Читать книгу ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами - Виктор Попов - Страница 7

Кличка «Ильич» пришла к нему около тридцати пяти. До этого для людей своего круга, да и для правоохранителей, он был «Вова Чокнутый». Так и проходил по сводкам и картотеке. Но резко утерянные к концу второй ходки волосы сделали его голову слишком уж типажной, чтобы не заметить очевидное сходство с вождем. Переименование прошло гладко. И новая кличка прижилась так, что о прежнем имени если и вспоминали, то после очередного громкого дела, да и то, если его люди переходили принятую в их среде грань дозволенной жестокости. Делали они это часто. Почти всегда не по своей, а по его, главаря, инициативе.

Слава человека без тормозов при невиданной для простого уголовника рациональности и образованности тянулась за Ильичом с советских времен, с первого срока. Уже в пятнадцать он впервые сел за разбой. Нападение на все четыре ювелирных магазина областного центра, совершенные в один день с разницей в полчаса поразили тогда своей дерзостью и продуманностью. На третий налет некому было выезжать – вся милиция города работала на первых двух. Четвертое ограбление спровоцировало коллапс правоохранителей. В первые часы никто и подумать не мог, что работает одна группа. Но когда же это стало ясно, разбои объединили в одно дело, и, не надеясь на местных, Москва прислала своих людей.

Раскрыть преступление удалось почти по горячим следам, и, как это часто бывает, из-за бабы. Один из подручных Ильича произвел впечатление на свою девушку взятой при налете вещью. Та – на подругу. У нее в суде секретарем-машинисткой работала тетя…

Ильича взяли последним. В школе были каникулы, и арестовали его прямо в гостях у бабушки, оставив на столе едва тронутыми пирожки с картошкой и парное молоко.

Переданный следствию Ильич вызвал у прокурорских оторопь. И чем дальше они разбирались в деле, тем сильнее становилось недоумение. Поверить в то, что Вова – отличник, сын учителей, не привлекавшийся ранее ни по какой, даже самой обычной для подростков административке – пошел на особо крупный разбой, было сложно. И совсем уж сложно было согласиться с его руководящей ролью во всей этой истории.

Четверо остальных были совершеннолетними. Один вовсе имел ходку, пусть и за хулиганку. И что? Крупнейшим за десятилетие ограблением руководил щуплый паренек с безупречной биографией, да еще и на две головы ниже остальных? Но факты были упрямы. Даже если не брать в расчет показания этих четверых, куда деть показания самого Вовы и свидетелей? Последние в один голос уверяли, что он был разводящим. Он действительно руководил всеми в процессе, указывая, что и кому делать и как себя вести. Вскрылось и то, что никто из банды, кроме Вовы, до дня ограблений не знал, что налетов будет четыре. Все готовились к двум, и только Вова спланировал сразу четыре, заставив всю группу в день налета действовать по только ему одному известному плану.

Брали каждый магазин одинаково. Просто вламывались в него вчетвером и хватали с витрин только самое ценное, заранее засвеченное. Нигде не задерживались более пяти минут. После чего скрывались на машине, в которой ждал пятый. После четвертого магазина – в него вошли впятером – пешком разошлись по сторонам с указанием залечь на дно на пару недель. И если бы не бравада одного, дело могло бы надолго зависнуть в качестве нераскрытого.

Вова получил всего пять – ребенок все-таки, как сказал адвокат, – став на молодежной зоне звездой первой величины. Не столько за организацию невиданного даже опытным ворам разбоя, сколько за вдруг открывшийся совершенно лютый нрав. Хилый с виду мальчонка не пропускал не то что слова, а даже косо брошенного взгляда. Он дрался с каким-то отчаянным остервенением, с готовностью умереть за одно только слово. Эта его бесноватость зацепила даже охрану. Поэтому вместо пяти Вова отсидел в первый заход восемь. Треху добавили за нападения на охранников, которые, по его мнению, неправильно вели себя по отношению к другим заключенным. Одному в свалке Вова едва не откусил ухо. Благо болтающуюся часть тела успели пришить, а то сидеть бы ему пришлось и за нанесение особо тяжких.

История с ухом произошла уже на взрослой зоне, куда Вову перевели на совершеннолетие. Переход этот, болезненный для многих зоновских малолеток, для Вовы прошел незаметно. В первый же день он прирезал выступившего против него «взрослого». Воры в законе замяли дело, признав его правым в конфликте, и тут же ввели в круг своих приближенных. Администрация колонии даже копать не стала. Убитый сидел за убийство, отличался буйным нравом, был из детдомовских, и на воле его никто не ждал. В оставшийся срок большинство заключенных боялись даже смотреть на Чокнутого. Досталось как раз охране, и то за дело, так что к концу срока Вову не короновали лишь только в силу молодости, но на втором сроке дело за этим не стало.

Случился он по все той же 146-й УК РСФСР с добавкой «вымогательство». Напарник Вовы получил еще и за убийство. Но оно пошло как эксцесс, и Вове как организатору его не зачли. Брали на этот раз теневика и приехавших к нему в гости пару фарцовщиков. Убийства в плане не было. Незачем. Домашний сейф с ювелиркой, коллекция импортного винила (отдельный заказ). Далее по звонкам взятой в заложники троицы еще сто тысяч сверху. С женой одного из них, привезшей деньги, Коля-напарник и попал. Зацепила она его. Хороша была. Аж слепила. Потребовал в качестве добавки к основному платежу, на раз. Не пошла. Взял силой. И пристрелил потом.

– Это зачем? – спросил его Вова.

– А чтоб никому больше…

Вова покачал головой:

– Опять.

– Что?

– Баба…

Предчувствие не обмануло его. Муж убитой, вопреки обычной практике, сдал их. Не тронули бы жену – смолчал. На самом уголовки на двадцать лет. А тут сдали нервы. И поехал Вова на очередные восемь. На месте в первый же год был коронован и очень быстро подмял под себя всю зону. Напарника, кстати, убили еще на пересылке. Теневик оплатил, как и суд ранее – оправдали. Но и его самого, несмотря на охрану и партийный статус, прикопали через год. Пристрелили вместе с детьми и родителями на отдыхе в Ялте. Коля Вове все-таки был друг. Пусть и бабник. Пусть и дурак. Но друг.

Восемь, как водится, по все тем же причинам, превратились в одиннадцать. Но это был последний срок от звонка до звонка. Потом были только УДО. Понятные для посвященных и непонятные с точки зрения закона. Наступили иные времена, когда такие, как Вова, были в цене. Его не имеющая пределов дерзость и готовность принять смерть будоражили уголовную среду. Истории о нем обрастали слухами и становились легендами. Сотни раз он выходил на разборки, грабил, убивал, похищал людей.

Однажды, направляясь на очередную сходку, он угнал танк, перегоняемый на полигон. В одиночку Ильич обезоружил экипаж, беспечно вышедший из боевой машины на перекур. На месте встречи бандит передавил транспорт конкурентов, пострелял особо не целясь из пулеметов вслед ошалевшей братве и вернул танк обескураженным военным. За неимением специальной статьи получил срок за угон транспортного средства без намерения кражи. Это была едва ли не единственная экзотическая статья в его однозначно разбойном репертуаре.

Ему, конечно, пытались отвечать. Ильич перенес шесть покушений. После одного из них он обзавелся стальным стержнем, установленным в бедро, и год провалялся в частной клинике где-то в Южной Европе. Вернулся, уничтожил заказчиков вместе с семьями и занялся прежней деятельностью.

«Успокоился» Ильич только в нулевых. Пора было. Мутный поток эпохи перемен ввел Чокнутого в элиту, где он и оставался до самых последних дней. Внешняя респектабельность не вводила знающих людей в заблуждение. Деятельность Ильича если и стала легальной, то лишь в малой ее части. Пара ресторанов, сеть магазинов и банк – лишь вершины империи, имевшей международный статус. Зарабатывали по-прежнему разбоями, вымогательством и убийствами.

Сам Ильич на дела, конечно, уже не ходил. Но степень их разработки по-прежнему впечатляла. На прежнем уровне оставалась и жестокость. Убийство детей и женщин не было под запретом, если того требовало дело. На группировке висело с десяток массовых убийств в разных регионах страны. И не одно не доказано. Слухи, слухи… Сажали изредка и только исполнителей. Ниточки, ведущие к Ильичу, обрывались, едва завязавшись. По бумагам он был чист. Задержанные молчали. Допросы самого Ильича превращались в фарс. Он просто издевался над следователями. Здесь в дело вступала вторая часть его натуры, непонятно как соотносящаяся с первой, однозначно уголовной. Дело в том, что Ильич был интеллектуалом, каких поискать. Столкнувшись с ним, я увидел перед собой человека, абсолютно равного людям моего круга. Равного по уровню аналитических способностей, общей и специальной эрудированности. И если первое еще как-то вязалось с его основной деятельностью, то второе выбивало из колеи. Как? Когда? И главное, зачем он все это узнал?

Интересы Ильича сформировались еще в детстве и имели ярко выраженный гуманитарный уклон. Ведущая роль родителей-учителей очевидна. Мама – русский язык и литература. Отец – мой коллега, историк. Дом был заставлен книгами по специальности и не только. Читать Вова начал с детсада, не оставив этой привычки до последних дней. Читал много: 50—60 страниц в день были его минимальной нормой, ниже которой он опускался только в карцере. 150—200 в обычные дни не были исключением. Всякую свободную минуту Чокнутый проводил за книжкой.

На зоне «мужики», особенно те, кто видел расправу над «взрослым», удивленно шептались, мол, так не подумаешь, что человек, а не зверь. Однако в лагерной библиотеке все же садились от Чокнутого подальше. Блатные помельче ухмылялись украдкой, пробовали читать сами, особенно то, что читал Вова, но быстро бросали – непонятно. Ни то, что читает. Ни почему.

«Законники» увлечению младшего коллеги не препятствовали. Воровской кодекс просто не имел статей на этот счет. Так что если нравится молодому, то что ж? Пусть башку ломает. Если не в ущерб общему делу, то можно. Ущерба не было. Ильич с легкостью переключался с чтения на бандитизм и наоборот. Умудрялся читать даже на деле. По слухам – даже при пытках и расправах над провинившимися и конкурентами. Просто загибал уголок странички – закладка – вершил суд и возвращался к своим баранам без потери мысли и времени.

С возрастом и изменением статуса чтение Ильича приобрело характер ритуала. На второй ходке книги ему стали носить специально выделенные из обслуги смотрящего люди. Библиотекарь лично еженедельно отчитывался о новых поступлениях. В читальном зале за Ильичом было закреплено особое место. Впрочем, бывал он там редко. Любую книгу ему доставляли прямо в камеру. Рядом с его койкой помимо тумбочки разместился не предусмотренный никакими инструкциями книжный шкафчик.

Примечательно, что по отношению к прочим читающим Вова соблюдал определенный этикет. Так, не раз и не два бывало, что нужная ему книга уже читается другим заключенным, и Вова терпеливо ждал, пока тот ее прочтет. Никаких санкций к незадачливым чтецам не применялось. Напротив, они зачастую переводились в разряд избранных. Ведь у них обнаруживался некий общий с Ильичом духовный интерес. Но, разумеется, даже «избранные», узнав об ожидании Ильича, ускоряли процесс чтения насколько это возможно – береженого бог бережет.

На воле поначалу на временных квартирах, а потом и в постоянных домах у Ильича сформировалась библиотека, на момент его смерти насчитывавшая несколько десятков тысяч томов. Не все книги, разумеется, сопровождали хозяина. Отправляясь в более или менее длительные поездки, он выбирал лишь некоторые, оставляя прочие на хранении. На этот случай в банде имелся специальный человек по кличке, понятное дело, «Библиотекарь». Хранители периодически менялись. У Ильича были слишком высокие стандарты содержания и каталогизации литературы. Не все библиотекари их исчерпывающим образом соблюдали, а потому покоились в ближайших от книгохранилища лесах и водах.

Круг чтения Ильича оформился в раннем детстве, и тут не обошлось без влияния родителей. Вот только степень его заметно разнилась. Преобладание отца очевидно. Ильич предпочитал научную и публицистическую литературу художественной. Последняя ограничилась в его сознании почти исключительно школьным курсом. Все новомодные литературные течения обошли его стороной, но классику он знал хорошо. До цитирования, и достаточно точного, отдельных мест из Толстого, Достоевского и Шекспира. Бандит предпочитал прозу и драматургию. Поэзию не любил. Впрочем, томик Пушкина был постоянно с ним. Но, как однажды он мне пояснил, скорее из принципа, чем для дела. Художественный текст для Ильича был отдыхом, тогда как наукоемкие труды – своего рода работой. Здесь круг его чтения поразил даже мое набитое специализированной информацией воображение. Так, он хорошо знал античную классику. Не в подлинниках, конечно, но отдельные тексты, например, Платона сразу в нескольких переводах. Он прочитал всю античную историографию, так или иначе переведенную. «Цезари» Светония и вовсе была одной из его настольных книг, с которой он не расставался, даже находясь в розыске.

Стоит отметить, что не менее историков он чтил и древних и позднейших философов. Постоянно перечитывал «Государство» Платона, «Политику» Аристотеля, «Государя» Макиавелли и, что удивительно, учитывая их возвышенную умиротворенность, «Мысли» Паскаля. Свободно ориентировался в немецких классиках. Канта недолюбливал, но уважал. Как и Гегеля. Изучил и, что главное, понял его «Науку логики». Это стоило ему, по собственному признанию, немалых трудов. Гегель вывел его на Маркса, а тот – на Ленина. Главную его любовь. И это, конечно, отдельная тема.

В разное время и по разным причинам Ильич познакомился и с основными религиозными текстами от Упанишад и Дхаммапады до Библии и Корана. Но должного впечатления они на него не произвели. Так как, по его мнению, были все «на одно лицо» – под разными масками говорят, но об одном и том же.

Ильич хорошо знал истории древних и современных войн. Не в этом ли истоки его стратегического мышления? Особую симпатию проявлял к серии «ЖЗЛ», которую собирал и прочел едва ли не всю с акцентом, понятно, на военных и политиках.

Представленный обзор библиотеки Ильича далеко не полный – это лишь основополагающие вехи. Круг чтения Ильича был неимоверно широк и даже на меня, ученого с мировым именем, произвел впечатление. В этом отношении мы были одного поля ягода. Но только в этом отношении. В остальном, как говорится, лед и пламя.

Книга – это выражение культуры в целом, знак мысли, пребывающей во времени, знак накопления знания, созидающего и развивающего, никак не вписывалась в привычную Ильичу жизнь, наполненную убийством и разрушением. Я искал и долгое время не находил связующее звено, но в конце концов, кажется, нашел. Им оказался полный тезка Чокнутого, в честь которого Вова был переименован на второй ходке. Всем нам прекрасно известный Владимир Ильич был как раз между культурой и ее уничтожением, между относительно человеческим и абсолютно бесчеловечным…

Первый раз, как всякий рожденный в СССР, – не берем в счет памятники и плакаты на каждом углу – Вова столкнулся с Лениным в Букваре. Портрет на первой странице врезался в память каждого советского ребенка почище лиц на домашних фото. Первые тексты (опять же, не берем в расчет гуляющие по просторам страны цитаты вождя) Вова прочел много позже. По странному совпадению – незадолго до первого разбоя. Сам он видел в этом некоторую связь, хотя и не мог дать ей точного определения. «Государство и революция» (Вова решил начать с главного) – насквозь пропитанная насилием вещь. Однако о грабеже ювелирки в провинциальном городе в труде Ленина, разумеется, не было ни единого слова. Понятно, что насилие как способ решения проблемы присутствовало и там, и там. Но если в книге оно имело конечной, пусть и весьма отдаленной, целью некий земной рай, то разбой Ильича оставался разбоем и никаких иных целей, кроме личного обогащения его участников, не преследовал. Да и позже какая-либо идеология, по крайней мере, внешне, в деятельности Ильича отсутствовала. Да, он чтил воровской кодекс, следуя ему, в частности в плане семьи. Ее у Ильича никогда не было. Но если речь шла о чем-то более глобальном, здесь Ильич был удивительным, если так можно выразиться, космополитом: не принимая ни один из известных «-измов» целиком, он сформировал в итоге свое, вполне, как мне кажется, оригинальное учение. Разумеется, не лишенное сторонних и порой достаточно глубоких влияний. Очевидно, что воздействие Ленина на Ильича было наибольшим. Я бы сказал, фундаментальным.

Ильич еще в ходе первого следствия начал штудировать полное собрание сочинений вождя, заказывая том за томом из библиотеки СИЗО. Руководство исправительных учреждений, этого и последующих, не знало, как реагировать на такого рода любознательность. С одной стороны, нельзя было не радоваться интересу уголовника, да еще и столь молодого, к творчеству человека, идеи которого лежали в основании охраняемого ими государства. С другой, такой интерес был в некотором роде дискредитаций автора, так как обычные советские люди в подавляющем большинстве к указанному собранию сочинений никогда в жизни не прикасались. Конечно, знали о его существовании, но не прикасались. Не то чтобы чего-то боялись. Просто не имели потребности. Откуда эта потребность возникла у бандита, всякий раз вызывало вопросы, как у начальника первого СИЗО, так и у его коллег в колониях. Ответ Ильича не отличался содержательностью:

– Интересно.

Просьбу уточнить, что именно интересно, обвиняемый/осужденный игнорировал, а по возвращении в камеру заказывал очередной том. 26 были проглочены в СИЗО – следствие и суд заняли около года. Но то было ознакомительное чтение. В колонии Ильич занялся Лениным более основательно. У него были конспекты всех 55 томов! По крайней мере, с его слов. Своими глазами я видел лишь несколько тетрадей, но, думаю, в этом ему можно верить. Как и во многом другом, если Ильич за что-то (или кого-то) брался, то доводил начатое до конца.

Его знание первоисточника было уникальным. Ни с чем подобным я никогда не сталкивался. Он цитировал его по работам, годам, томам и конкретным страницам в томе, зная порой авторские варианты отдельных фраз, найденные исследователями в черновиках. В одном лице этот уголовник с десятком недоказанных пожизненных сроков был полным и всеобъемлющим олицетворением Института марксизма-ленинизма, сотрудники которого и не подозревали, для кого, в частности, работали.

Ильич мечтал с ними со всеми познакомиться и поговорить по душам, но когда это было еще возможно, он сидел, а когда вышел, институт, как и государство, его создавшее, почил в бозе. Мечта не сбылась, но любовь осталась. Она была настоящей. Все терпящей, все переносящей и все прощающей. Внешняя, до уровня двойника, схожесть только добавляла эмоций. Ильич видел в этом некое переселение душ. Не индуистского толка. Нет. Он был далек от подобного натурализма. Ильич находил здесь что-то большее, на полном серьезе полагая, что призван не повторить, но дополнить и завершить то, что покойный его прототип в силу тех или иных причин не успел сделать. Но здесь, прежде чем перейти к сути идей Ильича, стоит рассказать историю его появления в окрестностях Старцево, где я и встретился с покойным.

Ильич переехал в Старцево, а если быть точным – в Скиты, в апреле. За месяц и четыре дня до ДР Мелкого. За месяц и три дня до своей смерти. Срок этот оказался достаточным для полноценного знакомства, хотя восторгов по поводу него сторона Камневых, мягко говоря, не испытывала. Ильич так и жил бы в своем доме в ближайшем Подмосковье, скрытом от посторонних глаз тысячегектарным частным парком, если бы не беда, свалившаяся на него в том году, в самом его начале. Едва закончилось общенациональное безделье начала января, он вступил в конфликт с бывшим своим доверенным лицом, а ныне ни много ни мало федеральным парламентарием, забывшим, как это часто бывает при вознесении на высоты горние, кто он и откуда. Интересы их столкнулись на почве земель с.-х. назначения и ряда предприятий пищевой промышленности одного региона на юге, откуда новоявленный законодатель был родом. У Ильича там были незначительные доходы, но, опять же, как это часто бывает, мелочь перевернула все и вся. Он давно не повышал процент за свое покровительство и даже закрыл глаза на то, что транш два года не перечислялся. Однако, когда было заявлено, что слуга народа теперь сам по себе, Ильич не выдержал.

Решил сделать по старинке: взять человека и поговорить с ним с глазу на глаз. Но вдруг еще на подходе к захвату заложника столкнулся с федералами, которые, к его удивлению, контролировали теперь всех слуг народа. Лезть на рожон было бессмысленно. Ильич не собирался отступать и через подконтрольную прессу начал искать иные пути воздействия, но бывший подопечный опередил его. Аресты людей Ильича произошли одновременно в десятке регионов. Взяли совсем не «пехоту». В СИЗО оказались руководители среднего и высшего звена. Центральный аппарат группировки специально не тронули, дав понять, что и это возможно.

В апреле «и это возможно» едва не случилось. Лишь благодаря «доверенным лицам» в СК удалось избежать ареста. Выехать за кордон, как это бывало в прошлые годы, не удалось. Границу закрыли первой. Пришлось искать варианты внутри страны, и в этом помог «доверенный архиерей», указавший на заброшенную еще в Гражданскую войну церковную собственность, которой никто не мешал теперь воспользоваться, чтобы залечь на несколько месяцев, пока прочие доверенные лица на всех этажах властной пирамиды если и не повернут ситуацию в пользу Ильича, то, по крайней мере, откинут ее на исходную. А варианты были: парламентарий был причастен к серии убийств и захвату земель. Фактов было предостаточно, но в силу статуса обвиняемого с ними идти нужно было не в СК и в СБ, а выше, много выше – прямо к первому лицу. Добраться туда не то что за неделю, даже за месяц было сложно. Это даже не вторые и не третьи, а шестые-седьмые руки. И в каждые положи. Ко всему прочему пришла информация, что народный избранник может применить и другой, силовой вариант, что в сложившейся ситуации выглядело глупо, но в какой-то степени обоснованно: нет человека – нет проблемы.

Так или иначе адвокатам Ильича требовалось на все про все 60 дней. Ильич одобрил план и тайно выехал из Подмосковья, оставив дела на замов, носивших живописные клички «Картина» и «Жид».

Так, в начала апреля в сопровождении трех охранников в Скиты прибыл некто, до поры до времени оставшийся неизвестным. Справедливости ради надо сказать, что еще за неделю один из охранников побывал в наших краях. Гришка кинул в разговоре, что какой-то мужик с золотой фиксой шлялся по Скитам. Тогда я не придал его словам должного значения. Туристы, в основном одиночки, изредка, но появлялись в Старцево. Налаженных маршрутов не было. Иное дело Ильич. Его приезд сразу обратил на себя внимание, хотя самого Ильича в лицо долгое время никто не видел.

Группа заехала рано утром. Настолько рано, что большинство привыкших к рассветному подъему местных еще спали. Я увидел приезжих случайно. По нужде встал. Меня не заметили. Или сделали вид. Джип с номерами епархии не стал заезжать в местный храм, находившийся неподалеку от берега. Отца Геннадия, как потом стало известно, известили по телефону и попросили не выходить. Даже он не должен был видеть гостя. Джип, помимо кучи походных вещей, привез на прицепе две большие, морского формата резиновые лодки с моторами. Их сразу спустили на воду. Кроме Ильича и охраны был только водитель, который сразу уехал.

Мое любопытство быстро затихло. Я вернулся в дом, не придав особого значения появлению маленького человека в куртке с капюшоном. Этот человек выделялся тем, что был вполовину меньше любого из трех его спутников и, в отличие от них, не принимал участия в разгрузке. Уже в доме я услышал заработавшие моторы, звук которых был недолгим – по времени их работы я понял, что высадились приезжие в Скитах. Первые сутки ничего, кроме дымка костра, не выдавало их присутствия. На второй день в Скиты с очередной головкой молодого рокфора пожаловала Даня.

С Полигона гости в Скитах были замечены Камневыми в тот же день. С большой земли место их высадки было почти не видно. Скальный выступ и густой в этом месте кустарник закрывали обзор. С Полигона площадка перед ближними пещерами была как на ладони, пусть для детального обзора и требовался монокуляр. Вставший раньше остальных в то утро Герман первым рассмотрел гостей, отметив, что один из них явно шифруется, выходя из палатки только в капюшоне. Лица его так и не удалось рассмотреть. Отметил Герман и то, что человечек этот – взрослый вроде бы, а не выше Германа – не принимает участия в работе. Все делают трое остальных, посменно патрулируя берег и вообще постоянно вертя головой во все четыре стороны. Палатку троица установила умело, но было заметно, что делают это приезжие редко. Так медленно продвигалось дело. Сразу бросились в глаза и большие, рассчитанные на гонки моторы. Таких здесь не было ни у кого. Незачем. Не море все-таки. Внимательно осмотрев оборудование, Герман не мог не позавидовать.

Взрослые после «доклада» Германа глянули на группу Ильича в свои монокуляры. Но и только. Высадка на островах не была запрещена. Они не были частной собственностью. И если Полигон был арендован, то Скиты хоть и принадлежали по бумагам епархии, по сути были ничьи. Сыра в пещере еще было мало – сезон только начался. Да и куда они с ним денутся? Разве что съедят. Но в любом случае будет понятно – кто. Тогда и будет разговор.

На хлипкий замок на дверях «рокфорной пещеры» Даня не надеялась. Он был от добрых воров. От местных. Хотя давным-давно было ясно, что для них сыр с голубой плесенью – испорченный сыр, а не какой-то там рокфор. Потому и защищать его не надо. Федя не раз указывал на этот момент, но Даня по привычке вешала замок. Нельзя же просто так. Пусть будет. Вот и пригодился. Все лучше чем ничего.

Свежеприготовленный сыр отлеживался сутки, и отвезти его в пещеру Даня планировала на следующий день. До этого срока она и решила отложить знакомство с приезжими. Что до детей, то мрачный и внушительный вид гостей дал Феде основание приказать им до поры времени не ездить в Скиты:

– Посмотрим пока, – сказал он.

Спустя тридцать шесть часов первой отправилась в Скиты Даня. Федя поначалу хотел ехать с женой, но Даня отшутилась, кому я, мол, такая вся в сыворотке да в навозе нужна. Федя остался на Полигоне, но от греха подальше наблюдал высадку жены в монокуляр. Все прошло гладко. Хотя Дане и было в отдельные минуты не по себе, но вовсе не потому, что ей реально что-то угрожало.

Каяк Дани засекли еще на подходе. Один из приезжих – худой жилистый мужчина лет сорока пяти, сидевший в лодке, – завидев ее, никак не меня положения и не сводя глаз с гостьи, свистнул и коротко позвал:

– Влас.

Из-за большой шатровой палатки показался второй охранник: огромный, килограммов на сто двадцать, парень, где-то ровесник Дани и Феди. В руках у Власа был большой, под стать его кулаку, булыжник килограммов на пятнадцать, который он, завидев Даню, отбросил в сторону как случайно оказавшийся в его руках мелкий камешек. Так он тренировался за неимением нормального оборудования. Позже и Камневы, и местные рыбаки не раз видели Власа поднимающим и бросающим камни, которые обычный человек и от земли-то отрывал с трудом.

Тогда Влас остался возле палатки и не принял участия в разговоре. Честно говоря, за все время нашего знакомства я слышал в его исполнении два-три слова, не больше. Хотя виделся с ним раз пять-шесть. Впрочем, это была не его задача. Говорил за всех худой, которого все в банде звали Болт. Он был из прибалтов. Сокращение Балт превратилось со временем в Болт. А так звали его Эйно. Показательно, что Ильич обращался к нему только по имени. Третьего, того самого, с золотой фиксой (Ильич так и кликал его «Зуб») Даня поначалу не заметила. Как оказалось позже, один из трех всегда был у «тела», в шаговой доступности. Второй – чуть дальше, в пределах десяти-пятнадцати метров. Третий, как Эйно сейчас, встречал проблему. Такие вот рубежи обороны. Они не сработали лишь однажды, но вряд ли то была их вина.

Даня поздоровалась, находясь в метрах в пяти от берега:

– Здравствуйте.

– Привет, – ответил и за себя, и за того парня Болт.

Вид у приезжих был не совсем дружелюбный, но и угрожающим его нельзя было назвать. Они вели себя «ровно». Напряжение было и в их лицах, и в манере общения, этого нельзя было не почувствовать, но никакой явной агрессии не ощущалось. И как только каяк ткнулся носом в берег, Даня сразу попыталась разрядить обстановку, объяснив всё разом:

– Я – Даня. Мы с мужем фермеры. На Полигоне. На том острове. У меня здесь сыр на выдержке. В одном из скитов. В пещере хороший микроклимат. Там, – Даня показала рукой за спину Власа.

Болт пожал плечами.

– Иди.

Даня положила весло в лодку, взяв закутанную в ткань головку сыра и лампу, выбралась на берег. Сделав пару шагов, обернулась.

– Я просто хотела все объяснить. Я…

– Зачем? – оборвал ее Болт.

– Что «зачем»?

– Зачем ты объясняешь?

– Ну чтобы поняли, почему я сюда приехала. И… Чтобы вы знали, чей сыр в пещере.

– Объяснила. Иди.

Это «иди» звучало как приказ, хотя, конечно, им не было. Взгляд собеседника был настолько пронизывающим, что не только Даня, но и любой другой на ее месте не посмел бы не подчиниться. Даня прошла мимо Власа, ощутив жар и запах пота от его разогретого булыжником тела, и направилась к пещере.

До нее было метров двадцать по натоптанной за годы стежке. Она не могла видеть, как Болт движением головы приказал Власу смотреть за гостьей. Даня ощутила на спине его взгляд. Добралась до скалы и юркнула в пещеру. По коридору шириной в два человека добралась до дощатой двери с навесным замком. Достала ключ и не смогла попасть с первого раза в замочную скважину. Отдышалась. Согласилась с Федей, что ехать надо было вместе. Какие-то они… Хотя был бы Федя, напряжение было бы еще больше. Лишний кобель – лишняя драка. ББ права. Хорошо, что он остался дома.

Даня открыла замок и непроизвольно оглянулась. Никого. Вошла в хранилище и прикрыла за собой дверь. Уложила принесенную головку на полку. Прошлась вдоль стеллажей. Какие-то головки протерла влажной тканью, какие-то для движения плесени проколола длинной стальной иглой. Дел на пару минут. Сыров на полках было всего несколько десятков. В основном молодые. Старые проданы. Осталось три головки для себя. А что если…

Только выйдя из пещеры, Даня заметила шалаш позади палатки. По прибытии она так спешила пройти мимо Власа, что даже мельком не посмотрела направо. Шалаш был выстроен добротно. Не хуже, чем времянка детей на южном кордоне. Меньше размером. На одного. Вход был прикрыт москитной сеткой, которая не вписывалась в подчеркнуто-натуральный стиль шалаша. В метре от входа на складном походном стульчике сидел Зуб. Ел красное магазинное яблоко, ножом отрезая от него маленькие кусочки. Выбрит налысо. Крепкий. Не Влас, конечно, но в драке вряд ли уступит. Эдакий матерый кабанчик. Определила Даня про себя.

Посмотрела вперед. Влас остался на своем месте, а вот Болт стоял над ее каяком. Будто изучал. Даня вышла с головкой старого сыра. Точнее, с двумя ее половинками. Разрезала, пока была в пещере, чтобы убедиться, что все хорошо. Плесень внутри достаточна и равномерна. Одну половину – для себя – завернула в кусок освободившейся ткани. Вторую – для гостей – оставила в фольге. Поравнявшись с шалашом, Даня остановилась. Зуб задержал нож в яблоке. Словно приготовился к прыжку. В то же состояние вошел как по команде Влас. А Болт спросил, не оборачиваясь, будто на спине у него были глаза.

– Что?

– Я хотела… Я… – Даня растерялась, глядя ему в спину.

Болт терпеливо ждал.

– …хотела подарить вам сыр. Свой.

Болт обернулся.

– Зачем?

– Так… Подарок. Гостям.

Болт двинулся Дане навстречу.

– А мы у вас в гостях?

– Ну, как посмотреть.

– А как ни смотри. Вы там, мы здесь.

Болт остановился в паре метров от Дани. Тот же пронизывающий взгляд сдернул ее с места.

– Как скажете. Я не настаиваю, – бросила она чуть обиженно и, обойдя собеседника, направилась к берегу.

– Эйно, кто это? – раздалось из шалаша, и Даня невольно остановилась.

Голос показался на удивление знакомым. Болт ответил, значительно смягчив стальные до этого момента ноты.

– Фермерша с Полигона. Сыр предлагает.

– Купить?

– Нет. Дарит.

– Так возьми.

– А кто знает, что у нее? Деревня – молочка ненадежная. Я бы не…

– Покажи, – оборвали его из шалаша.

Болт велел Дане.

– Дай.

Она вернулась и передала ему кусок в фольге. Болт прошел к шалашу, аккуратно открыл сетку и протянул сыр внутрь шалаша. Завесил сетку. Не лишнее, хоть и выбивается из стиля. Комарье просыпалось – наступал вечер.

– Нож, – раздалось из шалаша немного погодя.

Болт развернулся к Зубу. Тот сунул в рот очередной кусочек яблока и отдал нож. Болт протер лезвие платком и передал нож в шалаш, снова аккуратно задернув сетку. Через долгую для Дани минуту все сошлось: и ситуация, и дегустация – голос из шалаша констатировал:

– Хороший рокфор. Адекватный. Позови ее.

Болт поманил Даню рукой. Она подошла. Человека в шалаше не было видно, но Даня поздоровалась:

– Добрый вечер.

– Здравствуйте, – ответили ей. – Спасибо за подарок. Знаете, вполне себе конгениально. А что у вас еще, кроме сыра?

– Да как обычно…, – Даня стушевалась, неожиданное для места и времени «конгениально» сбило ее с толку. – Свиньи, козы, овцы, птица. Молоко. Мясо. Огороды.

– Для себя? Или живете этим?

– Живем.

– Основной источник дохода?

– Да.

– Эйно, возьми на заметку. Чем в село мотаться, всё лучше…

– Понял.

– Спасибо за сыр. Эйно, проводи… Да, как вас зовут?

– Даниэла. Можно просто Даня.

– Нет, зачем же? Даниэла – чудо как хорошо. До свидания, Даниэла.

Болт проводил «фермершу» до каяка. У Дани на языке вертелся вопрос, как зовут человека в шалаше, но спросить она так и не посмела. На обратном пути мучило другое: голос незнакомца. Где она могла его слышать? И только выйдя на берег и услышав от Феди ожидаемое:

– Ну? Как?

Даня вспомнила и засмеялась.

– Ты чего?

– Знаешь, я сейчас с Лениным разговаривала…

– С кем?

– С вождем. Шалаш… Разлив…

– Ты смеешься или что?

Пришлось рассказать. Посещение Скитов врезалось в память и обросло за ужином мельчайшими подробностями. В тот вечер дети впервые услышали о Ленине, а на Федю вдруг напало беспокойство, причины которого он долго не мог объяснить. Пока не увидел Ильича спустя три дня. Сперва вживую, потом в Сети. Увидел и ужаснулся. Но прежде Ильича увидел я и вот при каких обстоятельствах.

В Скитах я бывал в тот год часто. Два-три раз в неделю. Место манило к себе намоленностью. Не раз я отмечал, что думается и чувствуется на острове как-то по-другому. Хотя разум подсказывал, что это иллюзия, созданная сознанием на основе истории места, которая была известна мне тогда в самых общих чертах. Я мало что знал о Скитах. Да, некогда были старцы-отшельники. Да, жили в пещерах. Да, для паломников это место облагородили. Но последние жильцы были здесь сто с лишним лет назад. Потом красные разогнали всю братию. Чем уж она им мешала?! Разрушили, ничего взамен не создав. И пока Даня не промерила температуру и влажность в одной из пещер, убедившись, что она аватар той самой, французской, Скиты пустовали. Местные бывали здесь редко. В основном в детстве и в основном один раз в жизни. Делать в Скитах по соображениям сельского человека было нечего. Скучный скалистый пейзаж. Грибы и ягоды – по минимуму. Рыбалка – так себе. Но я искал другого. Потому часто, взяв лампу, садился в какой-то из пещер или по соседству и просто думал. Изредка писал заметки. Многие из них шли потом в эфир канала общества ненасилия.

Прибытие в Скиты чужих людей меня совсем не насторожило. Что я им? И что они мне? Разве что раздеться нельзя было. Хотя почему? Мои выходы в свет в чем мать родила на большой земле пришлось быстро прекратить. Если только у самого дома. Непосредственно у бочки. Дальше – запретная зона. Явилась ко мне однажды делегация из семи мужиков. Поговорить. Поговорили. Нет, на словах они не угрожали, но вилы и топоры, с которыми они пришли, дали мне понять однозначно, что без штанов я пройдусь по округе еще один раз. Последний. «Дипломаты» указали на Скиты. Мол, там всегда с ума сходили, и ты туда, если так уж невтерпёж, езжай. Там можно. Всё можно…

Но не в этот раз. Выйдя из лодки, я не разделся сразу, как обычно. О приезжих я ничего не знал. Может, у них тут свои вилы. Посмотрим. Лучше позже. Высадился я на северной оконечности острова. Здесь не было умысла – я всегда высаживался на этом берегу: любил, прежде чем упасть в пещерное безмолвие, пройтись скальными тропками. Ильич с его людьми жили на западной. Здесь напротив все было очевидно. Западный берег – единственная часть Скитов, хотя бы частично свободная от сплошного неуютного камня.

Позже я узнал, что Болт засек меня еще на подъезде и долго рассматривал как жертву. У него была профессиональная снайперская оптика. Но, как и в случае с Даней, препятствовать высадке он не стал. Как крестьянин я, конечно, не выглядел, но и опасности не представлял. Цеплять каждого встречного, находясь в бегах, не резон. Лучше вообще избегать каких-либо пересечений и разговоров. Но в этот раз они были неизбежны. Лагерь приезжие разбили прямо у пещер. Я на свою едва не случившуюся беду оказался в пещере очень не вовремя.

Ильич, большую часть времени находившийся в шалаше, по несколько раз в день выходил на прогулки. Далеко от шалаша не отходил. Некуда было. Но пещеры, конечно, посетил. В том числе и хранилище Дани. Умелые руки Зуба сняли замок и повесили его обратно так, что она ничего не заметила. Ильич с интересом изучил хранилище, и в целом ему понравилось окружающее пространство. Общая длина – пещеры соединялись проходом – приближалась к километру. Но ответвлений в каменном тоннеле было немного. Возможности заблудиться никакой.

Охрана эти пещерные прогулки воспринимала позитивно. Главная опасность – возможные снайперы с Полигона или большой земли – полностью нивелировалась. Контролировать приходилось только входы. Обвал вроде бы был исключен. Если он и мог бы быть, то только рукотворным. Могила длиной в километр – тоже могила. Поэтому, как только Ильич заходил в пещеру, Зуб и Влас оставались на входах. Болт шел за спиной подопечного. Ошибка группы была в том, что не все входы были ими замечены. Один из них прикрывался плитой и представлял собой почти вертикальную шахту в метр шириной. Лаз напрямую выводил во вторую, свободную от сыра пещеру, в ее финальный квадратный зал со сторонами где-то пять на пять метров и с трехметровым потолком. Вход можно было вычислить по едва сохранившимся выточенным в камне ступеням. Однако стертые временем выступы не обратили на себя внимания чутких к прочему охранников.

Поэтому, когда Ильич повернул в тот день из боковой галереи в зал, он никак не ожидал кого-то увидеть. Светодиодная лампа, принесенная мной, светила тускло, освещая не больше метра пространства. Я вел себя тихо – карандаш шуршал по бумаге едва слышно. Погруженный в свои мысли, я не услышал шаги. Разговора не было. Для Ильича, как и для меня, скиты стали местом размышления. Да и Болт был так себе для него собеседник.

Ильич вошел и остановился. Изумление скрыл. Только правая рука дернулась и сжалась в кулак. Он был в кепке и пальто, отчего сходство с прототипом сделало его чуть ли не близнецом. Потому я, оторвавшись от записей, в отличие от вошедшего, не смог скрыть свое удивление. Да и не собирался. Я уставился на него, не понимая, что происходит. То ли слухи о галлюцинациях, которые приходят к посетителям скитов, верны, то ли на острове проводится фестиваль двойников, и я вижу первого его участника.

Из обоюдного ступора нас с Ильичом вывел Болт, который показался за спиной Ильича несколькими секундами позже и, увидев меня, среагировал мгновенно. Тогда я убедился, что в любимых мною в детстве вестернах не врут: пистолет действительно можно так быстро выхватить. Оказавшись на мушке, я тем более не знал, что делать. Это был первый раз, когда на меня навели оружие. Я понимал, что в любую секунду пуля может вылететь в мою сторону, но, как и всякий «новичок», почему-то был уверен, что этого не случится. Если бы я знал суть происходящего то, конечно, не был бы так уверен.

Дело в том, что я был первым из посторонних (благословивший всю группу епископ не в счет), кто в этих краях увидел Ильича в лицо. Случилась мгновенная и полная демаскировка. Шансов выжить у меня с учетом того, что я был в пещере один, в тот момент было немного. Болт ждал приказа. Без команды он открывал огонь только при непосредственной угрозе жизни охраняемого объекта. Ее не было. Я был гол как сокол. И в прямом, и в переносном смысле слова. В пещере было прохладно. Пальто на Ильиче было не лишним. Я же, стремясь ощутить себя в полной мере отшельником, всякий раз раздевался. Обычно на берегу. В этот раз – у спуска в шахту. При мне ничего, кроме лампы, тетради и карандаша, не было. Ильич для меня в тот момент был Богом. Одно его слово – и не один, а все волосы раз и навсегда могли бы упасть с моей головы.

Но он, к удивлению Болта, не торопился отдать приказ, хотя ситуация, с его бандитской точки зрения, была более чем однозначной. Ильич отчего-то медлил. Потом вдруг поинтересовался.

– Вам не холодно?

Голос один в один. Тот самый. Вождя. Я был шокирован тотальной схожестью. Разбитое нежданным двойником и дулом пистолета сознание нашло в себе силы пошутить. Кто знает, может, это и спасло в тот момент мне жизнь:

– Под таким-то взглядом?

– Хм, – Ильич усмехнулся, оценив двойное дно моих слов, и приказал Болту.

– Убери.

Болт опустил руку, но пистолет в кобуру не убрал. Он стоял за спиной Ильича, и тот, видимо, не дождавшись привычного звука, повторил.

– Убери.

Болт не сводя с меня глаз вставил пистолет в пластиковую кобуру на поясе.

– Владимир, – представился Ильич.

– Ожидаемо, – продолжил я в пойманном спасительном тоне. – Лев.

– Ожидаемо, – подыграл Ильич. – Николаич?

– Платоныч.

– Тоже хорошо, – согласился Ильич и, полуобернувшись, приказал Болту. – Ну-ка, организуй вон там присесть.

Болт скинул легкую куртку и постелил ее на длинный, похожий на скамью выступ у стены справа от меня. Когда-то он, скорее всего, был кроватью монахов – отполировано телами до блеска.

– Подожди там, – приказал Ильич, присаживаясь.

Болт вышел в коридор, судя по шагам, остановившись у самого входа в зал.

Оставшись наедине, мы некоторое время молчали. Я остывал от дула пистолета. До сознания постепенно начинало доходить, в каком положении я оказался. Не зная подробностей, я тем не менее приблизительно понял, какие круги общества представляют незваные гости. Все повадки выдавали в них очень, очень, очень конкретных людей, о существовании которых я знал, но столкнулся с которыми лицом к лицу впервые.

Ильич, похоже, тоже собирался с мыслями. Он понял, что я для него двойник вождя пролетариата, но никак не Вова Чокнутый. Потому можно быть относительно спокойным за операцию «в бегах». В то же время раскрывать карты, разумеется, не стоило. Человек напротив него хоть и был, судя по внешнему виду, не совсем в себе, однако по уже сказанным немногим словам читал в одной с ним библиотеке и наверняка догадался, из какой он и его охранник среды. Впрочем, тут не надо быть семи пядей во лбу. Болт с его глоком и, главное, готовностью стрелять просто так в первого встречного был слишком очевиден. То, как беспрекословно такой человек подчинялся Ильичу, давало понять, кто здесь главный хищник.

Я молчал, ожидая, что он заговорит первым. Есть люди, с которыми нельзя начать разговор. Энергия, исходящая от них, может быть темной или светлой, но подавляет и подчиняет она одинаково. Это люди, которые всегда и везде ведут, а не следуют. Люди, слово которых не может быть вторым – только первым, и оно обязательно будет последним. Именно такой человек в тот момент сидел возле меня. И я ждал.

– Лев, как вы думаете, какова степень антропогенного вмешательства в эти своды? – нарушил он наконец молчание.

Язык Ильича с учетом понимания, кто он такой (очень скоро от Феди я узнал ошеломившие меня подробности), всякий раз будоражил мое сознание. Я никак не мог соединить гуманитарную, возвышенную роскошь его ума с уголовной, самого низкого и грязного толка, жизнью преступника. Тогда я взял паузу и оглядел комнату, хотя знал ее наизусть. Ответил уверенно, здесь не могло быть ошибки.

– Минимальна. Если только места для сидения и сна. Да и то, думаю, они сами собой отполировались.

– Полагаете? Вы историк? Археолог?

– Историк.

– Период?

– Античность. Рим. Принципат.

– Собственно или провинции?

– Раннее христианство. Зарождение и распространение. Вплоть до становления государственной религии.

– Да-да, секта в церковь. Бывали в местах? Раскопки?

– Да, неоднократно.

– Доктор? Профессор?

– Член-корр.

– Серьезно? Хм… На ловца и зверь бежит… А здесь какими судьбами? Или я чего не знаю об античности? И ваш этот вид… Ну вы понимаете…

– Уволился.

– Духовные поиски?

– В точку.

– Эк вас угораздило… Дайте угадаю: Будда, киники, Иисус, Торо, Махатма. Ну и Лев Николаич, конечно. Куда уж без него… Верно?

Потрясенный тем, с какой легкостью и точностью он вычислил основные духовные источники моего побега, я не нашел в себе силы ответить. Ильич же не стал праздновать победу, просто пояснил.

– Несложно. Гуманитарии во все времена бежали от действительности одной дорогой. Другой, наверное, и нет… Ну это ваши дела… Каждый по-своему… Н-да… А вот скажите, Лев, если я вас попрошу об одной услуге, имеющей отношение к вам как специалисту, как вы на это отреагируете с учетом вашей теперешней… асоциальности?

– Не знаю. Разве я могу оказать вам какую-то услугу? – спросил я и испугался.

Я выдал себя с головой. Я невольно дал Ильичу понять, что понимаю, из какого он мира. Ильич улыбнулся. Он снова понял «двойное дно» моих слов и неожиданно спросил прямо в лоб.

– А как вы думаете, Лев, кто я такой, раз вы – ученый, член-корр. – не можете оказать мне услугу?

Так и представляю, как Болт там в коридоре после этих слов положил руку на пистолет. Но я разочаровал его.

– Ну… Вы… предприниматель… Деньги, влияние, интересы… То есть человек действия… Моя же жизнь – мысли… Поэтому я не знаю, чем могу вам помочь, Владимир… Разве что помешать…

Мне удалось убрать вдруг возникшую напряженность. Я действительно еще не знал, кто именно был передо мной. Уголовный элемент подразумевался, но не был явным. Тем более словарный запас Ильича – тотальная схожесть его языка с людьми моего круга – сильно сбивал с толку. Да и не сталкивался я до этого момента с уголовниками, чтобы с полной уверенностью угадывать в человеке криминального авторитета. Догадки. Всего лишь. Ильич улыбнулся (его улыбки тогда еще не пугали) и несколько раз понимающе кивнул.

– Про человека действия – это верно… Но больно уж вы разводите в стороны мысль и действие. Вам ли не знать, что они в какой-то степени одно… В человеке преобладает какая-то часть, но другая не исключается… Услуга ваша не касается моих действий, разумеется… Но у меня есть иная жизнь, и вот ее, Лев, вы можете коснуться.

– Что имеется ввиду?

– Рукопись… Моя рукопись…

– Редактура?

– Да.

– О чем статья? Или что это? Книга?

– На данном объеме – восемь печатных – уже книга. Начинал как статью. Но сами знаете, наверное, – копаешь-копаешь, думаешь ручей, а там – море…

– Да, знаю… Тема?

– Банда. Бандитизм как явление.

«Кто бы сомневался», – подумал я про себя несколько разочарованно, но уточнение темы, как и последующее знакомство с рукописью показало, что я поспешил расстраиваться.

– С какой точки зрения? Юридической? Исторической?

– Философско-культурной. Но исторический элемент, конечно, присутствует. Куда уж без него.

– Философско-культурной? Банда? Как субкультура, что ли?

– И это тоже. Но главное – другое.

– Что же?

– Насилие как основополагающий принцип бытия, – сформулировал Ильич, лишив меня дара речи.

Еще бы. Редактура книги о насилии как принципе. Ничего себе задача для главы общества ненасилия. Не редактура будет, а критика. Жесткая критика. Способен ли такой человек ее принять? Пауза затягивалась. Ильич не торопил. В конце концов я сразу решил объясниться, чтобы не пришлось делать это позднее.

– Тема интересная. Искренне говорю. Но, знаете, есть один момент… Хоть я и действительно, как вы выразились, нахожусь в духовном поиске, одна должность за мной все-таки сохранилась. Я президент общества «Ненасилие XXI век»…

Я подчеркнул слово «ненасилие», но реакция Ильича оказалась обратной той, что я ожидал.

– Так это совсем замечательно! Оценка рукописи идеологическим противником. Что может быть лучше?

– Объективность может пострадать. Я человек, и вряд ли смогу избавиться от предубеждения к вашим идеям. Конечно, мои оценки в любом случае опирались бы на доводы, а не на эмоции…

– Так вы говорите «да»? Я правильно понял?

– Я так не сказал.

– Не сказали, но дали понять, что если меня не смущает ваша ангажированность, то вы возьмете рукопись на чтение. Так вот она меня не смущает… Вы против насилия, а я доказываю обратное. У меня есть аргументы и мне интересно, что с ними сделает такой человек, как вы… Думаю, вам тоже будет интересно потренироваться, уничтожить, так сказать, своего врага…

– У меня нет врагов.

– Равно как у меня нет друзей. Нет любви. Ничего такого нет. Должность не позволяет…

– А какая у вас должность?

Может, мне и послышалось, но в этот момент Болт вытащил пистолет из кобуры.

– Должность самая простая. Я решаю, кто прав, кто виноват, и поступаю с людьми как должно.

– Вы судья?

– В некотором роде. Но я… Я слишком далек от закона в обыденном его понимании. У меня свой закон.

– И кто его автор?

Ильич развел руками.

– Бытие. Я ему следую. Я ничего не придумываю. Мой опыт, как сказал бы старина Мераб25, нетипичен, но то, чему я следую, в сущности не есть нечто оригинальное. И это тот случай, когда отсутствием оригинальности можно гордиться.

– Насилие не может быть в основе бытия, тогда оно уничтожило бы самое себя.

Не выдержал я, выдав исходный аргумент. И тут же понял, что собеседник меня спровоцировал. Улыбка Ильича в этот раз выражала злорадство.

– Ну что ж, начало положено. Еще не видя рукописи, вы ее уже опровергли. Непрофессионально, – съерничал он. – Критиковать нечто по одному, пусть основополагающему тезису?

– Да, вы правы. Но… Я просто обозначил свою позицию так же, как ранее обозначили ее вы.

– Принимается. Но все же каково ваше решение? Да или нет?

Была ли у меня в тот момент возможность сказать «нет»? Была. Такая возможность есть всегда. Что бы там ни говорили, у человека всегда есть выбор. «Да» и «нет» не ходят друг без друга. Всегда есть оборотная сторона действия, пусть и выглядит она порой как эшафот. Смерть – тоже выбор. Тоже выход. Даже если он ведет туда, откуда выхода нет.

Стоял ли передо мной тогда вопрос именно так? Я не могу утверждать с абсолютной точностью. Чужая душа – потемки, а душа Ильича тем более. Но сейчас мне кажется, что откажи я тогда, и он отдал бы давно ожидаемый Болтом приказ. Даже вижу, как он прощается, выходит из пещерной залы и его сменяет охранник-палач, решая проблему нелегальности шефа в долю секунды. Одной пулей в лоб, без всякого контрольного выстрела.

Однако я был нужен живым. До поры. До конца рукописи. Мою судьбу Ильич решил при первом взгляде. Он лишь оттягивал неизбежное. Вдруг я оказался ему полезен. Он с первых слов почувствовал, что я из того мира, в который он давным-давно хотел попасть. Поэтому милость его измерялась количеством печатных листов – она исходно была конечной. В его глазах и глазах его людей я был приговорен изначально к высшей мере, а до тех пор был мыслящим живым трупом. Понять все это мне удалось лишь после смерти Ильича, такой нежданной и такой для меня спасительной.

– Да, – ответил я и опять услышал манипуляции Болта с оружием в коридоре.

Услышал и Ильич и, не стесняясь мне напомнить о малоприятном, приказал, слегка повернув голову в сторону входа:

– Убери.

Болт выполнил приказ. Ильич вернулся ко мне. Но взгляд его изменился. Опять же, только после его смерти я понял, что, сказав «да», я не только спас себе жизнь, но и оказался в полной, безраздельной его власти. «Да» в тот момент перечеркнуло любое «нет». Согласившись однажды, я уже не мог отказаться. Я должен быль ответить за свое слово. Ильич-интеллектуал уступил место криминальному авторитету, пусть и язык его остался прежним.

– Отлично. Тогда дело за малым. При себе у меня текста нет. И не знаю, насколько удобно будет именно сейчас передать рукопись… Вы же не здесь живете?

– Нет, разумеется.

– И не на соседнем острове?

– Нет. Но часто там бываю.

– Друг семьи?

– Что-то вроде.

– Рокфор восхитителен.

– Соглашусь.

– А живете?

– В деревне. Метров сто от пристани.

– А здесь сегодня сколько еще предполагаете находиться?

– Час-полтора.

– Рядом высадились?

– На северной стороне.

– Конечно, можно было вам передать при отъезде, но… Я сегодня хотел еще полистать. Так сказать, внутренняя редактура… А как вы смотрите на то, чтобы я привез вам рукопись на дом… Скажем, сегодня. Когда… стемнеет…

Последнее слово были сказано явно для всполошившегося в коридоре Болта.

– Если вам удобно, почему нет.

– Не то чтобы удобно, но не всякий наилучший вариант удобен. Чаще всего бывает как раз-таки наоборот. Договорились. А номер улицы? Номер дома?

– В Старцево нет улиц. А мой дом еще и без номера. Но найти легко. Баня-бочка. Видна с пристани. Строго на северо-запад.

– О, бочка! Диогенствуете?

– Немного.

– Не кажется ли вам, что уважаемый грек был просто бомжом?

– А что это меняет?

– В Диогене – ничего. Но в бомжах – многое. При таком родстве в их вони появляется нечто мудрое и даже вечное.

– Вам приходилось сталкиваться?

– О, поверьте, моя должность предполагает общение со всякой человеческой падалью. Вот там ароматы… Вы даже не представляете, как она разнообразна и многочисленна. Причем чем выше, тем больше. Процент растет в геометрической прогрессии. И бомжи к ней, строго говоря, не относятся. Они просто воняют. Гораздо страшнее те, кто заставляет вонять других. Некоторые заставили миллионы. И их помнят лучше всего. Ими даже восхищаются. Чем больше заставил, тем больше восхищаются. Простая закономерность… Впрочем, и они бытие… Всё – бытие…

Ничего зловещего тогда в словах Ильича я не уловил. Кроха черного юмора, сдобренная общеизвестной философией, не более. Но, узнав впоследствии от Феди, с кем имею дело, я вспомнил именно их. Вот только было уже поздно отказываться. Я дал слово. Да и рукопись меня к тому времени не то что заинтересовала, захватила. Тогда же Ильич встал и протянул руку:

– Рад.

Я поднялся, невольно прикрывшись тетрадью.

– Взаимно.

Ильич проигнорировал тетрадь. Он смотрел мне прямо в глаза. Я не отвел взгляд, это не потребовало усилия. После новостей Феди я уже не мог себе такого позволить.

– До вечера, – попрощался Ильич.

Я ответил улыбкой, одной из последних в его сторону.

– Да, жду.

Ильич вышел. Я дослушал шаги удалившихся и опустился на камень. Как говорят, отпустило, но только чтобы обнять вечером. Уже в сумерках меня охватило беспокойство. Как оказалось позже, не меня одного. Федя, сидя в Нете, узнал, кто такой на самом деле Ильич. Но прежде он увидел в лицо Ильича и вот каким образом.

Заинтригованный рассказами жены и своим собственным, малопонятным на тот момент беспокойством, Федя не находил себе места, и только обычные хозяйственные хлопоты позволили на время забыться. Но как только утреннее кормление завершилось, Федя не смог удержаться и начал наблюдать за Скитами. Возможности для этого у него были. Помимо обычного километрового монокуляра, бывшего у каждого члена семьи (даже у Мелкого), у Феди на правах главы семьи имелся армейский бинокль, который позволял рассмотреть Скиты в деталях.

Между островами было не более трехсот метров – видимость отличная. Но информация быстро иссякла: палатка, лодки с шикарными моторами, костер с треногой и двухведерным походным котлом. Шалаш, о котором рассказала Даня, с Полигона не был виден. Но именно его житель интересовал более всего. Федя увидел только Зуба и Власа, которые торчали около входов в пещеры. Зуб, сидя на корточках, что-то жевал. Не то яблоко, не то грушу, отрезая, по обыкновению, от плода ножом маленькие кусочки. Влас же времени не терял, тягая так и сяк тот самый, отмеченный еще Даней спортивный снаряд.

Итак, два охранника и обычная туристическая стоянка. Третьего охранника не видно. Не видно и виновника организации скрытого наблюдения. Возможно, и тот и другой в шалаше или около него. Но тогда чего эти двое торчат у входа в пещеру, а не следят за берегом?

Федя сосредоточился на выходах, стремясь не упустить момент появления охраняемого лица, и ему это удалось. Примерно в то самое время, когда я переваривал знакомство с Ильичом, с ним, пусть и на расстоянии, познакомился Федя. Ильич вышел на свет из входа, охраняемого Зубом. Накинуть капюшон пальто то ли забыл, то ли намеренно этого не сделал. Зуб, завидев шефа, поднялся, откинув недоеденный плод в сторону. Он что-то сказал, видимо, напомнил Ильичу о конспирации. Тот зыркнул на него, но подчинился, немного закопавшись при исполнении, – ему не сразу удалось накинуть капюшон на голову. Помог показавшийся следом Болт. Однако и этих нескольких секунд Феде хватило, чтобы рассмотреть Ильича. Он так же, как и Даня, поразился внешней схожести. Двойник Ленина и по лицу, и по фигуре. Голоса, разумеется, Федя услышать не мог, но зрительного образа было вполне достаточно. Наблюдаемый скрылся за палаткой. Вероятно, зашел в шалаш.

Федя, потеряв Ильича из виду, сосредоточился на третьем охраннике. Болт спустился к реке и умылся. Посидел с минуту на корточках, глядя на воду. Федя вывел бинокль на максимальную крупность. Лицо, руки… Задержался на ладонях и заметил на пальцах наколки-перстни. Пять штук. Рисунка разглядеть не получалось, но такие тату прочно ассоциировались у него с определенным миром.

Дальше наблюдать пока что не имело смысла. Федя покинул наблюдательный пункт в утятнике, но к обеду дополнительная информация явилась к нему собственной персоной. Нет, Ильич не в тот день посетил Полигон. Это время еще не пришло. За продуктами, явно прощупывая почву, явился Зуб.

Федя не слышал, как запустили мотор в Скитах. Но звук приближался, и Федя, бывший в этот момент в амбаре, спешно покинул его, направившись к пристани. Перехватить гостя, который успел уже пару раз стукнуть по входной двери, удалось на веранде. Зуб ждал со спортивной сумкой. Ответить ему было некому. Дети с Даней находились в школе (я в тот день был выходной). Завидев Федю и вычислив в нем хозяина, он спросил без предисловий и приветствий.

– Еду продаешь? Ты ж фермер?

– Да. Что вы хотели?

– Ну, тут это… – Зуб вертел в руках вырванный из блокнота лист, – … ага… Да на, читай сам, чего я парюсь…

По тому, как он замешкался, Феде показалось, что гость не умеет читать. В этом он был недалек от истины. У Зуба за спиной осталось четыре не самым прилежным образом проведенных класса, и читал он по слогам. Федя взял листок и увидел почти каллиграфический почерк Ильича. В записке значилось.

Федя прочитал и прикинул в уме. Зуб поторопил.

– Ну?

– Да почти все есть. Яйца наберем. Филе есть шесть штук. Вчера индейку били. Четыре медальона могу отдать. Сыр, картофель, зелень есть. Соления, не знаю, какие нужны. Есть чеснок, огурцы. Хлеб черный, ржаной. Пара буханок. Типа бородинского. Позавчерашний. Но он долго лежит. Корейки нет. Свежую не дам. Нет сейчас на забой никого. Но есть вяленые и копченые окорока. Нарезка или целиком. А вот курицу и утку бить надо.

– Ну это мы могем. Топорец дай.

– Да чего уж, я сам.

– Ты остальное давай собирай… Сам он…

– Соления? Мясо?

– По банке и того и того. Мяса… Ну накоцай всякого там на пару кило в нарезку, попробуем.

– Хорошо, пойдемте.

Вручая Зубу топор, Федя увидел на его пальцах тату. Исполнение было, как и у того, что умывался у воды. Но здесь Федя отчетливо разглядел паука в паутине и кинжал, обвитый змеей. Два кинжала. Было что-то еще, но он не успел разглядеть, что именно. Утку и курицу отобрал из лучших. Вручил птиц Зубу и ушел в дом ненадолго собирать остальное.

Вышел минут через десять с набранными продуктами и ведром горячей воды. Зуб погрузил убитую птицу в воду. Щипать их самостоятельно он не собирался. Пришлось повозиться. Зуб терпеливо ждал. Ничего не говорил, а Федину попытку спросить что и как пресек подчеркнутым молчанием. Мол, поговорили уже. Щипай вон и молчи. Закончив, Федя хотел уже было объявить цену – обычную, он не собирался уступать – но Зуб опередил. Сложив продукты в сумку, он оставил на веранде (в руки и позже не давал) сумму вдвое больше требуемой. Видно, сколько дали. Сдачи не предусматривалось. После этого он удалился, бросив через плечо.

– Давай, пока.

Федя ответил:

– До свидания.

Он не знал, что лучше: получать такие деньги или все-таки не видеть подобных людей совсем. За ужином он рассказал семье о посетителе, умолчав о прочих своих наблюдениях. В ночи, когда все улеглись, Федя вышел в Сеть.

В первую очередь он разыскал татуировки, поскольку чувствовал, что именно в них кроется ответ на мучившее его беспокойство. Правда, увиденное не успокоило, а заставило обернуться – спит ли Даня и нет ли не дай бог поблизости детей. Паук был знаком грабежа, а кинжал – умышленного убийства. И то, и другое билось не для красоты и не просто так. За это можно было и ответить. Как выяснилось после недолгих поисков, именно перед такими людьми, как Ильич.

Третий поисковый запрос что-то вроде «ильич опг бандит» дал неутешительный результат. В Скитах скрывался когда-то «Вова Чокнутый», а сейчас – «Ильич» собственной персоной. И если бандитские разборки 90-х воспринимались как миф давно неактуальный, пусть и наполненный убийствами с расчленением трупов и закапыванием живьем, то жизнь банды в нулевых с вырезанием целых семей (пусть большей частью и не доказано) заставила Федю выйти на улицу, чтобы набрать знакомому участковому Палычу. Полицейский жил километрах в пятидесяти, но уж какая разница, главное – проинформировать, а там – что он скажет. Звонить Федя всё же не стал, вдруг вспомнив, что этот, с золотой фиксой, уже был в их краях – в райцентре. Причем видел Федя его дважды. Первый раз он беседовал с начальником районного УВД в сквере напротив администрации. Они еще обнялись, как старые друзья, на прощанье. Немногим позже он увидел Лексус приезжего во дворе епархии… Звонить Палычу? И что?

Федя вернулся в дом, лег, но до утра ворочался, соображая, как обо всем сказать Дане и детям. И стоит ли вообще об этом кому-либо говорить. К решению он так и не пришел.

Меня же в тот вечер, едва стемнело, посетил Ильич, принеся обещанную утром рукопись. Он явился в сопровождении Болта и Власа. Зуба оставили сторожить лагерь. В последующие посещения с Ильичом всегда был Болт. Влас и Зуб менялись, но Болт – никогда. Он был при Ильиче кем-то вроде цепного пса, и внешне, и повадкам походя на животное. Его любовь и преданность хозяину были настолько всепоглощающими, что в день смерти Ильича мне в какой-то момент даже стало жалко его, хотя то, что он вытворял в тот день вряд ли могло вызывать сострадание. В нем было больше от зверя, нежели от человека. Вот и в тот вечер его появление в доме вызвало у меня устойчивое ощущение какой-то неуютности, и я, перебирая листы рукописи, то и дело бросал на него взгляд. Охранник остался у двери. На пятом или шестом взгляде Ильич понял, в чем дело, и приказал Болту выйти за дверь. Видимо, я был не первый, кто чувствовал себя неуютно в его присутствии. У меня был дополнительный, железный повод. Дуло направленного на меня глока я так и не смог забыть.

Рукопись представляла из себя пачку листов формата А4. Ильич предпочитал по старинке писать от руки. Благо почерк у него был, действительно, почти каллиграфический, и читать написанное, если бы не частые пометки/примечания, было очень удобно. Он оставлял широкие поля, да и межстрочный интервал был комфортным для редактуры. Всё бы ничего, но крайне некомфортным для меня было содержание рукописи. При этом меня удивило качество текста. Несмотря на то, что устное общение показало уровень мышления автора, умение хорошо говорить вслух и умение также хорошо писать – вещи далеко не рядом положенные, тем более когда речь идет о сложном научном тексте. Рукопись показала высокий уровень обоих навыков. При этом в тексте Ильича был один ярко выраженный недостаток. В его жизни не было школы в научном ее понимании. При всей глубине отдельных мыслей и даже целых страниц рукописи в целом не хватало выстроенности и последовательности. Это был хаос идей, пусть порой и удачно сформулированных. Жанр не был выдержан в одном ключе. Иногда это был строгий научный текст. Достаточно высокого, по крайней мере, кандидатского уровня. Иногда – публицистика толстого журнала. В рукописи жанры соседствовали, часто плавно перетекая друг в друга. Все это я понял уже при беглом знакомстве с книгой, названной Ильичом «Банда и цивилизация».

Название стало первым пунктом, вызвавшим споры. Мне оно категорически не нравилось. Налет публицистики. Причем самой дешевой. Ильич защищался. Мол, два слова и все понятно. Здесь нечего было возразить, но, когда я заговорил о научности, он сдался. Выяснилось, что он ни много ни мало рассчитывал на научную степень. Тогда я не стал спрашивать, зачем она ему. Хотя после разговора с Федей я не раз задавал себе этот вопрос. Зачем такому человеку научная степень? Чтобы подтвердить что?

Так или иначе в угоду задаче название изменили на «Роль ОПГ в истории цивилизации». Но на это ушел весь первый вечер. Ильич коршуном вцепился в термин «ОПГ». Для него, насквозь «синего», он был «красным»26. В отличие от термина «банда» и производного от него «бандита». Сочетания слов с ОПГ – например, «член ОПГ» – Ильич и вовсе произносил с нескрываемым отвращением и категорически отказывался использовать в тексте.

Пришлось объяснить: одно из другого следует неизбежно. И мы не можем использовать терминологию разного уровня в одном тексте, не нарушив его научности. Тогда автор предложил компромисс. Два текста – два названия. Один на защиту, второй – для широкой аудитории. Строго научный текст и околонаучная публицистика. Хорошо, согласился я, но структура – оглавление – будет общей. И здесь требуется время для ее выстраивания. Для начала необходимо ознакомиться с рукописью целиком. Он все понял. Встал и отклонялся. Договорились о встрече через три дня примерно в это же время. И если в жизни Ильича эти три дня не изменили, по сути, ничего, то мое восприятие было разбито дважды. Вначале самой рукописью, а точнее, подробным ознакомлением с ней. На это ушли ночь и утро. Как это часто бывает, от чего-то противоположного себе оторваться очень непросто. В то утро я опоздал на работу и весь день после бессонной ночи провел как в тумане. Потом явился Федя. Ему надо было с кем-то поделиться своим открытием. Новости, принесенные им, добили меня окончательно. Теоретик насилия оказался еще и практиком, каких поискать. Когда Федя ушел – а он посетил меня, когда стемнело, в надежде на то, что со Скитов его не заметят, – я взялся за рукопись, чтобы продолжить чтение, уже не ознакомительное, а редакторское. Мой взгляд на книгу к тому моменту серьезно поменялся. Листы словно пропитались кровью и предсмертными криками жертв. Не без труда я смог взять себя в руки и составить требуемое оглавление. Вот что у меня получилось.