Читать книгу Der Kamerad. Один товарищ - Виктор Улин - Страница 6

Быстро наступала жара, а с нею отступал хмель, сдавая позиции ненужным мыслям, которые в трезвом состоянии днем не позволяли расслабиться.

Я знал, что против них имеется лишь одно средство.

Выпивка, выпивка и еще десять раз выпивка.

Все та же выпивка – простая и надежная, как револьвер системы Нагана. На пляже имелся еще один бар, однако он был платным, как везде за территорией отелей средней руки, имевших свободный вход с улицы. Турки могли легко сортировать посетителей, идентифицировать имеющих право на бесплатную выпивку, поскольку постояльцы носили оранжевые браслеты с названием заведения. Однако хозяева «Романика», вероятно, считали, что взять дополнительный «кэш» стоит с любого, кто хочет злоупотребить, не ходя далеко.

Они смотрели в корень; я часто видел, как состоящие из одних животов русские парни вида футбольных болельщиков с такими же опознавательными знаками, что и у меня, регулярно накачивались тут пивом.

Сам я придерживался железного принципа: выехав за границу, не тратить ни цента сверх уплаченного за путевку.

Не давать чаевых горничным, не покупать булочек на пляже…

Правда, из любого правила существовали исключения, здесь я его нарушил – правда, всего один раз. Ресторан «четырехзвездника» не давал воды на вынос; в первый же вечер я купил на запас два полуторалитровых баллона – очень дорого, в лавке около эстрады, потому что идти в город не хотелось, а я боялся умереть ночью от жажды.

Эти бутылки так и стояли нераспечатанными у меня в номере на комоде по обе стороны от телевизора: видимо, суточную потребность в жидкости я удовлетворял за счет бренди. И еще, конечно, организму помогали немецкие протертые супы, которые я любил до беспамятства и на каждом обеде еду брал как минимум по две порции каждого из видов, которых обычно бывало два: красный и белый.

Но вследствие принципов пляж оказался для меня зоной, свободной от алкоголя, и пребывание тут доставляло мне особое удовольствие. Ведь чем дольше приходилось ждать желанного, тем сильнее оказывалось наслаждение.

А солнце жгло в полную силу. Я спрятался под зонтик, который, как всегда, оказался идеальным, но зной тек и сюда, скрыться от него было некуда.

Я выбрался наружу, и жар плотно обхватил меня, сдавив бока горячими ладонями. Поднимая ноги, как кошка на раскаленной крыше, я спустился к морю кратчайшим путем. И уже тут, ощутив желанную прохладу, решил прогуляться вдоль полосы прибоя к точке оптимального входа, на траверсе которой под водой пряталось меньше камней, чем слева и справа.

Мокрый, как губка, песок мягко пружинил, каждый шаг выдавливал в нем лунку, точно я ступал по весеннему льду. Достаточно толстому, чтобы держать, но уже сильно подтаявшему.

Почти с удовольствием шел я по извилистой кромке между оторочками пены и телами загорающих.

Пользующиеся пляжем по праву проживания в «Романике» имели лежаки, матрасы, зонтики и даже глиняные горшки вместо урн для мусора, равномерно расставленные по рядам. Мест обычно хватало на всех: считать турки умели лучше всего прочего.

Приходящих никто не гнал, вся Аланья стекалась на эти городские пляжи, незаконные гости устраивались с относительным удобством у самого берега. Сейчас они валялись на песке, словно трупы расстрелянных с воздуха, напоминая какой-то фантасмагорический Дюнкерк.

В основном то были турецкие семьи: коренастые мужики в длинных шортах и их жены, которые купались одетыми. Я не мог себе представить удовольствие барахтаться в одежде, потом в ней же сидеть на берегу. Сам я не выносил ощущения мокрой ткани даже в жаркий день, плавок имел две пары и сидел в одних, пока другие сохли. Турчанки же могли периодически купаться и обсыхать, снова купаться и снова обсыхать, не смывая соли с утра до вечера. Для азиатов это, видно, было привычным. И они не думали, насколько неприятно нормальному человеку оказаться рядом и вдыхать аромат прокисших тряпок.

Однако приходили сюда и европейские женщины особого рода: проститутки, которые слетались на летние заработки, поскольку белая самка в Турция всегда пользовалась вниманием. Эти вели себя иным образом: оставив стринги в три пальца шириной, раскидывались так, словно имели по пять тел, и лежали с видом безразличия к взглядам – бьющим наотмашь женским и плавящим мужским. Хотя на самом деле ради последних они и лежали тут, не просто у воды, а на самой кромке, заставляя через себя перешагивать.

И, честно признаться, я и сам перешагивал через жриц любви не без удовольствия, хотя и не собирался пользоваться их услугами.

Пока мужчина жив, его радуют голые женщины – а я, несмотря ни на что, еще не умер, хотя и не мог сказать, хорошо это или плохо.

Вот и сейчас я прошел мимо двух пляжных шлюх средней степени потасканности, раскинувших под солнцем бедра и бюсты топлесс. Тела отливали синюшной белизной, из чего напрашивался вывод о том, что работа началась недавно. У одной из них были большие груди с бесцветными круглыми пуговичками; млечные бугорки второй, довольно скромные, были украшены темными сосками «географической» формы – в общем некрасивыми, но иррационально манящими, о чем говорили свежие синяки, краснеющие, словно острова вокруг материков.

Да и вообще когда-то давно, еще в бумажной газете ранних постсоветских времен, я читал слова одного великого модельера: «грудь – самая красивая часть женщины, а соски – глаза ее тела..

Частями и глазами отель «Романик» радовал.

Он относился к разряду семейных, то есть здесь на каждом шагу можно было споткнуться о чьего-нибудь ребенка, а порой и шаг было сделать некуда. Вероятно, на пляже какого-нибудь сверхвеликолепного «Манго», где один день проживания стоил больше, чем я заплатил тут за две недели, имелся строгий дресс-код даже для пляжа, но здесь царила вседозволенность нравов. Каждая женщина могла радовать всем, чем могла, и я сильно сомневался, чтобы кто-нибудь сказал хоть слово, явись она к морю без трусиков. Но, к сожалению, на такое еще ни одна не решилась.

А дети двадцать первого века не были детьми двадцатого, каким я помнил себя. Году в семидесятом или семьдесят первом мама возила меня на лето в Евпаторию: с рождения я каждую зиму болел воспалением легких, иногда даже по два раза за сезон, и она решила вылечить меня сухим крымским жаром. Те времена были эрой плотных купальников с трусиками типа шорт и лифчиками, напоминающими бронекабины воздушных стрелков. Но мы с пляжным приятелем, таким же гормонирующим пацаном, как и я, трепетали около взрослых, игравших в подкидного дурака на двух сдвинутых топчанах. Ведь одна тетка, чья-то некрасивая загорелая мать, протягиваясь к колоде за картой, наклонялась так сильно, что твердая синяя чашечка отходила от торса и под ней мы видели молочно-белую грудь. Когда однажды какой-то туз открылся, отлетев в сторону, она подалась еще сильней, спеша его спрятать, и между синим и белым мы увидели розовый сосок. Сейчас было стыдно вспоминать, что за тем последовало. А современные мальчишки, точно такие же, как мы, бродили по пляжу и перешагивали через голые женские груди, не отрываясь от своих плееров и прочей современной ерунды.

В восемьдесят… Каком именно, я мог вспомнить, но мне этого не хотелось, я и так вспомнил сегодня слишком много… В восемьдесят каком-то году, еще при Брежневе, мне выпала огромная удача: я поехал за границу, что в советские времена считалось подарком судьбы. Причем не по путевке, я был «бойцом» интернационального строительного отряда, ездил на целый месяц в ГДР, не платив ни за что, лишь обменяв рубли на социалистические марки для покупок: проезд, питание и проживание мы заработали сами, копая траншеи под руководством немецкого прораба.

Хотя за проживание в студенческом общежитии на улице Юрия Гагарина старинного города Дрезден стоило приплатить: подвальные душевые имели чисто германскую планировку – парни и девушки раздевались в общей раздевалке, из которой боковые двери вели в гендерные, как бы сейчас сказали, отделения. Наши девчонки, на родине строившие почти валютных проституток из-за своей востребованности в институте, краснели и уходили мыться в купальниках. Полагаю, что и под душем они их не снимали, потому что веселые немецкие комсомольцы любили совершать голые рейды за дверь под буквой «F» и выгоняли их не сразу.

Что происходило там под смех и шум воды, осталось неизвестным: я был девственным, а к тому времени, когда созрел для броска в пропасть, срок поездки подошел к концу. Но те не менее много лет спустя, слушая песню с назойливым рефреном «за это можно все отдать», я думал, что отдал бы именно все за возможность еще раз пожить в том нескромном раю, теперь бы своего не упустив. Ведь – опять-таки, слишком поздно – я узнал, что немецкая медицина с давних пор прямо в роддоме назначила операцию, после которой поведение существа женского пола определялось не дилеммой «потерять – не потерять» в отношении своей никому не нужной девственности, а лишь желанием и выбором. Но в то лето лишь розовел, когда немецкие девушки – раздеваясь, одеваясь или вытираясь – заводили со мной, раздетым, спокойный разговор, из которого я понимал примерно половину, но отвечал тоже спокойно. Ну… почти спокойно и по понятной причине повернувшись к ним спиной.

Равно как по той же причине я лежал на животе, когда в том же Дрездене ездил после работы на нудистский пляж – искусственный пруд, по краям которого были насажены очень густые кусты. А вот немецкие дети, с рождения привыкшие к культуре тела, бегали там, не обращая внимания ни на что. Да и взрослые мужчины были привычными ко всему. Но привычка не мешало некоторым парам уединяться среди кущей в недвусмысленных позах. Однажды я чуть не лишился чувств, когда решил пройти к пруду напрямик и почти споткнулся о любовников почтенного, как тогда казалось, возраста: розовая женщина лет сорока лежала на спине, зажав бедрами руку голого мужчины, и по лицу ее блуждало неземное выражение… Впрочем, сокурсник-ленинградец – теперь уже петербуржец – с которым я до сих пор поддерживал периодическую связь, писал, что сейчас на таком же пляже в Комарово, что на Карельском перешейке, уже никто не уединяется, позы занимаются на всеобщем обозрении и не всегда парно.

На турецком пляже городского типа до такой радикальности дело еще не дошло, но поведение подростков сулило серьезное будущее.

Загорать топлесс на нашем пляже некоторые женщины любили; они словно забыли, что солнце – по сути, убийца, и если кому-то на роду предписана онкология, то нет лучшего способа ускорить процесс, нежели провести две недели у Средиземного моря с голым торсом. Но, вероятно, короткая жизнь под длинными мужскими взглядами тоже имела смысл.

Ведь лишь убогие телом считают, что мужчина требует, а женщина терпит, на самом деле женщине все, для чего она обнажается напоказ, является еще более жизненно необходимым.

Постоялицам «Романика», дразнящим весь мир голыми сосками с лежаков, ничего, кроме солнца, не грозило. Туристы друг к другу не приставали, а турецкое внимание не являлось серьезным: несмотря на вседозволенность, у ворот отеля, над входом на пляж, всегда сидела охрана. А, как я понял давно, для турка, облаченного в форму и наделенного правами, не было большего удовольствия, чем законно отдубасить такого же турка, но без формы и без прав.

Но все женщины, которые загорали просто не песке, считались общим достоянием и вокруг них скапливались аборигены.

Около этих двух, которых я мне предстояло перешагнуть, слева сидели по-турецки два загоревшие до черноты турка в одинаковых белых бриджах, справа один очень молодой строил замок из песка, а напротив еще два, по-ирокезски волосатые, играли в мяч.

Смотреть на них было смешно; претенденты словно не понимали, что обеих девок вместе с их пуговками и Антарктидами можно просто купить всем пятерым по очереди. Хотя, скорее всего, они прекрасно понимали, но разыгрывали спектакль, поскольку любому мужчине – даже распоследнему из азиатов – было приятнее завоевать женское внимание, нежели просто заплатить за него.

Разумеется ход моих мыслей, вращающихся вокруг женщин, заслуживал абстрактного неодобрения. Но ведь даже рациональность наших дней источником движения имела простую биологию. Во всяком случае, если люди во время отпуска ехали не в Париж нюхать обгаженные собаками углы, а спешили к морю, то это им было нужно. И в таком отпуске главными составляющими являлись взаимные томления тел.

И Саша и его безымянная кореянка имели на родине семьи. Он жаловался, что курортная спутница жизни держит в ежовых рукавицах хуже настоящей жены, а она не только сверкала обручальным кольцом на правой руке, но почти каждый вечер прямо за столом разговаривала по телефону тоном, уместным лишь с законным мужем. Оба были довольны той жизнью, что осталась дома, но и здесь нашли желаемое, и это казалось всем совершенно нормальным, да нормальным и было. Оба приехали из разных городов: Саша имел характерный Псковский говор, кореянка вечерами непроизвольно зевала, что выдавало жительницу зауральских мест, где ночь наступала часов на шесть раньше, чем в Турции. Они встретились ровно на две недели, чтобы разойтись навсегда, не наскучив друг другу и не свалившись в колодец ненужных проблем. Их связь ничему не могла помешать, поскольку была соединением не душ, а тел.

Да и вообще, с определенного момента я стал видеть, что такие вот быстрые романы – радующие порой просто видами удовольствий, неприемлемыми в семейной жизни – служат средством сохранения семьи. Ведь после них мужчина мог снова понять, что женщина – не только стерва, требующая вынести мусор, а женщина обнаруживает в мужчины некоторые устремления помимо рыбалки. А вот в настоящем супружестве у большинства все довольно быстро приходит как раз к помойкам и рыбалкам.

И обратно уже не возвращается.

К чему сошло у нас женой, мне не хотелось вспоминать.

Так или иначе, я видел в Seitesprung-ах единственное средство выживания в законном браке.

Обычная семья оставалась в лучшем случае запеченной курицей с картофельным пюре, а происходящее на свободе оказывалось французским луковым супом. Конечно, нельзя было постоянно питаться одним лишь луковым супом, но чем жить на одной картошке, было лучше не жить вовсе. Смысл жизни состоял в том, чтобы изредка находить себе приключения хотя бы на отдыхе.

Другое дело, что кому-то эти приключения выпадали, как шоколадки из вендингового автомата, а другим – нет, при всех стараниях.

Я вздохнул, отгоняя последние мысли, еще более черные, чем сравнительный анализ дат по поводу своего дня рождения.

Проститутки перевернулись: обе сразу, с точностью пловчих-синхронниц, отрабатывающих композицию на песке. Веревочки стрингов утонули в срамных развалах, тела казались полностью голыми. Я вздохнул еще раз; во времена приличных трусиков смотреть на полуодетых женщин мне было не так тоскливо. Хотя, вероятно, сейчас мне было бы тоскливо смотреть даже на полностью одетых.

Я обошел девиц посуху, не поленясь отклониться от курса: мне не хотелось впускать в себя запах их потных выпуклостей.

Мысли о женщинах стоило прервать, хотя бы на некоторое время. Я миновал еще несколько тел, не глядя ни подробности их устройства, и снова свернул к морю.

Быстро прошел на глубине, протиснулся в мутной воде между орущими детьми, шумно переговаривающимися немцами, турчанками – похожими на дирижабли в раздувшихся от воды одеждах – голодными турками и прыщеватыми русскими девицами на выданье под надзором бочкообразных мамаш.

И, наконец, вырвавшись на открытое пространство, лег плашмя и раскинул руки.

* * *

Я умел плавать различными стилями: кролем, брассом, на спине, в молодости мне как-то раз даже удалось преодолеть два метра баттерфляем.

Но атлетическим сложением я не отличался, а на море даже в лучшие времена оказывался лишь раз в году. Поэтому ресурс моих сил был ограничен, и я не то чтобы осознанно боялся, но разумно опасался заплывать слишком далеко.

Но разум порой меня покидал – особенно в начале отдыха, когда весь мир казался россыпью бриллиантов, сверкающей в только что вскрытой коробке, и его стоило брать горстями

В один из первых романических дней, зайдя в море, я ощутил надежность плотной воды, которая не давала тонуть почти без усилий с моей стороны, и смело устремился от берега. Плыть в даль, не имеющую видимых границ, оказалось на удивление легко. Не заметив, я преодолел невесть какое расстояние: на нашем безалаберном пляже не имелось ни буйков, ни даже канатов по границам. Остановился я, лишь когда увидел, как прямо на меня поперечным курсом летит катер, таща за собой экстремала на планирующем парашюте. Как-то вдруг и сразу ощутив, что очень устал, я повернул назад. Доплыл обратно я тоже без труда: ушел из зоны катеров и «бананов», отдохнул на спине, а потом греб спокойно, никуда не спеша. Но потом чуть не утонул, минут пятнадцать преодолевая последние метры. Невысокая волна, незаметная на открытом пространстве, у берега била в полную в силу и не давала добраться до мелководья. Я плыл, как пьяный боцман, вкладывал все силы в удары рук, а накат методически отбрасывал меня назад. Я видел пляж, видел людей, которые плескались впереди; я не просто слышал их голоса – я был уже почти среди них.

Но прибой держал на месте, давая взвесить все «за» и «против».

Спасателей на нашем пляже не имелось, не было даже просто человека, следящего с берега за ситуацией на воде, хотя такое положено в курортных местах. И я очень хорошо представлял, как все будет.

Лишившись дыхания на глубине один метр девяносто сантиметров, я бы исчез среди людей жарким веселым днем, а потом тело мое, унесенное обратно волной, всплыло бы где-нибудь у берегов Кипра.

В неромантическом отеле «Романик» истина о непотопляемости рожденного быть повешенным работала.

Собрав остаток сил в кулак, я все-таки выкарабкался, найдя тактику боя: с отчаянием греб вперед, пока прибой гнал к берегу и с таким же отчаянием держался на месте, когда та же волна откатывалась назад. Отвоевывал шаг за шагом, почти не двигался, но все-таки приближался. И когда ощутил под ногами твердое дно, то понял, что ног не ощущаю.

Хоть жизнь давно стала мне не слишком дорогой, позорно тонуть на людном пляже я еще не собирался.

Оказавшись на берегу, я даже не пошел ополаскиваться пресной водой: доковылял до лежака, занятого с утра моим красным египетским полотенцем, и упал подкошенно, не сменив плавки на сухие.

Я лежал, как пришелец с того света, последние капли сил из меня высосал страх. В тот день я больше не купался, после обеда даже не пошел на пляж. Только пил, пил и пил, возвращаясь к жизни, которая вдруг показалась самоценной.

Наутро, выспавшись и снова ощутив себя бодрым, я усомнился в происшедшем и подумал, что ужасы лишь показались с похмелья. Решив проверить, я зашел в море по плечи и встал там. И сразу понял, что вчерашнее не показалось: каждая волна, возвращаясь от берега, отбрасывала сантиметров на двадцать назад – медленно, но настойчиво.

С тех пор я перестал рисковать. Точнее, не шел на конфликт с морем. Отходил в глубину всего метров на пять от колышущейся в мутных водах толпы и тихо валялся на спине, следя за тем, чтобы меня не отнесло. Или просто стоял по горло в волнах, благо рост позволял, и подпрыгивал на каждом набегающем валу.

С точки зрения мужского самолюбия это, конечно, было полным падением. Я видел, как молодые загорелые парни уходили в море красивыми саженками и возвращались так же легко, ни единым движением не выказывая усталости. И в то же время нельзя было не заметить, что подавляющая часть отдыхающих среднего возраста – включая здоровых, мускулистых мужчин – тоже осознала коварство штормового пляжа и купается, используя плавсредства. Матрасы, стержни из плотного поролона, порой детские надувные нарукавники, едва не лопающиеся на бицепсах.

А один, на вид русский, довольный собой, купался в оранжевом спасательном жилете военного образца.

Заметив авиационный атрибут, я обрадовался. С его обладателем стоило познакомиться, у нас наверняка имелась масса общих тем и даже привычная выпивка могла расцветиться новыми красками. Но через секунду подумал, что на самом-то деле разговоры об авиации вернут в прошлое, кинут к ненужным мыслям, ввергнут в еще более глубокую пучину отчаяния – и подплывать к бывшему коллеге не стал.

Да и вообще в море я вел себя так же, как на суше: оставался сам по себе среди толпы. В вакууме, образованном собственным полем.

Те, с кем я душевно пил: и голландцы, и Кристиан, и уже уехавший Саша и недавно появившиеся молодых хирурги из Челябинска, друзья Володя и Артем – представляли исключение и тем самым подтверждали правило.

Внешне, конечно, никто не мог заподозрить во мне индивидуалиста, мечтающей о Диогеновой бочке.

Я вращался в отдыхающем обществе и ни от кого не прятался. Со мной здоровались многие, и я здоровался с целой массой людей.

Но при том оставался одиноким, словно стратосферный зонд, медленно поднимающийся вверх и еще медленнее раздувающийся. Не от уменьшающегося давления, а от пьянства.

* * *

Вот и сейчас я стоял на отмели с закрытыми глазами, раскинув руки в обе стороны – как совершивший аварийную посадку самолет с пустыми баками – давая волне отрывать от дна, поднимать и опускать мое тело.

Мне было хорошо.

Ну… почти хорошо и этого казалось достаточным.

Кругом галдела разноязыкая толпа, переговаривались между собой отдыхающие, турки приставали к белым женщинам, не смущаясь отказами и проверяя всех подряд.

Не слушать было невозможно, а слушать было почти смешно.

– … И представляете, незадолго до отпуска его привели к нам…

– Да-да.

– …Моложе меня на десять лет. Потом сказали – он родственник главного бухгалтера…

– Да-да.

– …Привели к нам в кабинет и сказали – вот ваш новый начальник, хотя…

– Да-да.

Я открыл глаза.

Передо мной, покачиваясь под ударами воды, переговаривались две соотечественницы из соседнего отеля.

Их «городской» пляж, такой же бестолковый, примыкал к нашему, но море там было очищено от донных камней. То, что этих занесло сюда, не удивляло: женщины подобного типа имели вместо ног копыта и могли ходить хоть по камням, хоть по раскаленной крыше, не ощущая неудобства.

Отвечавшая «да-да» была незнакомой, а рассказчицу я знал. Точнее, приметил еще в первый день, когда исследовал шельф, несколько раз нырнул, потерял ориентацию и, выйдя из моря, очутился на чужой территории. Причем ошибку я понял по зонтикам: наши состояли из концентрических белых и зеленых полосок, у соседей были радиально размечены в красную.

Эта невысокая плотная дама находилась в моем возрасте или даже его не достигла, но казалась старше из-за крашеной химической завивки – точь-в-точь такой, как у жены Никулина в «Бриллиантовой руки», эпохи «В СССР секса нет». Она жила в отеле, о чем говорил синий браслет на руке, но на пляж являлась в таком виде, будто только что сошла с дальнего поезда. Все прочие женщины пятьдесят метров от номера до пляжа преодолевали в легких халатах, майках и шортах, прозрачных парео или даже просто в купальниках. А эта приходила в обычном городском платье, которое снимала через голову, страшно мучаясь, поскольку вместе с платьем всегда стремился соскользнуть и купальник. При матроне отдыхали две девицы, сильно похожие на нее: то ли дочери, то ли родные племянницы – лет по двадцати, то есть бывшие чуть моложе моей собственной дочери, которая осталась в прошлом веке. Одна имела кривые ноги и великолепную грудь, другая – исключительной красоты бедра при полном отсутствии бюста, который не мог спасти даже прозрачный купальник. Слепив из двух одну, можно было получить само совершенство. Впрочем, толку бы все равно не вышло: мелко завитая мать блюла девиц и отгоняла не только турок, но даже двух безобидных грузин из «Романика», которые в женщинах видели чисто эстетическое удовольствие. О последнем я знал точно, потому что с одним из них, толстопузым Гией, мы однажды разговорились, выпив около бассейна.

Сейчас обе девицы с уксусными лицами колыхались в несвежей пене между матерью и ее собеседницей, обсуждавшими чьего-то бухгалтерского родственника.

Я погрузился с головой, потому что солнце довольно сильно припекало мне намечающуюся лысину.

Под водой все сразу сделалось мутным и невероятно загадочным, ведь я был не рыбой с глазами, приспособленными для такой среды. Мои ноги расплылись, камешки на дне казались живыми существами. И даже зеленые шнурки плавок, грозя распуститься, колыхались, как щупальца морского змея, который обнимал меня нежно и что-то обещал. Обещаниям я давно не верил и поэтому перевязал их натуго, насколько это было возможным почти вслепую и без воздуха.

Еще не вынырнув до конца, я услышал:

– …Йа тееба лу-ублу!

Передо мной покачивался довольно красивый турок средних лет, смуглолицый и белозубый.

Видимо, отчаявшись найти кого-то на поверхности, он принялся искать под водой. И увидев сверху мою фигуру, заранее занял стойку, готовый выпалить ключевую фразу. Окажись на моем месте самодостаточный пивник с якорной цепью на бычьей шее, и белым зубам бы не поздоровилось, но мне стало жаль страдальца. Ведь я тоже же сих пор кого-то искал, причем наверняка куда более безнадежно.

– Leider, «ch bin keine Maedchen, – довольно дружелюбно ответил я.

И, дополняя слова, похлопал себя по тем местам, которые приличные женщины тут все-таки обычно прикрывали.

Турок, вытаращил глаза, потом рассмеялся и проговорил что-то, горячо и быстро-быстро.

То ли извинялся, говорил, что ошибся, а на самом деле не имел в виду дурного. Или просто жаловался на жизнь, вынуждавшую ловить женщин в грязной прибрежной воде, где брезговал купаться мой собутыльник и почти друг Кристиан. В речи искателя несколько раз промелькнуло слово «алла»: скорее всего, бедняга божился. Турецкий был одним из немногих языков, на котором я не знал ничего, кроме «сабуну юк» – то есть «мыло кончилось», о чем постоянно приходилось жаловаться горничным – но общий смысл я понял.

– Бисмилля ир-Рахман Рахим! – ответил я символом мусульманской веры и снова нырнул.

А вынырнув, не увидел ни ловца жемчуга, ни химической мамаши с ее неутешенными девчонками. То ли меня отнесло волной, то шли унесло их, то ли случилось и то, и другое.

Вместо прежних пловцов и купальщиков передо мной стоял другой турок – не только знакомый, но даже известный мне по имени Ибрагим.

Он носил красную шапку с козырьком; такая в дни моей молодости почему-то обозначалась полуцензурным словом. Волосатый, пожилой, весьма добропорядочный, невероятно загорелый, украшенный седой бородой, он вызывал мысль о сильно похудевшем Хемингуэе. Ибрагим был непрост, он содержал рыбный ресторан «Интернациональ» в соседнем квартале, и день-деньской сновал по окрестностям, выискивая клиентов на улице, среди песка, в воде и под водой.

Языка Шекспира Ибрагим практически не знал и это мешало полноценному общению с русскими туристами, среди которых немецким владел один из ста. И, случайно познакомившись со мной в первый день на этом месте, он изо всех сил поддерживал знакомство.

– Привет, как дела? – осведомился турок, вопросительно улыбаясь.

– Спасибо, нормально, – я кивнул.

Ведь у меня в самом деле все было нормально.

По крайней мере, внешне: ежевечерне напиваясь до остекленения, я еще ни разу ничего себе не разбил.

– Почему ты не пришел ко мне вчера? Я тебя ждал.

– Я пил с друзьями, – честно ответил я. – War sehr besoffen…

– Ты мог бы выпить и у меня, – возразил он.

И тут же добавил, покосившись на мой браслет:

– Для тебя, разумеется, это было бы абсолютно бесплатно. Рекламная акция.

Я опять кивнул, Ибрагим опять улыбнулся. В общем, из-за первой улыбки: искренней, дружелюбной, заинтересованной, но далеко не заискивающей – я с ним и подружился. Ведь трудно было вспомнить, когда мне так в последний раз улыбались.

Да и вообще, если честно, мало кто улыбался мне так открыто, как турки, причем даже те, которым от меня ничего не требовалось.

– …Ты мог бы выпить и поесть вкусной рыбы…

– Sehr gut, – кивнул я. – Обязательно приду сегодня.

Этот диалог приходил каждый день. Сразу оценив мои знания и способности, Ибрагим приглашал работать у него – служить кем-то вроде зазывалы и переводчика одновременно. Предприниматель до мозга костей, он не только содержал ресторан, но еще организовывал экскурсии, выезды групп на рафтинг и сафари, помогал сдавать машины, наверняка занимался и еще чем-то, не столь широко рекламируемым. Препятствием к развороту во всю ширь служили незнание английского и отсутствие толкового помощника. Он предлагал мне не только бесплатный стол, но и процент с каждого клиента. Сулил золотые горы – зная срок путевки, спрашивал, когда заканчивается мой отпуск и обещал устроить еще на две недели в собственных апартаментах, с условием, что я буду целый день находиться при его ресторане и обрабатывать публику.

Я соглашался; спорить было бесполезно, да к тому же льстил факт, что меня, никому не нужного на родине, оценил случайно встреченный деловой турецкий ресторатор. Я чувствовал, что Ибрагиму страшно хочется заиметь меня в качестве менеджера. Если бы он знал, что я еще пою на пяти языках и почти профессионально танцую, когда-то занимавшись в студии – но не догадывался, что пью, как бочка – то, наверное, увел бы меня с пляжа и посадил на цепь у себя в ресторане; поскольку второго такого «помощника» не нашел бы, даже пройдя побережье хоть до Ливанской границы.

Но мне не хотелось работать – даже в нынешнем состоянии, даже исходя из таксы в пять евро за каждую русскую голову. Я приехал сюда отдохнуть, вернуть себе силы перед очередным броском в черную пучину жизни, развлечься и забыть обо всем.

Ибрагим мне нравился и, хотя наверняка, как всякий приличный турок, не брал в рот спиртного, с каждым днем все больше напоминая старого пьяницу из Ки-Уэста, которого я читал мало, но уважал за некоторые высказывания. И время от времени ко мне приходила дельная мысль о том, что можно сначала отдохнуть, а потом и поработать.

Я не сомневался, что работа пошла бы хорошо. Ведь, пожалуй, больше всего на свете я любил поесть и выпить, особенно когда за это не приходилось платить явным образом. А что касалось обязанности надувать на английском языке «руссише туристен», то этим бы, пожалуй, я занимался бы с истовым самоудовлетворением: не для того, чтобы обогатить Ибрагима, а из вредности. Страна Россия выбросила меня на обочину, имманентной приязни к соотечественникам лишь потому, что они -соотечественники, я не испытывал и добросердечным быть не собирался. Сам себя гражданином своей родины я не ощущал, меня никто нигде не ждал и я мог бы навсегда остаться в Турции.

Конечно, это относилось к области фантастики, но в моей ситуации любой бы строил замки из соломинок.

Поэтому я каждый день обещал Ибрагиму прийти «сегодня вечером», чтобы он не передумал меня нанимать.

– So bis zum Abend! – сказал турок.

– Bis zum Abend, abgemacht, – успокоил я.

Мой вероятный босс, пока еще почти приятель, козырнул и пошел дальше по воде вдоль берега.

Я тоже пошел – но к берегу, не без труда разводя перед собой волну.

Мои руки-крылья устали.

Баки и в самом деле были пусты, им срочно требовалась дозаправка.

Ждать воздушного заправщика здесь не приходилось я был вынужден разворачиваться на базу.

* * *

Баров в «Романике» имелось несколько и работали они в разное время.

Сам отель был небольшим: построенный на рубеже восьмидесятых в вычурном псевдоримском стиле – красном с белой лепниной – и расширенный новым корпусом, бетонной коробкой для обуви, он насчитывал не больше ста номеров. А постояльцев тут насчитывалось сотни полторы, в то время как в иных отелях счет шел на тысячи.

Штат обслуживающего персонала соответствовал масштабам; имелось всего два ночных портье, чередовавшихся посуточно, и один дневной, которого раз в неделю заменял кто-то из ночных. Привратник, никогда не сидевший у ворот, украшенных парой уродливых львов из поддельной бронзы, по совместительству служил боем. Охранник – приятный невысокий турок, с гладко выбритой большой головой, чернотой похожий на негра, по вечерам обслуживал бассейн: рассыпал чистящие гранулы, через некоторое время собирал осадок со дна водяным пылесосом.

Сам этот бассейн, протянувшийся между старым корпусом и стеной недостроенного соседнего отеля, составлял почти всю внутреннюю территорию. Кроме него тут имелись лишь зеленая полянка прудом и горбатым мостиком у входа, да мощеный пятачок перед эстрадой, ограниченный флигелем старого корпуса.

Кроме негритянской внешности, охранник имел белую Баскервильскую собаку: короткошерстную, похожую на дога, но не слюнявую. Собака постоянно находилась при хозяине; когда добродушный турок перемещался по территории, она трусила следом, склонив большую умную голову и с достоинством помахивая хвостом. Правда, ночью она работала всерьез: посаженная на цепь, сторожила на пляже ларек Шарифа. Постояльцы собаку боялись, вокруг нее всегда образовывалась пустота, но без привязи она была само добродушие и ко мне всегда ластилась – ложилась на бок и поднимала лапу, прося почесать живот.

Барменов тоже насчитывалось ограниченное количество, что для меня представляло факт чрезвычайного значения.

Ведь на отдыхе выпивка составляла основу моего бытия. Конечно, то же самое было и в России, но за рубежом привычное наполнялось иным смыслом, причем не только потому, что там приходилось платить за каждую бутылку, а здесь по единожды предоплаченной путевке можно было пить до опупения. Кроме того, возникала проблема: в каждой стране находился лишь один вид местного напитка, пригодный для регулярного неумеренного употребления.

Я не любил пива в России и никогда не пил его в жарких странах: от него мне становилось плохо. В жару я мог употреблять только крепкие напитки, поскольку повышение внутреннего градуса уменьшало разницу с внешним и делало более комфортным пребывание. В Египте, например, я литрами лил в себя джин – и когда питоки вин обливались пОтом, как вытащенные из моря рыбы, оставался бодр и весел при шестидесяти градусах в кружевной тени финиковых пальм.

Турецкая выпивка не дотягивала даже до египетской, не говоря уж о российской.

Когда в один из первых дней добрый Кристиан по своей инициативе принес мне стакан местной анисовой, я его тепло поблагодарил за заботу, но сказал, зная, что он не поймет смысла слов:

– Если это водка, то я – кантор из Одесской синагоги.

Ему, конечно, можно было простить: я знал, что человеческой водки нет даже в Германии, а уж о Польше не стоило и говорить.

В Турции в любом отеле имелся джин. Но по «всё включенной» системе не предлагали ни «Гордонса», ни «Кроун Джуэла», ни «Бифитера», а наливали можжевеловую водку местной выгонки. Эта «джин» пах химией, после каждого глотка оставлял во рту какое-то прачечное послевкусие, а в ноги ударял неожиданно. Года три назад мы с женой, еще почти счастливые друг другом, отдыхали под Сиде в неплохом «закрытом» отеле «Клуб лунной красоты». Правда, Луны там я не заметил, запомнились только тучи крошечных летучих мышей, которые вечерами кружились над дорожками и нежно задевали нас бархатными крылышками. В этом «Клубе» я однажды, совершенно незаметно, напился джином так, что кровать в номере нашел с десятой попытки, утром оказался весь в синяках, а жена не разговаривала со мной до самого отъезда.

В «Романике» я нашел турецкое бренди неожиданно высокого качества: довольно крепкое, но приемлемое. Его я употреблял весь день и прекращал процесс, лишь почувствовав, что мне лень дальше пить.

Бренди я пил стаканами – обычными стаканами, в которые другим туристам наливали сок.

Во всех отелях меня всегда утомляла необходимость объяснять каждому бармену, что крепкое спиртное я употребляю безо льда, тоника, кока-колы и еще чего-то подобного, убивающего смысл хорошей выпивки. Но здесь мне повезло: меня запомнили и уже на третий день молча наливали мне чистого бренди, сразу три четверти стакана.

Меня тут приняли легко даже в ночном баре, где бесплатная выпивка – мягко говоря – не приветствовалось. Я не раз видел, как при появлении русских бармен молниеносно прятал под прилавок бутылки с местными напитками, после чего пришедшим оставалось или развернуться или доставать кошельки, а мне наливали без неудовольствия. Более того, я стал своего рода достопримечательностью: ни один другой турист не пил так много и такими дозами, оставаясь внешне трезвым. Непьющие турки поражались и восхищались мною.

Хорошо относился ко мне даже один из поваров – здоровенный турок в черном пиратском платке, напоминавший индейца Стивена Сигала в лучших ролях. Его звали Осман – я выяснил это в первый день и стал обращаться к нему «Осман-бей»; уважительная прибавка к имени не стоила ничего, а человек испытывал благодарность и ее даже не скрывал. При раздаче горячих порционных блюд, случающихся на «шведских» столах, всегда давал мне самые прожаренные колбаски бараньего кебаба. А один раз, послав недобрую усмешку в сторону моих соотечественников, которые обращались с турками, как с говорящими обезьянами, положил мне на тарелку не мусорную зеленушку а невесть как сюда попавшую дораду.

В «Романике» меня не любил лишь один бармен, вкрадчивый очкарик с приторной сладкой улыбкой. Он наливал мне всегда на один палец, хотя и не отказывался повторить процедуру три-четыре раза в процессе обеда. Но когда ходил между столиков, собирая пустую посуду, всегда старался выхватить недопитый стакан у меня из-под носа. Не думаю, что бренди использовалось вторично; при мне много раз открывали новую бутылку. Вряд ли он боялся и моего буйства: без диплома психолога можно было понять, что я безопасен, словно авиабомба с вывинченным взрывателем. Им явно двигала личная неприязнь.

Я не мог понять, чем вызвал такое чувство: скорее всего, нечастный сильно не любил немцев и видел во мне одного из них.

Ведь за соотечественника меня тут принимали даже немцы, которые приехали не из Саксонии, где я выучился говорить с неподражаемым произношением.

* * *

Сейчас судьба оказалась благосклонной.

Видимо, день рождения, хоть мне и не нужный, что-то сдвинул в небесах – по крайней мере, на одни сутки.

В баре под бананами, где я заправлялся днем, дежурила крошечная турчанка с детским личиком, пухлыми губками и горящими глазами. Я обращался к ней на немецком, пока не выяснил, что она не понимает слова «reine». По-английски она тоже знала лишь минимальный минимум, что не мешало мне при каждом подходе обращаться к ней как «my best beloved», «my everything» и даже «the flower of my soul». Девушка мне в самом деле нравилась; она была маленькой и трогательной, полностью соответствовала моему вкусу. Казалось, ее можно посадить на ладонь и нести десять километров.

Но я даже не пытался завести с нею отношения. Для турчанки я оставался лишь старым тощим немцем, бездонным поглотителем бренди и больше никем.

Она наливала мне быстро и много, этого было достаточно.

Вот и сейчас, увидев меня, она блеснула из-под ресниц, и мне остро подумалось, что не найдется сущности, которой я не отдал бы за один раз, когда этот блеск предназначался для меня единственного и неповторимого. Хотя, конечно, ее бы не нашлось, поскольку я уже ничего не имел.

Я улыбнулся без слов; в этот раз их почему-то не нашлось. Маленькая турчанка сверкнула глазищами еще раз и так же молча подала мне полную порцию. Улыбнувшись еще ослепительнее, я поднял два пальца. Девушка кивнула, достала второй стакан, подняла бутылку, оценила остаток и полезла под стойку за новой. Я невольно посетовал на хозяев «Романика», облачивших служащих в форму, которая не позволяет увидеть ничего существенного, даже когда женщина наклоняется до земли.

Хотя, конечно, два стакана турецкого коньяка компенсировали отсутствие визуальных радостей, да и красотой бюста малышка не отличалась. На пляже я за одну минуту мог обозреть десять или двадцать куда лучших в почти натуральном виде. Но с другой стороны, любая новая радовала не меньше первой из увиденных. А некрасивой женская грудь не могла быть в принципе; во всяком случае, видев их двести тысяч пар, некрасивой я еще не обнаружил.

Раздумывая о таких жизненно важных вещах, по-обезьяньи держа в каждой руке по стакану и стараясь расплескать себе на шорты не слишком много, я шагал к бассейну.

Вечером я пил у бананового бара или на площадке перед эстрадой, скромно сидя за столиком. Но днем позволял себе отрыв по полной программе.

Ведь все последнее время я жил, чтобы пить – и пил, словно жил.

Я смутно догадывался, что можно допиться до смерти: то есть выпить столько, чтобы уйти в небытие и оттуда не вернуться. Вероятно, это было бы для меня высшим благом – но, увы, до сих пор мне этого еще не удалось. Но я не терял надежды, пил, пил и пил.

Я бы пошел с коньяком на пляж, занял лежак в ближнем к морю ряду и принял дозу, глядя на пенистый прибой. Но идти пятьдесят метров под палящим солнцем казалось слишком серьезным испытанием даже ради пьянства.

Поэтому я заправлялся прямо здесь, не выходя за ворота с фальшивыми львами, но обставив процесс с максимальным комфортом.

Прошагал вдоль бассейна, по сторонам которого стояли лежаки с зонтиками, почти все занятые потными полуголыми телами. Как ни странно, находились люди, которые приезжали в Турцию, но пренебрегали морем и целыми днями плескались в ненатурально голубой от кафельных стенок воде. Правда, тот же Кристиан утверждал, что Средиземное море с самолета на сто метров вдоль берега – желтое от продуктов человеческой жизнедеятельности, а бассейновая вода у турок, каким-то образом избегающих хлорки, является практически натуральной. Возразить на это я не мог ничего, поскольку в последний раз посещал бассейн при начале последней четверти прошлого века, когда сдавал нормативы первокурсником ЛИАПа – и при том едва не утонул. А что касалось всего остального, то в кафельной лоханке плескались точно такие же люди, как и в море. Но выпить бренди, стоя по плечи в воде около бортика, как у стойки бара – найдя оптимальное место у гидромассажной форсунки, которая ласкала самые чувствительные места моего тела невидимыми пальцами – я любил. И наслаждал себя процессом ежедневно.

Иногда мне удавалось расцветить даже это, и так яркое удовольствие. Все зависело от того, кто в этот день был назначен к бассейну собирать тарелки из-под разогретой заморозки «картофель фри», безмерно пожираемой детьми. Сегодня продолжалось везение: работал не мой очкастый враг, а другой бармен – добродушный турок, который каждого русского спрашивал приятным голосом:

– Как дьела? карашо?

Этот был столь симпатичным, что перед ним я не строил немца и ответил просто:

– Карашо. И еще как.

На самом деле сегодня было карашо, я мог делать все, что заблагорассудится, не опасаясь за свой бренди. А благорассудилось мне в общем не так уж и много.

Я аккуратно поставил стаканы на свободный столик между двух занятых лежаков и пошел к водяной горке.

В «Романике» она была хорошей – не большой и не маленькой – с удобной лестницей из желтых ступеней, ведущей туда из кустов розового рододендрона. Вообще турки следили за территорией, она казалась вдвое, если не втрое больше против реальной, Крошечный прудик был живописно украшен египетским папирусом, в зеленой воде плавали золотые рыбки, а на берегу сидели блестящие черепашки. На очень ухоженной лужайке росли пальмы и туи, улица отделялась гибискусом двух цветов и какими-то кустами неизвестного мне наименования. Сама горка была детской; угол ската не превышал тридцати градусов, я мог бы въехать на нее на машине, причем на второй передаче. Но спуск доставлял удовольствие, с нее с одинаковой радостью скатывались и едва научившиеся ходить младенцы, и подростки, и взрослые мужчины с женщинами.

Поднявшись, я постоял на площадке, давая солнцу со всех сторон полюбоваться мною, потом съехал по желтому желобу, обрушился в голубую воду, разогнав кучу детей, которые только того и ждали, чтобы на них с неба упал взрослый дядька.

Мой польский друг, конечно, оказался прав; вода в бассейне была мягкой, ничем не пахла, не разъедала глаза солью. Когда-то в России дикарей обзывали «турками», сегодня эти «дикари» научились делать все, что нации ломоносовых и не снилось. Рядом со мной скромно обнималась молодая парочка, не обращая ни на кого внимания. Детям, колышущимися на надувных кругах, не было до них дел, тем более, что на территории женщины не ходили с голой грудью.

С приятной натугой преодолевая сопротивление воды, я подошел к стенке бассейна. Место около сладострастной форсунки было свободно, чужие тела плескались где-то посередине, к краям никто не жался.

Неподалеку блестела алюминиевая лестница, напомнившая трап бомбардировщика, выброшенный из пилотского люка.

Я ею не воспользовался, я был еще крепок и почти силен.

Подтянувшись на руках, я оттолкнулся от дна, легко подбросил свое сухое тело и оперся коленом на борт. Я не пытался перед кем-то красоваться; я знал, что мною тут никто не интересуется. Не хотел я ничего доказать и кому-то из распившихся парней, которые вылезали только по ступенькам, дрожащими под их тяжестью.

Я даже не хотел сказать сам себе: «Женя, ты еще не умер, значит ты пока жив».

Просто мне так было удобно.

Я выбрался на сушу; печатая мокрые следы, прошел к столику, где оставил горючее, взял стаканы и переставил их на каменный поребрик борта как раз в том месте, где намеревался отдаться нескромным ласкам турецкой воды. Бренди нетерпеливо подрагивало, прося себя выпить, но я тянул время: с некоторых пор ожидание наслаждения стало наслаждать меня сильнее, чем оно само.

Обойдя бассейн, я снова поднялся на горку, пропустил вперед себя трех по-синичьи щебечущих девчонок и съехал вниз. Вошел в воду ногами вперед, не всплывая перевернулся под водой совершил несколько рывков вперед под разноцветьем купальных трусиков

Увидев под собой синие меандры, выложенные турками для того, чтобы скользящий над голубым кафелем дна пловец понял, что через метр ударится лбом о вертикальную стенку, я вынырнул на поверхность и нашел себя у края.

Мои стаканы стояли в сохранности; бармен, у которого все было карашо, никогда не портил чужой праздник.

Мой рост, относительно немаленький, все-таки не позволял комфортно облокотиться на борт. Висеть на локтях было тоже неудобно, поэтому я просто стоял, вода доходила до подмышек, но это не мешало мне пить. Я придвинулся поудобнее к форсунке и протянул руку за первой сегодняшней дозой.

Сверху надо мной кто-то шел к горке, кто-то откуда-то возвращался, кто-то стоял в позе Христа из Рио-де-Жанейро, спустившегося с вершины.

А прямо напротив на поднятом шезлонге сидела женщина с дешевым детективом и коленями потрясающей красоты. Конечно, женские колени редко казались некрасивыми, но у этой они отличались приятным размером, идеальной полушаровидной формой и блестели под солнцем – то ли щедро намазанные кремом, то ли сами по себе. Я посмотрел влево, потом и снова уставился снизу вверх на свою визави. Она почувствовала взгляд, опустила книжку и взглянула на меня. Улыбнувшись, я отсалютовал ей стаканом; не имелось ничего странного в том, что почти пожилой одинокий мужчина, попивая в бассейне турецкий коньяк, смотрит на женщину и приветствует ее просто так. Она тоже улыбнулась, переложила ноги по-другому и снова ринулась в криминальные похождения какой-то очень умной дуры.

Она была счастлива и самодостаточна, каковой не могла не быть женщина средних лет, находящаяся в беззаботном отдыхе у бассейна. Особенно при условии, что на соседнем шезлонге лежало точно такое же красно-сине-зеленое полотенце, как и то, на котором раскинулась она.

Подтверждая догадку, к ней подошел мускулистый мужчина моих лет и поставил на столик два стакана кока-колы. С это парой было все ясно.

Я осушил стакан почти залпом.

Первый стакан бренди, с которого стоило начинать ненужный день рождения в кругу не принадлежащих мне красивых женщин.

Жара быстро сделала свое дело. Я еще не успел допить до конца, как по телу побежала теплая волна, а в голове шевельнулись разнеженные мысли.

Женские ноги я любил так же… ну, может быть, почти так же, как женскую грудь. И, кроме того, любил женский живот и женский зад, и перед тоже. Любил в женщинах все, что лежит ниже плеч, поскольку, как много раз подтвердила жизнь, лежащее выше могло все перечеркнуть.

И мною сейчас владело то, что оставалось ниже пояса. Это казалось абсолютно нормальным; только дурак, нежась в бассейне, мечтал поговорить с обладательницами полуголых тел о дуализме и детерминизме в этике Аристотеля.

Это оставалось единственным занятием в день рождения, когда нормальные люди подводят итоги года и в очередной раз удостоверяются в достойности своего бытия. Ну, по крайней мере, собирают вокруг себя людей, считающихся друзьями, которые исправно едят и пьют все, что им предложили, и наперебой говорят хозяину, какой он хороший человек.

Я поставил стакан на камень, он стукнул сомнительно.

Женщина с красивыми коленками безмятежно читала пустопорожний детектив про Каменскую, ее спутник не торопясь щелкал зажигалкой.

А вот был ли я хорошим человеком? В этом стоило усомниться: мне не удалось вспомнить хоть что-то хорошее, сделанное мной кому-то.

По всему выходило, что человеком я был плохим.

Но и плохого я тоже не делал никому – по крайней мере, в последние годы.

Зато мне эти годы все делали только плохое.

Хотя какая была разница, хороший я или плохой – это ничего не могло изменить в моей жизни.

А вот второй стакан бренди – мог, и еще как.

Еще сильнее смог бы третий, четвертый, пятый.

Но за ними пришлось бы возвращаться в бар – вылезать из бассейна, идти по солнцу… Этого не хотелось, я уже расслабился и потому отпил лишь половину. Ее пока хватило; хмель запрыгал во мне вверх и вниз и из стороны в сторону.

Все ненужное отодвинулось, все вредное, черное и даже серое ушло из памяти.

Вокруг меня было ярко и светло.

Колыхалась голубая вода.

Брызгались дети, обнимались парочки, обсуждали насущности толстые российские матроны.

На площадки около эстрады гремела музыка, аниматоры собирали команду для игры в мячик, которую каждый день устраивали в мелкой части бассейна

Я был среди них и сам по себе – тут и не тут, везде и нигде.

Выпивка подняла меня на крылья и я куда-то летел – отрешенный и почти счастливый.

– …Хай, Ойген!

Веселый голос раздался сзади. Я обернулся.

Вдоль края бассейна шагал татуированный Дик с обнимку со своей Симоной.

– Хай, Дик! Хай, Симона! – ответил я, приподняв стакан. – Прозит!

– Bis zum Abend! – не спросил, а радостно сказал голландец.

– Jawohl! – подтвердил я.

Симона лучисто улыбнулась, подняла руку и пошевелила пальцами, приветствуя меня.

Я посмотрел ребятам вслед; черноволосая девушка Дика была слегка беременна. Наметившееся материнство светилось в ее фигуре.

– …Хай, Юджин!

Мое интернациональное имя допускало разные варианты. Поляк Кристиан звал меня «Евген». Дик обращался классическим немецким Ойгеном. Для Лауры, употреблявшей только английский, я был «Юджином». Меня это не напрягало, а забавляло. Я имел три, если не четыре лица и был един в ипостасях.

Я повернулся в другую сторону. Лаура шагала впереди, я отметил, что если роста в ней было сто восемьдесят пять сантиметров, то два метра составляли конечности. Хербен еле поспевал за ней и выглядел непразднично в затрапезной бейсболке цвета хаки. Имей я девушку с такими ногами, то от счастья не бежал бы за ней, а летел по воздуху.

– Хай, Лаура!!!

Кажется, я крикнул слишком громко и радостно. Девушка остановилась.

– Хай, Сток!

Друзья звали Хербена «Стоком», только я забыл, что это означало по-голландски: просто «длинный», просто «тощий» или то и другое.

– Матка Боска! – Хербен просиял.

Точнее, превратился в одну сплошную улыбку.

Лаура послала мне красивый воздушный поцелуй и поспешила дальше. Для того, чтобы достигнуть угла корпуса и свернуть к мостику, ей понадобилось не больше трех шагов.

Так все-таки… хорошим я был человеком, или плохим?

Четверо молодых голландцев увидели меня в бассейне, окликнули, улыбнулись и помахали руками с мыслями о грядущем вечере. А пить мы собирались не на мои деньги и не на моей территории – как пили и ели когда-то те, кого я по дурости считал своими друзьями в России. Ребятам просто было хорошо рядом со мной. Как хорошо было и Кристиану, и Саше, и даже его кореянке, сидевшей с нами. Да и Ибрагим выбрал меня, хотя наверняка тут имелись другие русские, владеющие и немецким и английским.

Наверное, все это о чем-то, да говорило.

И для людей посторонних я был не плохим человеком, а хорошим.

При всей глупости, недостойной сорокавосьмилетнего русского мужчины, мысль согрела.

Я вылил в себя остаток бренди.

Потом окунулся с головой, наслаждаясь объятиями ласковой воды.

Затем опять легко подтянулся на край бассейна.

До обеда оставался час или чуть больше.

Я осуществил аварийную заправку. Но горючего пока недоставало: лампочки погасли, однако стрелки указателей стояли на нулях. Мне требовался повторный заход.

Тем более, бог любил троицу, а пустых стаканов стояло всего два.

* * *

– …Хай, френд!..

На обратном пути от бананового бара, где милая девочка опять налила доверху, меня остановил молодой вертлявый турок.

Это был местный аниматор по имени Пиноккио. Точнее, он имел такой ник, а как его звали на самом деле, никто не знал и даже не интересовался.

Аниматоров – то есть, говоря советским языком, массовиков-затейников – в маленьком «Романике» работало целых три.

Заморыш Пиноккио, самый активный и креативный, тонким носиком действительно напоминал ожившего Буратино. Второй, «Чача», служил на подхвате, был смуглым, курчавым и коренастым. Третий – с длинным белесым хвостом и весь в пирсингах – имел вид тихого наркомана; ни одного человеческого языка он не знал и участвовал в шоу, как немая рыба, которую почему-то назвали библейским именем Каспер.

А шоу эти были самыми разными.

Например, в один из вечеров команда решила показать со сцены, как представители разных наций справляют малую нужду. Всего я не разобрал, но русский мочился струей чистой водки: это было ясным по тому, как напарник принял наполненный стакан – а из чукчи сыпались кубики льда. Со стаканами и горшками скакал Пиноккио, а чукчу изображал, конечно, Каспер.

Аниматоры не помнили моего имени: я не был белокурой девушкой, которой можно бесконечно повторять «иа теба лублу» – но мы общались каждый день.

Ведь я стал достопримечательностью отеля не только благодаря титаническому пьянству.

* * *

В первый мой вечер для постояльцев устроили караоке. В русском варианте: вероятно, ни у немцев, ни у голландцев, ни у поляков, эстонцев и прочих цивилизованных наций, заселивших наш ковчег, это неумственное развлечение не было в чести.

Мои соотечественники один за другим выходили на сцену и пели дикими голосами одни и те же шлягеры. Это звучало даже не кичево, а пошло, но исполнители оставались страшно довольны собой – то есть техникой, обрабатывающей их несуществующие голоса – а слушатели хохотали и ревели от восторга.

К тому времени я уже принял пару стаканов после ужина и сидел втроем с Сашей и его кореянкой: Кристиан к нашей компании не примкнул, мы даже еще не были знакомы.

В какой-то момент я понял, что больше не в состоянии слушать звуковое кривляние и встал, чтобы пойти за следующей дозой.

Пиноккио, у которого иссякал поток желающих, решил, что я собрался петь – закричал обрадованно, приглашая на сцену.

То есть я тогда еще не знал, что это именно Пиноккио – просто обернулся на голос, зовущий ломаными русскими фразами. К туркам я относился хорошо, ни один из них за всю жизнь не сделал мне ничего плохого, даже с вредным барменом меня еще не свела судьба. А тощий востроносый парнишка так отчаянно махал руками, что я не мог противиться – почти твердыми шагами прошел к эстраде и довольно легко на нее взобрался.

Обрадованный, аниматор сунул мне микрофон.

Я отвел его руку, жестом попросил выключить акустику.

Во внезапно обрушившейся тишине – столь полной, что слышалось падение капель воды с выключенной горки, которая находилась у противоположного конца бассейна – я встал на край сцены и распахнул объятия, как певец Муслим Магомаев на «Голубом огоньке» моего детства.

У меня был сильный голос с нормальным диапазоном. В студенческие времена пели все и всё, только большинство моих приятелей работало под гитару. Я же, несмотря на старания, этим инструментом не овладел. Поэтому всю молодость просто совершенствовал свой голос, в результате мог петь и под аккомпанемент и в созвучии с другими, и чисто a capella.

И сейчас, разведя руки, желая обхватить всех сидящих внизу – на самом деле балансируя, чтобы не упасть с высоты на бетон – я запел «Южную ночь», прекрасно подходящую под мой голос.

– сладостно до судорог выводил я.

На самом деле и я, и тем более автор слов, сильно грешили против истины. В Турции, как в любой жаркой стране, цветы экономили влагу и практически не пахли ни днем, ни ночью. А если все-таки пахли, то концентрировали аромат в такой малой окрестности, что уловить его можно было лишь коснувшись лепестков лицом.

Но сама ночь существовала.

Южная, темная, обещающая.

И слова о пустом бокале и близости, которая была так близка – немудреные, они очень точно падали в душные души моих слушателей, распаленных этой ночью, югом, близостью друг друга, уже испытанной и обещавшей повториться.

Ночь была черна, но на сцене сияли огни, почти так же ярко горели витрины открытых до двадцати трех парикмахерской и мелочной лавки, светились окна цокольного холла, где устраивались на вечер те, кому мягкие диваны нравились больше, нежели пластиковые стулья около бассейна. Пространство перед эстрадой было достаточно освещено и я пел, наблюдая за лицами.

Меня слушали мечтательно, восторженно, влюбленно.

Разумеется, никому не было дел до моей личности, моей жизни со всеми проблемами и всего прочего, касающегося меня. Просто я достаточно хорошо пел и прекрасный романс, созвучный с трепетным курортным настроением, создавал резонанс в их размякших от нежностей душах. Тем более, я немного изменил оригинальный ритм, усилил характерные акценты, сделал более выразительными синкопы, и сейчас под мое исполнение можно было танцевать танго – по крайней мере, в уме.

Но в один момент я поймал на себе ненавидящий взгляд. Не отвлекаясь, сконцентрировал внимание и увидел, что на меня смотрит какой-то приземистый тип лет двадцати пяти – похожий на турка, но не турок, черноволосый, с неприятной узко выстриженной бородкой. Я удивился, но тут же понял причину: он сидел, обнимая сразу двух девиц, а те таяли от песни – точнее от моего голоса, поскольку вряд ли понимали хоть слово по-русски – восторженно смотрели на меня и прихлопывали руками. И это, конечно, не могло радовать козлобородого.

Когда я завершил, взяв в коде на квинту выше положенного и аккуратно дав ноте угаснуть под звуки дальней капели, публика секунду безмолвствовала, потом захлебнулась в аплодисментах. Но я трезво понимал, что они адресованы в общем, не мне.

Хлопали, прежде всего, самому романсу – автору строк и композитору, уложившему их на музыку. И вряд ли стоило ожидать, что сейчас на меня обратит внимание одинокая женщина с красивым… чем угодно… и отдых мой взметнется на ожидаемую высоту.

Поклонившись на все четыре стороны – точнее, всего на три, поскольку за спиной была глухая стена соседнего отеля – я шагнул назад, чтобы спуститься на землю и шагать наконец за очередным стаканом.

Но Пиноккио остановил за локоть и попросил спеть еще – жестами, потому что все языки, кроме турецкого, забыл от изумления. Вероятно, мой выход понравился ему всерьез. Я не стал ломаться: бренди могло подождать, а петь я любил до сих пор – и исполнил еще пару вещей на русском языке, одну на немецком и одну на испанском, который мне казался наиболее подходящим для романтических переживаний не непонятном наречии. Слушатели аплодировали с каждым разом все громче, мой репертуар не знал границ, и я мог бы ублажать публику до утра с минутными перерывами для заправки спиртным.

Должно быть, мог даже попросить кого-то приносить мне коньяк и принимать стаканы из рук в руки, не сходя со сцены.

Все-таки в нужный момент я остановился, даже выкрикнул в пространство – «а теперь – дис-ко-те-ка!» – и, провожаемый овациями, пошел под бананы праздновать победу. И там очень удачно познакомился с голландцами.

С того вечера аниматоры поняли, что нечаянно раскопали клад. Ведь всех прочих туристов им приходилось увеселять, стоять на голове и прыгать ногами вперед через собственный зад. А я по существу был одним из них. Сеансы караоке шли в «Романике» каждый вечер именно перед дискотекой, детской или взрослой. И всякий раз, дав накричаться безголосым любителям пения, турки выключали аппаратуру и, найдя меня – для чего порой им приходилось спуститься в народ – звали себе на смену.

Пока я работал, они отдыхали: сидели в проеме между раскрашенным задником и бетонной чужой стеной и стаканами глотали слабую турецкую водку, которую им регулярно приносил на подносе бармен.

А я, стоило честно признаться, испытывал нешуточное моральное удовлетворение от иллюзии собственной востребованности. Пусть не теми и не так, но ощущал небезразличие к своей персоне.

Я пел для публики с удовольствием – сначала несколько самых любимых, которых ждали каждый вечер и встречали заготовив аплодисментами с первых звуков, потом одну или две новые.

И в эти минуты мне казалось, что еще стоит жить.

* * *

– Хай, Пиноккио, – ответил я, остановившись.

– Wird du singen ein Bissen Heute Abend?

– Als immer, – я кивнул. – Keine Problemen.

Пение по вечерам мне в самом деле не представляло проблем, а публике нравилось.

Нравилось прежде всего тем безымянным, не мною познанным женщинам, которые умственно были моими, пока я пел.

Вознося к небесам вечную молитву Окуджавы, я верил, что зеленоглазый бог не забудет и про меня, хотя сам не собирался в него верить.

Кроме того, я видел, как Чача – старший и наиболее рассудительный, если такой эпитет был применим к шуту аниматору – снимает каждое мое выступление на видео. И догадывался, что запись счастливо найденного таланта будет приложена хозяину отеля по окончании сезона как аргумент в свою пользу при подсчете жалованья.

В общем, иной человек мог завидовать мне – звезде отельного масштаба.

Меня узнавали все, хотя почти никто не знал моей национальности.

Со мной здоровались аниматоры, бармены, охранники, горничные, некоторые постояльцы…

Я чувствовал, что не просто стал достопримечательностью «Романика». На короткий срок я сделался неотделимой частью этого отеля – вроде колонны, поддерживающей крышу ресторана. Мог сравниться даже с гипсовой фигурой римского не то воина, не то патриция без одной руки, стоявшей на террасе перед торцевым фронтоном – даром, что у меня еще обе оставались на месте.

Я пел.

Я пил.

Пил и пел, пел и пил.

Я каждый вечер проводил с голландцами, болтал с ними обо всем на свете и к ночи напивался почти до тыку.

Без поляка Кристиана не обходилось ни одно начало питейного застолья после ужина.

Я общался с немцами, которых здесь было много.

Общался с турками: охранник с радостью давал мне погладить собаку, Ибрагим ежедневно отыскивал меня в мутной толчее пляжа.

Время от времени общался с отдельно взятыми соотечественниками —Саша уехал, его место заняли хирурги Володя и Артём.

Второй поражал меня новой девчонкой каждый день, а первый иногда присоединялся к нам с Кристианом за ранним столиком перед эстрадой и даже приносил мне начальный стакан после ужина. Оба годились мне в сыновья и упорно называли меня на «вы», хотя и без отчества.

Я находился в кипучем водовороте людей.

И в то же время был абсолютно одинок.

Одинок, как…

Даже не как метеозонд, достигший разреженных слоев стратосферы

Как астероид, летящий невесть куда в черном пространстве пустого и равнодушного космоса.