Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь - Виктор Мануйлов - Страница 23

Дни шли за днями, слагались в недели. Александр Возницин работал, почти не отрываясь ни на что другое. Случались собрания среди художников, выставки, работы по оформительству, но все это было ерундой, не стоящей внимания. Так же незаметными проходили какие-то праздники, они врывались в раскрытую форточку окна песнями, гармошками, патефонами, Александр недоуменно отрывался от холста, мучительно морщил лоб, теребил отросшую бороду: черт знает, чем люди заняты, когда надо работать и работать!

Через месяц или даже больше – так вышло, что не могла Аннушка приходить на сеансы: то на работе встречный план гнали, то соцобязательства, то страх и неуверенность не пускали ее к Александру, тем более что он сам не подавал никаких признаков жизни и даже не интересовался тем, жива она или уже померла от какого-нибудь несчастного случая, – и вот Аннушка, гонимая тоской и отчаянием, снова входила в мастерскую, входила робко, будто в первый раз, входила незваная, сама по себе.

Она сняла пальто у входа, сбросила, нога об ногу, боты, выпрямилась, глянула на Александра, стоящего напротив, почти не видя его сквозь затуманивший глаза страх. На ней новое платье, голубенькое в белый цветочек, купленное всего два дня назад, в длинные косы вплетены широкие голубые же ленты. Ей так хотелось, чтобы Александр заметил ее обновы и оценил ее в этих обновах. Но тот, на этот раз чисто выбритый, постриженный и помолодевший, встретил ее с каким-то необыкновенно серьезным, даже мрачным выражением лица. Когда она разделась, он взял ее за руку и молча подвел к станку, на котором стояло большое полотно – в несколько раз больше того, что видела Аннушка, когда он ее рисовал.

Картина была повернута к окну, за которым светился и плескался на легком ветерке веселый весенний день, деревья раскачивались из стороны в сторону, радостно помахивая голыми ветвями с уже набухающими почками, и по всей мастерской, залитой весенним солнцем, раскачивались веселые тени, играли солнечные зайчики. И по картине тоже.

Поначалу Аннушка увидела лишь грубые мазки, бьющую в глаза пестроту, но Александр отвел ее от картины на несколько шагов, и тогда она разглядела девушку, почти девчонку, на миг оторвавшуюся от книжки, и в глазах у этой девчонки было такое… такое… что Аннушке показалось, будто Александр подслушал ее мысли, ее мечты о нем, об Александре же, и перенес это на холст, и теперь всякий, кто глянет на эту картину, сразу же все поймет и покажет на нее пальцем.

– Ой! – вырвалось у Аннушки испуганно, и она закрыла ладонями свое лицо, так ей сделалось стыдно и страшно.

– Не нравится? – удивился Александр. – Или, думаешь, не похожа?

Аннушка сквозь пальцы всмотрелась в девчонку, сидящую за столом, постепенно узнавая себя, как если бы всматривалась в зеркало, потускневшее и рябое от старости, когда поначалу видишь тусклость и рябинки, а уж потом – самое себя.

Да, это была она, Аннушка, но какая-то преображенная, какая-то такая, какой сама себя Аннушка никогда не знала. Девчонка в том странном зеркале была не просто хороша, она была восхитительна.

Аннушка отняла руки от лица и повернулась к Александру. Тот стоял, склонив голову набок и сложив на груди руки, как это делала частенько и Варвара Ферапонтовна, и смотрел на свою картину сквозь узкие щелочки меж темными ресницами. Он грустно улыбнулся Аннушке, ресницы его поползли вверх.

– Нравится? – спросил он, и видно было Аннушке, как важно ему знать, что она думает о его картине.

– Я не знаю, – тихо ответила она. – Это так страшно, так неожиданно, это совсем не то, что я думала… Я не знаю, как сказать, но… но мне кажется, будто ты отнял у меня кусочек меня самой… Я даже и не знала, что у меня это было, а ты знал и взял. И мне почему-то жалко… Я глупая, да? – И Аннушка глянула на Александра жалобно, губы ее дрогнули, а глаза заблестели, заволакиваясь непрошеными слезами.

– Скажешь еще! – хохотнул Александр, потирая руки. – Да умнее того, что ты сейчас сказала об этой картине, ни один профессор не скажет. Ты даже не представляешь, что ты такое сейчас сказала!

Он стремительно подошел к ней, взял за руку, увидел в ее глазах испуг, слезы, отпустил, и стоял теперь рядом, нервно потирая сухие руки, и руки шуршали в тишине, жалобно и просяще.

– Ты даже не представляешь себе, какая ты прелесть, Аннушка, – снова заговорил он. – Я пока писал, все смотрел, смотрел и мне казалось, что я так до конца и не смогу понять, какая ты прелесть. Я и сейчас не понимаю и знаю лишь одно, что ты мне очень-очень нравишься… И я хотел бы, чтобы ты всегда была рядом и никуда не уходила…

Александр замолчал, потупился, развел руками: мол, что еще я должен сказать? Но тут же спохватился:

– Я знаю, что у меня куча недостатков, образования не хватает и тому подобное, может, и муж из меня не очень-то, но я… я тебя люблю, понимаешь? Очень люблю. Выходи за меня замуж.

И он решительно вскинул голову и посмотрел своими серыми, какими-то осенними глазами в широко распахнутые карие глаза Аннушки, ставшие черными и бездонными.

Из этих глаз, как из родничков, переполняя их, тихо выкатывались крупные слезинки, замирали на мгновение на ресницах и падали на щеки, струились вниз, к подбородку, и Аннушка ловила их то ладонью, то внешней стороной руки, а губы ее подрагивали еще робкой и недоверчивой, но уже счастливой улыбкой.

– Аннушка! – воскликнул Александр и, обхватив руками ее плечи, привлек к себе, и тут уж Аннушка не стала сдерживаться, и разрыдалась, и сквозь рыдания все порывалась сказать, что и она его… что и он ей тоже нравится, с самого начала, что она так рада, так рада, и что это сейчас пройдет…

И действительно, через несколько минут Аннушка успокоилась, и лишь тихо и счастливо смеялась, когда он целовал ее мокрое от слез лицо.