Читать книгу По следам Пушкина - Виктор Королев - Страница 20

Пушкин оставил после себя десять гениальных томов и четверых детей. Несмотря на «донжуанский список» и массу слухов о своих побочных детях, великий поэт заставил нас поверить, что единственной и неповторимой его любовью была Наталья Николаевна Гончарова – «чистейшей прелести чистейший образец».

Пушкин погиб в 37 лет. Аракчеев в 37 лет только женился. Граф не оставил ни перечня донжуанских подвигов, ни детей. В его жизни было две женщины. Первую, свою жену он, наверное, смог бы полюбить, если б она явила собой «чистейший образец» его мыслей и представлений о преданности. И кто знает, может, совсем не так сложилась бы его судьба, и совсем не такое негативное мнение он оставил бы о себе потомкам.

Он не искал чинов в приданое, как вообще никогда и не от кого не искал чинов и наград. Он просто хотел семейного счастья, которое в его представлении означало, прежде всего, взаимное уважение.

«Любовь и дружба ее есть единое мое исканное в ней благополучие, чего я единственно прошу от Всевышнего, а без оного, по чувствительному моему характеру, я не могу быть здоров и счастлив». Так писал он о своей избраннице незадолго до свадьбы.

4-го февраля 1806 года Аракчеев обвенчался с Натальей Федоровной Хомутовой, дочерью малоизвестного генерал-майора, занимавшегося рекрутским набором. В тот же день новоявленная графиня получила по императорскому указу Екатерининский орден 2-й степени – одну из высших «женских» наград Российской империи.

Наверное, сидя «на золотом крыльце», царь с царицей думали, что самый лучший подарок на свадьбу молодой женщине – фрейлинский статус. Он давал право без приглашения появляться при дворе, посещать все балы в высшем свете. Короче, открывал любые двери – танцуй хоть до упаду. Можешь с мужем, можешь одна – никто с тебя не спросит, никто не осудит.

Чем закончилась для Натали Гончаровой и ее мужа эта «фрейлинская» безудержная свобода, мы все знаем. А как она начиналась, почему-то забываем. Мать поэта вела в то время хронику жизни своей. «Александр в деревне, – пишет она 13 февраля 1834 года. – Его сделали камер-юнкером. Его жена теперь на всех балах, она была и в Аничковом. Она много танцует, хотя, похоже, брюхата…»

Беспристрастная хроника продолжается спустя неделю: «Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; всякий день возвращается в четыре или в пять часов утра, обедает в 8 вечера, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал. Через две недели она поедет в деревню».

В деревню к мужу в тот раз она не поехала ни через две недели, ни через месяц. Вот дальше запись из дневника ее свекрови: «В воскресенье вечером, на последнем балу при дворе, Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, возвратившись домой, выкинула. И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленицу, будучи два месяца брюхата…»

Не знаю, как вам, а мне этот «чистейшей прелести чистейший образец», всю ночь прыгающий по паркету с ребенком в животе, не очень симпатичен. На рисованных портретах она смотрится значительно лучше. Впрочем, известно, что поэт всегда уезжал в свою деревню, когда узнавал об очередной беременности жены. Так сказать, землю попашет, попишет стихи. Дети рождались не в его присутствии. В его присутствии рождались стихи. Для него это было важнее, чем «Машка, Сашка, Гришка, Наташка». И бальные флирты жены он прощал – до поры до времени…

Оставим чету Пушкиных и вернемся к молодоженам Аракчеевым. В отличие от Гончаровой, новоиспеченная графиня не успела подарить мужу ребенка. Прожили вместе они всего год. Несогласие супругов во взглядах стало проявляться все чаще, и граф с удивлением обнаружил, что его дела, его симпатии и антипатии для молодой жены совершенно безразличны, что, прожив все лето в Грузино, она так и не могла полюбить его детище. А к зиме она явно затосковала по Петербургу и прямо заявила мужу, что до сих пор не использовала свой фрейлинский статус, не появившись ни на одном балу в свете. Он отпустил ее в столицу.

Нет точных сведений, как вела себя графиня на балах. Видимо, тоже прыгала всю ночь по паркету. И, конечно, нашлись доброхоты, тут же сообщившие графу обо всех ее «партнерах по мазурке». Граф прибыл в Петербург, имел с женой серьезный разговор и при ней приказал своим людям, чтобы графиня впредь не выезжала одна.

По сути, это был домашний арест. Несмотря на это, однажды вечером, когда мужа не было дома, она потребовала подать карету и назвала адрес, куда ехать. На отданный ею приказ лакей, поклонившись, ответил: «Их сиятельством графом сделано запрещение вам ездить одной». Карета так и простояла у крыльца до возвращения Аракчеева и до нового скандала, в конце которого граф заявил жене, что отныне она лишается права делать какиелибо траты без его ведома.

Вряд ли граф понимал, что женщине можно запретить ездить на танцы и расточать там улыбки в обмен на знаки внимания, так необходимые ее натуре, можно запретить ей вообще появляться в свете. Но лишить ее скудных копеек на личные расходы – это значит, оскорбить в ней женщину, лишить ее «женскаго» пола и смысла жизни.

Впрочем, брак их, наверное, сохранялся бы еще долго, если бы не случай и если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 тысяч рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.

Аракчеев срочно потребовал к себе все финансовые отчеты. Каково же было его изумление, когда он прочитал в расходной книге, что его супруга дважды получала по пять тысяч рублей. Вне себя от гнева, он приказал камердинеру срочно позвать к себе Наталью Федоровну и, когда та вошла в кабинет, встретил ее у порога словами:

– Вы, сударыня, изволите брать взятки с полиции?

– Какие взятки? Что вы говорите? Я ничего не понимаю! – отвечала растерявшаяся графиня.

– Я говорю, что вы получили от обер-полицмейстера два раза по 5000 рублей из денег, предназначенных для оплаты секретных сотрудников. А поскольку вы в тайной полиции не служите, то это взятка.

– Да, я брала эти деньги, – пришлось сознаться графине. – Но я взяла их не для себя, а для маменьки, ей было очень нужно…

Граф не позволил ей далее продолжать:

– Женщина, стоящая на содержании у полицейского, не может быть моей женой! Даю вам час на сборы!..

Замуж графиня Хомутова больше так и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще троих дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец – ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…

У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей невенчанной женой, с которой он прожил больше двадцати лет, которой он писал такие страстные, такие нежные письма и которую, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом».

Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство. Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился смелее, мягче, сильнее.

В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в непривычной сей смелости влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил-то, получается, обоих…

Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец чуть не сошел с ума. Его больше не интересовали государственные дела, он ушел со службы и, закрывшись ото всех людей и от всего земного, тихо умирал от тоски по своей любимой еще долгих девять лет. Граф приказал заранее выкопать себе могилу рядом с ее прахом. И умер, так и не снимая с шеи ее платок…