Читать книгу Кровавый скипетр - Виктор Иутин - Страница 6

1536 год. Муром

Хотя Дмитрий Бельский и был назначен главным воеводою в Муроме (а скоро, говорят, Елена назначит его наместником древнего Владимира), все равно для него это было своего рода ссылкой. В прошлом осталась Москва, главенство в думе. Ныне же в Москву даже не пускают, Иван в темнице, семья далеко. И виной тому Семен!

Дмитрий сидел в одной рубахе, большой и сутулый, уронив на дубовый стол свои богатырские руки. При мысли о брате-предателе пальцы сжались в кулак, и за этим последовал страшный удар по столу, в который князь вложил всю злость, боль и обиду. Говорят, в Литве земли получил, да в войне против своих же участвовал! Позор-то какой! Иван доселе в темнице, кабы не зачах там! Ну, Семен! Ничего, повидаемся еще!

Гнев и обида быстро улетучиваются, на смену им приходит горечь и тоска. По щекам боярина текут мужские слезы, тая в темной бороде. Как же вышло так, что большая и крепкая семья Бельских распалась, и теперь не собрать ее воедино за широким столом в родительском тереме? Он вспоминал отца, коего уже больше тридцати лет нет в живых, мать, вспоминал детство, когда он, старший брат, взяв за руку младшего – Ваню, с любопытством подходил к люльке, в которой, причмокивая губками и сжав крохотные кулачки, спал их новорожденный брат Семен.

– Возьми братца-то на руки, подержи, – молвила изможденная родами мать. Несмело Дмитрий взял крохотный пеленочный сверток, пахнущий чистотой и молоком, улыбаясь, пощекотал пальцем носик младенца, и Семен, цепко схватив палец, тут же отправил его себе в рот. Отец и мать долго смеялись потом, мол, палец в рот ему боле не клади, а то откусит!

– Откусил, Семен! Откусил! По самый локоть! – с досадой проговорил Дмитрий, борясь с тяжелым комом в горле. В сенях за дверью послышался какой-то шум и говор. Утерев слезы (не должны ратники видеть слез боярских!), крикнул раздраженно:

– Ну, что там еще?!

Заглянувший ратник доложил, что войска для смотра построены.

– Скоро выйду! – не оборачиваясь к нему, ответил Бельский. Тихо скрипнув, закрылась дверь. Подавил вздох, медленно поднялся из-за стола и кликнул слуг, дабы помогли ему переодеться.

На исходе был февраль, стоял мороз, снег гладкими курганами лежал на земле.

Дмитрий Бельский предстал перед выстроенным полком в блистающем шишаке, в атласном опашне, под которым сверкала серебром броня, сабля в узорных ножнах прицеплена к боку. Подвели высокого крепкого жеребца в цветастой попоне с золотыми кистями, звенела сбруя с позолоченными кольцами и удилами. Вдев в стремя ногу в остроносом красном сапоге, Бельский удивительно легко взлетел в седло – только полы опашня широко распахнулись в стороны – и двинулся вдоль построенного полка.

Копья ровными рядами взмывали вверх, сверкая на морозном солнце. От крепких мужиков, облаченных в панцири, стоял густой пар. Русский ратник был тогда мощным, умелым воином, обученным в боях с литовцами и татарами. Тяжелое положение государства, окруженного врагами, закаляло его защитников. И, медленно проезжая мимо выстроившихся воинов, Бельский заглядывал в каждое лицо, с почтением смотревшее на него. И взбодрился – есть у державы сила и мощь, пока такие богатыри стоят на защите ее! И радостно, искрой пронеслась в голове мысль: «Веди своих литвинов, Семен, на землю нашу! Братский прием я тебе обещаю!»…

* * *

Пахло морем и сырым деревом. День стоял ветреный, солнце укрылось за серыми тяжелыми облаками. Венецианская галера была все ближе к Константинополю – по крайней мере так говорили моряки. Семен Бельский, перегнувшись через борт, тяжело изрыгал в воду утреннюю трапезу. Рядом прошедший моряк невозмутимо выплеснул туда же помои из ведра и зашагал обратно, насвистывая что-то веселое. Сплюнув горькую слюну, Семен утер рот и снова вымученно поглядел вдаль, с нетерпением ожидая, когда же из зеленоватого бескрайнего моря появится легендарный Константинополь и он узрит золотой купол великой Софии, венчающий город, о коем рассказывали родители и наставники. Но пока лишь море уходило за горизонт, а над ним все так же висела туманная пустота…

Через многое пришлось пройти Семену Бельскому, прежде чем он оказался на этом судне.

Тогда, еще полтора года назад, когда он был арестован по приказу Сигизмунда и отбывал наказание в Вильно, он понял, что в Литве оставаться не намерен. Его обвинили в шпионаже и решении снова отъехать в Москву, но Семен прекрасно понимал, что все это из-за плачевных результатов войны, развязанной отчасти из-за его призывов. Заключение его походило скорее на домашний арест, так как в камере были кровать, стол, узника хорошо кормили, и тюремщик выносил ведро больше трех раз в день. Однако самолюбие князя было уязвлено.

В январе следующего года он был вызван на заседание господарской рады, где произнес пламенные речи, лживые и покаянные, лестные и призывающие к дальнейшей борьбе – все это произвело неимоверное впечатление на многих сидевших в том зале, и, конечно, после этого Семен был прощен. Он тут же вернулся в возвращенные ему имения, где стал вынашивать план отъезда к всемогущему турецкому султану…

Наконец, весной собрался в Краков к королю. В ночь перед отъездом решил развлечься… Молодая служанка, как только князь слез с нее, прикрывшись простыней, пугливо глядела на хозяина, на его широкую спину, пока он, голый, пропитанный потом, отвернувшись, жадно хлебал из кувшина вино. Отставив чашу, он, качнувшись, икнул и сказал злобно:

– Пошла вон!

И как только девка исчезла, упал на перину, забывшись мертвецким сном. Утром было несказанно плохо, и князь корил себя за тот «лишний» кувшин. Благо прохладный ветер в дороге отрезвил его.

– Молю об одном – дайте мне благословление на путь в Святую землю! – говорил он, склонившись пред королем. – Там я замолю свой грех во имя силы меча твоего. Верую, что молитвой своей у Гроба Господня выпрошу победы для тебя, и снизойдет Божья милость на нас…

Король сидел в черной бархатной мантии, скрывающей его жирное тело, на лысой голове сверкала небольшая корона с камнями. Полные губы короля искривлены к низу, маленькие злые глазки смотрели на Семена с полным безразличием. Одной рукой он подпер свой свиной подбородок, другой, украшенной перстнями с каменьями, лениво взмахнул, чем дал понять, что дозволил Семену отправиться в путь…

Он ехал один, взяв с собой лишь саблю, торбу с едой и кошель с восемью тысячами золотых флоринов (гигантская сумма!), и это стало его ошибкой.

По своим расчетам, князь был в Венгрии, когда заметил, что за ним гонится конный отряд. Одеждой и вооружением они походили на ляхов – меховые накидки и шапки, просторные шаровары, заправленные в сапоги, сабли у поясов, и Семен невольно подумал, что Сигизмунд послал за ним, решив вернуть. Но, вглядываясь все больше, он понимал, что это не ляхи. Бежать было бесполезно – застрелят в спину, догонят; биться тоже не следовало – их в разы больше. Они приближались, переходя на рысь, пристально вглядываясь в лицо одинокого путешественника. На незнакомом языке, окружив Семена, стали допрашивать его, и князь, ни слова не понимая, по-польски и по-литовски пытался объясниться с ними, что он – подданный короля Сигизмунда, князь Бельский из рода Гедиминовичей. Рассчитывал, что, услышав столь знаменитые имена, они отступят, а вместо того, приставив к его спине острие копья, велели слезть с лошади и отдать все, что есть. Он поспешил повиноваться, но кошель с золотом отдавать не собирался, пока один из всадников сам не забрал его. Отобрали саблю, мешок с едой, лошадь и стремительно ускакали прочь, исчезнув так же внезапно, как и появились.

С минуту Семен стоял посреди пустынной степи, слыша лишь завывание ветра и шелест травы. В глазах стояли досадные слезы. Убежал в Литву, оставил родину, братьев, теперь оставил Литву, где мог заниматься государственными делами – и ради чего? Чтобы его ограбили какие-то оборванные разбойники, оставив без пропитания, оружия и коня посреди великой, не знакомой ему степи? Сейчас казалось, что вожделенный стол рязанский невозможно далек, недостижим. Хотелось помолиться, но вспомнил, что предал своего Бога, не внял Его знаку и покинул родину – молить о помощи было некого. И, стиснув зубы, Семен побрел сквозь высокую жухлую траву, не поднимая глаз.

Когда начало темнеть, он отчаялся. Уже многие версты ему не попалось ни единого живого существа. Семен был голоден, усталость валила с ног. В последний миг, накануне прихода зловещей ночи, он увидел вдали вереницу всадников. За ними тащились тяжелогруженые телеги и возки. Поначалу страх и нерешимость одолели Семеном – днем ограбили, но хотя бы не убили, а сейчас у него брать нечего, кроме сапог и одежды, значит, непременно убьют! Но вскоре пришло осознание, что это купеческий караван. Там безопасно, есть еда и питье. Едва проскользнула эта мысль, Семен рванул с места, бежал за караваном, падал, полз, вскакивал, снова бежал, вытирая выступившие почему-то слезы.

Во главе каравана был старый еврей Аарон, говорящий на многих языках. Были среди его купцов и русичи, которым Бельский сдержанно обрадовался, даже позабыв на мгновение, что предал и свою страну, и народ. Оказалось, они едут в Инсбрук – Семену было с ними по пути. Аарон выслушал историю о том, как Бельского ограбили, подумал с минуту и позволил ему остаться – не оставить же человека погибать в степи. Семена тут же накормили и позволили взобраться в телегу с какой-то рухлядью, прикрытой рогожей, и в ней он очень скоро забылся мертвецким, спокойным сном.

У костра на ночном привале спросили, куда князь направляется в одиночестве. Семен кратко поведал о том, что он сбежал из Московии от боярского произвола, что теперь он направляется в Константинополь к великому султану, надеясь на его покровительство. После этого завязался неторопливый разговор.

– Константинополь – великое чудо, – говорил старый купец-еврей Аарон, а языки пламени ласково лизали пальцы его протянутых к костру рук, – наследство римских императоров, центр православия, разграбленный и завоеванный мусульманами. Величие прошедших веков граничит с грязью. А ведь когда-то не было города прекраснее и богаче. Так какой город сохранит в себе православную веру, станет Третьим Римом?

– Третий Рим давно создан германцами, – отвечал ему сидевший рядом купец Станислав. – Тогда, когда основана была Священная Римская империя! Нет могущественнее державы ныне!

– А как же преемственность культуры? Веры? Что общего у них с Византией кроме двуглавого орла? – вторил третий купец.

– Сей герб и Москва переняла! Великий князь нынешний – правнук Палеологов! И веру сохранили. Так, может быть, Москва – Третий Рим? – вопрошал Аарон и взглянул искоса на Бельского. Семен, укутавшись в теплый вотол, безучастно глядел на пламя костра. Может, старый купец хотел разглядеть в нем раскаяние, какую-то искру скрытой в душе муки отступничества от родины, государя и веры? Но не показал всего того Семен Бельский…

Инсбрук был в те годы одним из самых развитых экономических центров Европы. Семен ахнул, увидев вдалеке голубеющие Альпы и располагающийся у их подножия город, с тесно стоящими друг к другу островерхими домами и ратушами. Людей было неимоверно много, гудел общий гомон, шум, грохот, скрип. Здесь Аарон сказал Семену, что пришла пора им расстаться, и указал ему дом, где жил австрийский дипломат Герберштейн, добавив на прощание:

– Иди к нему, ежели хочешь предстать перед королем Фердинандом. Однажды он станет императором Священной Римской империи. Тебе пригодятся такие знакомства…

Услышав, кто пришел к нему, Герберштейн тут же велел принять Семена и обещал устроить встречу с королем. Семен попросил растопить баню или хотя бы принести бочку с водой, дабы смыть дорожную грязь, Герберштейн несколько смутился – европейцы мылись тогда редко, но велел слугам отмыть и переодеть знатного московита.

– Ехать через Венгрию было вашей большой ошибкой! – говаривал Герберштейн. – Там давно идет война! Разруха! Часть венгров избрала своим королем его величество Фердинанда, другая же борется под знаменами трансильванского князя Яноша Запольяи. Вы не помните, были ли с теми, кто обобрал вас, какие-то знамена?… Нет? Немудрено, ведь это могли быть и просто грабители. Как жаль! Я буду просить его величество возместить вам хотя бы часть этого ущерба…

Король принял их через несколько дней, и разговор его с Семеном был недолгим. Фердинанд безразлично рассматривал гостя уставшими полуприкрытыми глазами, пока Герберштейн представлял Семена. Его никак не тронул приезд Бельского, он никогда не слышал ни о Рязани, ни о Белом княжестве. Семен не знал, куда себя деть. При разговоре о возмещении ему отобранных в Венгрии денег король вздохнул и развел руками, мол, денег сейчас нет, ибо много забот и расходов. Зато он приказал сопроводить Бельского в Венецию и посадить на определенную галеру, на которой князь сможет отправиться в Константинополь. На этом прием был закончен. Бельский, стиснув зубы, поклонился и поспешил покинуть зал.

– Как жаль! – сокрушался Герберштейн. – Но у короля действительно много забот! Еще эта война… К тому же он скоро выдает свою старшую дочь за сына польского короля, юного Сигизмунда…

«Да пропадите вы все!» – раздраженно подумал Бельский и попросил посла отправить его в Венецию сегодня же…

И вот, увидев причудливый город, стоящий на воде, и где по улицам перебираются лишь на лодках, он наконец сел в указанную галеру. Уплывая, все думал о том, что европейцы так далеки от русичей! Другая культура, вера, обычаи, привычки, все другое! Неуютно ему было средь них! Даже литвины и ляхи – и того ближе, чем эти холодные, неприветливые германцы и громкие, наглые фряги.

Венеция, кишащая людьми, лодками и судами, все больше отдалялась, но сейчас князь с тоской думал, что где-то там, будто в совсем другом мире, стоит матушка-Москва со своим каменным Кремлем и деревянными теремами, и где-то там родительский дом и негаснущий свет в оконце… Предательски защипало глаза, и он, собравшись с духом, переборол себя. Поздно горевать! Назад пути нет…

– Константинополь! Город впереди! – послышался крик одного из моряков, и Семен, до этого боровшийся с очередным рвотным позывом, вдруг ощутил облегчение, подбежал к носу корабля и, вытягивая шею, стал жадно вглядываться в проступающие сквозь туман очертания города.

Город стоял на берегу Босфора, огромный, окруженный массивной крепостной стеной, за которой виднелось бескрайнее безмятежное голубое море. Над городом возвышался огромный купол крупнейшего ранее православного храма – Святой Софии. Столетие назад он сверкал золотом, и не было прекраснее и величественнее строения! Моряки, подплывавшие к Константинополю, издали замечали золотой свет над холмом. Веками София приводила приезжих в немой восторг. Теперь же она была обращена в мечеть, купол лишился золота, как и весь собор – богатств. Говорят, все христианские фрески и мозаики мусульмане замазали штукатуркой.

Здесь была сама жизнь, ибо через многочисленные ворота города постоянно проходили вереницы купцов и путешественников. Дул свежий морской ветер.

Пока причаливали и разгружали судно, Бельский, словно в тумане, видел лишь этот город, и более ничего. Вместе с венецианскими спутниками прошел он к воротам. Под стенами города находилась сельская местность: бедные хижины, худые дети, скот, хмурые, грязные жители. Когда ехали купцы сквозь пахнущий навозом, рыбой, пылью и нечистотами «посад», жители-турки безмолвно провожали их пристальными взглядами.

– Вот пригород Эюб, – показывал Семену один венецианец на обилие торговых лавок и невысоких домов с виноградниками, – здесь всегда так людно. А вон дальше, местность, окруженная еще одной стеной, ветхой, называется Галата. Там во времена Византии селились европейские купцы, туда и до сих пор причаливают европейцы. Собственно, туда мы и направляемся. Мусульмане слишком праведные, чтобы заходить туда, ибо Галата – оплот развращения и пьянства, куда ни глянь, всюду публичные дома и таверны! А там дальше, за Галатой, вот там, находится султанский двор…

Бельский жадно оглядывал все вокруг. От византийского Константинополя осталось немного – руины разграбленных дворцов базилевсов да утесненные мечетями православные храмы. Мечети, богатые и величественные, возвышались над невысокими домами горожан. И всюду было оживление на забитых донельзя улочках. Семен никогда не видел такое скопление народа в одном месте. Там чадили дымом мастерские, здесь растянулся шумный базар, где продавали фрукты, овощи, шкуры, шерсть, поодаль – украшения, еще дальше – рабов. Янычары в высоких головных уборах, приставив пищаль к плечу, ходили по городу, следили за порядком. Неимоверная сила и неприступная мощь ощущались в этом городе, означавшем само торжество ислама над христианством…

И здесь Семену надлежало найти помощь в борьбе с его отчизной либо отречься от своих желаний и вернуться в Литву ни с чем – туда, где его не любили и опасались, и на это Семен не хотел и не мог пойти. Только вперед!

* * *

– Слушайте, цари, разумейте! Внимайте, обладатели множества и гордящиеся пред народами! От Господа дана вам держава, и сила – от Всевышнего, Который исследует ваши дела и испытывает намерения! Ибо вы, будучи служителями Его царства, не судили справедливо, не соблюдали закона и не поступали по воле Божьей…

Отрок, сидя за стольцом, читал медленно, запинаясь, старался не поднимать глаз, дабы не видеть пристального и тяжелого взгляда матери. Елена вслушивалась в чтение Иоанна и беззвучно проговаривала про себя эти строки наизусть.

– Страшно и скоро Он явится вам, – продолжал мальчик, – и строг суд будет над начальствующими…

– Ибо? – перебила Елена. Иоанн с трепетом взглянул на нее и проговорил наизусть:

– Ибо меньший заслуживает помилования, а сильные сильно будут истязаны…

Улыбка, кою любил и ждал отрок, появилась на лице Елены, она поднялась и поцеловала в его макушку.

Сын рос, и Елена, ревностная православная христианка, уже начала прививать ему любовь к Богу. Вместе с ней он отправлялся в поездки по монастырям, отстаивал долгие службы, читал Священные Писания и учил их наизусть. Через строки, писанные апостолами и мудрецами, Елена доносила до сына мудрость, решительность, справедливость, воспитывая будущего правителя.

Также Елена привязывала Иоанна к Телепневу. Пока он воевал с Литвой, княгиня рассказывала сыну о героизме Телепнева и все чаще говорила, что он станет верным слугой Иоанна, когда он вырастет и будет править сам.

За это время многое случилось в государстве. Уже строилась под руководством итальянца Петро Малого (со времен Ивана Великого повелось нанимать иностранцев для строительства в Москве) Китайгородская стена с двенадцатью башнями. Где ранее было лишь ограждение частоколом, ныне возводилось укрепление из красного кирпича, надежная и мощная цитадель, способная выдержать осаду и штурм. Кроме Москвы укреплялись другие города и заставы – на это Елена средств не жалела.

Укреплению городов сопутствовала утихающая уже война с Литвой. Война эта, кою Сигизмунд Старый все же проигрывал, выявила уязвимость Литвы и доказала, что Москва отныне сильна, и литовцам тягаться с нею не следует. Сигизмунду до конца его жизни пришлось отказаться от попыток возвращения смоленских земель. Для Москвы это было необходимо – в Казани был свергнут Джан-Али, союзник и ставленник покойного великого князя Василия, и к власти пришел племянник крымского хана Сафа-Гирей, который с первых же дней правления начал свои кровавые набеги, подвергнув истреблению и огню нижегородские земли.

Еленой была доведена до конца начатая еще покойным великим князем Василием денежная реформа. Уходили в прошлое времена, когда каждый удельный князь чеканил свою монету. Москва сталкивалась с повальным мошенничеством, вредившим торговле и экономике, и виной тому монетный хаос, с которым надлежало покончить. В Новгороде, торговом центре всего государства, чеканилась отдельная, более тяжелая монета с изображением всадника с копьем – «копейка». В Москве же на монетах изображался всадник с саблей, и называли их «московками», или «сабленицами», а общее название они получили татарское – «денга». Иными словами, стремившаяся к единству Русь получила наконец единую денежную систему, и в этом одна из главных заслуг Елены, продолжательницы дел мужа и его великого отца.

Была и обратная сторона ее правления. Умер в оковах князь Воротынский, умер дядя Елены, Михаил Глинский. Говорят, он был задушен людьми Телепнева. Умер наконец от голода и лишений дмитровский князь Юрий. Его мертвое, истощенное тело выволокли из темницы за ноги и притащили во двор, где оно еще долго пролежало, прежде чем его унесли. Дмитровское княжество было присоединено к Москве, так как князь не оставил потомков.

В Старице быстро стало известно о смерти Юрия Иоанновича, и князь Андрей впал в бешенство. Мало того, что Елена приложила руку к гибели его родного брата, она не отдала Андрею Иоанновичу часть земель покойного, хотя князь имел на это право. Сначала бешенство, злость, а затем упадок и сильнейшее чувство вины. Выгнав всех, Андрей Иоаннович долго молился у киота, плакал и проклинал себя за слабость, за то, что все эти годы просидел в Старице и даже не попытался спасти брата. Теперь он мертв, и вина эта легла тяжким грузом на плечи старицкого князя.

– Княже! – послышался за спиной тихий, неуверенный оклик слуги.

– Я же сказал, вон все! – полуобернувшись, выкрикнул князь.

– Тебе послание от великой княгини, княже!

Внутри все вздрогнуло, князь вскочил с места и принял из рук поклонившегося в пояс слуги грамоту, обвязанную шнурком с красной печатью. Дрожащими руками сорвал печать, шнурок, развернул, стал читать. Елена звала его в Москву на похороны дмитровского князя, дабы «разделить с нею великое горе» и почтить память новопреставленного. Не помнил, как дошел до кресла, как сел – перед глазами была эта проклятая грамота со сломанной великокняжеской печатью. Махнул слуге, мол, выйди вон, а сам сидел в полумраке, перечитывал, убирал от лица, вновь перечитывал.

Поехать в Москву пришлось, несмотря на укоры жены, обвинявшей мужа в слабости. Бояре настояли на том, заверив, что Елена не решится навредить старицкому князю на похоронах его брата:

– Вспомни, княже, чем окончился отказ Юрия Звенигородского приехать на похороны его брата, великого князя Василия Дмитриевича, прадеда твоего! Войною, ибо возжелал великого стола и боялся расправы! Долгой войною, резались не один десяток лет, деда твоего ослепили! Помнили о том еще наши отцы и завещали того не допускать. Езжай в Москву, княже, не губи себя и нас!

Андрей Иоаннович поехал в столицу, встретился с Еленой и ее сыном, безразлично взиравшим на не знакомого ему дядю. Был короткий разговор, который князь даже не запомнил, был троекратный родственный поцелуй, на службе и похоронах Юрия они стояли рядом, и после того Андрей Иоаннович спешил отъехать. Уезжая, заплакал от бессилия и отвращения к себе. Всю дорогу он, истощенный волнениями, проспал, а по приезду даже не смог поглядеть в глаза жене, читая во взгляде ее немой укор.

– Юрия заморила и тебя не пощадит! – сказала Ефросинья мужу перед тем, как уйти и запереться в своих покоях. Это князь и сам очень хорошо понимал и вскоре, сломленный переживаниями, слег в постель с тяжелой болезнью – на ноге появился смрадный нарыв, от коего умер великий князь Василий. Невольно придворные уже подумали, что Андрей Иоаннович тоже умрет, и готовились к тому, что и Старицким княжеством начнет управлять младенец, его двухлетний сын Владимир. Князь был в беспамятстве, бредил, лекари ежечасно меняли пропитанную гноем повязку на ноге. Ефросинья, стоя у ложа супруга и вглядываясь в его похудевший лик, говорила шепотом:

– Нет, князь, нельзя тебе умирать! Кто же, кроме тебя, бросит вызов этой поганой литвинке? Кто, ежели не ты? Вставай, ну же!

И, кажется, впервые в жизни заплакала.

Осенью вновь пришел казанский хан Сафа-Гирей, и в Москве Елена собирала всех главных воевод и князей, дабы организовать поход против Казани. Был призван и Андрей Старицкий. Он все же победил болезнь, шел на поправку, но не мог и не желал ехать в Москву. Начался долгий и частый обмен посольствами между Старицей и Москвой.

«В болезни отбыл я свои ума и мысли. Согрей по мне сердце милостию! Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?» – писал князь Елене и просил прислать к нему лекаря Феофила, лечившего когда-то великого князя Василия. Елена отправила старца к Андрею Иоанновичу и велела ему сразу после осмотра больного вернуться в Москву.

И вот Феофил и верные Елене люди вернулись в столицу. Елена принимала их, как всегда, в своих покоях, в присутствии Телепнева.

– Не нашел я у князя Старицкого тяжелой болезни, государыня! – с поклоном докладывал Феофил. – Был нарыв, подобный тому, от которого скончался великий князь Василий Иоаннович, но он уж проходит и к гибели привести никак не сможет!

– Еще, государыня, служилых людей жалует и собирает подле себя, – добавили сопроводители старца, – на землях его военные сборы и суматоха, а сам в постели лежит.

Жестом руки Елена отослала послов, оставшись с Телепневым наедине.

– Жаль, я думал, от болезни помрет, меньше забот было бы! – протянул он с досадой. – К войне готовится, Елена! Того допустить нельзя! Сил мало у нас, не время.

– Ехать сюда не желает, против татар не выходит, силы собирает… – задумчиво протянула Елена и, вздохнув, стиснула пальцами резной подлокотник кресла. – Видит Бог, не хотела я расправы над ним, но без того, видать, не обойдется. Ну, ничего. Подождем покамест. Подождем!