Читать книгу Самый страшный день войны - Виктор Королев - Страница 5

Любе приснился отец. Гладил её по голове мягкой рукой с толстыми пальцами. Дышал в маковку водкой и махоркой. Бормотал: «Любушка, голубушка, доченька моя…»

Отец Любы пил сильно. Когда выпьет, был добрым. Люба любила отца, потому что он всегда был добрым. Умер он, просто упал. На похоронах мать кидалась на гроб, все боялись, что она в могилу за ним прыгнет. А на сороковой день привела в дом нового мужа. С чёрной перчаткой на левой руке. С порога мать показала весёлыми глазами на дочь.

– Ну, знакомьтесь!

– Ох, и тоща же девка! – оценил её новый с ног до головы. – Но ништо, если кормить – быстро отъестся. Звать-то как?

– Любушка, – доверчиво ответила Любушка.

Они жили в Александровке, в своём доме. Этот новый работал фининспектором в потребсоюзе, собирал недоимки. Его просто выбешивало, если кто-то спрашивал, где руку потерял, начинал орать:

– На фронте кровь рекой льётся, а ты от налогов прячешься, крыса тыловая!

Что есть, то есть – строг. Так мать о нём говорила, добавляя: «Но справедливый же!» Боялась она его, похоже. Мог и ударить, это тоже бывало. Но жить они стали лучше. Отчим не пил вовсе.

Как-то по весне (это уже в сорок втором было) Любушка сидела за столом, готовилась к экзаменам за девятый класс. Он приехал на обед, матери дома не было. Молча встал за спиной, потом вдруг положил руку ей на плечо, надавил несильно, стал поглаживать, задышал с присвистом. Её прямо передёрнуло всю.

– Ишь чё! – буркнул отчим. – Ну ладно, поглядим…

Руку убрал. Ещё постоял, добавил уже спокойнее:

– А ты почему меня никак не называешь? А, Любушка? Или я не добр к тебе? Когда поумнеешь-то?

Она молчала. Смотрела в пол, а видела почему-то только руку отчима, точнее – обе его руки. Одну неподвижную, в чёрной потрескавшейся коже. А другую – жилистую, с нервными пальцами, которые то сжимались в кулак, то растопыривались, словно когти дикого зверя. Она крепко-крепко зажмурилась, испугалась, что он сейчас ударит её. А когда открыла глаза, отчима в комнате уже не было.

За хорошую работу ему доплачивали сахаром, эту премию он заставлял мать продавать на рынке. Выручку по несколько раз пересчитывал и куда-то прятал. Однажды доплату выдали конфетами. Там были ириски-тянучки, подушечки и даже две московские шоколадные в красных фантиках. Конфеты лежали в вазочке, которую мама очень берегла. Любушка взяла вазочку, просто чтобы посмотреть. И не услышала, как вошёл отчим.

– А ну, не трожь! Это не для тебя, крыса худосочная!

От неожиданности Люба выронила вазочку, посыпались по полу конфеты. И тут же цепкая клешня сжала её сзади за горло так, что дыхание перехватило и тело стало ватным. Если бы не вернувшаяся с рынка мать, наверное, он убил бы её или ещё что хуже.

С тех пор она старалась никогда не смотреть на отчима. И по-прежнему никак не называла его.

В июне сорок второго Любу, как и всех старшеклассников, послали на окопы. Это только так говорится: «на окопы». На самом деле это многокилометровый противотанковый ров. И такая гигантская канава должна быть выкопана в самые короткие сроки, потому что она, по замыслу военачальников, должна остановить немецкие танки. От этой трудовой повинности освобождены только женщины с грудными детьми, а поскольку детей у школьниц нет, то вот им в руки лопата с киркой – и вперёд с комсомольской задорной песней!

Странно, но маму не призвали на окопы – наверное, отчим добыл ей фиктивную справку. А то ведь за уклонение от труд-повинности – штраф огромный или судимость, полгода исправительно-трудовых работ.

Об этом рассказал перед началом работ молодой военный с двумя кубиками на петлицах.

– Это вам не канава! Это важнейший стратегический объект, – вещал он, мотая головой и срывая голос. – Ров должен спасти наш родной город от вражеских танков. И создавать его надо качественно, по регламенту. Два метра глубина, пять метров ширина поверху. Одна стена должна иметь уклон сорок пять градусов, другая – шестьдесят. Это чтобы земля с откосов не осыпалась. Буду проверять лично, так что халтурить не советую. Надеюсь, все понимают, что тут тоже фронт, пусть и трудовой…

Разобрали инструменты, и началась безостановочная, ужасно тяжёлая работа. Ближе к вечеру позволили развести костры, а тех, кто совсем выбился из сил, отправили готовить ужин. Любушка попала в их число.

Сверху она видела, как этот строгий военный ходил по дну канавы с землемерным циркулем и транспортиром. Ругался, заставлял исправлять огрехи. И сколько человек работает, тоже было видно сверху. Сотни людей, как муравьи, копошатся в гигантской канаве. Её дома не видно отсюда: до Александровки километра три, и то если напрямки, лесом.

Уже стемнело, когда разрешили всем подняться наверх, к кострам. Люба подошла к военному.

– Разрешите спросить, товарищ командир?

– Разрешаю, коли такая смелая.

– Я вот сверху видела, как вы угол меряете на глазок транспортиром маленьким. А можно ведь шаблоном. Быстрее во много раз будет…

– Каким таким шаблоном?

– Ну… Сколотить из досок или из фанеры щит, одна боковина под сорок пять градусов, другая – под шестьдесят. Укрепить его на двухколёсной оси, и лошадь его протянет по дну рва, сразу все погрешности срезая. А если где совсем уж не соблюдены размеры, возница лопатой сам всё исправит…

Военный долго смотрел на неё.

– Надо же! Такая худая, а умная!

– Если меня кормить, отъемся быстро! – почему-то ответила Любушка.

И засмеялась. Военный улыбнулся тоже. Как-то по-доброму, тепло.

– Как звать-то тебя? Любушкой? Красивое имя! Молодец, Любушка!

Следующие три дня Люба работала возчиком шаблона, потом стала официальным бригадиром, главной над тридцатью землекопами. А на четвёртый день прилетели немецкие самолёты.

Сначала все услышали жужжание моторов. Хоть и далеко ещё, но всем показалось, что это не наши, не по-нашему гудят – как-то зловеще, что ли. Потом увидели их, когда они стали собираться в стаи над городом, словно осы или птицы какие-то. И эти стаи кинулись клевать дома. Всё на горизонте задымило, заволокло облаками серой пыли. А тут же раскатами загрохотало, докатилось до них эхо взрывов.

Самолёты уходили к лесу, перестраивались. И там они тоже сбрасывали бомбы. Прямо на Александровку. Кто-то прибежал из знакомых:

– Люба, в ваш дом бомба попала! Беги скорей!

Она не помнит, как промчалась через лес эти три километра.

Вместо дома – огромная дымящаяся воронка. С одного края догорала баня, с другого – сарай. Всё в щепки, всё в саже, какие-то обгоревшие бумажки летают в воздухе, словно чёрные бабочки.

– Мать-то твоя с отчимом в город уехали с утра. Никого дома не было, считай, повезло, – нашёптывала соседка.

Приехали пожарные. Залили остатки сарая, дали подписать какие-то бумаги, уехали.

Отчим с матерью примчались, оба белые, как полотно. Отчим одной рукой пытался ковырять обгоревшим поленом чёрные клочья. Заначку свою, наверное, искал. Потом подошёл.

– Ладно, ништо… Компенсацию получим за дом – новый купим, сейчас задёшево вдовы отдают…

– Не будет компенсации, я уже документы подписала, всё в фонд обороны пойдёт, – по привычке, не глядя на него, тихо сказала Люба.

Отчим уставился на неё, выпучив глаза. Лицо его сначала зарозовело, потом стало красным, а потом багровым, с синеватым отливом. Обгоревшее полено, сжатое когтистой клешнёй, поднималось медленно-медленно, как в кино.

– Любушка, твою мать, что ж я сразу-то тебя не прибил?! Стой, тварь!

Убежала в одном жакете с комсомольским билетом в кармашке. Ночевала в стогу, было очень холодно и страшно, есть хотелось до колик в животе.

На окопы больше не пошла. Утром добралась до города, в райкоме комсомола рассказала всё как было, там дали какую-то записку в военкомат.

– Математику сдала на «хорошо» – это хорошо, – сказал военком. – Что добровольцем хочешь на фронт, это тоже хорошо. Мог бы тебя прямо сейчас в школу зенитчиц определить, но уж больно ты худая!

– Если кормить, я быстро отъемся! – устало выдавила из себя Любушка.

Военком усмехнулся. Выписал предписание.

– На! Во дворе стоит машина, водителю отдашь – и в добрый час!

Отдала бумагу, залезла в кузов. Там на скамье спиной к кабине уже сидела одна девушка. Назвалась Катей. Оказалось, что ехать им вместе, в школу зенитчиц. Катя протянула Любе полгорбушки чёрного хлеба.

– Хочешь есть? Бери! Больше у меня ничего нет.

Когда машина тронулась, они уже были подругами на всю оставшуюся жизнь. Обнялись и обе уснули, хотя трясло в кузове изрядно.

Любушке приснился отец. Как всегда, добрый. Мягкими руками он гладил её по голове.