Читать книгу Корни и кроны. Фрагменты истории Сибири в лицах одного сибирского рода (документальное историко-генеалогическое исследование) - Виктор Овсянников - Страница 4

В 17-м столетии оказалось сложнее всего обнаружить и проследить истоки моей родословной. Связано это со многими причинами.

Во-первых, чем дальше продвигаемся мы в глубь веков, тем меньше оказывается доступных сегодня исторических документов, тем меньше отражены они во вторичных литературных источниках. Не говоря уже о том, что истории Сибири в целом уделено очень мало места в нашей исторической науке. Достоверные сведения получались преимущественно учёными-иностранцами, появлявшимися и работавшими в Сибири в основном уже в 18 века. Да и их труды слабо изучены и обобщены современными историками.

Второй и, пожалуй, главной причиной, тормозившей моё продвижение в историю Красноярска, явилось то, что красноярские архивы многократно горели во время пожаров. Отдельные сведения о событиях того времени с трудом находились и продолжают разыскиваться историками в архивах других мест, поэтому воссоздать цельную картину красноярской истории оказалось совсем не просто.

Мне, пользовавшемся, как правило, вторичными источниками, оказалось ещё труднее. Как я уже говорил, в начале двухтысячных годов мною была обнаружена тесная связь родов Нашивошниковых и Суриковых. С этого времени я начал активно интересоваться фамилией Суриковы. Суриковский род, по понятным причинам, давно занимал умы многих историков и искусствоведов. Наряду с разными не подтверждающимися домыслами, однако была установлена относительно точная линия этого рода, восходившая к концу 17-го века. Василий Суриков тоже интересовался своими сибирскими предками и очень гордился казаками Ильёй и Петром Суриковыми, участниками так называемой Первой Красноярской шатости – первым крупным и, пожалуй, самым значимым в сибирской истории бунтом казаков против своих воевод. Тогда при жизни знаменитого художника и ещё долгое время считалось, что Илья и Пётр были отец и сын. Естественно, что меня они тоже очень заинтересовали.

Многие исследователи рода Суриковых считают, что предки художника пришли в Сибирь вместе с Ермаком. Оказалось, что это заблуждение пошло от самого Василия Сурикова. Вот, что он писал об этом:

«В исторической статье „Красноярский бунт“ я нашёл, что казаки Пётр и Илья Суриковы12 участвовали в бунте против воеводы, а Пётр даже раньше в таких же бунтах (я последнего факта не обнаружил – ВО). От этого Петра и ведём мы свй род. Они были старожилы красноярские (??? – ВО) времён царя Алексея Михайловича, и как все казаки того времени, были донцы, зашедшие с Ермаком в Сибирь».13

Об этом заблуждении В.И.Сурикова мы ещё поговорим дальше.

К радости моей, события Первой шатости, хотя и не упоминались ни в одном учебнике истории и популярных книгах по истории Сибири – не было там существенной классовой подоплёки в соответствии с догмами классиков марксизма – однако некоторых дореволюционных и ранних советских историков они интересовали. Труды их можно было раскопать в недрах Ленинской и Исторической библиотек. Этими историками были, прежде всего, С.В.Бахрушин и Н.Н.Оглоблин, трудами которых я не замедлил воспользоваться.

Поскольку события тех нескольких ярких лет красноярской истории до сей поры не получили достойного освещения, я рискну и попробую сделать из них литературную версию с непременными ссылками на достоверные источники. При этом я, конечно, уделю наибольшее внимание интересующим меня персонам. А так как для понимания поступков и общего течения жизни наших героев очень важно, хотя бы в общих чертах, представлять исторический фон юга Сибири, её удивительную природу, быт и нравы людей – придётся и этим аспектам уделить место в моём рассказе.

Благодаря счастливому предпринимательству Строгановых и удачливым колониальным походам Ермака, появилась русская Сибирь – гигантская губка, без которой Россия захлебнулась бы в собственной крови и своих же испражнениях. Впитывая все это и таинственным образом перерабатывая в себе, она при легчайшем нажатии отдавала и отдает свои бездонные пока сокровища.

Некоторое понимание быта и нравов сибиряков и, в частности, красноярцев 17—18 веков можно получить из немногих любопытных свидетельств современников. Вот что писал один европеец, побывавший на Руси в тот период:

«Если рассматривать русских со стороны нравов, обычаев и образа их жизни, то по справедливости их следует отнести к варварам…

Порок пьянства распространен в русском народе одинаково во всех состояниях, между духовными и светскими, высшими и низшими сословиями, между мужчинами и женщинами, старыми и малыми, до такой степени, что если видишь по улицам там и сям пьяных, валяющихся в грязи, то не обращаешь на них и внимания, как на явление самое обычное…

Хотя русские, особенно простой народ, живя в рабстве и под жестоким гнетом, из любви к господам своим, могут сносить и вытерпливать весьма многое, но если гнет этот переходит меру, тогда в них возбуждается опасное восстание, которое грозит гибелью, если не высшему, то ближайшему их начальству. Если же однажды они вышли из терпения и возмутились, то нелегко бывает усмирить их. Тогда они пренебрегают всеми, предстоящими им опасностями, становятся способны на всякое насилие и жестокость, делаются совершенно безумными людьми».

Из этого отрывка безымянного автора можно многое почерпнуть о пресловутых «скрепах», ставшими популярными в последнее время, но далеко углубляться в этот вопрос – не цель нашего исследования.

Стоит всё же сказать о кажущемся противоречии, уживающемся в загадочной русской душе. Наряду с лихостью, бунтарством и непредсказуемостью, в разных уголках и закоулках российской действительности всегда существовал и доныне здравствует живучий феномен «лакейства». Вся отечественная история может быть рассмотрена с точки зрения «лакейства – антилакейства». Если первое, как раковая опухоль, охватило всю Россию, особенно центральную, то со вторым – «антилакейством» – связаны стихийные и полустихийные движения казачества, старообрядства (особенно ветви беспоповства и бегунов), разного рода отшельничества и, наверное, многие известные путешественники были «заражены» неистребимым вирусом свободы.

А «государева служба» почти сплошь и рядом являлась вершиной добровольного самоуничижения. Не зря А. С. Грибоедов подметил о обыграл связь слов «служить» и «прислуживать». С какой нежностью и любовью описано в русской литературе множество верных слуг, нянек и мамок, дядек и денщиков! И, наконец, наше русское (особенно расцветшее в советский период) подобострастное отношение к разного рода прислуге, работникам сферы обслуживания – официантам, таксистам, уборщицам, продавцам. Мы, как никакая другая нация, готовы были унижаться перед ними, поменяться с ними ролями, а они, понимая это, упивались своей неограниченной властью над нашим раболепским сознанием.

Нельзя сказать, что эти и многие другие пороки присущи исключительно русскому народу. Известно, что и в Европе средних веков процветали грубость и жестокость нравов, но к описываемому нами периоду они постепенно уходили в прошлое. На Руси же пороки «мрачного средневековья» еще очень долго «правили» во всех слоях общества.

«В атмосфере непрерывной резни складываются типичные черты красноярского служилого человека 17-го века: склонность к своеволию и буйству, жестокость и падкость до наживы и – выше всего – вольнолюбие, дух непокорства и независимости.»14

Вот ещё одно свидетельство о сибирских нравах того времени:

«…Прослышала она, что митрополита Сибирского и Тобольского домовые дети боярские митрополичьими десятниками в разные сибирские города посылаются и там бесхозных девок и вдов к разным пакостям принуждают, а иных, догола раздев, груди им до крови давят и прочие гадости силою творят, грозятся в блядню упрятать и продают разным никчемным людям, и деньги себе берут…»15

Но прервёмся ненадолго в разговоре о нравах. Речь у нас пойдет о некоторых фрагментах истории Красноярска и прилегающих к нему территорий. Красноярск, основанный русскими казаками в первой половине 17-го столетия, и по наше время сохранил особую прелесть окружающих ландшафтов.

Почти вплотную к городу с юго-западной стороны подступают отроги Саянских гор, откуда собственно и течет Енисей. Здесь это невысокие горы, покрытые сплошь тайгой. У Красноярска отроги Саян почти обрываются и дальше, вниз по Енисею, в северном направлении горы постепенно заканчиваются. А со стороны левого берега и устья речки Качи гор и таежной растительности почти нет – небольшие холмы и ровные долины, которые в прежние времена были, вероятно, гораздо лесистее, покрытые сибирской тайгою.

Описывать природные красоты Красноярска и окрестностей можно очень долго, но не менее интересен исторический и человеческий «ландшафт» этого края, чему и будет уделено основное наше внимание.

Практически поголовным явлением в чиновничьих кругах Сибири того времени (не только Сибири и не в то лишь время) было мздоимство и казнокрадство. Почти каждый третий начальник высокого ранга был судим за такие грехи, некоторые казнены, как например, уже в правление Петра Первого сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин, которого мы тоже слегка коснемся в наших историях. Следует признать, что воровство было и остается важнейшей особенностью национальной культуры, как теперь принято говорить, «национальной скрепой».

Русские, особенно те из простолюдинов, которые вышли в знатные люди по счастью или по богатству, в какой-нибудь службе или должности, чрезвычайно высокомерны и горды. Хоть и государевы холопы – сибирский служилый люд, да не чета московской царевой челяди. Воля сибирская в кровь и плоть проникла вместе с особой дурью, поголовным пьянством, особенным казачьим зазнайством, гордыней сибирской, вседозволенностью, от государевой власти далекой. Особый сибирский характер слепливался не сразу, опыт жизни «на отшибе» обретался столетиями. Однако уже с начала 17-го века свойства «особых контингентов» сибирского казачества, а также шедших за ним не по своей воле ссыльнопоселенцев, беглых крепостных крестьян и прочих, как бы сегодня сказали, маргиналов и авантюристов – все это формировало особую человечью среду.

Особой непокорностью до необузданности сразу прославились красноярцы. Не зря их прозвали «бунтовщиками». Задолго до описываемых ниже событий конца 17-го столетия известны были они своей строптивостью и жестокостью.

В 1629 году, почти сразу после основания города и постройки острога на Красном Яре Андреем Дубенским, взбунтовались казаки от недостатка хлеба и других припасов. Справляться с продовольственными трудностями своими силами они ещё не научились: своими огородами и пашенными крестьянами обзавестись не успели, навыков выживания в тайге не освоили в полной мере. А тут незадачка вышла. При вечном российском бардаке не организовало начальство завоз продовольствия. Сами красноярцы не позаботились, да и некогда им было туда-сюда мотаться – новый острог обустраивали, и начальство это знало. Голод терпели, ждали. А казакам Енисейского острога в облом стало задарма печься о соседях-конкурентах по «местному кормлению» и грабежам (то бишь, ясачному оброку) коренного таежного населения.

Жертвой нелепого конфликта оказался Иван Олфимович Кольцов (иногда его звали Яковом) – первый красноярский атаман пешей сотни, пришедший на Красный Яр вместе с Андреем Дубенским. А тут оплошал боевой командир: привез красноярцам годовое жалование, но не привез провианту.

Воевода Дубенский выгнал из приказной избы вернувшегося из Енисейска без хлеба атамана. Казаки восприняли это как показатель вины Кольцова, потащили его на городскую площадь и стали бить. Забили до смерти, а труп атамана сбросили в речку Качу.

Пришлось красноярцам самим отправляться в Енисейск за провиантом, а заодно в тайне сговорились пограбить на Ангаре подвластных Енисейскому острогу ясачных людишек, убить воеводу, разграбить город и по Оби через Березов пробраться в Россию на родину.

С молчаливого согласия воеводы, которому обо всех своих планах заговорщики не докладывали, почти половина красноярского гарнизона покинула место службы и отправилась вниз по Енисею. В первых числах июля 130 красноярцев внезапно появились у стен Енисейского острога. По плану красноярцев, несколько человек должны были проникнуть в острог и, напав на караул, открыть ворота. Но енисейцы заподозрили недоброе. Они позволили нескольким бунтовщикам войти, после чего их разоружили и арестовали.

Выяснить полностью замысел красноярцев у пленников удалось не сразу: даже пытки не приносили результата. Битье кнутом и прижигание раскаленным железом они выдерживали. Тогда было решено внести разнообразие в процесс пытки: им обрили наголо головы и стали лить студеную воду. Только так удалось вырвать подтверждение сведений о «воровском умысле». Предпринятая красноярцами попытка штурма острога была быстро пресечена: залп из всех четырех острожных пушек и пищалей охладил пыл бунтовщиков не хуже ледяной воды, остудившей головы их пленных товарищей. Не рискнули они идти на дальнейшее безрассудство. Оставалось только продолжить грабежи.

Вместе с перешедшими на сторону бунтовщиков разными проходимцами из Енисейска и некоторыми сосланными в государеву пашню крестьянами красноярцы пограбили проживавших на посаде торговых и промышленных людей «до нага». Потом пошли на Ангару и, разжившись чужим добром и продовольствием, в конце концов вернулись в Красный Яр.

Заговор раскрыли, главных заговорщиков показательно наказали, и чудом удалось отстоять право на жизнь красноярского острога от озлобленных енисейцев. Но память осталась…

Воевод, наместников царских, поставленных на тамошнее кормление, то есть на почти полное местное самообеспечение – красноярцы и в грош не ставили, особенно безмерно алчных и чванливых. Те на тучном кормлении наглели до крайности, дурели до лютости, приводя стойких казаков в телесную немощь и отчаянье, состояние, в коем «вовсе не мочно жить» от воевод-разорителей, грабителей, мучителей.

По лютости воевод также грозны и беспощадны становились сибирские бунты. В самом мягком виде им просто отказывали от воеводства, а чаще изгоняли из городов или избивали до полусмерти самих воевод и их сторонников. На их место избирали выборных «судеек» либо заводили свои мирские круги, советы, думы. И незаконные эти думы, вольные, воровские (слово «вор» было синонимом бунтаря, разбойника), сами вершили воеводскую власть и справляли всякие государевы дела.

А дальше шло по заведенному кругу: на место лихих воевод наезжали из Москвы новые, правившие сперва с опаской, глядя на местных воровских людей, а после – шибче да круче, и повторялось всё заново до нового бунта и новых назначений. Особо нетерпеливые и свободы чаявшие служилые люди срывались с насиженных мест, шли дальше по Сибири и Востоку дальнему, а то и за Великий океан, открывая и заселяя новые земли себе на волю и отечеству на пользу.

В годах 1695—98 случился знатный бунт, названный потом Первой Красноярской шатостью16. Первой – по времени и по силе своей, почти не изученный историками по причине слабой классовой направленности, ибо бунтовал не бесправный угнетенный люд, а почти вольное казачество, и не против царевой власти, а против таких же государевых слуг только телом и чином пожирнее, пожаднее да понаглее. Известно ведь по всем временам, что чем мельче начальничек, тем больше от него пакости и вреда прочим людям.

И по сей день народ наш не шибко поумнел и также думает, что все беды его от чиновной коррупции и предпринимателей алчных, а избранный богом или их же волею главный государев муж – мудёр и справедлив, всё праведно порешит, народец свой в обиду не даст, кого следует изведет, воров покрупнее прижмет, а мелких (кто и нынче без греха?), но преданных, не тронет да прикормит еще от своих щедрот…

Почти три года бунта, даже в силу удаленности от центральных властей – срок не малый. Да и кто бы их усмирил и каких иных казаков-усмирителей послал в эдакую даль? Вот и вершили красноярцы свои суды и справедливость свою почти безнаказанно, свергая целых трех воевод одного за другим в наивных мечтах о мудром и в меру корыстном царевом наместнике.

Худо-бедно, но терпели казаки прежнего воеводу Игнатия Башковского. Однако в 1694 году сел на его место старший сын Алексей Башковский. Тут и началось. Посыпались на Алексея-воеводу челобитья служилых, вольно живущих, а также ясачных (обложенных царским оброком) людей за лихоимства его, всяческие обиды и разорения. Ладно бы только своих притеснял – у нас грабить ближнего за большой грех не считается – но и порубежным калмыкам с киргизами досталось не мало бед. С бухарских и калмыцких торговых людей брал он в Красноярске великие взятки деньгами, товарами, ясырем, то бишь невольниками, за что калмыцкие и киргизские воинские люди регулярно приходили войною на Енисейский и Красноярский уезды. Обвинили красноярцы этого воеводу-грабителя и разорителя также в изменном деле от непомерного корыстолюбия. Якобы посылал он в киргизскую немирную орду своего человека с казенным свинцом, порохом, добрыми конями и с разными товарами. Выгодно продавал киргизам. А те с этим же порохом и свинцом приходили воевать с красноярцами.

Поняли красноярцы, что стало им жить «не мочно» с таким воеводой и подняли против него бунт. Стали собираться служилые люди в круги, устраивать свои думы и советы. Зачинщиками были «боярские дети» – служилые сибирские дворяне из авторитетных местных старожильцев.

Против них образовалась малая и слабая воеводская партия из зависимых ссыльных людей. Характерно, что бывшие ссыльные и инородцы (поляки и пр.) становились наиболее крепкой опорой зарвавшихся воевод и являлись ядром то большей, то меньшей воеводской партии в разные годы бунта, наряду с наиболее преданными и зависимыми от воевод служилыми людьми.

Сделаем небольшое отступление от хода событий. Откуда же взялось и пополнялось население Красного Яра и охраняемых им ближних территорий? Наряду с государевым казачьим и немногим служилым чиновным людом – основой службы в остроге и будущем городе – население образовывалось и другими источниками. Добровольных поселенцев в этих неспокойных землях было не много. Потому большинство первых крестьян были люди ссыльные да опальные: пленные белорусы, украинцы, литовцы, поляки, латыши и прочие подданные Польши и Швеции – тогдашних врагов России. Их сажали на пашню, снабжали топорами, основным инвентарём и лошадьми, забирая часть урожая в казенные амбары для хлебного жалования служилым людям.

Красноярский острог, постепенно становившийся гражданским поселением, а затем и городом, размещался на левом берегу Енисея. Острог в момент основания представлял собой деревянную крепость размером примерно сто на сто двадцать метров, обнесенную рвом, валом и деревянными стенами с двумя проезжими башнями и тремя сторожевыми башенками на столбах. К началу Первой Красноярской шатости город-острог уже окончательно сформировался, развился, уже меньше напоминал постоянно осаждаемую неприступную крепость.

Внутри крепости, на стенах которой были установлены пушки, размещались жилые и служебные постройки, амбары, для хлебных запасов и разного снаряжения, воеводский двор. Двор кольцом обступали разные службы: людская изба, ледник, баня с предбаньем, примыкавшая к сеням, «съезжая», или приказная изба (то есть канцелярия воеводы, куда съезжались служилые люди на смотры и перед походами) и прочее. Строения воеводского двора были отгорожены от остальной территории острога тыном (забором из вертикальных кольев).

Панорама Красноярска на рубеже 17—18 веков.

Имелась также тюрьма, примыкавшая с северной стороны к воеводскому двору, церковь (поначалу в Спасской башне) и зимовья для казаков. После того как построили Преображенскую соборную церковь в Спасской башне устроили часовню и колокольню. В 1693 году из Москвы прислали часы с боем. Посчитали, что в Красноярске без часов быть невозможно: Красноярск – город укрепленный, и стоят в нем на стенном карауле беспрестанно днем и ночью.

Казаки жили в рубленных топором избах на высоких жилых или хозяйственных подклетях. Когда казаки обзавелись семьями и стали появляться «пашенные» (крестьяне) и «посадские» люди (ремесленники, промышленники, торговцы), в крепости стало тесно, жилые постройки были вынесены за крепостные стены. Впоследствии их тоже окружили укреплениями, образовалась вторая линия стен. Получился «малый город» (крепость) и «большой город», где размещались только жилые дома служилых людей, ремесленников и крестьян. Между крепостной стеной и Енисеем расположен посад (два ряда домов) и на берегу пристань для лодок и плотов.

Схематическая карта окрестностей Красноярска на рубеже 17—18 веков.

Но вернемся к началу бунта. Началась знатная заваруха. Собрались толпою бунтовщики майским днем 1695 года пред приказною избою Красноярского острога и объявили вышедшему воеводе, что отказывают ему от воеводства. Угрожать стал воевода толпе карами и требовал выдачи пущих заводчиков. Но шумела толпа, стоя на своем. Часть ринулась на воеводский двор и стала грабить его животы («животишка» – праведно и неправедно нажитое имущество). Другая часть рассеялась по городу и принялась разорять дома и грабить животишка служилых людей из воеводской партии. Одной идеей да справедливостью сыт не будешь, а грабеж – дело надежное. Защитников своего имущества били смертным боем. А сам воевода, Алексей Башковский, драпал аж в Енисейск, опасаясь, и справедливо, за жизнь свою грешную.

Тем временем бунтовщики отправили в Москву новую челобитную на Алексея Башковского, сознавая свою вину пред великим государем, но твердо стояли на своем, что им стало жить не мочно с этим лихим воеводою, и покорно просили прислать доброго воеводу. И дали им нового воеводу, родного брата прежнего, Мирона Башковского.

Силен был воеводский клан и влияние до Москвы имел. Не чести и справедливости ждали красноярцы, а мести за изгнанного брата от нового ставленника государева. Началось пока молчаливое противостояние бунтовщиков с новой властью.

Многие участники бунта разъехались, попрятались по близлежащим деревням, но от смутьянства своего не отказались и стали зваться «деревенцами».

Здесь пора обратиться нам к главным героям нашего рассказа – Суриковым. В истории с красноярским бунтом нас в первую очередь интересуют именно они – Илья и Пётр Суриковы.

Ещё не так давно биографы художника Сурикова считали их соответственно отцом и сыном. Однако более поздние исследования, и мои в том числе, достоверно установили, что они являлись родными братьями. Старшим был Пётр Суриков, 1659 г.р., а младшим – Илья Суриков, 1663 г.р. (по некоторым сведениям, Илья Суриков имел кличку «Кривой»), а ко времени Первой Красноярской шатости оба они были уже женаты и имели первых детей. Разница в годах Ильи и Петра была незначительна – на 4 года был старше Пётр. Более подробному описанию их родственных связей и их вероятным предкам я уделю отдельное особое внимание позднее, а сейчас мы остановимся на их участии в событиях красноярского бунта.

В исторических документах по Первой Красноярской шатости они часто упоминаются вместе, но иногда и порознь. По этим фактам мы можем предположить о неодинаковой роли братьев Суриковых в бурных событиях Красноярска 90-х годов 17-го века.

Самое раннее упоминание относится к 1695 году и касается Ильи Сурикова. Выше было сказано, что большинство бунтовщиков, опасаясь начавшихся репрессий, разъехались по окрестным деревням и прозывались деревенцами. В сентябре месяце Илья Суриков ещё находился на стороне воеводской власти и был в чине казачьего десятника. Вот что пишет об этом Н. Оглоблин в своей книге:

«14-сентября (1695 г.) воевода (Мирон Башковский) послал в дер. Севастьянову казачьего десятника Илью Сурикова, с 10 казаками, давши ему „наказную память“, чтобы он доставил в город „смутителей“… Суриков предъявил память приказному человеку дер. Севастьяновой…, чтобы он тех „бунтовщиков сыскав, отдал“ ему. Но тот, уже примкнувший к партии бунтовщиков, отказал Сурикову в каком бы то ни было содействии и посоветовал вернуться в город. Тот так и сделал. На обратном пути он встретил новый отряд деревенцев, около 40 человек… Деревенцы не обратили никакого внимания на приказ воеводы и „заводчиков и смутителей“ не выдали; они говорили прямо, что если воевода выйдет с ссыльными людьми на поле, они с ним будут биться.»17

Из этого текста видно, что хотя Илья Суриков и выполнял воеводский приказ, но вёл себя не активно, в столкновения с бунтовщиками не вступал и их отказам не противоречил. Это позволило ему впоследствии перейти на противоположную сторону. Но и там, как мы заметим, он играл менее активную роль, чем его брат Пётр.

Видя растущий мятеж, воевода грозил «город выжечь и вырубить». Но угроза подлила масла в огонь. Намерение воеводы было предупреждено заговорщиками: стали гореть от поджогов дома воеводских сторонников. Другие дома подвергались грабежу.

Принимая карательные меры, по приказу воеводы наиболее ярых мятежников отлавливали и сажали в тюрьму. Тюрьма – место важное в каждой крепости и пригождалась часто. Тюремная изба, как и воеводский двор тоже была обнесена отдельной оградой – «острогом», примыкавшей к воеводскому двору. В тюремном остроге дневали и ночевали, посуточно сменяясь, четыре караульщика.

Видимо, в это время «Имел место массовый побег из тюрьмы… Мирон Башковский забил тюрьму арестантами: в ней сидели 15 служилых людей, в том числе такие видные люди, как дети боярские Трифон Еремеев с сыном Андреем…»18

Здесь нужно заметить, что упомянутый Андрей Еремеев ещё встретится нам лет через 20 в зрелом возрасте в связи с выдающимся походом через Саянский хребет, который он возглавил вместе с сыном нашего Ильи Сурикова.

Так прошёл октябрь (1695 г.), а в ноябре брожение вылилось в открытый бунт: 11-го ноября воевода Мирон Башковский вынужден был запереться со своими сторонниками «в малом городе» (крепости), где и пробыл с тех пор «в осаде» до конца августа 1696 года.

То есть осада длилась почти год! По-существу это была победа восставших красноярцев и фактический отказ Мирону от воеводства.

«14-го ноября ударили в набад в Покрвской церкви, куда стали собираться служилые люди с оружием, посадские люди, подгородные крестьяне и ясачные татары. Затем всё это „многолюдство, с ружьём, с копьями и со знаменны“ двинулось к „малому городу“… Воевода вышел на крепостную стену и выслушал… „отказ от воеводства“, подкреплённый всею толпою. Толпа разграбила оставшиеся в большом городе „животы“ Башковского – „все без остатку“, а также дома воеводских сторонников, засевших с воеводою в малом городе».19

Так быстро победившие бунтовщики поспешили наладить свое управление. Главари Трифон Еремеев с Дмитрием Тюменцевым были избраны судьями, ведавшими город и уезд, под присмотром совета старших служилых людей и всенародной думы, общего собрания, схода. Первым делом остановили грабеж в городе. Не удалось только отстоять обширные съестные и питейные припасы изгнанного воеводы. Правда, три бочки вина судьи отобрали у толпы, но по ее челобитью и по приговору всяких чинов служилых людей согласились раздать то вино в дуване – в дележе добычи – всем участникам и сторонникам бунта. По подходящему поводу только дурак не напьется, а тут вышло в честь праведного дела.

Пытался было защитить воеводское дело нежданно прибывший в Красноярск с государевой соболиной казной и собственной богатой добычей в воеводской службе преданный Башковскому сын боярский Степан Иванов, но бунтовщики его схватили, отобрали соболиную казну и все его пожитки, а самого убили. Стяжателя и воеводского прихвостня – к богу в рай! Не грех.

За время долгой осады происходило много других событий. Воеводе присылали замену, но неудачно. Пока, наконец, 20-го августа 1696 года не прибыл из Москвы назначенный царём на воеводство стольник Семён Иванович Дурново. Он твёрдой рукой освободил Башковского и его свиту, отправив свергнутого воеводу в Енисейск.

Новый начальник начал жёсткое расследование, чем, с одной стороны, способствовал расколу и смятению в среде восставших, а с другой – своими крутыми мерами стал вызывать ещё большее недовольство красноярцев. Острота ситуации нагнеталась с каждым днём.

«Уже в конце 1696 года, т.е. через 3 или 4 месяца по приезде на воеводство, Дурново последовал примеру Башковского – оставил «большой город» и «в малом городе самохотно большими воротами затворился»20. Там он продолжал активно укрепляться, свозя пушки, оружие и боевые припасы. Большой город на половину был обезоружен. Правда, в руках служилых людей оставалось их оружие, но пороху и других припасов было мало.

Город всё более волновался. Уже в конце 1696 года недовольные стали обсуждать своё положение. Заговорщики собирались по ночам в домах атамана Михаила Злобина, казаков Ильи и Петра Суриковых и других.

«В доме прежнего руководителя выступлений в Красноярске, атамана Михаила Злобина, «в разных числах была дума», в которой участвовали сам хозяин, его сын Иван, прежние «бунтовщики» Конон Самсонов и Трифон Еремеев, Илья и Пётр Суриковы. Здесь обсуждался вопрос о том, чтобы «осадных людей всех порубить»; колебались только в вопросе о том, отказывать ли воеводе или ждать «великого государя указу»21

Многие уже тогда настаивали, чтобы немедленно «отказать» Дурново от воеводства, как было с Башковскими. Этот замысел предполагали исполнить после утрени на Рождество Христово, когда надеялись, что воевода пустит их в соборную церковь в малом городе, а они принесут туда оружие «под полами».

Но этот план был отвергнут. Под Рождество воевода, действительно пустил красноярцев в собор, и наиболее решительные из них хотели воспользоваться случаем, чтобы «вырубить» воеводу и его сторонников, но умеренное большинство не допустило их до того, может быть ещё и потому, что не хотело проливать кровь в такой день и в таком месте.

Здесь нужно отметить, что красноярцы, как и всё население тогдашней Руси, были очень религиозны. Христианские традиции и праздники строго соблюдались. Существовало поверье: в конце декабря искупайся в рождественской проруби – будешь здоров и богат.

В день Рождества Христова жители пекут из теста «коровки, собаки, зайцы и иныя звери, которые по их козылки называются, которыми делят славельщиков, а иные вместо козулек орехами или пирогами за славление дают»22

25 декабря происходит святочный обряд Cлавление Христа (Христославление). По большей части утром, но иногда и в течение всего дня, славильщики ходили по дворам и пели христославления.

Исполнителями обряда могли быть дети, парни и девушки, иногда взрослые мужчины. Славильщики группировались по возрасту и собирались по 5—6 человек, а иногда и больше – до 15-ти.

Хозяину и хозяйке, не пустившим в избу славельщиков, поют позорящие песни, часто с откровенно фривольными для нашего времени выражениями:

Однако, как правило, христославов принимали ласково и радушно. Младшего из них в некоторых местных традициях усаживали на вывороченную мехом наружу шубу в переднем углу: делалось это для того, чтобы куры были спокойны на насесте и выводили больше цыплят. Славильщиков одаривали пирогами, шаньгами, ржаными козулями, калачами (ржаными и крупитчатыми, то есть из лучшей пшеничной муки: белой и самого тонкого помола), витушками (архаичное обрядовое печенье в виде спирали) и пряниками, баранками, а также мукой и деньгами. Последних давали по копейке-по две, а кто побогаче – и по пятаку.

Понятно, что при таком почитании христианских праздников активность бунтовщиков сильно снижалась. Возможность захвата воеводы и его сторонников была упущена. В то же время в среде заговорщиков образовался раскол. Некоторые их главари стали писать доносы на своих товарищей, причём отцы доносили на детей, дети – на отцов, менее виновные в заговоре – на более виноватых и наоборот. Такое перекрёстное доносительство оказалось очень живучим в русском характере и наблюдалось потом во все последующие века. Оказалось, что ложные доносы и обман между русскими людьми всегда были в таком ходу, что их можно опасаться не только со стороны чужих людей и соседей, но и со стороны братьев или супругов, отцов и детей.

В результате долгих взаимных обвинений многие знатные и уважаемые за военные заслуги бывшие главари заговорщиков перешли окончательно на воеводскую сторону. Проявилась ещё одна старорусская черта-скрепа – подверженность изменчивой конъюнктуре и чувствительность к направлению «дующего ветра». Начались аресты и допросы.

Один из доносчиков показал, что в доме у Петра Сурикова собиралась «дума» служилых людей, на которой подговаривали друг друга принять участие в избиении осаждённых сторонников воеводы – «вырубить всех».

Начался розыск, где молодёжь «запиралась» во всём, а старики уличали друг друга, спасая себя. Видимо, наши Суриковы, Пётр и Илья, хотя уже обзавелись семьями и жили, судя по всему, в отдельных домах (им было тогда: Петру – 38 лет, а Илье – 34 года), относились к той самой «молодёжи», так как ни в одном историческом документе мы не находим упоминаний об их измене «общему делу».

Более 30 человек, преимущественно молодёжь, оказались «под караулом» и ожидали расправы от воеводы. А тем временем в Красноярске и окрестных деревнях после непродолжительного испуга от действий властей начало усиливаться недовольство новыми репрессиями.

В течение 1697—98 годов продолжались бурные события, связанные с активными действиями, как одной, так и другой стороны. К следствию подключались специально присланные из Москвы сыщики по бунтарскому делу и воеводским злоупотреблениям, но склонявшиеся на сторону воеводы Дурново.

На масляной неделе 1697 года произошло зверское убийство одного активного участника бунта, в котором красноярцы обвинили воеводу. И опять совпадение всенародно любимого праздника масленицы и полной трагизма боевой обстановки в городе. Да ещё на фоне безмерных возлияний.

«Во время праздничное жители по гостям незваные ходят и чересчур упиваться любят, потому что иные из них одного дня почти весь город обходить не ленятся и инде чарку вина, а инде стакан пива урвут.

Во время масленицы по горам уливаются водою катушки, на которых во всю ту неделю почти всего города девицы и женщины вместе с мужиками на коровьих кожах катаются. А в последний день, то есть в воскресенье, с оных катушек идучи, со всяким, кто бы ни шел навстречу, целуются»23.

Были ещё любимые кулачные бои и «взятия снежных городков», но в эти годы бои в Красноярске были не шуточными.

В мае 1697 года бежали из-под караула, не без содействия караульных, все главные деятели из молодых заговорщиков, а также некоторые из «стариков». Всего бежало 30 человек, направившихся в Енисейск и другие места. В июле часть беглецов появились в Красноярском уезде и в самом Красноярске и стали «жителей возмущать» к бунту против Дурново, который со своими сторонниками к тому времени фактически уже находился в осаде в малом городе без доставки туда съестных припасов. «Московское следствие» в лице своих представителей в Енисейске и Красноярске постоянно старалось смягчать ситуацию и добивалось временных перемирий.

С конца 1697-го по начало 1698 годов московские следователи постоянно получали жалобы красноярцев на своего воеводу и ответные отписки и обвинения от Дурново. При всей симпатии со стороны следствия к Дурново, оно было вынуждено решиться на очередную замену очередного воеводы-злодея. Последовал соответствующий указ с объявлением начала «о нём розыска» (следствия), а его самого – выслать со всем семейством в Енисейск.

«Воровские люди» торжествовали и с радостью встретили нового воеводу С.С.Лисовского, которого знали по его долголетней службе в Енисейске и считали своим сибирским, а не московским служилым человеком, хотя он был добровольным выходцем из Москвы и носил звание московского «жильца». Красноярцы знали, что это был человек, с которым «жить мочно». Лучшего выбора нельзя было сделать для умиротворения взволнованного Красноярска. Лисовский сразу поладил с красноярцами, и в продолжении почти полгода красноярская шатость совсем затихла.»24

Но оказалось, что назначение Степана Лисовского было временным, как и «обманной» по нынешним временам сама дата выезда Дурново их Красноярска – 1-го апреля. Вскоре последовало отплытие за ним следом его семьи по Енисею на двух «дощаниках» с богатой «рухлядью» (наряду с бытовыми вещами было не мало «мягкой рухляди» – ценной сибирской пушнины и других «заповедных» ценностей), людьми и прочим.

Очередное следствие против Дурново сочувствующими ему московскими посланниками снова закончилось в его пользу. На основании чего появился новый «указ»: «стольника Семёна Иванова сына Дурново отпустить в Красноярск на воеводство по прежнему великого государя указу и по наказу, коков ему дан на Москве из Сибирского приказа».

Всё это очень напоминает наши современные судебные решения, когда все улики и документальные свидетельства говорят об одном, а судебный вердикт – прямо противоположный. Ох уж эти скрепы!

«В конце июля Дурново смело отправился в Красноярск, не предчувствуя, что на этот раз он будет там воеводствовать всего несколько часов. Об этих часах сохранились подробные известия, представляющие значительный бытовой интерес».25

Постараюсь тезисно, но близко к тексту Н.Н.Оглоблина изложить яркие события нескольких часов этого дня в последовательности, в которой они происходили, но без малосущественных деталей и перечисления многих имён участников.

Весть о возвращении Дурново в Красноярск вызвала взрыв негодования. К движению против воеводы незамедлительно примкнули все колебавшиеся до той поры или временно изменившие «миру», или же относившиеся безразлично к его интересам. Было решено принять самые решительные меры, чтобы не допустить Дурново на воеводство.

Дурново прибыл в Красноярск на рассвете 2-го августа 1698 года, направился в приказную избу и сразу начал самовольно улаживать формальности по приёму воеводства. Ещё не успев повидать временного воеводу Лисовского и принять от него дела, он взял из ящика в воеводском столе красноярскую «государеву печать» и надел на шею. Незамедлительно начал отдавать воеводские распоряжения и указы по карательным действиям против мятежников. Отправился в собор, где было отслужено по его требованию торжественное молебствие.

Узнав о прибытии Дурново, несмотря на ранний час (около 5 часов утра), красноярцы потянулись в малый город, чтобы проверить справедливость этой власти. Когда они подходили к собору, Дурново уже выходил оттуда. Сразу же начались первые, пока индивидуальные, протестные акции с угрозами и оскорблениями. Дурново, не обращая внимания, шёл к воеводским хоромам.

Там он повстречался с Лисовским и начал скорым порядком улаживать с ним формальности по передаче воеводства от одного к другому. Дурново, чувствуя необходимость защиты, стремился поскорее встретиться со своими сторонниками. Но их оказалось мало. Собралось их «на поклон» и «по обыкности, с хлебом и с солью и с калачами», всего около 10 человек.

Вслед за воеводскими сторонниками к крыльцу подошла толпа «воровских людей» – около 50 человек. Кроме русских служилых людей здесь были и служилые татары. Толпа шумела, вызывала Дурново и кричала, что «отказывает ему от воеводства». Дурново не вышел. К нему направились переговорщики и заявили «отказ от воеводства» и потребовали от Лисовского выгнать Дурново и не оставлять воеводство. На этом первый тайм переговоров завершился, толпа послушала Лисовского и разошлась.

А тем временем в большом городе и на площади составился «воровской круг», более чем из 300 человек. Как и во всех событиях этого дня (2 августа 1698 г.), во главе круга находились служилые люди… (в числе первого десятка упомянут Пётр Суриков – ВО) и другие деятели прежних бунтов и последней шатости при Дурново. Всенародная «дума» красноярцев на площади продолжалась более часа и решила употребить силу против Дурново, если он добровольно не оставит города.

Поставив у Спасской башни караул в 30 человек и направив большинство толпы к Преображенскому собору, оставшаяся часть наиболее активных бунтовщиков отправилась в малый город к воеводскому двору. Здесь они потребовали от Лисовского удаления Дурново из города, говоря: «нам на воеводство Семёна Дурново не надобно!». Лисовский обещал переговорить с Дурново и для этого отправился в «мыльню», где тот отдыхал после трапезы.

Около 4-х часов дня толпа подошла к бане и заявила вышедшему к ней Дурново, чтобы он уезжал, что до воеводства его не допустят. После долгих препирательств Дурново ушёл обратно в мыльню.

Вот как описывается этот эпизод в другом источнике:

«… Дурново спокойно почивал в бане, когда к нему постучался Степан Лисовский… Дурново отпер дверь, оставив её незапертой. Пока они беседовали, к бане подошли служилые люди Афанасий Шалков, Фёдор Чанчиков, Пётр Суриков и др… Четыре человека ворвались в баню (Сурикова среди них уже не было. Он, очевидно, остался снаружи, охраняя вход в баню – ВО), стащили воеводу с постели за ногу, били его под бока и, схватив за руку и за волосы, в одном нижнем кафтане выволокли в предбанные сени и сбросили с лестницы… поволокли дальше, продолжая колотить и драть за волосы.»26

Вернёмся к описанию Оглоблиным, к его версии.

Часть бунтовщиков ворвалась в баню к Дурново. Тот стал кричать и бранить их. Он лежал на постели «в одном кафтане исподнем». На него бросились Мезенин и Шалков, «с постели сдёрнули за ногу и били под бока, и за волосы драли». Лисовский «унимал и прочь отталкивал, но они и его стали бить». Затем Дурново вытащили во двор, толпа подхватила его, била по щекам, за волосы драла, издевалась всячески. Лисовский пробовал его «отнимать», но безрезультатно. С воеводского двора повели Дурново к Преображенскому собору, где находились остальные красноярцы, сильно волновавшиеся в ожидании вестей.

Немедленно устроили подле собора «воровской круг» и стали обсуждать, что делать с Дурново? Толковали «с четверть часа» и почти единогласно решили прибегнуть к старинному приёму – «посадить в воду» Дурново, т.е. утопить. Это решение объявили Дурново, «поставя во многонародный свой воровской круг», при чём снова били его. Лисовский снова пытался отнять его, но «его Семёна у него Степана из рук выхватили» и повели дальше, направляясь из малого города к реке Енисею.

Под влиянием уговоров Лисовского, толпа, пройдя Спасскими воротами в «большой город», остановилась здесь на торговой площади и снова составила «круг», чтобы ещё раз обсудить дело. Наиболее рьяные продолжали бить Дурново палками и издеваться над ним. Затем повели его к Енисею, причём всё ещё раздавались голоса, требовавшие казни. Но на реке убеждения Лисовского взяли верх: решено было посадить Дурново в лодку и отправить вон.

Красноярская шатость, 2 августа 1698 г. ВО.

Избитого Дурново втолкнули в лодку, а из толпы стали бросать туда «каменьем, для того чтоб тое лодку угрузить и его Семёна утопить». Тогда несколько сторонников Дурново и четверо его слуг вскочили с плота в лодку, стали выбрасывать камни в воду и готовились отчалить. Лисовский хотел уплыть с ними, но толпа его не отпустила, «а Дурново в лодке (с его 9 спутниками) от плота отпихнули прочь на реку», продолжая бросать в него камнями.27

Таким образом, Дурново отправился в Енисейск и затем в Москву, а у оставшегося в Красноярске Лисовского слабело влияние в городе, власть уходила из рук. Но бунт постепенно стал затихать. На смену Лисовскому был прислан Яков Бейтон, которому с трудом удавалось утихомирить красноярцев.

Начавшееся ещё раньше следствие о красноярских волнениях стало тоже понемногу затухать, встречая сильное сопротивление у красноярцев. «По-видимому, дело о Красноярском бунте было предано воле Божией…»28

Назначенный в 1700 году воеводой Петр Савич Мусин-Пушкин успокоил горожан, и все вернулось в привычное русло. Однако дело о красноярской шатости тянулось аж до 1708 года, когда в Московском Тайном приказе продолжали пытать братьев Башковских и некоторых красноярцев, выискивая зачинщиков.

Подводя итог этому рассказу, следует сказать, что братьи Петр и Илья Суриковы, хотя и не были на первых ролях в бурных красноярских событиях самого конце 17-го века, но играли в них заметную роль, хотя и разную по степени участия. Казак Петр Суриков, в отличии от брата Ильи и двух других братьев (Григория – старшего, и Ивана – младшего) принимал самое активное участие во многих событиях борьбы с воеводами. Как теперь установлено, именно он является прямым пращуром будущего знаменитого художника Василия Сурикова.29

Дом казаков Суриковых, упоминаемый Н. Н. Оглоблиным в статье «Красноярский бунт 1695—1698 годов» сгорел в 1773 году.