Читать книгу 2 наверху - Виктор Улин - Страница 4

– Что, так и сказала – «два наверху»?! – ухмыльнулся Игорь Станиславович Горюхин, неостепеннный старший преподаватель кафедры высшей алгебры и геометрии.

Белозубый, как Голливудская кинозвезда, поджарый и мускулистый, он выглядел великолепно.

Полосатая футболка агрессивностью несочетающихся цветов вызывала ассоциацию с флагом сексуальных меньшинств.

Но с ориентацией Горюхина все обстояло нормально.

Он был легендой математического факультета в области похождений среди студенток, но – в отличие от Ильина – ни на ком не женился.

– Именно так, Игорь Станиславович. Дмитрий Викентьевич подтвердит.

Панин молча кивнул.

В большой      аудитории пахло шампанским и кофе.

Доцент кафедры теории функций Леонид Леонидович Артемьев, которому то ли сегодня, то ли вчера исполнилось пятьдесят с чем-то лет, стоял во главе фуршетного стола.

Когда-то Панин учился у него, слушал лекции и сдавал экзамен по ТФКП. Сейчас они стали полноправными коллегами.

Артемьева он уважал: было в этом доценте необъяснимое внутреннее благородство, редкое в нынешние времена.

Высокий, стриженный почти под ноль и загорелый до желтизны, он напоминал китайского киноактера Гэ Ю.

Как и все прочие экзаменаторы, проведшие целый день при жаре в душном физматкорпусе, доцент Артемьев до смерти устал.

А сейчас, конечно, молча завидовал тем людям, чей день рождения пришелся на зимнее время, когда можно от души выпить крепкого и крепко закусить.

Впрочем, устали все без исключения.

– Но как это – два наверху? – спросил коллега Горюхина, неженатый ассистент Андрей Владимирович Морозов. – Я понимаю, если бы…

Тощий, сутулый, очкастый, обросший черной бородой, он напоминал Лазаря – не ожившего, но восставшего из гроба – однако на факультете его почему-то называли «Самурай Мудакито».

Панин уважал Морозова за чувствительную душу и умение понимать непонятное.

–…Если бы «один наверху» и «один внизу». Но как два могут быть наверху – убей, не пойму.

– Да элементарно. И два наверху и три с обеих сторон…

Горюхин ухмыльнулся, взглянул на Галину Сергеевну и добавил, понизив голос:

– Я тебе по пути домой, Андрей Владимирович, расскажу, как это делается.

– Ну, Игорь Станиславович, – сказал Ильин. – Расскажите уж, просветите старика… А вы, Дмитрий Викентьевич, почему молчите?

– Я… – Панин встрепенулся, взглянул на Артемьева.

Тот больше, чем обычно, напоминал китайца.

–…Циньхуй-суйхуй, сяосяо-хуйхуа!

Слова пришли из студенческого прошлого.

Тогда каждый изгалялся, как мог, остроты сыпались из рога изобилия.

Фраза означала нечто безобидное. Но китайские фонемы придавали ей непристойное звучание.

Ильин китайского не знал и, кажется обиделся.

Панин не отреагировал: пиетета к похотливому старику он не испытывал, поскольку у него не учился.

В дверь кто-то поскребся, потом тихонько приоткрыл.

– Мы заняты, у нас заседание! – рявкнул Федор Иванович Куценко.

На факультете он имел кличку «Шаляпин» – хотя на великого певца не походил ничем, кроме имени-отчества – был невысок и коренаст.

Самого Панина, тоже чисто по фамилии, иногда называли «Адмиралом».

Учившись на год позже и специализируясь по кафедре теории функций, Шаляпин уже был доцентом.

Хитрый хохол выбил бы себе должность, даже работая под запойным Зотовым.

– Два наверху, два наверху, два наверху… – нараспев повторил Куценко. – Придумать же такое! Надо попробовать.

– А три наверху можно реализовать? – поинтересовался Морозов. – Я не понял, что ты имел в виду, но все-таки. Дима, а ты как считаешь?

Панин пожал плечами, привычно отметив, что все зовут его Димой, а Галина Сергеевна говорит «Митя» – хотя от этого ничего не менялось.

–…Федя, шампанского!

Над Шаляпиным возникла Гагатька – Вера Воропай.

Под тонкой блузкой подрагивала молодая грудь.

Если бы не скверный характер, эта женщина была бы привлекательной.

– Вера, я за рулем!

Рукой, напоминавшей окорок, Куценко отвел от себя горлышко.

В простой клетчатой рубашке он выглядел донельзя уютно.

– А я выпью, – возразил Панин и подвинул Гагатьке чашку, используемую вместо бокала.

– Галина Сергеевна, вы можете сделать мне еще кофе? – попросил сорока с чем-то летний доцент кафедры теории программирования Виктор Алексеевич Юрьев, этим летом отпустивший шкиперскую бородку и перешедший с сигарет на трубку.

– И мне, Галя, тоже сделай, если можешь!

Эти слова Панин сказал громко.

Назвать лаборантку Галей и на «ты» доставляло почти такое же удовольствие, как уединяться с нею на кафедре.

Галина Сергеевна одарила его материнским взглядом.

Чуть седой, как серебряный тополь,

Он стоит, принимая парад.

Сколько стоил ему Севастополь,

Сколько стоил ему Сталинград…

– приятным голосом пропел именинник.

– Ты к чему это, Лёня? – спросил Панинский сослуживец доцент Израиль Айзикович Соломещ.

Находясь в возрасте отцов, он был высок и строен, на лице всегда блуждала доброжелательная улыбка.

Соломещ был лучшим лектором математического факультета и лучшим другом Артемьева.

– Да ни к чему, Израиль, – ответил Артемьев. – Взгрустнулось что-то.

– Не грусти, Лёня, лучше давай махнем на все и сходим за водкой.

– Не могу, Израиль, я за рулем. Как татарин, умен задним умом – надо было ехать на такси.

– Оставьте машину на стоянке, – возразил малопьющий автомобилист Куценко. – И хлопните от души.

– А ты, Федя, присоединишься? – с улыбкой поинтересовался Соломещ.

– Я – нет. За рулем не пью: неудобно, стакан проваливается.

– Так пей на капоте, кто тебе мешает? – усмехнулся Артемьев.

– Да нет, серьезно, – Шаляпин покачал головой. – У меня еще дела в городе.

– Ну-ну…

Махнув рукой, Артемьев отвернулся к окну.

Там все плавилось от жары.

И ажурная башня телецентра, стоящего напротив физматкорпуса, дрожала в знойном мареве.

– Вера… – вкрадчиво заговорил Шаляпин, положив руку на Гагатькино плечо.

– Вер, пошли покурим! – сказал Панин и встал из-за стола.

– Я не курю, – ответила Воропай, глядя снизу вверх.

– Я тоже, но пойдем, – повторил он, глядя на ее грудь. – Идем, идем.

На столе, за которым они сидели, было написано «Горюхин – … на ножках».

Что именно ходило на ножках, кто-то затер, но добавленный красной ручкой контур мужского полового органа пояснял нечитаемое.

Это входило в порядок вещей.

Любители студенток находили любительниц преподавателей, оставшиеся в стороне завидовали и тем и другим.

Впрочем, в деле случались необъяснимые казусы.

На одной кафедре с Юрьевым работал доцент Кирилл Александрович Шубников, который учился тут четырьмя годами ранее Панина.

Это был спокойный, уравновешенный человек, за которым никто никогда не заподозрил бы грехов.

Но однажды у Шубникова случился ураганный роман со студенткой по имени Нина, которая была моложе на двенадцать лет.

Девчонка считалась самой умной на курсе и в том никто не сомневался.

Став ассистентом кафедры после аспирантуры, Панин принимал у нее экзамен по математическому анализу и был потрясен глубиной понимания непростых вещей. Такой уровень восприятия встречался у одного студента из ста.

Помимо острого математического ума, у девчонки были густые волнистые волосы, доходившие до пояса, и ляжки изумительной красоты.

Впрочем, последнее в те времена знал лишь Шубников: на факультете Нина появлялась в брюках.

Как доцент сошелся со студенткой, не знал никто, но связь стала притчей во языцех, поскольку в любой день «сладкую парочку» можно было встретить то в пустой аудитории, то в рекреации около расписания, то фланирующей по коридору.

Тому имелись причины. Нина жила с матерью, которая ее блюла, а Кирилл Александрович был женат.

Их ситуация напоминала нынешнее положение дел между Паниным и Галиной Сергеевной за тем исключением, что все происходило на виду у всех.

Никто на факультете не сомневался, что двое являются любовниками: нормальному человеку не пришла бы в голову иная причина, по которой мужчина и женщина проводят время вместе.

Происходившее привело к нехорошему результату: Шубников развелся, оставив двоих детей.

Его жена тоже когда-то окончила матфак, женская часть сотрудников яростно всколыхнулась. Против разлучницы была организована кампания, в результате которой Нину не взяли в аспирантуру и она со всем своим умом еле-еле устроилась системным администратором в автотранспортную контору.

Через полгода после ее выпуска Кирилл Александрович женился.

К изумлению благочестивой публики, новой Шубниковой стала не Нинка, а такая же разведенная ассистентка с физического факультета.

Но еще большее изумление испытал через два года сам Панин.

Нине понадобилось что-то выяснить в университетском вычислительном центре, по старой памяти она поднялась на матфак и там они случайно столкнулись.

Скандальная женщина была в мини-юбке и Панин понял, что нашел в девчонке морально покойный Шубников.

Обменявшись приветствиями, они естественно разговорились, но когда столь же естественно оказались в Панинской постели, он испытал почти шок.

«Разлучница Нинка» оказалась девственной, не занималась никакими видами секса, кроме орально-мануального, да и им владела из рук вон плохо.

Вероятно, с Кириллом они всего лишь обсуждали сравнительные преимущества операционных сред «Линукс» и «Юникс» перед тогдашними версиями «Windows». Разрыв с женой у доцента назрел сам по себе, Нина к ситуации не имела ни малейшего отношения.

Кроме волнистой гривы, красивых ног и ума в девице не было ничего особенного.

Грудь ее оказалась ничтожной, вокруг сосков росли черные волосы, говорящие о недостатке гормонов.

Но женская сущность рвалась наружу, с Паниным она творила вещи, каких он не испытывал с другими.

Одурманенный натиском, он встречался с бывшей пассией доцента Шубникова несколько месяцев.

Но Нина слишком часто повторяла, что хочет родить ему ребенка – такого же умного, как оба родителя.

В конце концов Панин расстался с нею, отпустил от себя такой же девственной, какой получил.

После абсурдной связи с Ниной он подумал о матримониальной опасности и полностью переключился на Галину Сергеевну.

Дальнейшей судьбы разлучницы, Панин не знал, но от кого-то слышал, что она вышла замуж, причем два раза.

Трудно было сказать, почему сейчас это вспомнилось – но вспомнилось с особой остротой.

Шампанское на жаре ударило в голову, Панин протянул Гагатьке руку.

– Ну пошли, Дима, – она тоже встала. – Если уж тебе так хочется.

На ней была длинная летняя юбка, скрывающая чудесные икры, но это не волновало.

Куценко нехорошо усмехнулся, Морозов что-то пробормотал.

Панин не обратил внимания.

Ухватив Веру за руку, он повел ее прочь.

У двери Панин почувствовал взгляд и обернулся.

Галина Сергеевна смотрела еще более по-матерински и молча желала ему успеха.

В темноватом коридоре был почти прохладно.

Прижав Гагатьку к стене, Панин потянулся к ее узким губам.

– Дима, ты перегрелся, – сказала она, отталкивая от себя. – Студенты смотрят.

– Студентов нет, только абитуриенты. И те полудохлые.

– Какая разница. Все равно смотрят.

– Пойдем отсюда, – сказал Панин.

Сделав вид, будто сопротивляется, Вера Сергеевна последовала за ним.

Темный матфаковский коридор бежал толчками в недолгом шампанском опьянении, выход на лестницу по левому борту открылся внезапно.

Он толкнул Веру туда, поднимался по лестнице вслед.

Математический факультет занял пятый, последний, этаж физматкорпуса, лестница привела под крышу.

Серая площадка с окном, открывающимся на полметра над полом, была в меру заплевана, в меру замусорена.

В последний раз Панин – тогда еще просто Дима-третьекурсник – стоял тут ровно тринадцать лет назад.

Ему было двадцать, столько же было однокурснице Лиечке Лифшиц с кафедры теоретической механики – высокой и тонкой, как тростинка.

Она казалась эротическим дьяволом, распространяла ауру, смывающую разум.

На студенческих вечеринках во время «медленных» танцев Лия вжималась так, словно была готова отдаться прямо тут, среди разгоряченной толпы.

Но танец кончался быстрее, чем Панин успевал предпринять шаги. А во время следующего Лия обнимала кого-то другого.

В памяти не осталось подробностей, каким образом они оказались на последней площадке под крышей.

Впрочем, Лия курила – и это оправдывало местонахождение.

В промежутки между затяжками Панин целовал ее умелые губы.

Но его руки, шарящие по кофточке, не успели по-настоящему оценить Лиину грудь.

Сейчас Лия Львовна стала Дроздовой, выйдя замуж за сокурсника Егора, работала в колледже статистики и имела дочь-школьницу.

А здесь ничего не изменилось.

Разве что вместо красных жестянок из-под кофе «Пеле», куда курильщики ссыпали пепел, под ногами стояли банки от какой-то «Народной» марки.

– И что мы тут будем делать? – спросила Вера, насмешливо глядя на него.

– Ничего, – ответил Панин и двумя руками взял ее за самое притягательное место.

Сквозь тонкую ткань блузки ощущались ребра бюстгальтера – равномерно многочисленные, как швы на носовом элементе самолета.

– У тебя приятная грудь и я тебя хочу, – честно сказал он.

– Ничем не могу помочь, Дима, – голос ассистентки звучал ровно. – Я девственница.

Где-то снизу – на пятом этаже, пролетом ниже – вспыхнули молодые голоса.

Там бродили абитуриенты, которым жизнь казалась сплошным весельем.

А тут воняло застарелым табаком.

Девственниц в его жизни оказалось ненужно много.

– Пошли отсюда, – отрезвев, сказал Панин и первым пошел вниз.

Матфаковский этаж таял в летнем сумраке.

– Будь здорова, Вера, – проговорил он. – Я не буду возвращаться. Устал, как собака. А ты развлекайся шампанским, пей и веселись. Извини, что погорячился.

– Ничего страшного, Дима, – спокойно ответила Гагатька. – От жары еще и не то случается. Поезжай домой и встань под холодный душ. Все как рукой снимет.

– Спасибо за совет, – Панин улыбнулся и сухо поцеловал ее в лоб.

В дальнем конце коридора мелькнули черные ноги под светлым платьем, но он не обратил внимания.

Он слишком устал от всего: от жары, от экзамена, от неудовлетворенности, от недописанной докторской, от того, что до сих пор не стал доцентом, от чего-то еще – гнетущего и темного, лишающего сил.

Хотелось скорее оказаться дома, в самом деле принять душ, выпить водки и отключиться от злобы дня.