Читать книгу Кровавый скипетр - Виктор Иутин - Страница 3

1525 год[1]. Москва

Над шатрами башен Кремля тучею взмыла с криками стая галок. Рассвет морозного декабрьского утра осветил бледным золотом гордые главы величественных белокаменных соборов.

Старый конюх великого князя, покосившись на них, прошептал, сняв шапку:

– Господи Всемогущий, прости мя и помилуй!

Осенил себя крестным знаменем и вновь принялся запрягать сани. Благо успел вовремя, когда в сопровождении двух стражников и царского советника Поджогина вывели невысокую тучную женщину, опущенная голова ее была укрыта черным платом, словно носила она траур.

Москва только лишь просыпалась, и в это время, когда еще ни единой души не было на улочках города, великую княгиню Соломонию под стражей вывозили из дворца в Богородице-Рождественский монастырь, туда, где женщины навсегда отрекаются от мирской жизни, от богатств, от семьи и до конца дней служат лишь Богу. Но Соломония этого не хотела, и сейчас, когда закрытые сани должны были увозить ее в монастырь, она не верила, надеялась, что великий князь передумает, воротит обратно. Выглядывая в покрытое морозным узором оконце и кутаясь в бобровую шубу, с тоской думала, что Васенька, проживший с ней двадцать лет в браке, хотя бы выйдет повидаться с женой напоследок. Но он не вышел.

Василий Иоаннович через слюдяное окно великокняжеского терема наблюдал за уезжающими санями, сложив холеные руки на своем округлом животе. В недвижном взоре его тоска. Но нет обратного пути! Ему нужен сын, наследник, тот, кому он сможет передать разросшуюся за последние полвека Московскую державу. И пока сына нет, великий князь запрещает своим братьям, удельным князьям, жениться, дабы сохранить порядок, установленный еще Дмитрием Донским, прапрадедом Василия – престол передается старшему сыну правителя, минуя остальных сыновей и их потомство – только так можно было не допустить вновь междоусобных войн, бушевавших еще со времен Владимира Святого. Потому нужно было развестись с Соломонией. Боярская дума поддержала великого князя, поддержал и верный митрополит Даниил.

Была еще одна не менее важная причина для развода – великий князь влюбился в другую. Ему надоела эта тучная, коренастая Соломония, в последние годы еще более располневшая. Мечтою Василия, уже начавшей сбываться, была молодая, статная, зеленоглазая красавица Елена. Ее семья переехала в Москву пятнадцать лет назад: тогда отец, Василий Львович Глинский, бежал из Литвы на службу к великому князю Московскому.

Василий Иоаннович до сих пор помнил первую встречу с Еленой, когда он случайно увидел князя Глинского с детьми на прогулке. Василий был молод, крепок, зимою ездил верхом с распахнутой шубой. Он, сопровождаемый вооруженными дворянами, подъехал к своему новому подданному. Князь Глинский шел с двумя сыновьями и дочкой – все они покорно склонились перед возвышающимся в седле Василием. И пока великий князь беседовал с Глинским, из-за спины Василия Львовича выглядывала пятилетняя зеленоглазая девочка с рыжими косами, спадающими из-под лисьей шапки. Умилившись, великий князь подозвал ее. Несмело девочка приблизилась к нему, и Василий подарил ей небольшой кожаный кошель с серебряными деньгами.

– Как звать тебя, красавица? – удерживая коня, спрашивал великий князь.

– Елена! – смело и звонко проговорила девочка, вскинув голову. Одной рукой она прикрывала глазенки от яркого зимнего солнца, другой прижимала к себе подаренный кошель. Василий и представить себе не мог, что спустя время эта самая девочка, повзрослев, пленит пожилого великого князя.

Поглаживая острую седеющую бородку, Василий в своих грешных мыслях уже представлял, как овладеет ею, когда женится на ней. Все уже готово к тому, и ныне удалена последняя преграда…

Соломония давно догадывалась о новом увлечении мужа, о том перешептывались ее ближние боярыни, а ныне, когда завели ее в одну из келий монастыря, где ждал митрополит, поверила всерьез. Осознала, что Василий уже не воротит ее, не передумает и Соломонии ныне уготована монашеская жизнь до конца дней. Келья была маленькой, невзрачной, больше похожей на темницу. Свет утреннего морозного солнца лучом пробивался сквозь маленькое оконце, находящееся едва ли не под самым потолком. Следом за Соломонией в келью вошли две монахини и поджарый, высокий дворянин Иван Поджогин, верный пес великого князя.

– Начинай, владыко! – молвил он, встав в дверях. В полузабытьи Соломония опустилась на колени. Уже донеслась до ее слуха молитва митрополита, уже узрела ножницы и монашеский куколь в руках монахинь. Не выдержала, выпустив истошный крик из самой груди. Монахини и митрополит даже невольно отступили назад.

– Молю, владыко! Не надо! Не могу! Не могу принять я сей постриг! – рыдала истошно Соломония. Пухлые щеки ее, залитые слезами, покрылись пунцовыми пятнами. В отчаянии она бросилась к Поджогину:

– Скажите Василию! Скажите, что согласна на все, только не в монастырь! Отвезите меня к нему!

– Покорись воле князя великого! – настаивал твердо и холодно Поджогин. Осознав, что спасения не будет и никто не сжалится – ни митрополит, ни строгий Поджогин, Соломония закричала пуще прежнего, в забытьи бросилась к монахиням, вырвала из их рук куколь, бросила на пол, начала с ненавистью топтать.

– Нет! Он не мог! Не мог!

Короткий и резкий свист разрезал воздух, и Соломония, когда разом ожгло спину и плечо, рухнула на пол, успев лишь подставить руки. Позади нее с плетью в руке стоял Поджогин.

– Дерзишь противиться воле государевой? Покорись, Соломония!

Поняла, что все кончено. Уже молча приняла постриг и новое имя – София. Дала обрезать волосы, помогла монахиням одеть себя в черные одежды. И лишь потом, оставшись одна, закрыв глаза и стиснув зубы, процедила гневно и сдавленно:

– Проклинаю! Проклинаю их всех. Его, и всех, кто родится от него, от детей его… Проклинаю!

Знала бы инокиня София, какой страшной бедой обернулось ее проклятие не только для угасавшей уже династии Рюрика, но и для всего русского народа…

А Василий Иоаннович спешил овладеть юной литвинкой. Уже в январе была устроена свадьба, и эта красавица с пронзающим взглядом холодных зеленых глаз поразила гостей. И все же ощущалось в ней что-то иное, иноземное, чуждое русскому человеку.

Годы Елена не могла забеременеть. Василий отчаивался, время шло, он старел, а наследника все не было. Но он слишком любил молодую жену, чтобы позволить себе и ее упрятать в монастырь. В отчаянии думал о проклятии – ведь многие духовные деятели и придворные были против этого брака с дочерью литовского перебежчика. Невольно Василий думал о Соломонии – может, так Господь наказывает его за великий грех? И, плача от бессилия и обиды, великий князь молился, бившись о пол пред иконами:

– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе! Дай, Боже, мне сына!

Господь сжалился над московским правителем – спустя четыре года брака, в конце 1529 года, Елена поняла, что носит ребенка…

Двадцать пятого августа 1530 года тишину великокняжеского терема пронзил детский плач. Елена мужественно перенесла роды, терпела боль, стиснув зубы, и наконец извлекла из себя наследника московского стола. Ворвавшемуся в горницу великому князю объявили, что родился сын. Уже видел он крохотную головенку новорожденного, коего укутывали в белые простыни. Василий со слезами счастья бросился к изможденной Елене, прижался губами к ее вспотевшему лбу.

– Господь услышал меня! – прошептал он и перекрестился.

Уже через девять дней младенца с именем Иоанн крестили в Троице-Сергиевой лавре. Ярко горели свечи, придворные и родичи толпились на почтительном расстоянии от игумена Иоасафа, совершающего крещение, и великого князя, держащего на руках сына. Младенец удивленно озирался выпуклыми глазками, тянулся крохотной ручонкой к отцовской бороде. Василий Иоаннович поднес сына ко гробу преподобного Сергия Радонежского, сказав:

– Ныне сие твой хранитель! Да пребудет он с тобою…

Легонько взяв младенца за головку, прислонил его лбом к раке святого…

* * *

С первых дней жизни новорожденный был окружен заботой. Заботой отца, ежедневно спрашивающего о здоровье малыша, заботой матери и няньки Аграфены, чьи сказки и колыбельные были первым, что услышал и полюбил маленький Иоанн. Елена вскоре вновь забеременела и уже не могла уделять сыну много внимания. И крайне редко к нему наведывался большой и полноватый мужчина с пепельной бородой – отдаленно мальчик понимал, что это был отец.

Ничего не запомнил Иоанн о нем. Помнил спустя годы лишь его измученное худое и бледное лицо, уставший, безучастный ко всему взгляд. Помнил рыдающую у ложа мать, кою силились вывести из покоев. Помнил смрад от гноящегося нарыва на теле отца, помнил, как приподняли великого князя на подушках по его просьбе, когда Иоанна мамка Аграфена подвела за руку к одру великого князя. С усилием князь Василий вознес руку и перекрестил сына, прошептав молитву, а затем поднял мутный, угасающий, но все еще тяжелый взгляд властителя Московского княжества на толпившихся поодаль опекунов, назначенных им самим, и проговорил с усилием:

– Ни пяди не отступать от ребенка! Не сметь…

Иоанна, еще ничего не понимавшего, отвели, следом поднесли новорожденного брата его – Юрия. Василий перекрестил и его, а после, обессиленный, рухнул в подушки. Уходя, Иоанн испуганно и мимолетно посмотрел на бородатых, разодетых своих опекунов – ближайших придворных умирающего великого князя, представителей видных семей. Они тоже провожали мальчика полными безразличия взглядами, от которых Иоанну стало не по себе, но он почувствовал теплую руку Аграфены на своей головенке и совсем успокоился, когда услышал:

– Пойдем, дитятко мое, светик мой…

Аграфена плакала, жалея и умирающего великого князя, и двух совсем юных мальчиков, в столь раннем возрасте остававшихся сиротами. Но рядом с ней Ваня ощущал себя в безопасности, не ведая еще, какая уготована ему в ближайшем времени роль.

– А ласкажи сказку! – улыбаясь, попросил мальчик.

В это же время великий князь Василий умер. Над телом его назначенные им опекуны сына уже обсуждали меж собой, как будут делить власть. А тем временем ни о чем не подозревавший трехлетний властитель Великого княжества Московского, засыпая, дослушивал сказку своей няньки…

Отец оставил младенцу-сыну трудное наследство. С востока огибают страну осколки великой Золотой Орды – Крымское и Казанское ханство, за ними Астрахань и Ногайская орда. И все они, заклятые враги Руси, поддерживаемые турецким султаном, ежегодно совершают набеги на ее земли. Все еще несут арканы за седлами татарских коней несчастных пленных, которым суждено сгинуть на невольничьих рынках Кафы, все еще горят деревни и гибнут люди. Дикая, суровая, бескрайняя Сибирь под властью татар-кочевников. Несмотря на то, что все эти враги русского народа изнутри ослаблены постоянной борьбой за власть, они не могут допустить, дабы появилась Россия, единая и сильная, ибо в этом уже видят свой конец, хотя трехсотлетнее иго татарское пало лишь полвека назад.

С западной стороны на Карелию и Прибалтику, необходимые русским, претендуют шведы. Ливонский орден, некогда грозный, но теперь жалкий и слабый, владеет Юрьевом- городом, основанным Ярославом Мудрым, и контролирует выход к Балтийскому морю, едва ли не единственный возможный торговый путь России с Европой. Помимо того ливонцы активно притесняют православных на своей территории.

Под властью Великого княжества Литовского находятся еще многие города, отобранные у русских княжеств в период междоусобиц, когда едва ли они могли восстановиться после татарских ратей. Полоцк, Орша, Туров, Киев, Черкассы – эти города еще предстояло вернуть! И отец, и дед понемногу отвоевывали утерянное, но до конца борьбы было еще далеко!

Кроме внешних врагов у юного великого князя хватало и внутренних. Древние и сильные Новгород и Псков хоть и присоединены к Московскому княжеству, но помнят еще унижение и кровь дедов, потому верности в них нет.

Виднейшие и наиболее знатные бояре, порой не самые дельные, заседают в думе, и без их одобрения великий князь не смеет принять то или иное решение. Алчные и глупые, часто действующие в своих интересах, не дают более достойным и дельным политикам быть у кормила власти, ибо негоже быть ниже того, кто менее знатен! Потому среди бояр процветает местничество. Чьи предки более родовитые и прославившиеся в прошлых веках, тот в первых местах думы, тот водит Большой полк, имея под своим началом огромное войско. И бояре эти, потомки покоренных Москвой удельных князей, не привыкли всецело признавать одного державного правителя, каждый норовил урвать для себя кусок пожирнее и никому не подчиняться. Слаба власть! То один, то другой намерен уйти в Литву, и порой не токмо со своим двором, но и наделами.

Таким досталось государство юному Иоанну! Как горевал о том на смертном одре великий князь Василий, что не успел многого, что отдает маленькому сыну рыхлую державу, кою еще нужно сохранить, поднять, расширить! Возможет ли?

Это были темные века холопства и всеобщего невежества. Среди населения лишь малая доля образованных людей. Народ, сохраняя языческие обычаи и традиции, во всем слепо полагается на Бога, Церковь и великого князя. Сосновая лучина и сальные свечи разгоняют мрак в скудно обставленных посадских домах с почерневшими от печного дыма стенами и потолками. Мутный утренний свет льется через окно, затянутое бычьим пузырем. В переднем углу скромно стоят деревянные доски с изображением святых – перед такими иконами молится посадский человек. Вымаливал москвич тогда Божью милость, но без страха, как это было в старину, в прошлых веках, когда приходили сюда и татары, и литва. Сыты – и слава богу!

Так же молится в своих хоромах боярин: в красном углу светлой горницы хранились иконы – в драгоценных окладах, украшенных камнями или обитых бархатом. Лики образов тускло освещены лампадами и свечами. Тут стоит вся семья боярина, молится, широко крестясь.

– Молвят, государь ныне примет крымских послов. Еще едва говорит, а уже на великокняжеском столе! – говорили с усмешкой меж собой члены боярской семьи, садясь за трапезу, – лучше бы князь Юрий Дмитровский, брат Василия Иоанновича, государем стал, покойнее было б! Истинно, лествичное право древнее было мудрее, когда от старшего брата к младшему стол переходил!

А тем временем маленький Иоанн принимал послов крымского хана. Одетый в шитый золотом детский кафтан, мальчик шагал мимо кланявшихся ему придворных, столпившихся в палате. За руку к высокому креслу отца, стоявшему по центру на возвышении, вел его один из опекунов, боярин Василий Васильевич Шуйский.

Шуйские – потомки Рюриковичей, суздальских и нижегородских князей, очень знатные и властолюбивые. Предки их много зла совершили для Москвы и Русской земли, а московскому князю подчиняются лишь недавно, но занимают ведущие места в думе. Этот пожилой боярин, прозванный Немым за свою немногословность, возглавлял род Шуйских и был в те дни одним из руководителей страны.

Ныне дума князя была тяжела и тревожна – троюродный брат его, Андрей Михайлович, как донесли, хотел отъехать к дмитровскому князю Юрию. Однажды он уже хотел это сделать, за что великим князем Василием был заключен в темницу. И едва был помилован, вновь решился отъехать! Ему при раскрытии сего заговора грозила темница, и он рисковал утянуть за собой весь род Шуйских. Не бывать тому! Хитрый и старый боярин уже обдумал, как спасти опрометчивого родича и всю семью…

Иоанн, держась крохотной ручонкой за палец боярина, перебирая обутыми в маленькие червленые сапожки ногами, приближался к трону отца. Зачем его ведут к этому высокому резному креслу – мальчик не совсем понимал, но послушно делал все, что ему указывал боярин. Мальчику кланяются все, мимо кого он проходит. Ему – малышу с пухлыми розовыми щечками и каштановыми кудрями, вьющимися из-под шапочки, отороченной беличьей шкурой.

Подошли к трону. В гулкой тишине Василий Немой взял Иоанна на руки и усадил на высокую пуховую подушку, возложенную на троне. Тогда к нему подпустили двух чудно одетых мужей с черными узкими глазами. Они кланялись удивленно рассматривающему их малышу и произносили долгую речь о том, что их правитель выражает добрую волю новому московскому правителю. Вместо мальчика им отвечал Василий Немой, стоявший по правую сторону от трона, а Иоанн молча сидел на протяжении всего приема, ждал, когда ему позволят уйти к маме. Длительный прием утомил мальчика, и он, как безвольная кукла, восседающая на троне, усиленно боролся со сном.

И вот, после передачи даров, послов пригласили к застолью. Василий Немой, помогая мальчику слезть с трона, сказал гостям:

– Государя не будет за общим столом, он еще ест у матери, сам на застольях не бывает, – и, уведя его из палаты, передал в руки слуг и Аграфены, которая тут же запричитала:

– Притомился, соколик мой! Ничего, сейчас тыковки сладкой отведаешь.

Елена носила черное тогда. И едва малыша ввели к ней в покои, бросилась к сыну, будто не видела его целую вечность.

– Матунька, там чудные гости к нам приехали! Матунька, а они хорошие?

– Нет, сынок, они плохие, но дурного нам не сделают, ибо боятся тебя, – говорила Елена, и слезы почему-то наворачивались на ее уставших красных глазах. Лишь когда она смотрела на сына, пропадал ее каменный, властный взгляд. Аграфена стягивала с мальчика нарядные одежи, Елена сняла с него шапку, заботливо расправила спутавшиеся под головным убором кудри.

– Меня боятся? А тату они боялись? А сильно боялись? – восторженно и гордо вопрошал Иоанн.

– Сильно. И тебя должны бояться, сынок! – глядя ему в глаза, твердо отвечала Елена.

– А чтобы тебя боялись, Ванюша, нужно быть сильным. А чтобы быть сильным, нужно кушать! – приговаривала Аграфена, накрывая низкий небольшой столик для любимого воспитанника.

Когда сын поел и лег спать, Елена оправила вдовий плат, утерла глаза, подошла к образам, нервно и быстро помолилась. Предстояла тайная встреча с опекунами, кою назначил Василий Немой.