укрепления характера Энди. «Нас воспитывали в вере, что молитвы – единственное, что может помочь, и, кажется, когда Энди растерялся и не знал, к кому обратиться за помощью, он стал с Богом ближе».