Читать книгу Чаша холодной воды - Виктор Геронда - Страница 4

Поезд пришел позже обычного, уже стемнело, и Владимиру пришлось ловить такси, чтобы добраться с вокзала домой. Томило какое-то неясное предчувствие, как будто невидимая заноза вонзилась и саднила. Уже в глубокой темноте Владимир подошел к металлической двери подъезда, нащупывая в кармане ключ.

Когда-то все входные двери в хрущевской пятиэтажке были деревянными и никогда не закрывались. Тогда все жильцы друг друга знали, лихие люди здесь, в центре города бывали редко, и фраза «мой дом – моя крепость» не имела того буквального и жесткого смысла, какой она приобрела в лихие 90-е. Это потом девятым валом выплеснуло везде столько сломанных людей, что оставалось только удивляться такому катаклизму. После «сухого» закона 80-х началась безудержная вакханалия употребления того, что запретить было нельзя.

Милиция даже по вызову приезжала редко. Да и что можно взять с бомжей и опустившихся людей? Поэтому жильцам дома, окруженного злачными местами, не оставалось ничего другого, как обзавестись железными дверями в каждом подъезде.

Владимир медленно поднялся на свой четвертый этаж, стараясь не обращать внимания на вдруг навалившуюся усталость. Вот интересно: когда долго едешь даже в такси, всегда устаешь, как будто камни ворочал. Свет на лестничной площадке не горел, но сверху и снизу подсвечивало. Владимир привычно попал ключом в скважину замка и вошел. Включив свет в прихожей и, стараясь ступать тихо, он прошел на кухню и поставил чайник на плиту. Из комнаты донеслось:

– Вова, ты? Приехал?

Старенькая мама Владимира легла спать в этот вечер в гостиной, чтобы не пропустить появления сына.

– Привет, ма! Приехал. Как ты себя чувствуешь?

– Да что-то голова болит, и весь день нездоровится как-то, – ответила Нина Федоровна.

– Может тебе давление померить? – спросил Владимир, сев рядом с диваном, и включил бра.

– Ой, выключи, по глазам бьет, утром померим, руку и так сильно зажимает.

Владимир погладил маму по руке: «Ну, все, спи, ма!», потушил свет, едва не сбросив со столика коробочки с таблетками, и пошел на кухню пить чай. За окнами сгустилось ночное небо с тучами, сквозь которые едва проглядывала Луна.

Владимир давно вышел из того возраста, когда молодые мужчины стесняются своих постаревших мам и бравируют перед сверстниками своим нарочито грубоватым с ними обращением. Это мы такие герои тогда, когда у нас все хорошо, а как случится какая-нибудь заваруха серьезная или помирать придется, так сразу: «Мама!» Все мы перед своими матерями – гуси лапчатые…

Едва только голова Владимира коснулась подушки, он сразу провалился в глубокий сон. И не слышал, как тяжело вздыхала и переворачивалась с боку на бок Нина Федоровна. Ей было плохо, но она не решалась позвать сына, боясь нарушить его покой. И уж так повелось в ее жизни, что всегда боялась она причинить кому-то, даже самым близким людям, хоть малейшие хлопоты или неудобство. И ей было спокойнее потерпеть, чем позвать кого-то на помощь. Ночью она так и не сомкнула глаз.

Утром Владимир, едва встав (как в сердце что толкнуло), натянул манжету тонометра на худенькую мамину руку. Ого! Верхнее – больше двухсот! Наверное, и вчера весь день высокое было…

Молнией промелькнуло в голове Владимира, как он целый день ехал то в поезде, то в электричке (захотелось на выходные поехать «развеяться» к друзьям), глазел в окно, и голова была занята мыслями самыми простыми и приземленными. И, торопясь и не попадая по кнопкам телефона, с сильно бьющимся сердцем, Владимир вызвал «Скорую». Невысокий доктор в очках измерил давление (приехал один; сколько Владимир помнил – в предыдущие визиты с тонометром всегда хлопотала медсестра), поводил неврологическим молоточком перед глазами Нины Федоровны, послушал сердце и вынес вердикт: «Похоже на инсульт! Необходима госпитализация».

У Владимира все внутри похолодело. Нине Федоровне было уже далеко за шестьдесят, гипертония мучила ее много лет, но каждый раз, пережив недомогание, она с новой энергией принималась хлопотать по хозяйству. Казалось, что так будет всегда.

Водитель «Скорой» помогать нести больную категорически отказался (ох, эти приземистые пятиэтажки с их узкими и тесными лестницами!), и Владимир заметался. Соседи почти все были на работе, а тот, кто еще не ушел, пожаловался на поясницу и развел руками. Владимир в отчаянии выскочил во двор. Утро только начиналось, но у дальнего конца дома уже сидела группа залетных мужичков с бутылкой. Среди них Владимир заметил Генку, проживавшего в их доме. Генка перебивался случайными заработками, шабашил и, если работы не было, мог начать «употреблять» с самого утра.

– Ген, привет! Помоги маму снести вниз, инсульт случился, «Скорая» ждет! – вытолкнул из себя Владимир.

Генка посмотрел мутновато, выдержал паузу (Владимиру показалось, что она длилась целую вечность), отшвырнул окурок, бросил собутыльникам: «Я сейчас!» – и пошел с Владимиром. Нину Федоровну все во дворе знали как человека, никогда ни на кого не повышавшего голос. Она любила порядок и, даже если делала замечание какому-нибудь бомжу, надумавшему справить нужду во дворе, никто не отвечал ей руганью. Есть такие люди, при виде которых готовые сорваться с языка нехорошие слова остаются в голове их владельца и дальше не идут. Что-то в облике таких слабых с виду людей (уж точно не их физическая сила!) останавливает – даже тех, кто вроде бы уже и забыл нормальный человеческий язык.

Владимир с Генкой снесли болящую вниз, и «Скорая» понеслась в приемный покой.

Там Нину Федоровну переместили на скрипучую каталку, и пришлось долго ждать доктора. Владимир смотрел через наполовину забранное занавесками окошко в больничный сад и видел старинный лечебный корпус с колоннами и высокими окнами. Штукатурка на колоннах облупилась, и эта убогая картина вместе с драным линолеумом приемного покоя больно резанула Владимира по сердцу. Рядом по улице неслись сверкающие лаком иномарки, и их кричащий шикарный вид делал больничные корпуса еще более серыми и заброшенными. Это были два несовместимых и диаметрально противоположных мира.

Владимиру вспомнилось, как много лет назад он попал в травматологическое отделение с переломом ключицы. Это было непривычно и тревожно. Рука вдруг повисла как плеть, и при попытке ее поднять всю правую половину тела пронзало жгучей болью. И сильно беспокоило – а как же работать-то? Если руки не поднять? Ему тогда сделали тугую повязку, чтобы располовиненная ключица не повредила окружающие ткани, и предложили сделать обезболивающий укол. Владимир вспомнил, как он тогда по юному бесшабашному геройству отказался и всю ночь ворочался без сна на продавленной койке. Повязка давила на спину, тупо ныло место перелома, но дурацкое упрямство одержало верх.

Палата была небольшая, и сплошь лежал народ тяжелый. Первое, что неприятно поразило Владимира, так это тяжелый запах человеческих испражнений – как будто где-то совсем рядом была выгребная яма. Доплелся до больницы и добрался в отделение он уже вечером и не успел ничего толком рассмотреть. И только утром после бессонной ночи доглядел, что запах исходил от крайней кровати, где лежал небольшой тощий мужичонка бомжеватого вида, густо заросший щетиной.

Палатные страдальцы поведали Владимиру, что у мужичка сломан позвоночник, что у него ни руки, ни ноги не действуют, и что ходит он, естественно, под себя. Пожилая санитарка, дежурившая через день, убирала из-под него, поругивала и взмахивала половой тряпкой. Но получалось это у нее как-то беззлобно и по-свойски. С речью у страдальца тоже было плохо, и никто не мог толком разобрать, что он там хрипел. Кормили его с ложечки.

Ночью (когда дежурили снисходительные медсестры) кто-нибудь из ходячих больных вставлял ему сигарету в беззубый рот и дежурил рядом – чтобы упавший окурок не прожег простыню. Утром приходил доктор, видел пепел на полу, чуял запах дыма, ругал для порядка медсестер и весь персонал, запрещал ночное курение, зная, что все равно нарушат.

И тут Владимиру вдруг пришло на ум: «А ведь ты ни разу не дал ему покурить! Другие, более тяжелые, и куревом делились, и рядом стояли. А ты – нет. Тебя только запах в палате злил…» Воистину, жизнь – сплошная череда экзаменов, и – пока жив человек – можно переписать неудачную «контрольную работу», можно пересдать. Владимир вспомнил, что ключица срослась тогда неправильно, и запястье на руке долго еще немело. «Вот и правильно получил, за дело», – мелькнуло в голове.

Пришла доктор из неврологического отделения – в аккуратном белом халате, в очках с толстыми линзами. Осмотрев Нину Федоровну, она начала задавать вопросы – как вас, мол, звать, сколько вам лет и все такое. Затем перевела взгляд на Владимира:

– Вы родственник?

– Сын, – ответил Владимир.

Доктор написала длинный перечень лекарств и сказала, где все это лучше приобрести.

Да, давно уже у нас так! Это раньше, когда человек попадал в больничку, он не покупал медикаментов. А теперь напишут петицию (чаще всего неразборчивым медицинским почерком) из латинских названий: «Принеси, тогда полечим!» И не бывает так, чтобы что-то из лекарств вдруг подешевело. Дорожают они упорно и постоянно. «Закон спроса и предложения!» – скажут с умным видом знатоки.

Владимир взял мелко исписанный листочек и двинулся в аптеку. Когда не ходишь по врачам, то и не знаешь, что в аптеках с утра бывает много людей. Владимир не любил очередей, но сейчас деваться было некуда. Аптеки – это пограничные пункты на границе двух миров – здорового, охваченного множеством забот, куда-то вечно спешащего и больного, которому спешить теперь вроде бы как некуда, и пульсирующая боль которого отодвинула другие хлопоты куда-то на задний план. В пограничных пунктах всегда очередь, ничего не поделаешь.

Первая тревога у Владимира улеглась, и голова стала соображать быстрее. Рассказывали, что нынче в больницах кормежка никакая. Кормят кое-как два раза в день, ужина нет… Наверное, вспомнили старинное изречение, что ужин надо отдавать врагу. Где же находится этот самый враг, которому столько перепадает? Масла, мяса, сахара в больничном рационе давно уже нет – небось, другой какой супостат постарался. Наверняка он же и придумал, что на завтрак вполне можно обойтись без хлеба.

Владимиру вспомнилось, как еще в советское время ему довелось побывать в больнице, где было все готовое – и еда, и лекарства, и внимание врачей. Разумеется, не все тогда там было безоблачно, но длинный перечень лекарств больным не писали, голодом не лечили и денег на канцелярию, бланки для анализов и нужды отделения не требовали. Драных матрасов, желтых от мочи и испражнений, тоже не наблюдалось. Великое благо, что мы не знаем своего будущего! Тогда Владимиру с товарищами по палате как-то раз показалось, что в больничной столовой кормят их не так вкусно, как бы хотелось, да и хлеба в котлеты добавляют многовато. И ребята пошли, вытребовали жалобную книгу, и в якобы праведном гневе нажаловались на полную катушку.

Сейчас бы те котлеты за счастье были…

А теперь придется самому готовить и носить родительнице еду. Не все нынче так плохо! Магазинов и аптек (равно как и банков) нынче полным-полно, купить можно почти все, если деньги есть, осталось только руки приложить. Тем более что сделать этого больше некому. Следующим утром Владимир отпросился с работы и, зайдя на рынок, купил у знакомой торговки домашнюю курицу. С магазинной, раздутой от гормонов и стимуляторов, навару не получишь…

Пока варился бульон, Владимир перебирал купленные лекарства и смотрел – нет ли где на них цены.

Нина Федоровна жила в прошедшем времени, когда цены на медикаменты (да и все остальное) измерялись в рублях и копейках, а не в десятках и сотнях, как сейчас. Да и Владимир помнил то время, когда коробок спичек стоил копейку, когда жажду можно было утолить стаканом газированной воды с сиропом за три копейки, а проехаться на автобусе или метро – за пятачок. Нина Федоровна, видя цены на упаковках с пилюлями, пугалась и отказывалась принимать «дорогущие», по ее мнению, препараты. Владимир давно отвадил маму от хождения по аптекам, и на ее вопросы о ценах с ясными глазами и честным лицом врал без зазрения совести, занижая их в разы. Был в этом и «корыстный» интерес. Нина Федоровна в ее годы была оранжерейным цветком (а таким вне оранжерейных стен жить очень трудно, если вообще возможно), и даже такие пустяки, как чей-то косой взгляд или небольшое повышение цен на хлеб, поднимали у нее давление.

Уже на самом дне лекарственного пакета Владимир узрел коробку с ампулами для инъекций с наклеенным ярлычком. Кто ищет, тот всегда найдет! Владимир соскреб наклейку с цифрами и увидел под ней старую, написанную шариковой ручкой, цену. Интересное кино! Лежала себе эта коробка на складе, лежала и вдруг, с какой-то радости, выросла в цене. «Кому война, а кому мать родна», – говорят в народе.

Наверное, владельцы аптек принадлежат к тому, другому, сверкающему лаком лимузинов миру, где расчет цен на лекарства является элементарной арифметической операцией и ничем более. «Правила рынка», «законы бизнеса» – вот и все. Без всякого движения совести. И все эти разговоры о душе – это умствование очкастых идеалистов, вредное суеверие, которое не должно приниматься в расчет. Но жизнь так устроена, что эти миры иногда (а, может, и часто) все же пересекаются. Хочешь, не хочешь – а каждому приходится вновь и в вновь сдавать эти экзамены. Только количество попыток у каждого свое.

После обеда Владимир, налив куриного супчика в банку и прихватив другой нехитрой снеди, поспешил в отделение. Стоял жаркий июнь, вовсю летел тополиный пух, но в больничном саду от тополей давно избавились, и поэтому все окна в отделении были открыты.

Неврологический корпус представлял собой старинное одноэтажное здание из камня-пластушки, утопавшее в зелени. Это было одно из самых первых строений больничного комплекса, располагавшееся у станции «Скорой помощи». Рядом был морг – и это неприятно поразило Владимира. Подальше бы быть от всего этого…

Владимир зашел в ту палату, где размещали вновь поступивших – тесноватую и узкую как пенал. Нина Федоровна лежала на самой ближней к двери койке. При виде сына она слабо и беззащитно улыбнулась.

– Ма, ну как ты? – спросил Владимир.

– Да ничего, лечат, – ответила Нина Федоровна. – Только вот рука правая не действует.

И подняла перед собой руки с маленькими морщинистыми кулачками – размером с детские. Владимир как-то по-новому увидел мамины руки – в два дня истончившиеся, бледные и бессильные. Глаза Нины Федоровны заволокло слезами.

Владимир, стараясь не выдать нахлынувшего вдруг беспокойства, сразу перешел к делу:

– Ма, давай я тебя покормлю!

Мимо палаты прошла заведующая отделением, бросила взгляд и, увидев привычную здесь картину, проследовала в ординаторскую. Нина Федоровна была испугана, смущена и не знала как себя вести. Да и кто из нас, будучи взрослым, думает, что его когда-нибудь снова станут кормить, как в детстве, из ложечки?

Владимир начал потчевать маму стряпней собственного изготовления, и губы сами собой растянулись в улыбку. Неизвестно, что дальше будет с матушкой дальше (будет ли она вообще ходить?), но тревога куда-то исчезла. И сердце Владимира внезапно пронзила какая-то такая радость, какой раньше он никогда не испытывал. «Наверное, она так же радовалась, когда кормила меня в нежном возрасте!» – подумалось ему.

– Давай, ма, за меня, за брата и всех нас! – подбадривал Владимир.

Нина Федоровна преодолела первоначальное смущение и охотно ела суп.

На другой день Владимир, зайдя в палату, увидел на дальней кровати крупную женщину с натянутой до самого подбородка простыней. Медсестра подошла к ней с лекарствами и стаканчиком воды, та раскрыла губы и проглотила протянутые ей таблетки и воду. «Руки, наверное, совсем не действуют», – подумал Владимир. Но лицо пожилой женщины не было искажено гримасой боли или страдания. Оно выглядело спокойным, как будто даже довольным, и – не почудилось ли? – в углах губ пряталась едва заметная улыбка.

Лицо женщины показалось Владимиру смутно знакомым. Нина Федоровна чувствовала себя уже лучше, на предложение покормить ее ответила решительным отказом и кушала сама – левой рукой. Владимир тем временем сунул в лечебный пакет недостающие лекарства, и тут Нина Федоровна сделал ему знак глазами. Он склонился и услышал ее шепот: «Это она, …, та самая!..» Да, это была именно она, та самая знаменитая художница! Это она, будучи воздушной гимнасткой, неудачно приземлилась на тренировке и сломала себе шейные позвонки. Цветущая 19-летняя юность, да и вся жизнь была, казалось, перечеркнута напрочь…