Читать книгу Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора) - Виктор Овсянников - Страница 6

Настал момент такой, дорогой читатель, вернуться нам в век двадцатый, к известным нам уже героям и к новым персонажам, с ними связанным. Мы вновь возвратимся в Москву, когда наш Владичка немного подрос, а его родители попривыкли к своему новому жилью.

Понимание исторического духа и обстановки того времени не может обойтись без наиважнейшего события 1953 года – смерти Сталина. Вероятно, маленький Владик мог видеть Вождя всех времён и народов на Мавзолее, ещё живым, до положения в «гроб хрустальный» рядом с другим не менее великим Вождём тех же времён и тех же народов, с плеч отца своего во время одной из праздничных демонстраций на Красной площади, но чётких воспоминаний об этом у него не осталось. Зато он, когда вырос и стал совсем взрослым гражданином, подробно описал реальные события одного знаменательного мартовского дня детсадовского периода:

«Начало марта, начало весны, но серо и грязно в тесном переулке Москвы у Пушкинской площади. Небо почти сплошь в тяжелых сизых облаках. Только изредка видны в нем голубые весенние проталины. Робко проникнувший сквозь серость неба узкий луч еще по-зимнему холодного солнца высветит ненадолго стену дома напротив, с грязно-желтой в трещинах штукатуркой, с бурыми пятнами сырости, – и снова вокруг полумрак и свинцовая тяжесть.

Мы, мальчики старшей группы детского сада, столпились подальше от окна и от двери в кухню, где сейчас о чем-то шепчутся необычно хмурые сегодня нянька и воспитательница, окружили Нину Попову, которая уже сняла трусики и хочет показать нам самое интересное. Почти все девочки заняты своими делами или играют с куклами в другом конце комнаты. А мы стоим, с нетерпением ждем и жадно смотрим, как Нина, немного смущаясь, медленно задирает подол своего платьица и, выставив вперед округлый животик, открывает для общего обозрения такой заманчивый и таинственный выпуклый бугорок со щелкой посередине, уходящей вниз между пухленьких ножек. Самые смелые мальчики трогают и гладят этот бугорок, а один спустил свои трусики и гордо показывает Нине и другим подошедшим девочкам свое не менее интересное маленькое хозяйство.

Детский сад теснится в первом этаже высокого ещё не старого дома в Большом Гнездниковском переулке. Дом этот, сохранивший горделивую осанку построек начала бурного века, – такой же серый и мрачный, как сам переулок в его конце, выходящем через высокую арку к самой главной магистрали столицы, улице Горького. Не просто дом, а домище, крепко-накрепко вросший в такую же сизо-буро-серую мостовую с узкой полоской тротуара у самой нижней кромки окон первого полуподвального этажа. Изнутри, сквозь давно немытые оконные стекла, почти на уровне глаз, у самой кромки мостовой можно разглядеть ручейки и лужицы мутной талой воды. На другой стороне переулка кое-где видны последние набухшие под грязной ледяной коркой сугробы и редкие чахлые деревца, ещё не тронутые весенним теплом.

Вчера все думали, что пришла настоящая весна. Нашу группу, как обычно в хорошую погоду, водили гулять на совсем близкий Тверской бульвар. Солнце светило ярко и грело по-весеннему. На площадке бульвара, где мы всегда играем, снега и луж совсем не было. Но самое интересное началось после небольшой прогулки – нас повели смотреть кино в стоявший рядом, на другой стороне бульвара, малюсенький кинотеатр «Новости дня». Здесь часто показывали короткие, но интересные фильмы про разные страны и всякие удивительные места. На этот раз кино было про далекий-далекий север. Там среди льдов живут белые медведи, а подо льдом плавают похожие на больших рыб зверюшки, которых дядя-диктор называл полярными тюленями и нерпами. Было очень жалко больших и маленьких лупоглазых зверьков, когда страшный белый медведь подкарауливал и ловил их у ледовой полыньи, а иногда сам нырял за ними следом, пытаясь поймать в ледяной воде. Большущий медведь хорошо нырял и плавал в синей глубине, и всякий раз казалось, что вот-вот схватит беглеца своей зубастой пастью.

После кино нас, как всегда, построили парами и повели в детский сад обедать. Мы шли по тротуару вдоль бульвара до Пушкинской площади мимо таких же невысоких домов, как тот, где мы смотрели кино. Около дома, стоящего лицом к площади с большой аптекой, мы повернули направо, миновали начало бульвара и дошли по улице Горького до арки, ведущей в наш переулок к детскому саду.

Хороший день был вчера, а сегодня что-то не так, что-то произошло, о чем продолжали шушукаться воспитательница с нянькой, не замечая наших невинных шалостей. За окном в переулке редкие в это время прохожие все куда-то спешат, опустив головы или втянув их в плечи, не глядя по сторонам, а лишь себе под ноги, словно боясь поскользнуться и упасть на мокрый и грязный асфальт. Совсем старенькая бабуля, худая и сутулая, в поношенном черном пальто с туго обвязанным вокруг головы темным шерстяным платком медленно бредет по тротуару у самого нашего окна. Снизу сквозь двойные стекла оконных рам, обклеенных на зиму по краям узкими полосками бумаги, хорошо видно, как она безудержно плачет, вытирая мокрое от слез старческое лицо то концом платка, то узкой морщинистой ладонью.

Раньше обычного за мной пришел папа. Я быстро оделся, и мы вышли на улицу.

– Папа, почему сегодня люди такие мрачные и сердитые, – спросил я у него – а одна бабушка даже плакала?

Он посмотрел на меня, всегда такой весёлый, улыбчивый, как-то странно ухмыльнулся и сказал:

– Умер самый главный дядя в нашей стране – Сталин.

В голосе отца я не услышал ни грусти, ни тревоги, ни каких других чувств. Он сказал это спокойно, почти безразлично, словно о какой-нибудь ерунде, что случается каждый день, но и привычной для меня радости на его лице, когда он бывал со мной, тоже не было.

– Нужно ещё добраться до дома – сказал он, словно нас ждало какое-то необычное приключение и наш дом не был совсем близко у соседней площади Маяковского.

Вышли на улицу Горького и подошли к Пушкинской площади. Троллейбусы не ходили. Папа что-то долго пытался объяснить сидящему верхом милиционеру. Было шумно и страшновато рядом с волнующимися лошадьми, и я почти не слышал слов отца и что ему отвечали. Наверное, папа говорил, что мы живем недалеко и нам по-другому никак не попасть домой. Наконец, лошади чуть раздвинулись, и нам разрешили пройти.

Ближе к Маяковской, навстречу нам по мостовой, шло всё больше людей. Их лица казались оживленными и не такими мрачными, как позади, на Пушкинской площади. Иногда даже слышались робкие и короткие трели гармоней. Это прибывавшие в Москву на Белорусский вокзал пригородные поезда подвозили новые и новые толпы жителей Подмосковья, многие из которых были, как сказал папа, «навеселе», и которые волнами растекались по Москве, продвигаясь по ее главной улице в сторону центра.

Под вечер пришла домой взволнованная мама. Она тоже торопилась в детский сад – вдруг, отец не сможет забрать сынишку. Мама работала в прокуратуре РСФСР, на углу Кузнецкого Моста и Рождественки (тогдашней ул. Жданова). Весь Кузнецкий запружен народом. Спускалась по Жданова к бульвару и Трубной площади. По свидетельствам очевидцев и историков, это было самое гиблое место: там в низине Трубной площади толпа не могла рассосаться несколько суток. Многие были раздавлены и затоптаны насмерть.

Мама спускается на Трубную. Вокруг возбужденные лица, валяется много обуви. Ей нужно по бульвару в сторону Пушкинской площади. Людские волны захлестывают и прижимают к конному милицейскому кордону, закрывающему проход на бульвар. Толпа напирает все сильнее. Она продавливает маму сквозь строй больших серых лошадей и плотно стоявших грузовиков, и та чудом выбирается с Трубной площади к Петровскому бульвару.

Дальше было полегче, и, не застав меня в детском саду, мама, как и я с папой, смогла добраться до дома. Мы, наконец-то, целые и невредимые собрались в нашей маленькой квартирке».

Летом того же 53-го года чуть подросший малыш с отцом поехал в деревню к сестре Нюры – тёте Наде. Поехали вместе с бабушкой Маней, тётей Катей, её сыном Валентином и дочкой Таней. Нюра осталась в Москве – отпуска брали поочерёдно с мужем, чтобы подольше проводить лето с единственным и любимым сыном. К тому времени муж тёти Нади умер, а старший сын Виктор женился и жил где-то отдельно.

Дом в деревне Шульгино был тесен для московских гостей, и отец с сыном спали на сеновале. В детской и острой памяти мальчика потом долго помнился запах свежего ароматного сена.

С сеном связано происшествие, едва не закончившееся бедой. Двоюродный брат Валентин, уже почти взрослый, любил баловаться со спичками. Он доставал из коробка спичку, прижимал её пальцем к боковой поверхности спичечного коробка, а пальцем другой руки делал щелчок по прижатой спичке. Спичка вылетала из рук горящим самолётиком. Такой фокус очень травился маленькому Владику. Однажды он раздобыл коробок спичек и долго учился делать такие «самолётики». Оказалось, не очень сложно, и после нескольких попыток ему удалось повторить фокус брата. Рядом никого больше не было, зато в деревенском дворе было разбросано сушившееся сено. Спичка хорошо разгорелась и, упав на сено, подожгла его. Нужно отдать должное мальчугану – он не растерялся и босыми ногами затоптал не успевшее сильно разгореться пламя. Об этом «подвиге» никто, к счастью, не узнал, и он не имел никаких последствий, но в памяти малыша хорошо сохранился.

Деревенская жизнь шла своим чередом. Старшие двоюродные братья – Валентин с Серёней, младшим сыном тёти Нади – забавлялись своими юношескими играми и забавами. Двоюродный брат Серёнька, внушавший малышу непонятную симпатию, часто стрелял из рогатки по стрижам. Младший братишка в их забавах не участвовал. Он любил в одиночестве или с двоюродной сестрёнкой Таней, которая была на пару лет старше его, вкушать деревенскую свободу, гулять по деревенской улице и развлекаться по-своему. Иногда удавалось прокатиться недалеко в телеге, запряжённой старой нерезвой лошадью – такое удовольствие в Москве не испытаешь. Владику особенно нравилось забираться в неглубокий овраг, проходивший между деревенскими улицами, залезать на растущие там большие кусты черёмухи и лакомиться чуть горьковатыми с большими косточками ягодами.

Таня, на правах почти взрослой девочки, поучаствовала в пешем десятикилометровом походе через прилегавший к деревне лес вместе с мамой-Катей, тётей Надей и бабушкой в родную для них деревню Калиновку. Той деревни давно уже не было, осталось лишь печальное место среди лесов с заросшими бурьяном следами былой жизни семьи Потаповых и их односельчан.

Наверное, были ещё походы в лес за грибами и ягодами, рыбалка с отцом в деревенском прудике и другие мелкие радости, но об этом в памяти почти ничего не осталось.

Деревня далёкого детства потом стала казаться идиллическим местом с чистой безоблачной жизнью, с почти нетронутым природным окружением, с почти патриархальным бытом, добрыми, светлыми людьми и милой деревенской застройкой, хотя, наверное, было не всё так гладко и красиво.

Лет через двадцать повзрослевший Влад снова едет в те края вместе с дядей Васей, мужем тёти Кати, на похороны двоюродного брата – Серёньки. Но не в Шульгино, а в большой рабочий посёлок поблизости, куда семья тёти Нади перебралась из «неперспективной» деревни. Серёнька, за малостью роста своего ставший танкистом в наших доблестных войсках, успевший в 1956 году проехаться в танке по булыжникам венгерских мостовых, стреляя уже не по стрижам, работал потом трактористом.

По заведённому сельскому обычаю много пил, и однажды по пьяному делу выпал из своего трактора и попал под его гусеницы.

Были сельские поминки, где тоже много пили, в основном, самогон, с грубой закуской без городских деликатесов. Деталей этой поездки в памяти тоже почти не осталось, но самогон и тошнотворные последствия его потребления запомнились на всю жизнь

Много лет спустя, Владислав Александрович сумел вспомнить и разыскать деревню Шульгино. Там мало что изменилось – тот же овраг, поросший черёмухой, коровы, пасущиеся у него, многие деревенские дома стали поосновательнее, каменные — но семью тёти Нади никто не помнил и её деревянный дом найти не удалось.

Вернёмся в Москву. Семья нашего главного героя спокойно переживала смерть вождя, без каких-либо эмоций. Политикой и происходившими в стране процессами мало интересовались, хотя Шура прошёл всю войну и видел много страшного, несправедливого. Нюра при своей работе в прокуратуре бухгалтером-ревизором тоже не мало повидала и о многом слышала, но ни во что не вмешивалась и не давала оценок.

Атмосфера доносительства и страха, политической сознательности (попросту – «стукачества»), пронизывала всю тогдашнюю жизнь. В наших всенародно любимых и справедливо карающих органах был даже специальный штат сотрудников «топтунов» – стояли по подъездам домов центральных московских улиц, что-то высматривали и выслушивали. А кто сам не стучал, но имел глаза и понимал происходящее, жил в ожидании почти неминуемого доноса и ареста. «Не лезь в Бутырку и тебе подлифортит» – наверное, примерно так могли говорить о двух самых знаменитых после Лубянки московских тюрьмах – Бутырской и Лефортовской…

Однажды случилась такая история. Работала тогда Нюра бухгалтером в Мосгорсуде на Каланчевской улице. Пришлось заниматься инвентаризацией имущества. Зашла со своим начальником в длинное помещение, вроде сарая. В нем еще до войны заседали «тройки» – выносили приговоры без суда и следствия.

– Аня, ты знаешь, что там за дырка? – спрашивает начальник.

Та, конечно, не знала. Тогда он рассказал, что после приговора «тройки» заключенного вели по узкому помещению к письменному столу и предлагали написать обжалование на приговор. Когда заключенный проходил мимо закрытого люка, ему стреляли в затылок. Потом открывался люк и тело сбрасывали в подвал. Ночами трупы вывозили на грузовиках и где-то закапывали. Теперь такие места называются «массовыми захоронениями».

Недавно узнал любопытную деталь тех времён с живучими традициями правления Ивана Грозного: в 1920-х – 1930-х годах существовала официальная формулировка «приговорить к высшей мере социальной защиты – расстрелу» …страшно и смешно в современном контексте.

Было не мало и других случаев, о которых Нюра потом рассказывала, но тогда молчала. Доходило до того, что она, работая в прокуратуре, побоялась помочь своей лучшей подруге, у которой арестовали сына за какое-то небольшое правонарушение. Страх всё перевешивал.

Но воротимся в менее трагичный период славной истории нашей родины. Помнит ли кто, как в начале 50-х годов в уютный маленький дворик за старым кукольным театром пришли несколько мужиков с лопатами и начали раскапывать круглую клумбу? Смотрит на них малыш, прижавшись лицом к оконному стеклу убогого жилища на третьем, последнем этаже старого дома, где за стенками комнатушек находились театральные кулисы. Клумбу раскопали, двор и часть прилегающей улицы обнесли дощатым забором, оставив внутри двора и на противоположной стороне улицы узкие проходы. Внутри ограды возвели башню, похожую на метростроевскую. И потом пол века, почти без перерывов что-то копали и стоили в неведомом подземном царстве. Сколько городов там под землёй можно было построить за почти 50 лет? Мистика, да и только!

Говорят, под Москвой давно строилось и продолжает строиться специальное правительственное метро. Возможно, на Маяковской был один из служебных входов или, как говорила знакомая архитектор, специалист по особым объектам, там на большой глубине строились громадные помещения для укрытия наиболее достойного контингента трудящихся масс в случае ядерной войны.

Напротив места, где стоял их дом, через 2-ю Тверскую, теперь весит мемориальная доска: здесь в 1890 году родился поэт Пастернак. Маленький мальчик не знал об этом и о поэте таком ничего не слышал, когда самозабвенно играл в том дворе в любимую «расшибалку», корежа драгоценные монетки (несъеденные школьные завтраки) об асфальт. Иногда он метко попадал битой прямо в казну, и столбик монет разлетался в разные стороны, а шустрые партнеры по игре старались прихватить часть его законного выигрыша.

Ностальгический восторг и умиление! Наверное, у многих детство помнится кукольным и сказочным. Дворики на Тверских-Ямских улочках – тихие и сонные. Здесь не было даже шпаны, московских «королей». Мальчика ни разу не били.

Он с детства был немного трусоват. Когда однажды играли в казаков-разбойников, и убегавший противник полез на сруб стоявшего ещё в центре Москвы деревянного дома, наш «герой» не полез за ним, а благоразумно вернулся в свой двор. Потом, во взрослой жизни такое «благоразумие» тоже проявлялось, хотя были и обратные примеры шального риска.

Дом детства, тогда дом с кукольным театром Сергея Образцова, помнится до мельчайших деталей. Доходный дом (точнее городской особняк какого-то аристократа с небольшим крылом-подъездом для прислуги, где, собственно, и жила семья), построен был в конце 19-го века.

Квартирка была малюсенькая, из трех комнат (одна – соседская), небольшой прихожей и проходной кухоньки. Из прихожей окно выходило на улицу. Однажды в 2-3-летнем возрасте (сам он, конечно, не помнит) малыш забрался на подоконник и дальше на наружный карниз открытого летом злополучного окна, и с третьего этажа любовался происходящим внизу. Нюра, стиравшая на кухне, увидев любимого сыночка в проеме окна, чуть не померла со страху, но, благоразумно подкравшись, схватила свое сокровище в охапку… Потом оно – сокровище – долго сидело, привязанное к ножке стола.

О «новой квартире» Нюры и Шуры я уже упоминал выше. Кое-что уточню. Пройдя через тесную кухню между раковиной, газовой плитой и кухонными столами, можно было попасть в две комнаты – крохотные, смежные клетушки, разделенные печкой-голландкой. Печь поначалу топилась дровами, потом в ней поставили газовую горелку, что окончательно расстроило чувствительную Нюру (газ в комнатах!) и послужило толчком к поиску другого жилья. Но до этого еще далеко – ребенок жил тут лет до 13—14.

В первой, чуть большей комнатке с трудом размещались обеденный стол, шкаф и его маленький диванчик с трофейным ковриком. Над входной дверью висела черная радио-тарелка, которая запечатлелась в памяти любимыми детскими передачами с Николаем Литвиновым, характерным голосом «Говорит Пекин…» и сообщениями о гагаринском полете. Кажется, вру: о полете Гагарина он услышал уже на следующем месте жительства, в большой комнате новой 3-комнатной коммунальной квартиры в Кожухово. Но это не суть важно.

Между шкафом и диванчиком в первой комнатке оставался узкий проход в вечно сырую уборную, которая разделяла семейные «апартаменты» и соседкины. В дверь связующей уборной малыш, едва научившись писать, засунул записку «Тетя Лиза дура» после очередной ссоры с ней родителей, за что потом был показательно наказан. Позже он понял, что неприязнь матери к соседке была несправедливой. Тетя Лиза, как могла, присматривала за младшеклассником после прихода из школы. Была у него и первая в жизни яичница, пожаренная без масла, которую с тетей Лизой отчищали со сковородки.

Во второй комнатушке умещалась лишь полутороспальная кровать родителей и небольшая тумбочка, на которой позднее появился первый телевизор КВН с непременной водяной линзой перед миниатюрным экраном. Из телепередач детства запомнился кинофильм «Плата за страх» (куда нынешним боевикам!) и чтение стихов Сергеем Михалковым о своем сыне, приуроченных к хрущевскому периоду, хотя сын его, тоже Никита Сергеевич, родился еще при Сталине и был всего на год старше нашего мальчика:

«…и без всякой волокиты

Назову его Никитой».

Тогда малыш, естественно, не знал, что с семейством Михалковых, фамилия которых происходила от их далёкого предка, царского постельничего, находится в очень дальнем родстве, через красноярских Суриковых. И они прочно унаследовали в крови прислужничество любой власти, несмотря на свои другие некоторые таланты и родство с более приличными людьми.

Жилищные условия других обитателей двора были не лучше. Некоторые жили в сырых полуподвальных этажах, а дворовая подружка Валька Конова ютилась с родителями в одноэтажной пристройке, стиснутой соседними домами. Как-то с ней наш проказник, уединившись в углу лестничной клетки, ведущей на чердак, делился детсадовским опытом. Ещё была в их дворе очень бойкая девочка Лялька Паризанович, но об отношениях с ней чётких воспоминаний не сохранилось.

Будущая одноклассница Нина Коновалова жила с семьей в сохранившемся до сих пор довоенном «сталинском» доме на углу соседнего переулка и улицы Горького, в комнате с единственным окном, выходящим на лестничную клетку.

Из ближайшего окружения выделялся стоявший напротив через Оружейный переулок, вальяжный доходный дом – «дом Хомякова» (о нём уже говорилось). За ним тянулся целый квартал снесенных потом домов по Оружейному переулку. Несколько старых деревьев сохранились на куцем скверике у въезда в тоннель Садового кольца. Дольше всех стоял особняк с Институтом судебной экспертизы, из подвальных окон которого постоянно несло тошнотворным запахом расчлененных трупов.

Ушел и старый театр кукол. Ушел, хоть и недалеко, по той же Садовой до Садово-Самотечной улицы, но навсегда. А вокруг него крутилось все детство малыша. Он часами простаивал у окон первого театрального этажа, заглядывая в утробу кукольных мастерских, где на его глазах рождались знаменитые персонажи «Необыкновенного концерта», «Божественной комедии», «Под шорох твоих ресниц» и другой образцовской классики. Спешил домой и обклеивал газетными папье-маше вырезанные из картошек кукольные головы – мастерил своих кукол. Часто заходил в вестибюль театра, и сердобольные билетерши, заприметив местного завсегдатая, вели к кассе, где ему выписывали заветную контрамарку на какой-нибудь детский спектакль («По щучьему велению», «Веселые медвежата»).

На углу площади Маяковского, под висящим на чугунных цепях козырьком, на ступенях у входа в театр стоят и о чем-то спорят еще не успевшие состариться Зиновий Гердт и Сергей Образцов. Зануда Образцов, со своими канарейками и кукольной головкой на указательном пальце человекоподобной ладони, даже в то время не вызывал у мальчика большой симпатии и интереса. Гердт же, напротив, казался каким-то загадочным, не от мира сего. Уже потом, много позднее, когда раскрылась его актерская и человеческая натура, вспоминалось то единственное живое видение его из раннего детства.

Это место у парадного подъезда театра кукол принадлежит только маленькому мальчику, голубоглазому, со светлыми, чуть волнистыми волосами. Почти каждый вечер он подолгу сидит на покосившейся чугунной тумбе, вросшей в тротуар у входа в театр. К таким тумбам когда-то привязывали поводья лошадиных упряжек. Их давно уже не осталось в Москве. А та, из булыжного прошлого, с отшлифованным и порезанным на рельефные лепестки фаллическим набалдашником, еще стояла, обрастая слоеным асфальтом.

Зима перевалила новогодний рубеж. Над углом площади навис мягкий снегопадный вечер с январской, не то февральской оттепелью. Крупные мохнатые снежинки сыплются в свете вечерних фонарей и тают на мокром асфальте. Присев на холодный чугун тумбы, малыш долго и пристально вглядывается в противоположную сторону улицы Горького и площади Маяковского, где вот-вот должна появиться любимая мамочка, спешащая со стороны тогда еще единственного выхода из метро под Залом Чайковского. Наконец-то он замечает за снежной пеленой мелькание ее странно голубой шубы с большим воротником из серо-белого каракуля. Она то скрывается за плотной толпой, то выныривает и, преодолев последний рубеж – переход через весьма оживленную даже по нынешним меркам и беспрерывно гудящую, бибикающую улицу Горького – ведет малыша домой, к теплу и скромному ужину; обычно – это щи из квашеной капусты.

А в центре одноимённой площади еще не появился в тёмной бронзе на сером граните великий пролетарский поэт – Владимир Маяковский. Памятник этот долго не мог занять должное место. Вернее, место определилось быстро, а размер памятника никак не устаканивался. Со своего уголка у театра кукол мальчик несколько месяцев с любопытством наблюдал, как ставили поочередно фанерные макеты. Над площадью то возвышался громадный истукан, ростом почти с башню гостиницы «Пекин», то он превращался в тщедушного человечка, случайно вышедшего из толпы прохожих. Пока не обрел известный вид.

За многими историко-архитектурными привлекательностями мы едва не забыли Катерину, старшую московскую сестру Нюры, с её обширным семейством. О людях – вершинах мироздания, даже низких, пологих вершинках и холмиках – забывать никак нельзя. Мужа тёти Кати, Василия Михайловича, дядю Васю, мы уже немного знаем, но о нём и других членах семьи можно и должно рассказать подробнее.

Прошлый сельский люд быстро опролетарился и люмпенизировался. Процесс этот, глобальный для России с многовековой традицией, затронул и московскую материнскую родню Влада. Общение с ней наших главных персонажей с годами постепенно затухало, а спустя десятки лет практически оборвалось.

Малыша часто возили в гости к тетке метрополитеном (имени Кагановича, потом – Ленина) по отлаженному маршруту – между «Маяковской» и «Курской». Потом тем же путём – обратно. От «Курской» пересадка на «Площади Революции» с черными истуканами, притаившимися под нишами вдоль платформ. Бесконечно длинный коридор-труба, ведущий к «Площади Свердлова» (теперь «Театральной»). И, наконец, родная, любимая малышом станция «Маяковская», с отделанными сталью и саянским мрамором (настоящие Саяны у нас еще впереди) арочными пролетами, по которой многие любознательные пассажиры ходили, задравши голову и разглядывая мозаичные панно «Небо Москвы» художника Дейнеки в бесчисленных плафонах потолка. У архитектора «Маяковской», А. Н. Душкина, лучшей считается станция «Кропоткинская», но «Маяковская» – это совсем другое дело!

Но вернёмся к тёткиному дому. Он был построен в добротном конструктивизме 20-х годов, со всеми возможными тогда удобствами, стоял и никому не мешал на углу ул. Чкалова (ныне Земляного Вала) и переулка, ведущего к трамвайному кругу. Стоял вплоть до недавней реконструкции Курской площади. Горе иностранным туристам – постройки конструктивизма были для них немногими привлекательными объектами Москвы.

В желтеньком четырехэтажном доме тети Кати, в ее угловой комнате на втором этаже засыпали и пробуждались под звон трамваев и умопомрачительное, непрерывное дудение машин, до той поры, когда звуковые сигналы, вдруг, взяли да начисто отменили. И потом никто не мог понять, зачем раньше все машины, не смолкая, бибикали?

В небольшой комнате непонятным образом умещались шкаф-гардероб и пять спальных мест членов семьи вокруг огромного обеденного стола: две полутороспальные кровати, диван и огромный сундук для сидения за столом и сна. Когда, обычно в пролетарские праздники, оставалась ночевать семья Нюры, всё ещё больше уплотнялось, и маленького Владика укладывали спать на нескольких сдвинутых стульях. Но центром не только комнаты, но дневной жизни в ней являлся большой обеденный стол. Хозяева и гости тесно облепляли его в ожидании праздничного, совмещённого с обедом, ужина.

Нельзя не упомянуть о кулинарных изысках дома тёти Кати. Кроме не сильно разнообразной закусочной снеди, как правило, селедки, квашеной капусты, солёных огурцов и дешёвой варёной колбасы, главным блюдом всегда было мясное – жареная или варёная требуха. Для непосвящённых скажу, что требуха – это обрезки внутренностей коровы (кишечник, лёгкое, сердце и т.п.).

Вино было двух видов – белое и красное. Главным атрибутом стола являлось белое вино, то есть водка. Иногда, для дам, ставилось красное вино, недорогое креплёное. О водке нужно сказать особо. Она тоже была двух видов – «красная головка» и «белая головка» – по цвету отдирающейся с бутылки металлической крышки. Вторая считалась более дорогим деликатесом и появлялась на столе не часто.

Между тостами говорили о том, о сём. Содержание застольных бесед сейчас вспомнить уже трудно. Недопить налитую в рюмку водку или вино считалось большой провинностью. Часто этим грешила «интеллигентная» Нюра. Тогда неизменно раздавался голос двоюродной сестры-подростка Тани:

– Тётя Аня! Нельзя оставлять недопитое. Это слёзы, слёзы!

Кульминацией уже хмельного застолья всегда было хоровое пение. Репертуар его не велик, но душевный. Запевала и вела пение всегда самая звонко голосистая Катерина. Особенно любимыми были песни с байкальской тематикой и ямщицкие. Зато в словах этих песен появлялась своя «изюминка» и неизвестные персонажи. В песне про Байкал звучало:

«Эй, брат-грузин, пошевеливай вал…» – откуда в семье тёти Кати могли знать про реку Баргузин и одноимённый ветер, гнавший байкальскую волну? Им и не нужно было. Какой вал «пошевеливал брат-грузин» – тоже не важно.

Или из другой песни:

«И колокольчик, шар болтая, звенит уныло под дугой» – это ясно-понятно, а город Валдай и знаменитые валдайские колокольчики, «дар Валдая», им были неведомы. Зато душу трогало и сердце волновало. Не будем к ним слишком строги.

В хмельных беседах обычно доминировал дядя Вася.

Исконный деревенский житель, он в зрелые годы женился на тете Кате, будучи заметно моложе ее, и стал типичным пролетарием. Всю последующую жизнь отработал слесарем высокого разряда на каком-то секретном авиационном заводе. Мог своими руками делать и делал любые металлоизделия, обеспечивал всю родню нержавеющими кухонными ножами и т. п. Нужно сказать, что он был на все руки мастер. Это без шуток. Хорошо помнил свои деревенские навыки: чинил обувь, плёл корзины, хорошо владел кирпичной кладкой и многим другим – всего уже не упомнить.

Но больше всего славился дядя Вася житейской мудростью и педагогическим навыком. В этом равных ему не было. Когда, спустя годы, Влад знакомил семейство тёти Кати со своей юной женой из интеллигентной московской семьи, все изумлённо молчали. Только Василий Михайлович принял важное воспитательное решение:

– А вы отдайте её мне на выволочку!

На этом знакомство и завершилось. Не дождавшись обещанного обеда с вкусной требухой, молодожёны заспешили покинуть гостеприимный дом тёти Кати.

Нужно вспомнить и самую старшую в семье тёти Кати – бабушку Марью Гавриловну. Она работала в Яузской больнице то ли нянькой, то ли санитаркой. У нее в деревне осталась сестра, а у той – семеро детей. Старшая сестра Нюры, Надежда, вышла замуж и тоже жила в деревне. А в деревнях совсем голод и нищета. Вот бабка и приноровилась таскать из больницы казенное белье, полотенца и отсылать в деревню. Однажды соседка (по трехкомнатной квартире на Валовой улице), идейная коммунистка, заметила на сушившемся белье больничные штампы и вызвала милицию. Комнату обыскали, перерыли шкаф, сундук, перетрясли приданое Нюры… и бабку посадили на три года. Суровое было время.

Когда срок отсидки заканчивался, семья стала хлопотать, чтобы Марью Гавриловну после тюрьмы не выселили из Москвы. Разыскали знакомого. У дедушки, Николая Никоноровича, в деревне был родной брат. У брата – дети. Один, Сергей, толковый парень, был пастухом. Вот его дядя, дед нашего Владика, взял к себе в Москву и устроил учиться в училище МВД (или как они еще тогда назывались?). Случилось это в начале 30-х годов, примерно году в 1933. Парень закончил училище и служил где-то в «расстрельной команде». К нему и обратились за помощью, но он помочь то ли не смог, то ли не захотел. Написали письмо «народному комиссару» М.И.Калинину, и это помогло – бабку оставили в Москве…

С внуком своим Марья Гавриловна общалась мало. Иногда приезжала на Маяковскую посидеть с ним, погулять, когда родители были заняты. Однажды гуляли за Оружейным переулком и Каляевской (ныне Долгоруковской) улицей в небольшом сквере с фонтаном. Внук купался в фонтане жарким летним днём. Позже этот сквер исчез при расширении Садового кольца.

Воспитанием внука она не занималась, но иногда давала полезные советы. Как-то внук ей пожаловался:

– Бабуля, мама с папой заставляют меня много есть, говорят, что это очень полезно, а я не хочу.

На это она ответила:

– Они скажут: кушай, это полезно, а ты им – куды полезло? Ну иди, побултыхайся ещё в фонтане.

Внук не пробовал следовать ее совету, но крестьянский юмор оценил.

Нужно, хоть пару слов или чуть больше, сказать о старшем сыне Катерины, Валентине Фокине. Он, будучи в те годы на пороге жизненной зрелости, казалось, вписывался в семейный быт лишь отчасти. Был Валентин сыном тёти Кати от первого мужа, с иной фамилией и отчеством Иванович, или не мужа – теперь уже не узнаешь. Особыми талантами не блистал. С лица его почти не сходила улыбка Чеширского кота, пошаливал на контрабасе, фотографирничал, как умел (зато материальная память осталась).

В целом, человек он был неплохой. Влад навещал его безнадёжно больного перед смертью и поставил скромный памятник на его одинокой и заброшенной могиле.

Доводилось Владу близко видеть и других людей, понимающих, что обречены на скорую смерть. Обычно в глазах у них муки тяжкие, не столько физические, сколько иные. Словно мучает их что-то очень важное, не доделанное. Обычно позади оставались тлен и суета, с коими расстаться – плюнуть и растереть. А думать лучше и правильнее, на циничный судейский взгляд, о том, что суждено было жизнь прожить, богом ли, природой даренную, не сильно мучаясь и греша в меру, вкушая разные радости и многие приятности. Хотя помирать никто не торопится, и это правильно.

Влад не завидовал и совсем не стремился к посмертной славе пушкиных и толстых. Кряхтят и ворочаются в тесных гробах своих, не зная покоя. Куда, должно быть, приятнее заслуженно почивать, забыв навсегда о всех радостях и невзгодах безвозвратно ушедшей жизни. Но это его мнение, никому не навязывает.

Отвлёкся на сторону, извиняюсь.

Однажды летом возвращались из тёткиной квартиры домой на Маяковку по Садовому кольцу в троллейбусе. В разгар летнего и душного зноя в тесном троллейбусе особо явственно чувствовался не только потный запах, но великая новая социальная общность людей – советский народ. Нюре с малышом уступили места у открытого окна. Рядом, под самым окном притормозил велосипедист. Непонятно почему, маленький хулиган плюнул в него. Любящая мать не заметила этого или не хотела заметить. Ему многое сходило с рук.

Был ещё случай, когда малыш подрос и послала его мама зачем-то в магазин, новый и недальний, у 5-й Тверской-Ямской. Там открылся невиданный раньше магазин самообслуживания. Продавцов не видно. Малышу это понравилось. Бери – не хочу. И какой же русский не любит стырить хоть что-нибудь, если не видят? Приглядел небольшую пачку гвоздики и сунул в карман. На выходе тётя спрашивает:

– А что у тебя мальчик в кармане?

Тут воровство и раскрылось. Пожурили, постыдили, но отпустили. Маме не сказал ничего. «А кто без греха?» – как говорил известный исторический персонаж.

Он был везунчиком. Изобилие родинок на теле делало свое дело. Повезло и в том, что его дома на Маяковке давно нет. Много хуже тем, чьи дома вроде бы стоят на прежних местах, но полностью реконструированы в «ново-русском» стиле, с непременным «евроремонтом» и прочими атрибутами наших дней. Каково знать им, что жили они где-то здесь, стены и окна могут быть на прежних местах, а родное жилище переделано до неузнаваемости, душа и тело изуродованы и подменены, пусть современным и комфортным, но болезненно чужим? Если такое сделать с родным и близким человеком? Лучше не продолжать.

Тем временем мальчик наш рос, и ждала его школьная пора.

О, замечательная школа №128 почти в центре Москвы! Что бы ни говорил каждый в ностальгических воспоминаниях о своей школе, абсолютно уверен – таких школ не было раньше и никогда после. Время было такое, уникальное. Хотя не исключаю, что и нашему герою была свойственна некоторая лакировка окружавшей его действительности.

Первые годы учёбы малыш каждый день видел на главной лестнице большой портрет лучшего друга детей, товарища Сталина. Потом он навсегда исчез. Скоро на это место повесили другой портрет – дяди с самой человеческой человечностью.

Послевоенный директор школы, Федор Борисович (его фамилию из учеников мало кто знал, поэтому и не запомнилась), был ярым подвижником добротного качественного образования для неразумный детей и подростков прилегающего района. Это ему удавалось. Собрал замечательный коллектив учителей, не глядя на их убеждения и национальность.

Новая директриса Татьяна Викторовна, кажется, Ковылова (фамилия тоже стала забываться, да и бог с ней) и завуч Татьяна Александровна Сухова не смогли порушить старые традиции, но оставались верными сторонниками колеблющейся генеральной линии партии и правительства.

Учительница истории Раиса Абрамовна Абрамович, потерявшая сына на войне и тоже преданная советским идеалам, целиком и полностью отдавалась своей профессии и уникальной, даже по меркам Москвы, внеклассной работе в исторических кружках.

Учитель математики Давид Самойлович Малисов, казавшийся отрешённым от всего мира, но бескорыстный и самоотверженный труженик, со словами «удваивай, усваивай» неутомимо вбивал в мозги учеников, радивых и нерадивых, азы и тонкости математических знаний.

Наконец, удивительная учительница литературы – Надежда Васильевна Валмусова – строгая и ироничная, умная и прозорливая, дававшая гораздо больше положенной школьной программы, и, самое главное, научившая критическому пониманию окружавшего мира.

О них и других учителях школы можно долго рассказывать, но не буду утомлять читателя, ему предстоит впереди узнать ещё много другого интересного. Обозначу лишь общую атмосферу школьный жизни.

1954 год – первый раз в первый класс. Кажется, шёл первый или второй год с начала совместного обучения мальчиков и девочек.

Оказавшись с первых лет жизни в самом центре столицы великой родины, тихий, скромный мальчик впитывал всем своим незрелым существом влияние особой среды послевоенной сталинской, а затем и хрущевской Москвы. Возможно, именно этот исторический водораздел более всего предопределил дальнейшую жизнь и, как говорится, «формирование личности». И еще, конечно — школьные товарищи из интеллигентных и известных тогда фамилий – Абрамовы, Устиновы, Грибовы, Хенкины и другие, а также многие учителя, в которых странным образом сочетались либерализм и сталинизм, старые московские традиции и новые веяния.

О школе можно рассказывать долго. Перечислю лишь самые яркие события, которые крепко врезались в память мальчика и оставили нестираемый след на всю его долговременную жизнь.

Учительница младших классов, Лидия Федоровна, тогда совсем еще молодая, объявляет детям об экскурсии на кондитерскую фабрику им. Бабаева. Мать одной девочки там работала. Но класс большой, а число счастливчиков ограничено. Учительница делает своеобразный отбор: пойдут все девочки (большинство из них по ранним годам учебы – отличницы) и Леша Абрамов, сын известного певца… Как неизбалованный сладостями мальчуган и другие обделённые им завидовали! Можно было вволю поесть шоколадных конфет, которые бывали не в каждом доме.

Лёша Абрамов вряд ли страдал от недоедания разных вкусностей. Он жил с родителями в добротном довоенном доме в трёхкомнатной квартире с комнатой для их постоянной домработницы. Лёша был самым близким другом в младших классах школы и жил поблизости. Он подарил Владику первую в его жизни игрушку – модель маленькой машинки, привезённую отцом, заслуженным артистом, Георгием Андреевичем Абрамовым, из многочисленных зарубежных гастролей. Отец Владика очень гордился знакомством со знаменитостью и любил прихвастнуть:

– Мы с Георгием Андреевичем «на дружеской ноге».

Это, конечно, было некоторым преувеличением, хотя семья Абрамовых отличалась демократизмом. Популярный баритон и заслуженный артист республики – сам выходец из рабочей среды.

Был в школе уникальный исторический кружок, который сильно повлиял на дальнейшую жизнь отрока. Историю он всегда плохо знал, не помнил почти ничего из «хронологии», но осталось что-то более важное. Вела кружок учительница истории Раиса Абрамовна Абрамович вместе со своим бывшим учителем, известным в педагогических кругах, Алексеем Николаевичем Хмелевым – учителем истории досоветской закваски.

В кружке ставились исторические спектакли, изучали старую Москву, ездили в чудесные поездки: во Владимир и Суздаль, в крымский Херсонес. Во Владимире ночевали в старой хибаре, рядом с вокзалом, которой давно нет. Ехали в Боголюбово, а от него – долгий путь по глубоким сугробам к бесподобному Покрову на Нерли. Потом настоящий, еще не порушенный и не вылизанный реконструкцией с реставрацией и не ставший банальной туристской достопримечательностью – Суздаль, поразивший множеством куполов белых церквей и монастырей над заснеженным деревянном городом.

В постановке исторических спектаклей помогала тогдашняя жена известного артиста Алексея Грибова – Наталья Иосифовна (их сын, Леша Грибов – кружковец из параллельного класса).

Как вы уже поняли, мои терпеливые читатели, в школах, даже самых демократичных, не всё делалось по справедливости. Этим умело пользовался отец мальчика. Он по своей работе имел особые отношения с директорами школ. В те годы всё свершалось по плану (и по блату): каждой школе ставился план по сбору металлолома. Отец мог как-то помухлевать и скосить для школы часть ее плана. За это благодарный директор школы вручал ему, например, билетик на новогоднюю елку в Кремль или Дом Союзов. Их распределяли по московским школам для круглых отличников, кроме, естественно, прочих блатных каналов для детей особо достойных родителей. Так и нашему сынку довелось побывать по разку на самых главных елках советской отчизны.

Особо запомнилась ему елка в Кремле. Государственного Кремлевского Дворца, который словно «гроб хрустальный» взгромоздился средь древних кремлевских стен в 60-годах – тогда еще не было. На елку водили в старый Большой Кремлевский Дворец. Из него можно было попасть в другие строения, в древние палаты с расписанными сводами на могучих и тоже разукрашенных, испещренных позолоченной резьбою и старинными фресками столбах-опорах. Удалившись от новогоднего шума и гама главных праздничных залов, можно было бродить в изумлённым одиночестве по приземистому полумраку и тишине таинственных хором, помнящих бог знает каких царей и прочих бояр, разглядывать древние лики и всяческое благолепие. Что теперь с этими реликвиями Кремля, доступ в которые давным-давно закрыт? Лишь благодаря счастливой случайности детства удалось узнать об их существовании и запечатлеть в свежей памяти своей.

Когда любознательный школьник немного подрос, ему и товарищам его посчастливилось побывать на школьном литературном мероприятии, организованном замечательной Надеждой Васильевной. Она пригласила в школу ещё живого поэта-футуриста, соратника Маяковского – Алексея Кручёных. Его стихи тогдашним школьникам, да и взрослым, были мало понятны, но услышать их из уст живого классика – это было что-то:

Пожалуй, ещё большим удовольствием был поход с Надеждой Васильевной в старое здание Московского университета на Моховой. Она провела группу любимых учеников на лекцию своего учителя, крупнейшего пушкиниста Сергея Михайловича Бонди, где он целых полтора часа разбирал только одну (!) страничку из «Евгения Онегина». Он подолгу и увлекательно объяснял каждую фразу, каждое слово Пушкина. Это было очень круто!

По наводке Надежды Васильевны удалось попасть в Зал Чайковского на весьма любопытные устные рассказы Ираклия Андронникова о многих знаменитых его современниках. Опыт Андронникова очень пригодится Владу в его будущих литературных развлечениях.

А что у нас с его летним отдыхом, не считая детсадовских дач и пионерских лагерей?

Была подмосковная станция Салтыковка и её окрестности, когда своей дачи в наличии не имелось. Несколько лет подряд здесь снимали на лето какую-нибудь комнатушку или терраску. Однажды, в чердачной мансарде, намаялись от жары и духоты. Назревал вопрос собственного летнего пристанища.

Как-то, спустя много лет, будучи великовозрастным отче-сыном, Влад проехался по тем салтыковским местам, вспоминая, где и как жили. Что-то исчезло, как пруд, полный карасей, где рыбачили с отцом на удочку и вершей. Салтыковка изменилась: многое не нашлось и не узналось. Теперь здесь в основном кучкуются новые русские и прочий крутой контингент – лучше не соваться.

После снимания дач в Салтыковке возникла опушка леса у 33-го километра по тому же Горьковскому направлению. Бывшее картофельное поле разбито колышками под новые садовые участки, по 8 соток каждый. Малолетний отрок вместе с отцом и легендарным дядей Васей сидят на травке, по которой разложена скромная закуска к припасенной бутылке водки, и все мечтают о собственной даче, которая в виде садового участка скоро возникнет у этой лесной опушки.

Участки дали в хорошем месте работникам прокуратуры, в большинстве своём – прокурорской сволочи сталинской закалки и потом, их соответствующим наследникам, – а также немногочисленной мелкой челяди, в числе которой оказалась и наша Нюра. Собственникам личных машиносредств, которых в те года было раз-два и обчёлся, добираться из Москвы было удобно. Сперва по шоссе великого энтузиазма народных масс, потом по шоссе Горьковскому – бывшей кандально-каторжной Владимирке. Но о ней сознательные трудящиеся в повседневных радостях жизни своей не помнили, а их «слуги народные» – тем паче.

Своя дача – это отдельная жизнь, с купанием в кристально чистой воде глубоких песчаных карьеров, многими приключениями, отроческими забавами и шалостями, приятными страстями и огорчениями, которые стоит когда-нибудь подробно описать. Но мы и так слишком углубились в детство и раннюю юность нашего героя. Пора закончить, пожалуй, самым ярким событием в его жизни этого периода.

Между 10-м и последним 11-м классами школы родители решили отправить своего единственного и любимого отрока в летнее каникулярное время к родственникам в Красноярск, на родину отца, всех его близких и далёких предков. Туда же вылетели самолетом дядя Володя с сыном Мишей. Они тогда жили в Чехословакии, в Праге.

После нескольких приятных дней, проведённых в Красноярске и его близких окрестностях, решили отправиться в самую настоящую тайгу. Напасли съедобных припасов на несколько дней. Экипировались двумя ружьями для мальчишек. Дичь и рыбу будут добывать на месте соразмерно нагулянным аппетитам. Погода устоялась славная, теплая, без дождей. Клев будет отменный. Хариус в потребном «от пуза» количестве им обеспечен. По такой погоде с ночлегом не будет проблем. Палатка и спальные мешки – лишняя тяжесть. Ходить по тайге нужно легко, с удовольствием, а любые неожиданности и невзгоды преодолимы, когда есть на свете такой бывалый таежник, как дядя Миша!

Добрались до нового города – Дивногорска. Потом на попутках до начала настоящей тайги. Дорога уходит левее, не проявляя желания удаляться от здешнего владыки, Енисея. А им нужно вперед и вверх, на невысокую перевальную гряду. Сворачивают на лесную тропинку, которая по мере передвижения по ней истощается, становясь едва заметной в горной тайге. Подъем на перевал тянется долго.

Привал на вершине, а дальше путь пролегает по длинному пологому спуску в долину Бирюсы. В ходьбе и наблюдениях всяких разностей скоротали остаток дня. С вечерней зарей спустились к Бирюсе. Развели таежный костер и сготовили немудреный ужин. Рыбачить с усталости не хочется, все надеются на завтрашний день и приток Бирюсы – небольшую речушку Соржаково, вдоль которой намерены подниматься дальше.

Подоспел душистый костёрным дымом кипяток для чая. Дядя Миша щедро, в полгорсти, сыпет с свою большую кружку чайную заварку, заливает крутым кипятком и долго греет ее содержимое у самого огня. Получается плотная черная жидкость, называемая «чифирь». Этот напиток он освоил в свою недолгую тюремную бытность и пристрастился к нему на всю оставшуюся жизнь. Круто насыпается сахар – без него черный деготь в рот не лезет – и пьется за милую душу. Говорят, зэкам заменяет водку.

Пригубил и Владик дядин напиток, но пить не смог, зато на всю предстоящую жизнь пристрастился к крепкому свежезаваренному чаю.

Разговор у костра тих, нетороплив. Говорят дяди, младшее поколение слушает без внимания, засыпает, топыря слипающиеся глаза. Голос дяди Володи:

– Мишка, кончай чифирить. Не часто мы с тобой видимся. Мальчишки спят, давай нальём из неприкосновенного запаса чего покрепче.

– Давай, Володька, доставай, разливай. Я давно хотел тебя спросить. Как ты в партию попал, и что тебя в ней так держит?

Отвлёкшись на священнодействие – наполнение походных кружек заветной жидкостью – младший брат промедлил с ответом.

– А ты сам, почему в партию не вступаешь? – вопросом на вопрос ответил он.

– Ну, нет! Я ж, ты понимаешь… (намекает на отсидку, но при племянниках умалчивает) и потом, не нравится мне многое в наших советских делах. Сталина развенчали, сам знаешь, что творил. Теперь новый, кукурузник… Я, Володя, не пойму, как тебе-то не тошно на партийной работе, парторгом. Нет, не по мне такие дела.

– А я на фронте вступил, как многие, как Шурка. Там выбора не было, предложили, значит нужно, за родину, за Сталина. А потом Клавка с тёщей все мозги проели – давай двигайся по партийной линии. А я человек слабый, внушаемый, сам знаешь. Был хорошим дорожным инженером. Нашли связи, пристроили в Автоэкспорт. Пожили в Монголии, в Болгарии, теперь в Чехословакии. Продвинули парторгом, чтобы крепче держаться с моим слабоволием. Может, потому и запил сильно. Тут на вольный просторах меньше тянет, но всё равно, привычка. Клавку в Праге во всех пивных знают – каждое утро спасает меня «после вчерашнего».

– Володька, хватит о грустном. Я между делами своими научными интересовался нашими предками. Сам узнал немного, кое-что от нашей тёти Дуни, которая много помнит из прошлого века. Наш прадед Иван Иванович Нашивочников был продолжателем знаменитого красноярского рода Нашивошниковых, якобы славного разного рода великими деяниями ещё при Петре Великом и после. Я пробовал узнать о нашем роде в Красноярском краеведческом музее, но там только руками разводят. Полистал в библиотеке некоторые старые книги. Там встречается эта фамилия, большей частью в связи с неизвестными сегодня путешествиями по югу Красноярского края, по Саянам. «Охота к перемене мест» – это, видно, у нас в крови. Ты вот, по дальним странам мотаешься, брат-Женька в Азербайджане осел, Галя с мужем-бурятом на северах живёт, а я, к слову будет сказано, ты знаешь, в студенческие годы с товарищами-студентами на байдарках аж из Иркутска до самой Москвы плавал, многими местами дикими, не хожеными. Лишь охотников и староверов встречали. Только Шурка с Тамарой оседлые.

Помолчал минутку и продолжал:

– Тётя Дуня ещё рассказывала, что мать наша, Юлия Ивановна доставала хранившуюся в роду старинную шёлковую шаль, красную, толи оранжевую, с лиловыми цветами и длинными кистями. Шаль эту подарила царица, кажется Елизавета или Екатерина Вторая, нашему предку Нашивошникову, привёзшему в Москву щедрые сибирские дары. Но больше эту шаль никто не видел – спрятала её куда-то Юлия Ивановна. Видно, боялась, что найдут и отберут. Тогда, сам знаешь, могли и посадить, если б узнали про царский подарок. Нужно поспрашивать у неё, пока жива, и у Тамарки, – не затерялась бы она.

– Мишка, как интересно! Как бы побольше об этом узнать?

– Да, Володя, много хочется узнать о наших предках. Но у нас старые книги и документы достать трудно. В Москве бываю редко, в Ленинку ходить некогда. А с архивами морока большая, и мало сохранилось старых – часто горели города сибирские. Надеюсь, подрастут наши спящие мальчишки, узнают больше. Через день-два дойдём по Соржаково до вершин водораздельного хребта, поглядим, хоть издали, на большие Саяны, хранящие чудесную красоту и многие тайны. А пока, давай тоже укладываться. Завтра будет большой трудный день.

Спустя положенное время наступил полагающийся рассвет. Неторопливо вылезающее из-за гор солнце высветило розовыми утренними лучами далекие вершины и густой гребешок противолежащей гряды. Затем, медленно опуская границу ночи и дня по окружающим склонам гор, выползло самолично и окончательно пробудило таежный лагерь.

Забраться на водораздельный хребет не суждено было. После ещё одного дня пути вверх по мелководной речушке Соржаково, скудной рыбалке на хариуса (погода начинала портиться) устроили по наклонным жердям укрытие из елового лапником для ночлега, прикрылись плащами и… всю ночь мокли под потоками сильной ночной грозы.

Дядя Миша, поднявшийся раньше всех, не теряет самообладания. Бодрясь, подбадривает остальных. И, первым делом, начинает разводить огонь. О сухих дровах мечтать не приходится. Кажется, что вездесущая вода пропитала все сущее кругом и всюду. Тут все вполне наглядно и воочию убедились, что Михаил Андреевич – бывалый таежник. Он настрагивает ершиком тонкие палочки, хитро укладывает сырые дрова и… о чудо! – костер, нехотя, разгорается.

Чуть обсушившись, пришлось тронуться в обратный путь (какая рыбалка после разлива помутневшей речки!), с трудом преодолевая могучие потоки бывшего ручейка Соржаково, ставшего полноводным и бурным после ночной грозы. В конце долгого утомительного дня обратного пути подоспевшая густая летняя ночь накрылась ясным звездным небом. Как раз к ночи добрались до строящейся Красноярской ГЭС, не успев даже вволю полюбоваться сказочным лунным пейзажем ещё не перекрытого плотиной могучего Енисея перед гирляндами ночных огней грандиозной стройки века.

Так и не увидев воочию, хоть издали, красоты главного Саянского хребта, пришлось довольствоваться состоявшимся вскоре походом на красноярские Столбы во главе с легендарным основателем этого заповедника в 20-е годы – 76-летним Александром Леопольдовичем Яворским, двоюродным дедом наших мальчишек, мужем тёти Дуни. Помимо того, что он спас нашего юного балбеса от падения со столба «Дед» и неминуемой гибели, было много других впечатлений. Перед ночлегом в большой избе администрации заповедника удалось посмотреть цветной любительский фильм о красотах диких Саян, с потрясшими молодой впечатлительный организм москвича панорамами горной страны – дикими снежными вершинами, таинственными каньонами и огромными изумрудными цирками, бескрайними и безлюдными далями, полными истинной свободой от всего прочего мира. Засыпая на застеленном ватниками полу избы, долго виделись за смыкающимися веками глаз волшебные и невиданные прежде красоты. С того времени московский мечтатель «заболел» Саянами и всю будущую долгую жизнь, явно или не явно, стремился к ним…

…Примерно в то же время года, но лет на тридцать раньше и совсем не в Сибири, пионер из-под Ростова-на-Дону Митя Гордиенко донес на семейную пару, собиравшую в поле опавшие колосья. В результате муж был приговорен к расстрелу, а жена – к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией. Митя получил за этот донос именные часы, пионерский костюм, сапоги и годовую подписку на газету «Ленинские внучата». Мог ли он мечтать о таком счастье? О Саянах он даже не слышал, не мечтал и не стремился туда. Широк был круг интересов подраставших в разное время юных поколений советских людей.

Но не пора ли юному Владу и его родственникам отдохнуть от нашего пристального внимания? И так затянулась их история.

А как там поживают наши знакомые из конца шестнадцатого века? Сейчас узнаем.