Читать книгу Хрустальная сосна. «Где, в каких краях встретимся с тобою?..» - Виктор Улин - Страница 12

После ужина Славка и Володя потащили девчонок на луг играть в волейбол. Мне не хотелось бегать по мокрой от дневного дождя траве – да и вообще, честно говоря, вовсе не хотелось двигаться, – и я присел с гитарой у пустого кострища.

Приятно, конечно, играть и петь, когда тебя слушают. А особенно если слушают внимательно, заказывают, подпевают и просят повторять. Но когда не слышит вообще никто – тоже неплохо.

И вообще, честно говоря, игра для самого себя всегда служила мне одним из самых больших удовольствий. Ведь это было здорово – остаться наедине с инструментом, когда пальцы начинали работать сами по себе. Когда, думая о чем-то постороннем, я принимался выводить какую-нибудь известную мелодию, а она, разрастаясь, постепенно превращалась в нечто новое, не слыханное мною и неповторимое в других условиях. Мне казалось, что гитара жила своей жизнью в моих руках, а сами руки становились ее частью… Я наслаждался летевшими из-под пальцев звуками и ощущением подвластности инструмента. И одновременно удивлялся, как это удавалось; ведь я никогда не учился игре специально, просто слух улавливал ноты, а руки создавали мелодию.

Я сидел на бревне, трогая струны. Наслаждаясь этим вечером, темнеющими окрестностями и самой своей молодостью, вечной и обещающей…

На память приходили обрывки полузнакомых песен. Отрывочные строки, плывущие на кусочках мелодий – нечто очень личное и совершенно тайное, чего я не открывал никому. Даже Инне – впрочем, в последние годы она стала почти равнодушной к моей игре и песням, которые так любила раньше.

Для такой невнятной игры требовалось полное одиночество, и его так сладко было испытывать здесь. На кухне, по моему разумению, никого не было, да и в палатках тоже. И я очень удивился, услышав из столовой какие-то бормотания, потом грохот деревяшек и звон падающей посуды. Наверное, две крысы не поделили горбушку хлеба – но откуда тогда взялись голоса?

Так или иначе, момент интимного уединения был утерян.

Я с сожалением отложил гитару и отправился на кухню.

Из-под навеса вышел Аркашка. Одна половина морды у него была красной, словно он долго спал в одном положении.

Так, – подумал я. – Кажется, кое-что проясняется.

Столовая хранила следы потасовки. Несколько кружек валялось на полу, из опрокинутой банки с цветами разлилась лужа, и капли воды глухо стучали в пыли, стекая сквозь щели между досками стола. А в углу на скамье сидела Катя.

Волосы ее были растрепаны, футболка перетянута на один бок, очки лежали на столе. Она сидела, прижавшись щекой к столбу и сцепив перед собой руки, и неотрывно смотрела вдаль. Я все понял.

Молча подобрал кружки, поставил банку, долил в цветы свежей воды из фляги. Потом прошел за стол и сел напротив Кати. Она молчала, глядя в сторону.

– Скучаешь? – мягко спросил я.

Катя не ответила. Только одернула футболку и посмотрела на меня. Только сейчас, когда она сняла очки, я заметил, что глаза у нее голубые-голубые, словно незабудки. И в незабудках этих, как роса, стояли слезы.

– Послушай, Катюш, знаешь что? – предложил я, коснувшись ее руки.

– Что?.. – встрепенулась она, выдергивая ладонь, словно перед ней по-

прежнему сидел Аркашка.

– Пойдем с нами вечером на ферму за молоком, а? Со Славкой и со мной?

– На ферму?..

– Да, на ферму. За молоком. Полчаса туда и полчаса обратно. Дорога успокаивает. Пойдем?

– Со Славой?

– Ну да. Мы с ним вдвоем каждый день туда ходим.

– Пойдем… Только зачем я вам нужна? Вы же без моей помощи молоко дотащите.

– Ни зачем. Просто так. Для единения с природой. Будешь идти рядом и веселить нас.

– Ладно, – улыбнулась наконец Катя. – Согласна, буду веселить. Когда вы идете?

– Часов в десять.

– Хорошо. Я сейчас, наверное, вздремну. Разбудите, когда соберетесь, ладно?

– —

Вечерняя дорога купалась в пыли.

Небо было высоким и чистым-пречистым, без единого облачка. Солнце опускалось за нашими спинами, и длинные тени, извиваясь по ухабам, быстро бежали впереди нас. Еще около кладбища мы услышали гудение доильного дизеля.

– Катюша, подожди нас у изгороди, – сказал я, когда мы подошли к ферме. – Там ужасно грязно.

– Нет, я с вами, мальчики! Не хочу одна оставаться. Вдруг бык какой-нибудь выскочит!

Мы привычно получили две полные фляги, не спеша вышли на дорогу и остановились у обочины.

– А теперь что будем делать? – спросила Катя.

– Теперь будем торжественно распивать вечернее молоко, – ответил Славка. – Право первого глотка отдаем тебе.

Мы держали тяжелую флягу, а Катя пила через край, наклонив ее к себе.

– Ух… – Катя перевела дыхание. – Давненько не пила я столько парного молока…

Красный диск солнца медленно исчезал в расселине между горами и островом. От него исходило розовое свечение, призрачный цветной туман, обволакивавший все вокруг: остров, горы, речку и дорогу, и нас троих, стоящих на ее обочине.

– Как здорово, мальчики… – вздохнула Катя. – Каждый день буду с вами ходить, если не прогоните…

Славка посмотрел на нее с такой нескрываемой радостью, что мне опять на миг стало очень грустно, хотя и без всяких на то причин.

– —

У вечернего костра все было по-прежнему. Я играл, пел, народ слушал и подпевал. Я специально сидел в самом дыму, чтобы не мешали комары. Славка устроился рядом, Катя заботливо обмахивала его… – увы, его а не меня, хотя я нуждался в этом гораздо больше, имея обе руки занятыми… – зеленой веткой.

Когда я отложил гитару, начались танцы. Катю Аркашка уже не приглашал. Он вообще не танцевал – видать, помнил-таки про свою больную ногу.

Катя танцевала со Славкой. Я старался не смотреть на них, чтоб не увидеть тайные признаки особой близости, о которой намекала Вика: ее брошенные вскользь и не принятые сначала всерьез слова заползли-таки в мою душу. И время от времени жалили меня изнутри. Тем более, что теперь я и сам уже видел какие-то отдельные, мимолетные подтверждения, словно с глаз моих упала пелена…

Я смотрел на Геныча, облапившего свою Тамару, на изящно скользящих Лаврова с Ольгой. И вспоминал сегодняшнюю сцену в столовой. Почему Аркашка – это пресыщенный бабник, который месяц не может продержаться без женщины – почему он полез именно к Кате? Предпочел ее и гораздо более соблазнительной Вике, и даже Тамаре. Которой, судя по всему, все равно с кем и как, и от которой ему бы обломилось наверняка? Когда-то я слышал разговор двух парней в курилке, что будто бы любая замужняя женщина старается отказаться от поездки в колхоз. А уж если поехала, то для одной цели. Потому что она уже не девица непорченая и не невеста на выданье; ей не грех в колхозе развлечься, тем более, что следа не останется, а от нескольких раз на куски не развалится, лишь получит удовольствие… Наверное, и Аркашка думал так. Гадкая и подлая психология.

Хотя, с другой стороны, как я мог судить о психологии вообще? О женской тем более – при моем скромном опыте по женской части? Наверняка такие рассуждения в моих мыслях, прочитай их кто-нибудь, выглядели бы смешно. Но я был так устроен – и это поняла, кажется, даже Вика, когда безуспешно пыталась меня соблазнить.

Я подумал об Инне. Меня вдруг посетила мысль, что я не знаю ее коллег. Как я раньше об этом не задумывался – ведь она же там совсем одна, в этой своей экспедиции. И, может, вокруг нее тоже увивается какой-нибудь хлюст вроде Аркашки…

Нет, конечно. Моя жена – не Катя. Она достаточно жесткая и самостоятельная женщина, чтоб отшить любого. Даже не пощечиной, а просто словом. И все-таки, все-таки… Хорошо бы был в экспедиции кто-нибудь нормальный, кто бы смог защитить Инну в самом крайнем случае.

Я посмотрел на Аркадия, уныло разгребавшего угли с края костра, и кулаки мои сжались. Вообще-то я никогда в жизни не дрался. Но этого двинул бы по морде с удовольствием. Прямо сейчас.

Давай, – подумал я. – Попробуй, еще раз Катю тронь. Так я тебе бороду-то твою на сторону сверну. Я тебя, как бог черепаху…

– —

Следующим утром Аркадий вообще отказался выходить на смену. Перед завтраком подошел к Саше-К, демонстративно хромая, и заявил:

– У меня нога болит. Сильно. Большой палец. Я его ушиб и теперь, судя по всему, началось нагноение. Не могу работать, – и добавил требовательно: – Ты отпустишь меня в город в больницу?

– Отпустишь, не отпустишь… – Саша-К пожал плечами. – Я не сторож твоей ноге.

– Нет, так я могу уехать?

– Езжай хоть на Северный полюс, если бензина хватит.

– Это так. Но ты мне справку подпишешь, что я тут отработал?

Саша-К ничего не ответил. Молча пожал плечами и пошел бриться; он так и не стал отпускать колхозную бороду.

– Так значит, ты отказываешься подписывать мне справку? – нажимал Аркашка. – Тогда я из города больничный привезу. Но сюда могут прислать комиссию по проверке техники безопасности.

– Да не отказываюсь я, чтоб тебе было хорошо! – рявкнул Саша-К. – Ни подписывать, ни подкакивать. Катись куда хочешь. Только здесь воздух не обедняй кислородом!

Аркашка довольно ухмыльнулся, скрылся в палатку и тут же вынырнул с уже готовым рюкзаком. Видать, сложил его еще с вечера. Поспешно, будто кто-то собирался его удерживать, надел на плечи, перекрутив и даже не расправив лямки, и быстро зашагал к дороге.

– Эй, Аркадий!! – крикнула вдогонку Тамара. – Ты хоть позавтракай вместе со всеми!

– В городе позавтракаю! – ответил он, обернувшись. – А то не успею на утреннюю электричку.

– Куда ты ломишь, успеешь еще сто раз, – возразила Ольга. – Посиди, уедешь со всеми на грузовике, с твоей-то ногой идти!

Я даже зубами скрипнул от такой заботы об Аркашкиной ноге.

Он махнул рукой, ответив что-то невнятное, и быстро пошел прочь, не забывая при этом хромать.

– Да и хрен с ним, – скривился Володя. – Пусть пешком прется, если хочет.

– Бешеной собаке семь верст не крюк, – подытожил Саша-К.

– Ну и характер… – Катя вздохнула. – Нога болит, а он все равно идет.

– Ничего у него не болит, кроме языка… и морды, – покачал головой я. – Неужели ты поверила?

– Сачок он паршивый, – добавил Славка. – Ему просто работать надоело.

– Нет, мальчишки, зря вы так на него, – запротестовала Катя, совершенно неожиданно для меня, – он не такой плохой, просто самолюбивый и немножко пижон. И нога у него, наверное, в самом деле болит. Вон, смотрите, как хромает.

– В пределах прямой видимости лагеря, – съязвил я. – Как из глаз скроется, все рукой снимет.

– Если знаете, что прикидывается, зачем тогда в город этого козла отпускаете? – с усмешкой спросила Вика.

– А на хрена этот полудурок нам тут нужен? – сказал Володя.

– Мы без него втроем сработаем лучше, чем с ним вчетвером, – пояснил Славка. – От него польза со знаком минус.

– Ну, как знать… – вздохнула Катя. – И все-таки мне кажется, вы напрасно все на одного ополчились.

Я молча пожал плечами и принялся за подгорелую рисовую кашу. Аркашка растаял в зеленой дали. И черта с два поймешь эту женскую логику… Позавчера он лапал ее в столовой, получил пощечину – а сегодня она его перед нами защищает…

Вскоре приехал грузовик. Обшитый золотыми пуговицами шофер опять безнадежно зазывал Вику в кабину, и опять мы на руках втащили ее в кузов. Однако сегодня он уже не гнал. Видать, смирился – ехал медленно и как-то безнадежно.

Выезжая из деревни, мы заметили впереди путника, одиноко бредущего по пыльной обочине.

– Смотрите, ребята, – сказала Люда, когда до него оставалось метров двести. – Это же Аркаша!

– Да не может быть! – Катя недоверчиво поправила очки, держась за трясущийся край борта. – Не мог он так далеко уйти со своей ногой!

– Он самый, – громко сказал Володя. – А нога у него, как видишь, уже прошла.

Услышав шум мотора, он обернулся. Точно, это был Аркашка. Узнав машину, он тут же тщательно захромал. Володя пробормотал что-то нецензурное.

– Вот скотина, – вздохнул Славка.

Машина обогнала Аркашку. Я бросил взгляд на Катю – она молча посмотрела на меня. Усмехнувшись, я грохнул пару раз по уже изрядно помятой крыше кабины. Грузовик остановился.

– Чё надо?! – хрипло крикнул шофер, высунувшись из окна.

– Наш человек наш на дороге, – ответила за всех Люда. – На станцию идет. Надо забрать.

– Не могу в кузов, – сказал Аркашка, выставив ногу и глядя на нас ясными глазами.

– Давай сюда залазь! – шофер распахнул дверцу.

Аркашка не спеша скинул рюкзак – сначала с одного плеча, затем с другого, забросил его на сиденье, медленно полез в кабину.

Наконец хлопнула дверца и грузовик тронулся. Мы хранили молчание, точно этот хлыщ мог услышать нас сквозь грохот кузова.

На переезде медленно тянулся рыжий товарный поезд. Скрипнули тормоза, Аркашка выбрался наружу, взял рюкзак на плечо и зашагал вдоль пути к платформе. Поезд гремел по расхлябанным шпалам, не желая кончаться, и мы стояли. Прошкандыбав десяток метров, он обернулся и помахал нам рукой.

Никто не ответил.

– Слушайте, парни, – негромко сказала Вика. – Я бы на вашем месте устроила ему темную. Как в детском саду.

– Поздно, Маша пить боржом, когда почка отвалилась, – неожиданно ответил Славка, нахватавшийся, видимо, острот у Саши-К.

Володя мрачно сплюнул за борт.

– —

Работать втроем оказалось совсем иным делом, чем вчетвером. Даже если четвертый – такой никудышный тип, как Аркашка.

Хотя чисто теоретически на АВМ можно управиться даже вдвоем, если один будет все время стоять у горловин, а второй – непрерывно загружать бункер. Но именно чисто теоретически; мы поняли это в первый же час работы.

Принимать мешки одному из трех было, конечно, не тяжелее, чем одному из четырех. Но зато двое справлялись на бункере медленнее, а уставали быстрее. И в итоге получилось, что передышек практически не осталось. Мы крутились и прыгали, как грешники на сковороде, но не могли войти в нужный ритм, и работа казалась авралом. К обеду в мыслях осталось единственное желание: лечь.

Лечь куда-нибудь в уголок, завернуться с головой от шума – и спать, спать, спать… Славка умаялся не меньше моего. Только молчаливый бригадир держался, не подавая виду. Дежурить в обед выпало именно ему, и мы со Славкой побежали побыстрее заглотить миску хлёбова и вернуться на смену.

Как всегда, поплескались у бочки с водой, слегка смыв усталость. На скамейке перед закрытой еще столовой сидели понурые Катя, Люда и Вика. Они были такие усталые, маленькие и несчастные, обожженные солнцем и жестоко искусанные слепнями, что мы через силу приободрились перед ними.

А после обеда работа пошла легче. То ли трава оказалась тяжелее и агрегат заработал медленнее, то ли солнце умерило свою ярость, или просто мы, наконец, привыкли. И даже забыли, что нас всего трое. Но подсчитав мешки, поняли, что до обеда вместо обычных девяноста насушили меньше шестидесяти.

– Да, мужики, сегодня нормы нам не дать, – покачал головой Славка. Опозоримся перед вечерниками, – добавил я.

– Не будет этого, – отрубил Володя. – Чтобы мы из-за этой гниды бородатой норму не выполнили? Как будто он и в самом деле нам работать помогал? Не бу-дет. И норму мы дадим.

Мы вгрызлись в работу, и наверняка справились бы, не помешай нам внешние обстоятельства.

Я стоял у раздатчика, когда услышал, что шум агрегата изменился. Чего-то стало не хватать в разнородной, но по-своему стройной музыке его грохота, визга и скрежета. Я обернулся – огромная туша барабана неподвижно стояла на своих роликах.

Черт побери, – подумал я. – Опять авария; каждый день на этом агрегате что-нибудь случается… Бросив мешок, я побежал искать дядю Федю.

Он уже возился у щита управления.

– Что там? – крикнул я.

– Это я привод выключил! – прокричал в ответ дядя Федя.

– А зачем?!

– Солярка кончилась, на хрен. Давно уже, и барабан остыл. Сейчас самые остатки пройдут – и все вообще вырубаем.

Он повернул еще одну рукоятку, и стало еще тише: умокла дробилка.

Подошли ребята.

– Слушай, а где эта хренова солярка? – спросил Володя.

– Да в хранилище, где ей быть?

– А хранилище?

– На дороге.

– На какой именно?

– Да как с большака свернуть к полевому стану, там справа сначала амбар недостроенный без крыши, потом болото – пожарный водоем, значит. А за ним аккурат хранилище.

– Так, может, взять бочку и съездить за соляркой? – предложил Славка.

– Бочку, ё-тво… Смеешься, – дядя Федя покачал головой. – Знаешь, сколько много ее надо? Вон, смотри откуда трубопровод идет, – он кивнул в сторону огромного резервуара, установленного на железной раме поодаль от агрегата. – Тут бочкой за неделю не навозишь. Цистерну на тракторе надо звать.

– Да… – вздохнул Славка. – Жаль.

– Ну, ребята… – покачал головой дядя Федя. – Сколько лет работаю, никогда городских таких сознательных не видал… Ладно, ложитесь спать, а я насчет солярки поеду.

Он взял Степанову телегу и уехал, грохоча и подпрыгивая на ухабах. А мы остались без дел. И странная вещь: утром все мысли бились об одно – лечь да поспать. А сейчас упала тишина и мы остались без работы, но вдруг чего-то стало не хватать. И спать расхотелось.

А делать было абсолютно нечего. Володя вынул из кармана колоду карт и мы сели рубиться в подкидного дурака, позвав четвертым Степана, который остался без кобылы и без дел. Сначала он отнекивался, утверждая, что городские его мигом обдуют и разденут – но тем не менее первым в дураках остался я. Потом Володя, потом опять я, потом Славка и снова Володя. И так мы сменялись по кругу, а Степан неизменно выходил из игры первым. И при этом хитро щурился косым своим глазом. Навряд ли он играл так уж хорошо. Скорее всего, просто очень ловко жульничал, но поймать его мы не смогли. Так продолжалась до тех пор, пока ему не пришла особо плохая карта и, играя без козырей, он сел в дураки. Это расстроило его неожиданно сильно – он заявил, что играть больше не хочет, так как болит голова, и куда-то ушел.

Нам тоже надоело играть и мы снова легли кто куда. И проспали до конца смены: солярку привезли уже в шестом часу.

– —

У костра Катя опять сидела рядом со Славкой, обмахивая его веткой. С другой стороны примостился Костя. Не знаю, что заставило его изменить Вике и Люде – но почему-то он переключил внимание именно на Катю.

Едва я запел что-то трогательное, он тут же положил ей руку на плечо. Катя ее стряхнула. Мореход подождал несколько минут – и повторил попытку. Катя что-то сказала ему и опять высвободилась. Костя улыбнулся и облапил ее уже обеими руками. Костя-Мореход – это, конечно, был не хлюпик вроде Аркашки. Обхвати он меня своими ручищами – не знаю, сумел ли бы я вырваться. А уж Катя и подавно. Славка ничего не замечал, подпевая мне: Кате удавалось все-таки обмахивать его веткой. А Костя сидел с такой блаженной физиономией, будто впервые в жизни обнимал женщину. Я смотрел на него и чувствовал, как внутри закипает злость. Точно у меня на глазах тискали не маленькую очкастую Катю – а мою единственную и любимую жену Инну…

Я закончил песню и пнул бревно, лежавшее с краю. В черное небо метнулись змейки искр.

– Дрова прогорают, – сказал я, отложив гитару. – Надо новых принести.

– Я сейчас! – с готовностью поднялся Славка.

– Сиди, – я остановил его. – Я еще молоком горло промочу…

Натыкаясь на кусты, что росли вдоль дорожки и днем были совершенно незаметны, а ночью так и норовили выдрать клок из одежды, я прошел к кухне, где валялась загодя нарубленная куча дров.

– Эй, Мореход! – крикнул я. – Иди-ка сюда, мне лесину не поднять.

– Чего? – нехотя откликнулся он от костра.

– Лесину, говорю, перевернуть помоги, мать твою! Ты же здоровый, как бугай, а у меня сил не хватает.

Я слышал, что Костя поднялся, зашуршал по траве, чертыхнулся, напоровшись, как и я, на колючие кусты. Я напрягся, ожидая его из темноты.

– Ну и где твоя лесина? – зевнул он, подходя ко мне. – Откуда ты ее нашел? Я вроде с утра все дрова распилил и переколол…

– Нет лесины, крысы ее съели, – тихо ответил я. – Разговор у меня к тебе. Мужской.

– Мужской?.. Это уже интересно, – добродушно ответил Костя.

– Вот что. Слушай, Константин, я хочу тебе сказать… – я нащупал и крепко сжал его локоть. – Не лапай Катерину, а?

– Катерину?! – искренне поразился он. – А что, это тебя так волнует?

– Волнует.

– А ты случайно не влюбился, а? В твои-то годы?! – он добродушно засмеялся и по своей обычной манере положил мне руку на плечо.

– Не влюбился. Но прошу тебя, – я посмотрел в его слабо отблескивающие глаза. – Не трогай ее. Прошу. Как мужчину.

– А она что, твоя? Я понимаю, Славик бы начал меня учить… Но ты?!

– Не моя. Но и не твоя, – я пропустил мимо ушей упоминание о Славке. – И нечего тебе ее лапать. Не на ком тренироваться, что ли? Полно же девиц. Хоть Люда, хоть Вика. Или вон возьми да Тамару отбей у Геныча для спортивного интереса, тебе это раз плюнуть… Но Катю не трогай… Ясно?

Костя промолчал; он, кажется, так и не осознал серьезность ночного разговора.

– Ладно, – сказал я, сбрасывая с плеча его руку. – Бери дрова и пошли обратно.

Костя так ничего и не ответил. Мы молча вернулись к костру и уселись каждый на свое место. Никто ничего не понял. Я снова поднял гитару и запел. Мореход глазом не повел, словно не было никакого разговора – однако Катю он больше не трогал.

Он все-таки хоть и отличался природной простотой, но был нормальным мужиком.