Читать книгу Бескрылый воробей - Виктор Борисович Ефремов - Страница 3

– Тебе не надоело сидеть здесь? – нарушив состояние моего двухчасового транса, спросила Катя.

– Нисколько, Кать. Я же просил, не тормоши меня, когда я ухожу сюда. Ферма Воробьёвых – единственное место, где мои уши могут отдохнуть от ваших бесконечных криков. Что-то случилось?

– Нет, – выждав пару секунд, Катя продолжила, – просто мама волнуется, ты сидишь здесь весь вечер.

– Что со мной может произойти на старой заброшенной ферме? Я же сказал, приду к девяти вечера, видишь, – я оттянул рукав выцветшей клетчатой рубашки, – дедовы часы со мной, по-прежнему целы, по-прежнему ходят и тикают с частотой в один герц. Ещё только восемь двадцать две, ты отнимаешь драгоценные минуты моего уединения. И вообще, какого чёрта маленькая рыжая девочка шатается вечером в этих местах? Тебя непременно примут за ведьму, собирающую шабаш, оглянуться не успеешь, поймают и сожгут!

– Дурак! – ударив меня кулаком по заплатанному плечу, крикнула девчонка.

Возможно вы уже догадались, Катя – моя сестра. Младшая, если быть точнее. Невыносимая, если быть ещё точнее. Тогда ей было три года. Ладно, отбросив все мои издёвки над ней, могу согласиться, что ей было двенадцать. Дело в том, что моя сестрёнка родилась в високосный год, аккурат на 29 февраля, что не могло не радовать её папашу, любившего пластинки Тото Кутуньо куда больше, чем собственную дочь. Старый мерзавец находил должным дарить дочери подарки лишь раз в четыре года, разбавляя оставшиеся деньки обилием побоев и бранных слов в адрес беззащитного ребёнка. Однако мы с мамой всегда находили для неё пару-тройку цветных бумажек на шоколад и разного рода побрякушки. Жили мы небогато, но, благо, на хлеб с колбасой хватало. Хорошо, что мама ушла от этой свиньи. На ферме у бабушки (мир её праху) гораздо лучше, несмотря на то, что из развлечений тут только местный пруд да сеновал за амбаром у Абрамова (интересно, старый осёл до сих пор распугивает малолеток дулом своей ржавой «Сайги»? ).

– Драться – нехорошо, Катя! – смерив её порицающим взглядом, я высказал вердикт, – Ты водишь! – и помчался в сторону дома, не забыв дать подзатыльник потерявшей бдительность сестре.

Ферма Воробьёвых, обитель моего душевного спокойствия, находилась на востоке от нашей, в пяти километрах, близ небольшого, но глубоко пустившего корни в зелень берега залива. Чудное место, однако. Хозяин, старый, седой, щуплый старичок в прошлом году потерял супругу – что поделать, тяжёлый труд губит нас, а судьба не даёт второго шанса. Не сказать, что наши семьи были очень дружны, но мы помогали старику, как могли. В прошлом месяце скончался и он. Возможно, это и к лучшему, супруге будет не так одиноко там, наверху. Не знаю, есть ли что-то или кто-то там, за высотами небоскрёбов, но уверен, если есть, то старушку однозначно пустили без очереди. Славная была женщина.

Ферме ещё не нашли нового хозяина, старая пара не имела ни детей, ни внуков, а все дальние и не очень родственники уже давно отжили свои светлые и не очень деньки. А по сему, я имел наглость взять в привычку посещать их ферму, когда удавалось выкроить пару свободных от работы часов. Ничего особенного, я просто сидел на крыше или у веранды их покосившейся хижины, наблюдая закат и слушая собственные мысли. Согласитесь, иногда уединение необходимо, особенно в наш век бурно развивающейся индустрии, особенно, если ты живёшь с назойливой малолеткой.

– Стой! – задыхаясь, выдавила из себя Катя. – Я устала бежать!

До дома оставалось ещё четыре километра. Стараясь скрыть одышку, я принял предложение сестры. К тому же бежать по хлипкому мосту, наспех сооружённому ещё в досоветскую эпоху, было не самой лучшей идеей. Коренные жители называли эту речушку «Дарующей жизнь». У местных явно было чувство юмора: в ней не водилось даже водомерок.

Несмотря на то, что я всю жизнь искал тишины и уединения, общение с Катей приносило мне массу удовольствия (хотя порой я бежал от неё, как от огня). Мне нравилось объяснять сестре то, что не понятно ей, и пытаться понять то, что старается донести до меня она. Я любил дурачиться с ней и никогда не упускал повода поспорить о чём бы то ни было. Но, чёрт возьми, в конце концов я заменял ей отца и считал своим долгом воспитывать её, поэтому дурачество время от времени сменялось советами и ненавистными ей наставлениями.

– Кать, я сегодня заходил в школу. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Он сам виноват, – оборвала сестрёнка, уставившись под ноги.

– Знаешь, Вера Владимировна думает иначе.

– Он сам виноват, – упрямо повторила она.

– Кать, зачем ты украла книгу Глеба? – продолжил я неприятный нам обоим допрос.

– А зачем он дразнил меня? Зачем он повторял постоянно, что это, видите ли, ограниченное издание, подписанное самим Джеком Лондоном? Нельзя вести себя как зазнавшийся индюк и оставаться при этом безнаказанным! Я ведь… Я просто хотела его проучить. Мне не нужна эта книга, я перечитывала «Морского волка» раз десять, а «Белого клыка» знаю чуть ли не наизусть. И какого чёрта…

– Не ругайся!

– Извини… Почему он считает обязательным показать каждому её кожаный переплёт и этот чёртов ценник? – с трудом сдерживая слёзы, выедавшие солёные просеки на веснушчатом лице, подытожила юная клептоманка.

– Катя, – остановился я, вглядываясь в её глаза, – воровство – последнее дело. Запомни, честь выше всякой глупости. А индюк, какой бы пышный и роскошный он ни был, рано или поздно попадёт в суп.

– Ты прав, ты как всегда прав, – уступила сестра. – Мама ни за что не отпустит меня в летний лагерь, если узнает об этом. А ведь я всё лето копила на путёвку: раздавала эти несчастные листовки и продавала мамины гладиолусы, – она замолкла, потупив взгляд и окончательно разревевшись.

– Давай заключим сделку: ты вытрешь слёзы и пообещаешь мне больше никогда не опускаться до уровня пернатых, а я ничего не расскажу маме, и ты обязательно Балтийское море. Идёт? Я даже добавлю тебе на путёвку, гладиолусы подождут.

– Обещаю! – сверкнули сияющие девичьи глаза.

Договор вступил в силу, как только мы деловито пожали друг другу руки. Правда, уговорить упрямого ребёнка извиниться перед пострадавшим мне так и не удалось.

– А теперь, – похлопав по плечу несовершеннолетнюю преступницу, я подытожил, – ты водишь!

В доме царило настоящее пекло. В отличие от фермы Воробьёвых, располагавшейся в тенистой низине, наша ферма с удовольствием питалась всем солнечным теплом, которое только может вкусить самое пустынное место на планете. Вечерняя прохлада, совсем недавно успокаивающая пульсирующую боль в висках, мгновенно сменилась подлинным летним зноем, выбивающим испарину из каждой поры пышущей жаром кожи. Неторопливо уходящее за горизонт солнце, казалось, не хочет так просто отпускать эти и без того выжженные дотла земли, из последних сил цепляясь когтистыми лучами за каждую ускользающую из рук травинку. Старый вентилятор, собранный из моторчика выдохшейся бензопилы родом из бородатых годов и самодельных лопастей, примотанных друг к другу чёрт знает чем, еле справлялся с порученной ему работой. Сквозняк, казалось, пытался спрятаться в стенах нашей старой лачужки от ненавистного им солнца, но, задыхаясь, исчезал где-то посреди комнаты, так и не успев попроситься на ночлег. Единственное место, в котором хотелось находиться весь невыносимый день от полудня до самого вечера, было занято молоком, подмороженным фаршем и красочным конфетти из томатов, огурцов и початков кукурузы. К сожалению, холодильник не мог вместить в себя стовосьмидесятисантиметрового детину.

Из кухни доносился голос матушки, сопровождающийся торопливым стуком ножа, выбивающего марш о кухонную доску. Скрип ржавых оконных петель, время от времени прерывающий идиотские шутки радиоведущих, напоминал мне о том, какой я плохой хозяин.

– Катя, это ты? Когда придёт братец, передай ему, чтобы он в кои-то веки занялся домом и починил окно. Этот скрип сведёт меня с ума, ей-богу, – протараторила мама, ни на секунду не сбившись с ритма.

– Я тут, мам. Извини, был занят, время работает против нас.

– И чем же ты был занят? – прекратив барабанную дробь, прервала меня она.

– Я разобрался с мельницей и почти закончил латать крышу сарая, – теряя улыбку ответил я.

– И что же тебя остановило? Крыша течёт, техника на ладан дышит, это чёртово окно, прости меня господи. Дом по швам трещит, а тебе плевать!

– Не начинай, мы тысячу раз это обсуждали, – окончательно спрятав безмятежное выражение лица, выдавил я.

– Нет уж, ответь: что ты делаешь на этой ферме? Что можно делать на изъеденной термитами вдоль и поперёк, разваливающейся ферме столько времени? Сколько ты там просидел сегодня: час, два? А вчера? Сколько это может продолжаться? Сколько ещё ты собираешься испытывать моё терпение? – с каждой секундой она всё громче продолжала бить по мне пулемётной очередью.

– Сколько можно тебе объяснять, – продолжал я, синхронно повышая тон, – мне это нужно, без этого я не смогу собраться с мыслями и дописать свой грёбаный роман!

– Ты всё о своей книжонке? Ты – единственный мужчина в семье, хватит играть в игрушки, видел бы тебя сейчас твой отец! На нём одном держалось всё в этом доме!

К слову, мы с Катей не родные брат и сестра. Так вышло, что мой отец умер задолго до её рождения и задолго до того, как мама встретила этого подонка. Папа был хорошим человеком, в самом деле, хорошим, однако, пневмококк, видимо, посчитал иначе.

– И где он теперь?! – не подумав, ляпнул я, от чего мне мигом стало тошно от самого себя.

Несколько секунд воздух пропитывала тишина. Не та, о которой писали поэты, опьянённые размышлениями о таинстве смерти, нет. Не гробовая, не свинцовая, не режущая слух, даже не та тишина, от которой в жилах стынет кровь и прерывается дыхание, нет. Тишина совершенно иная, но не менее пронзительная от того. Было слышно всё: стук антикварных часов из красного дерева, доставшихся нам от бабушки, выбивавших полдень ещё при завоевательных походах Бонапарта, скрип злополучного окна, ставший последней каплей в переполненной чаше наших непростых отношений, щебет изнывающих от жары птиц. Было слышно всё, кроме наших голосов.

– Прости, я… я не хотел, правда, – раскалённой кочергой я попытался выдавить из себя хоть какие-то слова.

– Чтобы духу твоего здесь не было, – с каменным лицом ответила она, хладнокровно отвернувшись и продолжив нарезать слегка подсохшие на солнце овощи.