Читать книгу Ожидаемое забвение - Виктор Ростокин - Страница 109

Я покажу вам, что незримо,

Я передам волшебный звук

И что душой неуловимо,

Как вечности Вселенский круг.

И вы со мной сроднитесь снова,

И станет внятен сердца ход,

Тогда откроется вам слово,

И смысл его, и кровь, и пот.

И мы в согласии духовном,

Друг друга осенив крестом,

Под русским осиянным кровом

В извечном мире заживем.

На кладбище ко мне помолиться

Приходи, как забрезжит заря.

В твою душу тепло заструится —

Святозарная сила моя.

И тогда ты поверишь: привечен

И приласкан я Богом самим,

А смиренный мой дух будет вечно

Одиноко витать по Руси.

…Когда я умру,

И моя душа вознесется в Небо,

И достигнет врат твоих, Господь,

Ты впустишь ее в свои чертоги,

И она, не жалея сил,

Будет вечно служить Тебе

Верой и правдой

За тот краткий миг

Моей земной жизни,

Подаренной Тобой.

На земле и на небе я ожидаемый и любимый,

Сын, отец, муж, учитель и просто человек,

Просто дух, идущий, летящий в лучах и дыме,

Иногда замираю на месте,

                                охлаждая сердца разбег.

А когда замираю, то кажется, что умираю,

Что тело растворяется сладко в стремнине эфира,

И я слышу напевы ангелов:

                                 «Мы рядом… мы усмиряем,

Мы укажем душе твоей к Богу дорогу,

                                       была чтобы шире,

Была чтоб прямее, и обозначена

                                        звездами нежными,

И завещана в час рождения

                                мирозданья Вселенского,

Береженая Им, она Главная,

                            первозданная по-прежнему,

И на ней нет булыжников, рытвин, баклуж…

                                              И селений,

И скопищ нагромождений иных

                                       на прозрачных обочинах

Таковых, как порушенное дерево колесом

                                                      иль плотиной

Задушенный ключ, благословенный небесный,

                                              зовущий Источник,

Во все дни и года он с моею сроднился душою

                                                            и плотью.

Не колебля пространство, из памяти не оброняя

Приметы земные, я, невидимый,

                                          ведомый тайной Его,

Мне открытой, сосредоточившись

                                  и великую блажь обороняя,

Окажусь… явлюсь (сам перед собой)

                                             немысленно высокó,

И, играя, преклоняясь пред мудростью

                                             Сотворенного Мира,

Обрету тех, с кем впопыхах разлучился,

                                       ноги в кровь растоптав.

Будет люд ликовать – на костре он сожжет

                                                           мою Лиру.

Но душа не вернется назад, не имея на то

                                             от бессмертия прав.

Я позднего созрева плод,

Я долго сока набирался,

Корнями в землю я вгрызался

До светлых, сокровенных вод.

Хоть не обласкан был судьбой,

Терпел и засуху, и смерчи.

Не раз в глаза смотрел я смерти,

Своей рискуя головой.

И рос. И креп из года в год,

Дорог не выбирая торных,

Сил набирался животворных,

Чтоб бедный защищать народ

Созревшей песней, словно плод.

Уже за горизонт не устремляюсь,

Скриплю, вздыхаю, ниже все склоняюсь,

А руки, как сухие сучья, ломкие,

Недвижимо висят, их ржаво ломит.

Пусть отдохнут усталые на скатерти,

Залезет муравей, как с горки скатится,

И луч погладит поперек морщинок

И тоже соскользнет без всяческой причины.

А руки без трудов былых тоскуют,

Ведь жизнь прожить пришлось им трудовую,

В студеных зорях омывались, дабы

Начать работу. Вилы, молот, грабли!

Хлеб добывали силой животворной,

И целый день струился пот проворный.

Благодарение Христу за щедрость эту —

Забот невпроворот зимой и летом.

То пашня, то жнивье. Помолы. Кузня.

То рубка сушняка. А тут – и грузди.

И кап березовый – скульптура хоть куда!

И так стожильно. Ласково всегда,

На всем пути. С начала – до конца.

И Лик с простого воссиял лица.

Стихи, прошу, меня не ждите,

В дверь не стучите и в окно,

Не караульте, не ищите,

Я позабыл о вас давно.

Кто вы? Какого роду-племени?

И есть ли Родина у вас?

Где вы живете в дни безвременья?

Ваш пламень разве не угас?

Вам уж привычно без мороки

Блуждать по гибнущей стране,

И зря теряете вы строки

По выгоревшей стерне.

Нет ни души живой в округе.

Остужена ветрами сыть.

Где Святогор с могучим плугом?

И с кем России жить да быть?

Я сам на перепутье гиблом.

Не ведаю, куда идти,

Глотаю воздух я по-рыбьи,

Но некому меня спасти,

И я кричу: «Стихи, простите!

Меня забыли вы давно,

Меня, заблудшего, найдите,

Торкнитесь в сердце, как в окно».

Застенчивость, улыбчивость и скромность

Порастеряла ты, душа моя,

А вместо них ты приютила скорбность,

Угрюма, как бесплодная земля.

Даль разрываю угловатым жестом,

Нет, солнца не ищу, пусть будет тьма,

Мне в бренной жизни не осталось места,

Заплечная болтается сума,

А в ней стихов безрадостных с десяток,

Сухарь… а остальное пустота.

Полыни-перестарка запах сладок,

А в неприглядном мнится красота.

На фоне неба чудищем осокорь,

Он нужен мне сейчас, как никогда,

Я подошел. Какой он был высокий

В мои незамутненные года!

Какой он был покладистый и щедрый,

Его ждала великая судьба,

Но вот он высох под горючим ветром,

Его настигла, как меня, беда.

Растроганно потрогал ствол корявый,

В раздумье долгом рядом постоял.

И произнес: «Свой век ты прожил славно».

Как будто это сам себе сказал.

Какие были времена!

Не все успел, не все доделал.

Ну что ж, грань жизни не видна,

И я взирал на вещи смело.

Как будто был я при деньгах

И окруженьем был доволен,

Не босиком, а в сапогах —

Не по золе, а росным полем.

Сейчас у грани я стою,

Запас урочных лет исчерпан.

Не допишу. Не допою.

Лист сверху донизу исчеркан,

Ни денег, ни друзей. Один

Не росным полем – пепелищем

В последние иду я дни,

Уже на белом свете лишний.

…Мне пóдал хлебушка кусок

И сам представился: «Я Блок…»

И я представился: «Ростокин…»

Он как пропел: «Ро-сто-кин… стро-ки…

В том что-то есть. Мельканье лет,

Как обрывающийся след

Туда… неведомо куда,

Где полонила Русь беда,

Остались избы догнивать,

А сын в могиле твой и мать.

Ты жалок, в рубище. Озяб.

Немыслимых печалей раб…»

Растаял голос вдалеке.

…Я хлеб держал в своей руке.

Я реже буду вспоминать,

Чтоб не казаться неучтивым,

Те годы – их уж не догнать…

Внушали мне, что я счастливый,

Пусть, мол, залатаны штаны

И желудевый хлеб в желудке.

Рос «на виду у всей страны» —

Любя ее любовью жуткой.

Букварь давал уроки мне,

И бил по лбу без ног учитель.

Я в яви повторял, во сне:

«Пойду на смерть, коль что случится!»

Примерным октябренком был,

А позже пионером славным.

Теленка Мишку я не бил,

Гулял с ним обережьем травным.

И между тем, готовясь стать

Достойным комсомольцем, громко

Орал, что Родина мне мать!

Но получалось как-то ломко

И легковесно, в пору хоть

Упасть на землю, прослезиться.

А Пал Михалыч, он пороть

Ремнем мастак! Попробуй смыться!

Пульнет протезом… Подползет,

Еще добавит кулачищем:

«Знай, коммунисты шли вперед!

А кто ты? Вдовий отпрыск! Нищий!

А ну-ка, повтори, нахал!»

Десяток раз, а то и больше

«Шли коммунисты…» – повторял

Все громче, громче я, чем дольше.

И от того и от сего

Не стал я выше подниматься,

Чтоб доставался хлеб легко,

Чтобы мне в кресле красоваться!

Бог от позора оградил,

Отвел в сторонку маловера.

Я Русь душою полюбил,

Высокая ведь эта мера!

А мать… а мать одна… одна,

Запон залатанный, морщины.

…Налью я кислого вина,

Скажу: «В том не ее вина…»

И повздыхаю при лучине.

Утром я блины готовлю,

Чищу лук, затем картошку.

А потом латаю кровлю

И сгребаю снег с дорожки.

Курам зернеца насыплю,

Дам теленку Мишке сена,

Чтобы вырос к лету сильным

И бодливым непременно!

А когда завечереет,

Суп покушаю, котлеты.

Душу рифмы одолеют —

Становлюсь опять поэтом!

Я – дворянин! Мое поместье

В общественном дворе. Чуть свет

Я пробуждаюсь, бодр и весел,

Забот особых на день нет!

И вот уже заварен в кружке

Чай! Из хрущевки в угол свой

Иду на зорюшке откушать

Напиток с горькою травой.

Неспешно пью, смакую важно,

Прогуливаюсь между тем

От коммунальных темных скважин

До ямы мусорной затем.

Моя законная тропинка

И не закованная власть.

Придуманная «серединка»,

Нуждою даденная сласть.

Хотя бы так… хотя бы это….

И пусть я дожил до седин,

Как подобает в высшем свете,

Откушал чай. Я – дворянин!

Тогда я думал, что беда такая

Меня уж не настигнет никогда.

Мать умирала, тихо завещая,

Чтоб я был добр во все свои года.

Чтоб старых почитал и верил в Бога,

Берег природу, злато не копил

И шел одной, но верною дорогой,

Насколько хватит мужества и сил.

Я так и делал, вопреки соблазнам

И прочим поворотам, виражам.

И углублялся, расширялся разум,

Не по часам, вестимо, по годам.

Мне верилось с наивностью подспудной,

Что с болью в сердце буду жить одной,

Хотя и этот груз нести мне трудно

Под трепетно мерцающей звездой.

Тогда я думал… Нет, тогда не думал,

Предположить, конечно же, не мог,

Что в день, когда метели злые дули,

В степи погибнет юный мой сынок.

И вот повержен я опять судьбою,

С кровоточащей раною в душе,

Но белый свет не сращиваю с тьмою,

Не по бурьянистой, глухой меже —

Идти я продолжаю той дорогой,

Завещанной мне матерью святой,

К народу благосклонен, верю в Бога

И птах кормлю суровою зимой.

И думаю… о чем бы не подумалось,

О чем бы не привиделось во сне,

Мой век истек. С полей ветра подули.

И лица их мерещатся в окне.

Когда отступит смертная жара

И явится с небес прохлада божья,

Я позабуду, как я жил вчера,

Хотя ожоги и целы на коже.

Еще я не растратил весь запас

Той силы духа, тела, что с рожденья

Я ощущал в худой и добрый час,

Не веря в заполошное забвенье,

И буду бесконечно жить и жить,

Воспринимая радость и печали.

Простивши, зла не ведая, любить

Жару… и всех, кто смертью угрожали.

Обратная дорога.

Обманная судьба?

Я не дошел до Бога

Три шага… или два…

И силы на исходе,

Истаял жизни срок,

А ум за ум заходит,

А запад – за восток.

Обратная дорога.

Я повернул лицо…

За долом, за отрогом

Родимое крыльцо,

Родимое окошко

И молодая мать,

Ржаного хлеба крошки,

Тепло и благодать.

И я, мальчишка с кружкой,

А кружка велика.

Война. Корова Лушка

Дала нам молока.

Я пью его. Какое

Оно! Как льется в рот!

Оно… оно парное,

Оно вкусней, чем мед!

А мед какой… Не знаю,

Не ел и не видал.

Минутку поиграю.

А мать: «Еще ты мал.

Пей молоко из кружки,

А кружка велика!

Буренка наша Лушка

Еще даст молока!»

Я пил и пил. И с каждым

Глотком я рос и рос.

И вот таблица: «Дважды…»

Открылся мне вопрос.

И вот уж Гоголь, Пушкин.

Я вижу далеко.

Вот съедена горбушка,

Bсе выпил молоко.

Мать плачет у калитки,

Седая мать моя.

Дорога. Жизни пытки.

Холодная земля.

О, как бежал я резво,

Бежал я налегке.

Не на ногах порезы —

Порезы на душе.

И что я делал в спешке,

Сегодня – пыль и прах.

И вот с большою плешью,

Печаль-тоска в глазах.

Исчезла вдруг дорога —

Как не было ее!

Я в двух шагах от Бога.

«Тебе отдам я все, —

Услышал голос строгий, —

Входи в небесный Дом».

Я повернулся к Богу

Заплаканным лицом.

Позабудутся обиды,

Не забудется беда.

Что-то слышал, что-то видел,

Сомневался? Никогда!

Жизни шлейф не размотался,

Комом под ноги упал.

Я по белу свету шлялся,

Сам не знал, чего искал.

Ветры злобно обдували,

Обжигал июльский зной.

Люди взором провожали

И гадали: «Кто такой?»

И молили они Бога,

Затворившись на замки,

Чтоб вела меня дорога

Прямиком на Соловки,

Дескать, будут там сердечно

Рады братья во Христе.

Хорошо, что жизнь не вечна,

Жизнь во всей своей красе.

Засыхает калина

У окна моего.

А в душе не кручина,

Тихо там и светло.

Мать, я чувствую, рядом,

Добродушно глядит.

«Я, родименький, рада, —

Она мне говорит, —

Что ты Богу угоден,

Сын желанный земли,

И в российском народе

Знают песни твои.

Потому и кручина

В этот день не гнетет.

Молодая калина

Под окном прорастет».

Пожизненная пытка —

Лукавство и тычки.

Я не был дюже прытким.

В избе моей сверчки.

А тыква – украшенье,

Скульптура летних дней.

Икона – «Воскрешенье».

В чулане – лиходей,

Меня стращал порою,

И я его стращал

Седою бородою,

Стыдил его: «Нахал!»

О том в селе прознали,

И били рогачом,

И громко проклинали:

«Срази анчутку, гром!»

Лишь блудная собачка,

Меня чтоб поддержать,

Лизнула, мол, не плачь ты,

Я буду охранять

От всяческих наветов,

От дикости людской.

И я ее приветил

Дрожащею рукой.

Какое счастье – к матери приехать,

Ее обнять, шутя сказать: «Привет!»

И с ней по радио послушать Пьеху.

Но матери давно на свете нет.

Какое счастье – к матери приехать

И выйти на крыльцо, когда рассвет

Клубится розоватым легким снегом.

Но матери давно на свете нет.

Зачем же я сейчас приехал в хутор

И для какой нужды рублю дрова?

Коль жизнь моя так поменялась круто,

От горя поседела голова?

Топор я бросил, пусть ржавеет в хламе,

Его никто не подберет уже,

С любовью слово не промолвит «мама»,

Скрывая слезы радости в душе.

Какое горе – уезжать от матери,

Не повидав, и не обняв ее,

И не откушав хлеб ситной на скатерти,

Не выпив за здоровое житье.

Сюда не доведется мне приехать,

А это значит – нет приюта мне.