Читать книгу Бескрылый воробей - Виктор Борисович Ефремов - Страница 5

На часах ровно шесть утра. Воздух уже успел прогреться, но всё ещё таил в себе остаток утренней свежести, не успевшей до конца иссохнуть под гнётом июльской жары. Пробудившаяся мошкара во всю силу атаковала выгоревшую кожу, впиваясь в каждый неприкрытый сантиметр тела. Рой комаров преследовал с самого дома, обходя с тыла, по одиночке выпуская на разведку пищащих диверсантов. Огромный паут напару с жирной озверевшей от голода мухой, не соблюдая субординации, поочерёдно бомбардировали неприкрытый лоб, не подпуская к линии фронта шмеля, своим неутихающим параноидальным жужжанием стирающего в порошок остатки некогда крепких нервов.

Идти рядом с прудом в это время оказалось идеей наиглупейшей, суициду подобной. Я ковылял около получаса, чертыхаясь на каждом шагу и размахивая искусанными руками, пока лекала берегов местного водоёма не остались далеко позади меня, за изгибами холмов, плавно переходящих в сосновый лес. Пройдя удвоенный курс иглоукалывания и досыта накормив местную крылатую фауну в его чащах, я всё же вышел к бесконечно вытянутой степи, поперёк исполосованной гладкими швами железнодорожных путей и линий электропередач, простирающихся в тридцати километрах отсюда.

Впервые я был так рад добрым тридцати градусам по старику Цельсию. Вскарабкавшись к зениту, солнце нещадно жгло любую крылатую тварь, пытавшуюся осадить моё измождённое тело. Разогнавшийся на склонах ветер проходил сквозь меня на бешеной скорости, срывая с погоды маску зноя и духоты. Редкие перистые облака небезуспешно ограждали мою сетчатку от ударов ослепляющих солнечных лучей.

Оставив позади около двадцати километров разношёрстной местности, я решил ненадолго разбить лагерь, перекусить и поднабраться сил к оставшимся километрам пути.

Плюсы: мне хватило ума захватить с собой немного еды, способной выдержать хотя бы пару часов на такой жаре, и набрать сухостоя в оставшемся позади лесу.

Минусы: оного не хватило, чтобы взять спички.

Пришлось ограничиться бутылкой тёплой воды и какими-то дрянными сухарями, усыпанными мелкой дробью мутной фабричной соли и тушками приунывших от бесконечной скорби по былым прохладным временам муравьёв. Ломтики сырой, относительно свежей ветчины пришлось есть напару с риском подхватить кишечную палочку, а листьям старого, но добротного «Эрл Грея» так и не довелось покинуть оковы душной сумки.

Утолив чувства голода и жажды, я прилёг на утоптанную траву, разделив ложе с десятками грызунов и пресмыкающихся разного калибра. Полуторачасовой сон привёл в тонус уставшее тело, а прикрытую старой бейсболкой голову наградил конфетти из миллиона психоделических образов и историй, компактно уместившихся в черепной коробке.

До чего же странные картины порой посещают голову во сне: ни одной детали из сумбурного многогранного кома мыслей и переживаний выделить не выходит, на глазах лишь вспышки различных цветов и форм, но сохранность ощущений наряду с неопределённостью и недосказанностью остаётся ещё надолго, не дозволяя ни минуты покоя владельцу горе-головы. Чувствуешь себя одновременно и гением, и идиотом.

Выспавшись и набравшись сил, я потихоньку начал выдвигаться. Издалека уже доносились колотящие звуки стальных многометровых гусениц, сопровождавшиеся пронзительным воем и свистом металлических гигантов. Густой смольный дым рассекал горизонт, плавно растекаясь и растворяясь в нём навсегда. Смесь жжёного железа и дизельного топлива едко врезалась в ноздри, наполняя лёгкие беспросветно пустым мраком. Стук тяжеленных колёс доносился отголоском барабанной дроби, проходя сквозь каждую клетку тела, не пропуская ни сантиметра.

Ещё через пару километров уже отчётливо были видны контуры пригородного вокзала, гостеприимно пропускающего через свои двери десятки, а то и сотни людей местного и дальнего покроя. Все в суматохе носились из стороны в сторону, проверяли билеты, нервно поглядывали на часы, нервно же покуривали белоснежные сигареты, с краёв обожжённые едким жёлто-серым дымом, ругались, обнимались, слёзно прощались и обещали друг другу увидеться в скором времени.

У входа, в небольшом «офисе» метр на метр, сидел охранник с явным видом многодневного недосыпа, нервно листая страницы какого-то журнала, актуального, быть может, пару лет назад. На его столике лежала целая кипа подобной макулатуры, кружка остывшего напитка оттенка парафиновой нефти, который он нехотя потягивал раз в пару минут, очки в достаточно элегантной оправе, но с безобразно мутными и стёртыми линзами, пластмассовая тарелка с бутербродами, усыпанная довольными мухами, и невообразимых объёмов всяческий канцелярский и бытовой хлам, бережно рассеянный по всей площади рабочего пространства.

Внутри же зала ожидания народу было ещё больше, как собственно и суматохи. Сбившиеся в кучки по два, три, а то и по десять человек люди шныряли туда-сюда, не давая места для манёвра молодому одинокому фермеру-беглецу. У окошка кассы меня вновь настиг злополучный вопрос. Несколько минут бессмысленного разглядывания карты края и расценок на билеты были прерваны тонким женским голосом, подкравшимся откуда-то из-за спины: «Трудный день, а?»

День действительно не из простых. Как и последние несколько месяцев. Я уставился на неё и выдавил что-то вроде: «Да, немного». Она начала что-то говорить, но я был уже где-то глубоко в себе, нервно пытаясь откопать хоть какие-то слова из, казалось бы, начитанной головы. Я всегда был довольно немногословен. Дело не в застенчивости или робости, которые всё же пронзали меня тогда, оцепеневшего перед её внезапным появлением и внезапно ударившей мне в глаза красотой.

Я редко находил людей по душе, тех, с кем можно было бы болтать часами ни о чём или же обо всём целую вечность. И, как правило, судьба умело выкручивала мне и моим спутникам руки, навеки разделяя нас милями и сотнями миль. Я искал в людях некий огонь, бьющий фонтанами искр. Тех, кто одним своим молчаливым присутствием мог разжечь и моё тлеющее зарево. Люди-таланты. Люди-гении. Какими бы забитыми ни были эти клише, я искал именно этих людей, одарённых природой или же стариной Иисусом. Не обязательно писателей или художников, музыкантов или поэтов, нет. Важно другое. Важно, что все они были не от мира сего в той или иной степени. Пусть это бывшая соседка, безгранично глупая, но, тем не менее, бесконечно мечтательная. Почтальон, переехавший в другой город, от заката до рассвета угрюмый, но хранящий в своей голове знания о всей вселенной: от коконов гусениц шелкопряда до тайн Млечного Пути. Старый добрый Марк, пышущий перегаром, но от того лишь ловчее перебирающий струны. Все те люди, коих мне удалось удержать рядом на считанные дни, но навсегда оставить в памяти.

Что-то такое я чувствовал и в этой появившейся из ниоткуда девушке.

– Ты что, больной? – в очередной раз я был изгнан из собственных мыслей.

– Прости. Ты что-то сказала?

– Спросила, куда ты направляешься и как давно ты не принимал лекарства.

– Да брось. Я просто немного устал. Знаешь, у меня есть идея. Я поеду с тобой. Куда ты направляешься?

– Точно больной! Ты меня пугаешь, парень, – сморщив лоб, возразила она чрезмерно высоким сопрано, однако, через секунду черты её сгладились, – Чур, я у окна!

– Идёт! – озарился я радостью, сам не понимая, что вообще происходит и во что ввязываюсь.

Мы купили билеты и, выждав пару часов, навсегда покинули это место. Как ни странно, я чувствовал облегчение. С каждым пройденным шагом, с каждым отдаляющим меня от дома километром я чувствовал себя всё легче. Возможно, побег – не выход, но вариант – точно.

Я понятия не имел, куда мы направляемся. Не заглянул в билет, не уточнил на кассе, где находится место, к которому меня ведёт нелёгкая. Я не был уверен, не покидаем ли мы пределы края. Я не был уверен, не покидаем ли мы страну.

Мы заказали кофе. Не самый лучший в моей жизни, но и не самый отвратный. Сносный. Медленно опустошая угольную дымящуюся массу из пластмассовых стаканов, мы столь же размеренно начали расспрашивать друг друга обо всём на свете: кто мы есть и откуда родом, куда направляемся и от кого бежим.

Оказалось, моя спутница провела всю жизнь в соседнем городе и гостила здесь, в наших окрестностях, последние несколько дней. Как объяснила она, в кои-то веки ей захотелось навестить младшего брата, чахнущего в этих краях в полной беспросветной скуке в свои неполные светлые четырнадцать лет. Рвения её хватило на неделю. И вот мы уже здесь, в вагоне, попиваем неторопливо остывающую массу бразильского якобы происхождения.

Сейчас я с трудом могу вспомнить её лицо. Лишь редкие черты: благородная бледность кожи, белокурые волосы, золотым плетением переливавшиеся на плечах, зелёные глаза, изумрудным оперением обрамлявшие гранит блестящих зрачков, пепельного тона белоснежные ресницы. Всё в ней было для меня ново. Я ловил каждое её движение, каждую фразу её стеклянного голоса, мимолётом проскальзывающую в нашем диалоге.

За стонами метровых колёс бесшумно проносились безликие фонари, покосившиеся столбы и редкие силуэты деревьев, унося за собой беглый взгляд безымянных пассажиров. Многочасовой трёп в один момент сменился вполне уместным молчанием, дозволенным лишь самым близким и закадычным друзьям. Неловким не были даже встречи взглядами, за пару часов ставшие совершенно не случайными. Каждый думал о своём, не торопясь распутывая клубок проснувшихся мыслей, порой улыбаясь задумчивому соседу.

– У тебя часы отстают, – разглядывая моё запястье, заключила попутчица.

Унесённый своими размышлениями, чтобы вновь не выглядеть идиотом, я лишь улыбался и одобрительно кивал головой, надеясь, что реплика её имела исключительно риторический характер. Эффект оказался противоположным.

– Ты опять меня не услышал? – поднеся кисть к подбородку и обронив снисходительную улыбку, произнесла она.

Я продолжал кивать и глупо улыбаться, подчёркивая улыбку спутницы нотками искренне детского смеха.

– Переведи стрелки на час назад, мы пересекли часовой пояс, – умиляясь моим кривляниям, настаивала соседка.

Краснокожее Солнце уже наполовину прикрыло палящие глаза и неторопливо уступало место бледнолицей Луне. Тень заботливо накрывала раскалённую крышу поезда, просачиваясь в вагоны, насыщая их обитателей долгожданной прохладой.

Люди выходили на станциях и вновь набивали собой тесные стены поезда. Навсегда исчезали недавние новые знакомые, на смену им приходили знакомые поновее и снова пропадали в бездне времени, где-то позади, за одну, две, три станции.

Запах сигарет в тамбуре вымывался густым паром кофе и свежезаваренного чёрного чая, звон расстроенной гитары с конца вагона сменялся хохотом подвыпившей молодой девицы всё с того же конца вагона, неизменными оставались лишь лязг и монотонный бой колёс, ненавистный и незаменимый в то же время.

– Сыграй мне что-нибудь, – уставившись в окно, она продолжила, – или хотя бы настрой гитару этим ребятам.

Мы схватили сумки и направились в конец вагона, неся перед собой сбережённый мной плод трудов шотландских виноделов.

Шумная компания на мгновение утихла, увидев направляющую в их сторону пару. Замершие в ожидании, они приготовились к моей реплике.

– Приятель, шестую струну – на тон ниже, – выждав пару секунд, я продолжил. – И приготовьте ещё пару стаканов.

Одобрительные возгласы новоиспечённых знакомых и овации охмелевшей дурнушки резко ударили в уши, насыщая мою мимику неподдельной улыбкой. Какой-то парень погрузился худощавой рукой в сумку и вытащил пару одноразовых стаканов (не тумблеры, конечно, но ведь и мы не в баре, правильно?).

Их было пятеро: трое парней и двое девушек. На вид все были едва старше меня: кому – двадцать, кому – двадцать один, двадцать два. Наш разговор сразу заладился и освежил угасающий вечер. Все они оказались студентами какого-то колледжа гуманитарной направленности, на добровольных началах направляющимися в какой-то дальний городок для проведения какой-то акции, связанной то ли с животными, то ли с больными туберкулёзом, в общем, не важно (да и не больно-то интересно).

Интересным мне показалось их пристрастие к классической и джазовой музыке и живой интерес к той, на которой, можно сказать, зиждился мой собственный вкус. Мы разлили солодовый напиток и, поочерёдно травя всякой степени правдивости байки, не спеша прожигали им свои глотки (старина Марк был прав: от года к году эта дрянь становится всё менее тошнотворной).

Дело шло к ночи, но никто из обитателей вагона не спал. Байки сменялись глупыми шутками, последние – песнями и звоном никелированных струн. Лишь недавно, казалось, равномерно распределённый по местам контингент столпился у конца вагона, занимая все свободные места и активно участвуя в ходе этой своеобразной вечеринки. Кто-то играл в карты, с азартом в глазах тасуя истрёпанную колоду, кто-то неспешно попивал остатки скотча и дешёвого пива, какие-то парочки попеременно покидали компанию, и как правило возвращались довольно одухотворёнными, моя же спутница с блаженной тоской в глазах разглядывала серебро нагрудного распятия, медленно вытягивая жизнь из тонкой ментоловой сигареты. Я же продолжал перебирать струны до самого восхода солнца.

Сон растворился столь же внезапно, как и сбил меня с мыслей. Лучи возвратившегося светила прожигали кожу и вклинивались в слипшиеся глаза. Вагон был пуст. Ещё некогда шумный стальной колосс не издавал ни звука. Никто не шастал между сидениями и не шатался по тамбуру. Над составом стелилась густая тишина, монотонным писком отзывавшаяся в ушах.

Я сошёл с поезда в поисках хоть какого-нибудь мало-мальски знакомого лица. Беглый взгляд вцепился в сутулого мужичка, бредущего вдоль путей в мою сторону. Роба его могла похвастаться отличным состоянием и недурным качеством покроя, чего нельзя было сказать ни о его обуви, перемотанной несколькими слоями канцелярского серебристого скотча, ни о переваленной через плечо лопате, ржавчина которой прослужила, видимо, ни одному поколению железнодорожников.

Короткий диалог с работягой дал мне понять две вещи: ни студентов с гитарой, ни зеленоглазой блондинки здесь замечено не было и, как оказалось, поезд уже минут как двадцать пребывал в конечной точке маршрута. Никто не удосужился оповестить об этом меня. Что ж, плевать.