Читать книгу Денис Артемьевич Владимиров - Виктор Улин - Страница 4

Трудно писать словами портрет героя, который автору ближе собственного отражения в зеркале. Попытаюсь нарисовать так, чтобы все увидели его моими глазами.

К сожалению, ни одной фотографии Дениса Артемьевича у меня нет. Не просто не сохранилось – не было никогда. Сработал извечный принцип, по которому мы пренебрегаем физической памятью близких людей. Близких настолько, что они начинают казаться неотделимой частью и не требуют фиксации образа… пока не наступает время, когда становится некого фиксировать.

Единственное фото, помещенное на обложку этой книги, взято из старого университетского поста. Мой старший друг – моложе меня нынешнего – стоит там со своей привычной улыбкой, как живой. Правда, пришлось убрать с доски дифференциальное уравнение в частных производных, не имеющее отношения к его научной специализации.

Я знал Владимирова и более молодым и достаточно пожилым. Будучи художником – не только художником слова, но и живописцем, графиком, фотографом… – всю жизнь я привык находить что-то общее в людях, меня волнующих. Причем как внутренне, так и внешне. Определив ассоциацию – даже не ассоциацию, а имманентную связь – я ощущаю, как личности, соединенные в душе, становятся мне вдвое, втрое, вдесятеро симпатичнее, нежели были до внезапно пробившей искры.

Денис Артемьевич Владимиров у меня связан с Ростиславом Яновичем Пляттом – даром что великий актер пришелся бы ему в отцы.

Во все периоды жизни, во всех совпадающих возрастах – от довоенного «Подкидыша» до «17-ти мгновений весны» – Владимиров и Плятт имели сильное внешнее сходство. И черты лица и стиль поведения и даже манера говорить казались идентичными.

Но внешнее оставалось бы не столь существенным, не объединяй этих людей внутреннее благородство, которое невозможно было скрыть ни особым случаем, ни радикальным гримом.

Впрочем, Плятт – один из немногих известных артистов – никогда не играл людей неблагородных; равно как Владимиров умел сохранить лицо в любых ситуациях, на которые богат ученый мир.

Стоит отметить также, что любимого актера я всю жизнь считал евреем и по внешности и по врожденным качествам; лишь недавно узнал, что в самом деле по отчеству он не Янович, а Иванович, наполовину поляк и наполовину украинец.

(Как Юрия Визбора, оказавшегося не Иосифовичем, а Юзефовичем, тоже аттестовал евреем, не знав его прибалтийских корней.

Абзацы и целые фрагменты, взятые в скобки, играют здесь ту же роль, как необязательные отступления в математических учебниках, набранные петитом, то есть «мелким шрифтом».

Они не относятся непосредственно в судьбе моего героя – просто инспирированы мыслями о нем. )

А вот Денис Артемьевич Владимиров мог считаться евреем по материнской линии.

Да и вообще все русские математики ХХ века были евреями.

На этот счет я имею свое мнение.

Математика является не только гимнастикой для ума, но занятием, требующим изначального уровня интеллекта. А о каком национальном интеллекте могла идти речь в эпоху победившего пролетариата? Нет ничего странного в том, что лучшие представители потомственной русской интеллигенции, самые острые умы уничтожались, гноились в тюрьмах, губились в лагерях, ссылались, принуждались к эмиграции… да просто гибли как личности, вынужденные зарабатывать на хлеб деятельностью, достойной дрессированного животного. Выжить интеллектуально в условиях СССР могли только евреи – народ, тысячелетиями привыкший бороться за право существования и хранить свои лучшие качества хоть при фараонах, хоть при немцах, хоть при коммунистах.

(Предвижу возражение читателей, знающих меня хорошо.

Да, будучи аристократом по отцу, с маминой стороны я потомок коммунистов. И сам лучшие годы жизни провел в комсомольской деятельности.

Но дед мой Василий Иванович, профессиональный партийный работник, был деятелем не идеологическим, а хозяйственным, нужным любой власти. Позже стал кандидатом не исторических, а экономических наук.

Равно как и я, будучи заместителем секретаря комитета ВЛКСМ факультета по академической работе, делал дело главное и необходимое при любой идеологии: обеспечивал учебный процесс «снизу», заставляя лодырей учиться.

Стыдиться мне нечего, противоречий нет.)

Россия жила, пока в ней жили евреи.

Всех преподавателей математико-механического факультета ЛГУ моих времен: ярких, талантливых, влюбленных в науку – я перечислять не стану, да и не смогу; прошло 40 лет, не хочу обижать кого-то из-за потери памяти. Назову, пожалуй, трех.

Михаил Захарович Соломяк (1931-2016), сокурсник моей мамы, профессор кафедры математического анализа, представлял образец математика-энциклопедиста. Соломяк знал всё – а если оказывалось, что даже он чего-то не знает, всегда мог дать нужную ссылку. Внешний вид Михаила Захаровича всегда оставался таким, что казалось – на доске за него пишет невидимый ангел. Сын его Боря (тоже профессор), победитель международной математической олимпиады 1976 года, – утонченный, как лондонский dandy – был одним из самых уважаемых моих сокурсников.

(Позже, в уфимские времена, на математическом факультете Башкирского госуниверситета я по созвучию фамилий перенес симпатии на своего коллегу по кафедре матанализа, доцента Израиля Айзиковича Соломеща.)

Еще один мамин сокурсник (сын советского математика Исидора Павловича Натансона (1906-1964)) – Гаральд Исидорович Натансон (1930-2003), читавший нам курс математического анализа – остался идеалом университетского лектора, к которому я стремился четверть века педагогической деятельности. Лекции профессора Натансона могли быть изданы по фотографиям с доски как идеальный учебник. А неподражаемые усы Гаральда Исидоровича – заядлого курильщика и первого бриджиста Ленинграда – дали бы 100 очков вперед самому Геркулесу Поироту.

И, наконец, вспомню профессора старшего поколения – Соломона Григорьевича (Залмана Гиршевича) Михлина (1908-1990), выдающегося специалиста в области уравнений с частными производными и вычислительных методов. Ученика известнейшего математика ХХ столетия академика Владимира Ивановича Смирнова (1887-1974), доктора наук с 1935 и профессора с 1937 года, учителя Михаила Захаровича Соломяка. На кафедре математической физики, с которой выпускался автор этих строк, Михлин читал спецкурс по вариационным методам. Всякая его лекция была небольшим спектаклем. Мы забывали о способах оценки верхней границы числа обусловленности метода Галеркина, мы сидели в партере и наслаждались каждым словом, каждым жестом Соломона Григорьевича, мы пили его мягкие интонации. Маленький, добрый, сияющий от чистоты, с могучим лбом, аккуратной бородкой и подстриженными усами, он имел внешность Ленина – каким мог быть вождь мирового пролетариата, оставь кровавые дела и сделайся добрым дедушкой октябрят. На нашем курсе учился внук Соломона Григорьевича, Леня Михлин – африкански жгучий красавец.

Евреями были и многие мои сокурсники из числа тех, которых хочется вспомнить.

Например, Лёня (Леонид Соломонович) Овэс, живущий сейчас в Вашингтоне.

Или нынешний житель Филадельфии Миша Чеповецкий – миниатюрный и всегда чуть печальный «Чипа». С обоими мы вместе учились в спецгруппе английского языка.

(Теперь ясно, что судьба давала мне шанс. Что еще в студенческо-аспирантские времена мне стоило жениться на любой из миленьких близняшек Гондельсман (на одной из них – кажется, Рите – женился Боря Соломяк) и сейчас счастливо жить в Израиле, забыв слово «Россия».

Но в те времена такие вопросы меня еще не трогали. Я был поглощен учебой (которая давалась страшным трудом…) и приятными сопутствующими делами.

К последним относились комсомольская работа, написание прозы, сочинение стихов, живопись, графика, лаковая роспись, изучение архитектуры и теории музыки, посещение филармонических концертов, игра на гитаре и кларнете, собирание почтовых марок и моделей железной дороги, бальные танцы…

И, конечно, женщины, в сладостный мир которых я входил… хоть и куда медленнее, чем стоило.

Но тем не менее я ощущал общую ауру, которая вернулась сейчас памятью подсознательных впечатлений.)

Дениса Артемьевича Владимирова не один я считал одним из самых ярких преподавателей матмеха.

Например, тот же Лёня писал мне в контакте:

Дениса Артемьевича помню, но у него не учился.

На самом деле «но», рожденное контекстом диалога, имеет смысл «хотя».

И это не случайно.

Не помнить Дениса Артемьевича Владимирова, даже у него не учившись, невозможно.

Людей его уровня за всю жизнь я знал лишь нескольких, а ему подобных – ни одного. При том, что – не устаю повторять в мемуарах – общением судьба меня не обделила.

Сила его личности выражалась не в колоритной внешности, не в манере по-особенному читать лекции. Она открывалась человеку, подошедшему на достаточно близкое расстояние.

Мне выпало счастье быть в числе таких.