Читать книгу Проклятие палача - Виктор Вальд - Страница 3

– Чума тебя проглоти, проклятая Венеция!

Эти слова стоило бы выкрикнуть в полный голос, но жизненный опыт, осмотрительность и (незачем скромничать) мудрость Джованни Санудо приглушили их до едва различимого шепота. Парчовые занавеси балдахина на корме галеры – это не толстые стены родового замка. Но и там, на острове Наксос, в центре собственного архипелага, он не позволил бы себе такую непростительную ошибку. Не позволит он этому свершиться и на борту собственной галеры. Ведь самые большие уши на земле у дожа Венеции. Они даже больше, чем у Папы Римского!

И все же он огляделся.

На море как раз опустилась тьма. Его свита, воины, гребцы и слуги спали. Или, по крайней мере, делали вид, что спят.

Так им велел Джованни Санудо – герцог Наксосский!

Только на носу галеры, прижатые к фальшборту лежащими на боевой платформе арбалетчиками, стояли несколько человек и смотрели туда, куда, скрипя зубами, то и дело бросал свой взгляд Джованни Санудо. Эти люди еще не осознавали, куда их направил венецианский сенат, и пока не знали, как суров и скор на расправу герцог.

Прибывшие с герцогом люди были об этом хорошо осведомлены и поэтому даже не смели поднять головы. Хотя и им наверняка хотелось взглянуть на впечатляющее зрелище – огромный костер на глади необычайно тихой лагуны.

Джованни Санудо осушил бокал великолепного вина своей родины, еще раз посмотрел на пожарище и, вздохнув, уткнулся подбородком в свою широкую грудь.

– Вина, – едва шевельнул губами герцог, и в тот же миг в его руке оказался другой бокал, до краев наполненный волшебным напитком.

Джованни Санудо бросил мутный взор на промелькнувшую рядом голову мальчонки, подавшего вино, и уставился на бокал. Тяжелое венецианское стекло играло в его руке множеством веселых огоньков. Как огромный бриллиант, бокал переливался гранями, наполненный внутренним огнем крепкого вина и мерцавшими по краям искорками. И огонь тот манил герцога и словно подмигивал ему, а искорки приводили его в бешенство. Ведь искорки эти, несмотря на огромное расстояние, отражали свет проклятого костра.

«Проклятый бокал. Проклятые венецианцы», – прошептал Джованни Санудо и, несмотря на хмельную тяжесть в теле, приподнялся с роскошного кресла.

Ничто не изменилось. Ни одна голова не поднялась, ни одно тело не шелохнулось. Вот только эти венецианцы на носу галеры все никак не находили себе места на досках платформы и продолжали стоять. А еще за высокой, богато украшенной резьбой и позолотой спинкой кресла возвышались два его ангела-хранителя в полном вооружении. Звали их Арес и Марс.

Джованни Санудо ухмыльнулся. Крепкое вино разогрело кровь и призывало к веселию. Или к противоположному проявлению своей силы – к философии. Но на поминках горящего корабля не приличествует скалить зубы. А философия… Ну какая философия может родиться в голове при взгляде на этих двух огромных, дышащих смертью воинов? Разве что ухмыльнешься удачному сравнению и выдумке.

Арес – бог войны у древних греков. Марс – его копия, только у римлян. Он же их сравнил с ангелами. Ангелы – верные слуги Господа. А тот гневается, когда людишки вспоминают о древних богах, которых никогда и не было. Просто Джованни Санудо, благодаря его любопытству и склонности к наукам, ведомо многое. Его острова хранят память веков о мудрых греках и предприимчивых римлянах. Поэтому он знает и о древних богах войны. Знает почти все. И даже о потомках этих богов.

Только у его личных, названных им самим Ареса и Марса потомков не будет, как и у их господина. И никто о них ничего не узнает, кроме того, что они преданы Джованни Санудо, как собственноручно выкормленные псы. И даже больше. А почему? Но это уже не философия. Это уже тайна. А больше всего на свете герцог любил тайны. Наверное, так же, как самого Господа Бога. А еще золото, вино и оружие. А еще…

Еще Джованни Санудо до беспамятства любил свои галеры. И никакое вино было не в силах унять его боль при виде пылающей «Афродиты». Даже за тысячу шагов от проклятого костра Джованни Санудо слышал, как стонала огромная килевая балка, как кричали шпангоуты и рыдали доски обшивки. А еще мачты, паруса, канаты, весла… Вот только безмолвствовал огромный герцогский флаг из драгоценного пурпурного шелка, как и множество искусно вырезанных из ливанского кедра фигур тритонов, русалок, морских чудовищ, дельфинов и черепах, в изобилии украшавших галеру. И в полной тишине капала с них в холодные воды венецианской лагуны позолота.

Да, умеет мстить Венеция!

«И почему чума вас всех не сожрала, проклятые венецианцы?!»

Джованни Санудо вновь ухмыльнулся. Он проклинал тех, кем, в сущности, и являлся. Как ни крути и ни мудрствуй, но он сам был венецианцем, как его отец, дед и великий предок Марко Санудо, который сто пятьдесят лет назад отнял у ромеев[1] Кикладские острова в самом сердце Греческого моря[2] и провозгласил себя герцогом Наксосским.

Герцог попытался удобно устроиться в кресле, но сегодня даже мягкое сиденье не радовало его. Роскошное кресло великолепной венецианской работы только раздражало. Как и роскошный бокал из великолепного венецианского стекла. Удивительного стекла. Сказочного стекла со многими чудесными свойствами. Поговаривали даже о том, что если в бокал из такого стекла капнуть яда, он рассыплется на мелкие кусочки.

О, как желал Джованни Санудо, чтобы на его островах изготовлялось это стеклянное великолепие! Это была его страстная мечта. Тогда он стал бы баснословно богат. И счастлив! И оставил бы множество суетливых и опасных затей, которые, впрочем, сделали герцога Наксосского состоятельным. Но не настолько, чтобы быть счастливым.

Однако Венеция умела хранить свои тайны и секреты. Никто из тех, кто не был назначен к тому сенатом Венеции, не смел ступить на остров Мурано под страхом немедленной казни. Только на этом острове (одном из более ста островов, на которых располагалась сама Венеция) днем и ночью пылали печи стекольщиков и совершалось чудо рождения стекла и зеркал. Но Джованни Санудо найдет способ проникнуть на охраняемый как зеница ока остров и похитит его тайны. Он был уверен в этом…

Впрочем… Еще в полдень он был уверен в том, что ныне пылающая «Афродита» отплывет на заре рядом с его флагманской галерой. Отплывет, нагруженная оружием, припасами, войском и золотом, с тем, что с готовностью предоставит герцогу Венеция.

«Афродита» пылала. Пылали сердце и мозг Джованни Санудо. Он с жадностью припал к бокалу с вином, желая осушить его до дна. Но этому не суждено было случиться.

Приглушенный звук удара в напряженной тишине заставил руку герцога замереть.

«Это на носу. Что-то ударило в нос моей галеры. О Господи, что это?! – Джованни Санудо вскочил. – Может, это Венеция решила добить меня. Она решила утопить мою гордость, мою любовь, мою “Викторию”!»

– Огня, огня! – раздались голоса с боевой площадки на носу галеры.

«Проклятые венецианцы! Как они смеют командовать на моем флагмане? Здесь только я имею на это право!»

Джованни Санудо с трудом оторвался от кресла, и, шатаясь, бросился по куршее[3] на площадку для арбалетчиков.

Заслышав тяжелые шаги герцога, воины на носу галеры тут же поднялись и бросились к бортам.

– Что здесь? – гневно воскликнул Джованни Санудо.

– Кажется, лодка, – невозмутимо ответил один из посланников ненавистного венецианского сената.

* * *

«Ему наплевать на мою “Викторию”. Выбросить его за борт. Взять за горло и пояс. Одним рывком – за борт. И пусть плывет в свою проклятую Венецию, если он хороший пловец. Никто не смеет быть равнодушным, когда моему флагману грозит опасность!»

Эти раздумья герцога спасли глупого венецианца. Молния гнева сверкнула в голове Джованни Санудо и погасла. К тому же венецианец мог действительно оказаться хорошим пловцом. Тогда он предстал бы перед сенатом в мокрых одеждах и поведал хитроумным отцам Венеции о помешательстве герцога Наксосского. Можно было не сомневаться в том, что уже очень скоро его объявили бы умалишенным, и тогда его архипелаг, находящийся сейчас под покровительством республики Святого Марка, превратился бы в ее колонию.

«Как его имя? Кажется, он лекарь. Да, лекарь».

…Этим утром в зале большого собрания сенатор Пачианни, едва скрывая радость, в притворной печали кивал головой: «Враги скоро покусятся на ваш архипелаг, герцог. Ваши люди прольют много крови. Это печально! – Он закивал еще чаще. – Примите хотя бы малую помощь. У сената есть для вас несколько весьма полезных и благородных помощников. Надеюсь, они заслужат вашу благодарность своими непревзойденными умениями…»

– Юлий? – едва сдерживаясь, прошипел герцог.

– Юлиан Корнелиус, – с поклоном поправил своего нового хозяина лекарь.

Джованни Санудо тут же отвернулся от посланника Венеции и повис на фальшборте.

– Огня! – велел он, и тут же с двух сторон от него в темноту протянулись два факела. – Вот это да! Тащите эту проклятую лодку к борту! Комит[4], командуй!

Как из-под земли, а точнее, из-под палубных досок, возник здоровяк Крысобой и дунул в свой бронзовый свисток, отчего у всех до боли зазвенело в ушах. Затем он взмахнул над головой огромным кнутом и громко щелкнул им по скобленым доскам боевой площадки:

– С первого по восьмое весло на правый борт! Лодку в абордажные крюки! И живее, крысиные выводки!

Тут же команду повторили два его помощника – подкомиты – и, спрыгнув с куршеи, стали плетьми, кулаками и ногами ускорять пробуждение гребцов. Но действовали они выборочно и с пониманием. За первыми четырьмя парами весел работали вольнонаемные гребцы, которые в силу своих привилегий спали за бортом, на скрещенных над водой веслах. На их плечи никогда не опускалась плеть. А вот с невольниками – маврами, турками и другими пленниками, прикованными от пятой до десятой банки[5], – не церемонились, не жалели ни своих рук, ни их тел.

Очень скоро весла втянули на палубу, а моряки абордажными крюками провели непрошеную ночную гостью к низкому борту.

Растолкав не успевших отклониться гребцов, Джованни Санудо повис над лодкой. То, что он желал увидеть, тут же осветили все теми же двумя факелами.

«Они всегда рядом и рады услужить мне. Мои бесподобные Арес и Марс», – на мгновение отвлекся герцог, а затем с интересом стал осматривать то, что посмело соприкоснуться с его «Викторией».

– Их преследовали пираты…

Джованни Санудо от такой наглости икнул. Опять этот паршивый лекарь смеет первым открывать рот!

– Все стрелы арбалетные и равной длины. Эту лодку обстреливали воины из одного отряда арбалетчиков…

Герцог опять икнул и медленно повернул голову вправо. Сказавший это был прав. Сенат прислал его, рекомендовав как знатока военных механизмов. Только как же его зовут?

– Не пожалели стрел для этих несчастных…

А вот имя произнесшего это Джованни Санудо помнил. Пьянцо Рацетти. Великий знаток военных укреплений. Этот, пожалуй, мог понравиться герцогу. О нем властелин архипелага уже слышал раньше. Такие мастера – на вес золота. И как только сенат решился его отпустить?

Но все равно это не давало ему права говорить без разрешения Джованни Санудо. Эти венецианцы всюду ощущают себя как дома и едва ли не хозяевами. Люди с чувством собственного превосходства. Но ничего! У них еще будет время и возможность узнать, что такое превосходство герцога Наксосского! Пока следует присмотреться к этой троице и выяснить, кто из них будет доносить сенату обо всех делах Джованни Санудо.

А впрочем, зачем выяснять? И так понятно – все трое!

– Кажется, там женщина и дети, – сообщил взволнованный лекарь.

– Вот и посмотри – кто жив, а кто… – Джованни Санудо напрягся и после долгой паузы выдал: – Diagnosis ex observatione[6].

Даже вино не отняло у герцога его ученую мудрость. Чистая латынь – язык науки и священнодействия. Это не «вульгарная латынь»[7]. «Заодно и проверим, какой ты лекарь. Не могла Венеция отпустить хорошего лекаря, когда чума еще бродит по городу. Может, твоя Artium magister[8] выдана в тайных подвалах Совета десяти[9]», – ухмыльнулся Джованни Санудо и пристально посмотрел на молодого лекаря.

Тот не отвернулся, выдержав взгляд герцога. Он только покосился на своих венецианских компаньонов и с их молчаливого согласия ловко перевалился с борта в лодку. После долгого осмотра он поднял голову и с усмешкой сказал, обращаясь к герцогу:

– Diagnosis exjuvantbus[10] в данном случае гласит: «Один мужчина мертв». И, как говорил мой наставник по медицине в славном университете Салерно, contra vim mortis non est medicamen in hortis[11]. Второй мужчина, тот, что на веслах, – articulo mortis[12], и, боюсь, это casus incurabilis – неизлечимый случай. В его теле четыре стрелы. А вот женщина с младенцем и две девушки, кажется, не пострадали. Удивительно! В лодке стрел больше, чем иголок на еже.

– Casus incurabilis – неизлечимый случай… А ты вот возьми и излечи! – в раздражении выкрикнул герцог. – Слышишь! Я велю излечить! Венеция за тебя ручалась.

Затем Джованни Санудо повернулся к своему комиту по прозвищу Крысобой и строго велел:

– Проследи, чтобы лечил. Девушек и женщину – в твою каюту. Завтра взгляну на них. А ты сделай так, чтобы никто на них не смотрел и пальцем не тронул.

– А тот, который мертвый? – поклонившись, спросил Крысобой.

– Похоронишь, как брата родного, – злобно ухмыльнулся герцог.

Ему нестерпимо хотелось вина. Бокал. Нет, еще два. Может быть, два больших бокала заставят Джованни Санудо уснуть и завершат этот проклятый день.

Дай-то Бог.

Потревоженный осмотром лекаря, а затем напуганный громкими разговорами, взахлеб заревел младенец. Его крик тут же приглушила женская грудь. Мужчина на веслах встрепенулся и приподнял голову.

– Живы… – еле слышно вымолвил он.

В ответ женщина тихо заплакала и положила голову на колени гребца.

Герцог пьяно хмыкнул и погрозил пальцем лекарю:

– Слышал? Он жив! А ты говоришь, одной ногой в гробу! Лечи! Хочу услышать от него, по какой причине их так яростно атаковали.

– Похоже, на это есть кое-какой ответ, – склоняясь над мертвецом, загадочно произнес лекарь. – Кажется, я узнаю убитого…

– Ну и?.. – с кривой усмешкой спросил Джованни Санудо.

– Пусть еще взглянут на него мои друзья венецианцы… Но пожалуй… Мне кажется, это Анжело – личный секретарь дожа нашей славной Венеции Андреа Дандоло.

«Одним проклятым венецианцем меньше, – внутренне возликовал герцог Наксосский. – За это нужно выпить!»

Но его злорадства не должны были видеть другие, тем более три венецианских посланника. Джованни Санудо с трудом взобрался на куршею и направился в свою роскошную беседку на корме галеры.

– Герцог… Великий герцог! Оставьте надлежащие распоряжения! Если это секретарь великого дожа, то нужно сообщить дожу и Совету десяти! Это ужасное преступление против республики Святого Марка!

Но на все эти возгласы венецианцев Джованни Санудо, не оборачиваясь, неопределенно махнул рукой. Ему нестерпимо хотелось выпить бокал вина. А лучше два…

* * *

– Мой друг, в интересах нашей славной Венеции ты должен вытащить с того света этого человека. Ты должен. Если нужна наша помощь и поддержка… во всем располагай нами!

Юлиан Корнелиус медленно поднял голову и кисло улыбнулся. Чем может помочь в медицинском вопросе Пьянцо Рацетти? Говорят, он прекрасно разбирается в том, как из камня, дерева и земли возвести неприступные крепости. Это у него от Бога. Но в данном казусе лучше бы ему иметь целительский дар от Всевышнего. Да и от Аттона Анафеса, третьего венецианского посланника, не приходилось ждать разумного совета в столь сложном вопросе, как залатать внутренности человека. Ему, знатоку военных машин, были известны тысячи способов разрушить, разорвать, испепелить, стереть в пыль человеческое тело. Но как вернуть в него душу, воспламенить и оживить, он, скорее всего, не знал. Может, поэтому и молчал.

– Мы должны первыми допросить этого свидетеля. Я пытался говорить с его женщиной и с девушками, но они или слишком напуганы, или не понимают венецианского словосложения. У нас нет возможности вернуться в Венецию и оповестить Совет десяти об этом преступлении. Проклятый комит подпер спиной двери этой каюты, а его помощники зорко следят за каждым нашим шагом. Ты уж постарайся, Юлиан Корнелиус. Венеция тебя отблагодарит! Утром мы внимательно осмотрим труп. И если это действительно Анжело… Герцог Санудо еще пожалеет о том, что не проявил внимания к столь щекотливому делу.

Последние слова Пьянцо Рацетти произнес шепотом, дважды оглянувшись на дверь.

* * *

Лекарь, затягивая и с ответом, и с делом, к которому его призывали, медленно осмотрел тесную каюту. Три шага в длину и четыре в ширину. Все это пространство, чуть побольше могилы, заполоняли мотки веревки, такелаж и всякая всячина, покрытая досками и тощим тюфяком, служившим кроватью для мрачного комита по прозвищу Крысобой.

Мгновением раньше палубные матросы бережно сняли с тюфяка Пьетро Ипато, капитана пылающей «Афродиты». Тот желал сгореть вместе с вверенной ему галерой. Герцог проявил невиданное для него милосердие. Он приказал связать и мертвецки напоить капитана. Впрочем, их объединяли долгие годы доверенного общения и тайны многих дел.

Теперь на тюфяке лежал крупный мужчина, до дикости обросший волосами и бородой. Но на его лицо Юлиан Корнелиус взглянул мельком. Так же, как и на торчащие в его теле стрелы и тугие повязки, почему-то расположенные выше ран. Взгляд лекаря медленно скользил по доскам стен и потолка каюты. Этот взгляд с готовностью останавливался на каждом крюке, на котором висели цепи, плети, одежда и мешки Крысобоя, все то, что нужно было комиту для работы и жизни на галере.

Юлиан Корнелиус с удовольствием осмотрел бы и стену, и дверцу в стене. Но в спину ему дышали Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес. Дышали и ждали. Горячо дышали. С нетерпением ждали.

– Друзья, – едва слышно выдавил из себя лекарь, – мне нужны еще два светильника, горячая вода и мои лекарские принадлежности…

– Да, да! – с готовностью выкрикнули оба стоящих за спиной венецианца и поспешно вышли за дверь.

Оставшись наедине с раненым, Юлиан Корнелиус вдохнул полной грудью. Но это ему не помогло. Голова сама опустилась, а руки сложились в молитвенном жесте:

– Я не знаю, как зовут тебя, человек. Я дам тебе имя – Варвар. Так древние римляне называли всякого бородатого человека[13]. Это имя будет с тобой до тех пор, пока ты не умрешь. А умрешь ты скоро, я знаю. Ведь никто не в силах тебе помочь. Особенно я. Я помолюсь за твою душу. Этому я точно учился.

Юлиан Корнелиус закрыл глаза и стал шептать молитвы. Он вдохновенно произнес Pater noster[14], Ave Maria[15] и уже заканчивал Anima Christi[16]. Заканчивал вечными словами, что успокаивали душу умирающего: «В час смерти моей призови меня. Прикажи, чтобы я пришел к Тебе и с Твоими святыми пел хвалу Тебе во веки веков». Оставалось только сказать «Аминь», но это слово произнесено не было.

– Quis tu sis?[17]

Юлиан Корнелиус вздрогнул и открыл глаза. На него смотрел тот, кого он провожал в лучший мир.

– Я… лекарь, – вдруг перешел с латыни на венецианский Юлиан Корнелиус.

– Ненавижу лекарей, – по-венециански, но со странным протяжным акцентом произнес умирающий.

Юлиан Корнелиус понимающе кивнул, но тут же встрепенулся и сказал:

– Мне приказали тебя вылечить. Это важно!

– Да, это важно, – хрипло ответил раненый. – Спасите мою жизнь, и Господь ответит вам тем же добром, и даже большим. Я уже произносил однажды эти слова. Другому лекарю. Пусть он живет и помнит, что его единственное проявление добра спасло ему жизнь. Помогите!

– Если бы я мог… Если бы не casus incurabilis… У меня не было такого…

– «Неизлечимый случай». У каждого лекаря это впервые. И если он лекарь…

– Если… – едва вымолвил Юлиан Корнелиус и тут же громко добавил: – Если Господу будет угодно.

– Вы сможете. – Умирающий крепко схватил лекаря за руку. – Я помогу вам. И себе! Этой ночью вы многое узнаете о ранах и человеческом теле… И…

Дверь со скрипом отворилась, и в ее проем втолкнули среднего размера деревянный сундук, на котором горели два безопасных светильника.

– Скоро согреется вода, – сообщил голос за дверью, и ее тут же прикрыли.

Раненый с трудом приподнял туловище:

– Подложите мне под спину этот мешок. Теперь под ноги тот. Нет, больший. Раненому в живот лучше находиться в полусидячем положении. А ноги… Потом объясню. Я должен отдохнуть. Возможно, усну. Но как только принесут воду, прикоснитесь пальцем к кончику моего носа. Мне нужно вернуться в подземелье… К мэтру…

Последнее слово лекарь Юлиан Корнелиус не расслышал. Но он был рад тому, что раненый потерял сознание и никто его больше не тревожил и не призывал к действию. Он бы и сам с удовольствием улегся рядом с этим «варваром» и предался сну.

Но в спину ему по-прежнему горячо дышали Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес.

Хуже того, за спинами этих двух истинных патриотов раскаленной лавой дышала Венеция!

И зачем только Юлиан Корнелиус признал в трупе секретаря дожа? Лучше бы лекарь этого не делал. А еще лучше, если это просто ошибка.

* * *

Но он не потерял сознание. Это не могло, не должно было случиться.

Он знал, что такое боль. Может быть, единственный среди живущих, который знал о боли все. И он точно знал – большинство раненых умирали лишь потому, что не знали, что такое боль. Их тела дрожали и погружались в ужас, когда расходилась кожа, рвались мышцы, ломались кости и вываливались внутренности. Их мозг, ошпаренный болью, отказывался понять ее причину и снимал с себя всякую ответственность перед каждой частью тела…

«…За все, что происходит с телом, ответственен мозг! Вот смотри. Внимательно смотри! Это мозг человека! То же находится и в твоем черепе, Гудо…»

Нет, он не потерял сознание. Он только вынужденно вернулся туда, куда в последние четыре года постоянно мысленно возвращался. И каждый раз с отвращением и… с благодарностью. Боль обратилась к сознанию, сознание к памяти. А та охотно, с кривоватой улыбкой, отворила дверь своего лабиринта.

Направо, налево, вверх, вниз, опять направо… И через каждый шаг – двери, двери, двери… А вот и та, за которую просились. Она отворяется. Медленно, как прошедшая жизнь, и так же мгновенно, как она пролетела. Она уже открыта. Она приглашает бездной тьмы и леденящим холодом.

Но он знает: стоит сделать шаг, и окажешься в желанном месте и в нужное время. Желанное и нужное… Только эта бездна тьмы и леденящий холод… Как жутко, неприятно и страшно возвращаться к пережитому, к тому, что было назначено Господом за грехи и определено сатаной за них же!

Подземелье правды. Мрачное подземелье для пыток и казни человека человеком. Место, созданное людьми как прообраз, как догадка о том, что ожидает грешников в аду. А если человеческие пытки и истязания – просто щекотка по сравнению с сатанинскими муками ада? А почему «если»? Так ведь и есть! Вот он – ад на земле для грешников.

И придумал его, и правил в нем сатана в человеческом обличье, мастер пыток и казней – мэтр Гальчини. И он же – равный Богу врачеватель. Великий человек и омерзительное чудовище! Отнимающий и дарующий жизнь! Место его в аду и… в памяти его единственного ученика. Ученика, с обличьем, на которое нельзя было смотреть без содрогания. А имя ученика – Гудо!

Вот он, Гудо. Вот он, мэтр Гальчини.

Их разделяет узкий стол, на скобленых досках его возлежит серо-голубая горка, в петлях и извилинах которой еще недавно бродили мысли и желания.

Голос мэтра Гальчини горячий. Говорит он взахлеб. Таким учитель бывает в те часы обучения, когда предмет науки вызывает у него самого искреннее восхищение.

– Ты уже видел мозги человека. Я знаю, ты крошил человеческие черепа и наблюдал, как из дыр вытекает серая с кровью каша. Тогда ты смотрел на это в лучшем случае с безразличием. Откуда тебе было знать, что это не просто мозг животного, который ты любишь поджаренным с чесноком и луком. Это разум, который выделяет человека из животного мира.

– Я не ел человеческих мозгов. Ни сырых, ни жареных, – с обидой произнес ученик.

Слова Гудо веселят учителя. Он сегодня пребывает в отличном расположении духа, что случается редко. Старый епископ Мюнстера, считающий себя хозяином Подземелья правды, отправился в Рим по делам веры. Путь туда долог, и обратно не ближе. Так что полгода мэтр Гальчини ни с кем не будет делить, даже условно, свою власть над созданным им земным адом.

– Ладно, ладно… В жизни иногда бывают неожиданные повороты… Как знать! Но бараньи или коровьи мозги ты ел, и с удовольствием! Человеческие по вкусу им не уступают, даже… – Учитель закашлялся, затем широко улыбнулся. – У древних философов есть упоминание о племенах, у которых особой удачей считалось съесть мозг врага, чтобы овладеть его мудростью и силой. Но это неправда, уж я-то знаю. А сейчас я хочу рассказать тебе о твоем же мозге, который, как божий ангел, всегда с тобой и спасает тебя от любых бед. Спасает, если правильно обращаться к нему. Мы уже говорили о философах. Ты помнишь, кто они?

Конечно же, Гудо намертво запомнил, кто они такие, философы. Запомнил, после того как четверо суток провел без воды и хлеба. Это учитель посчитал самым верным способом для того, чтобы вдолбить в чудовищно огромную голову Гудо самое светлое и чистое из необъятных знаний мэтра Гальчини.

– Философ – это человек, жаждущий мудрости!

– Именно! Жаждущий! Как ты четыре дня жаждал пищи и воды. Достигший вершины мудрости видит не только то, что вокруг него, но самое главное – он видит, что есть внутри него самого! А это значит, что он способен жить, сколько пожелает! – Учитель на мгновение закрыл глаза и блаженно улыбнулся. – Ты еще пока не понимаешь, как тебе сказочно повезло. Но вернемся к этому величайшему дару Божьему. В философии сознания различают понятия «разум» и «мозг». Указывают также на взаимопроникновение мозга и таких понятий, как сознание, разум, рассудок, дух, душа и память. Об этом мы еще будем говорить. Сейчас хочу сказать вот о чем. Ты помнишь, как определять повреждения внутренних органов со слов тех, кто ранен или покалечен? Хотя бы некоторые.

– Это… Это… Если повреждена печень – боли в правом подреберье с толчками в правое плечо. Травма селезенки сопровождается слабостью, головокружением, болями в левом подреберье, отдающимися в левой половине шеи, ключице и плече. Рвота с кровью говорит о повреждении желудка и…

– Достаточно. Все-таки мне удалось запихнуть в твою омерзительную голову важное и нужное. Теперь затолкаем туда и твоего собственного ангела-хранителя. Надеюсь, это мне удастся. Призвав его, ты сможешь бродить по собственным внутренностям и видеть их, как сейчас видишь меня. А начнем мы с боли. Именно боль учит и приучает мозг! Многие виды боли ты уже испытал на себе. Теперь мы будем учиться ею владеть…

…О, как холоден палец этого венецианского лекаря! Этот холод гудящим сквозняком вытащил Гудо из лабиринта памяти и закрыл за ним дверь, за которой страдания и знания слились в одном теле.

* * *

– Я запомню – прикосновение к носу раненого возвращает ему сознание.

– Нет, лекарь, это не нужно запоминать, – тихо ответил Гудо. – Вода закипает?

– Я бы не решился опустить в нее руку.

– Хорошо. Позвольте взглянуть на ваши лекарские принадлежности.

Юлиан Корнелиус вспыхнул:

– Еще чего!

Но тут же жаром на него пахнула Венеция. Лекарь тяжело вздохнул и поднял крышку сундука. Освещая содержимое безопасной лампой, лекарь затараторил:

– Здесь все, что нужно лекарю с университетским образованием. Вот листы бумаги, на которых изложены важнейшие диспуты о толковании текстов античных и некоторых арабских врачевателей. Гиппократ, Цельс, Гален, Авиценна… А еще рецепты лекарств. Не все, конечно. Важнейшие из них хранятся в моей голове. В этих мешочках целебные травы. Их названия вряд ли тебе понятны, как и то, что, смешивая их в разных пропорциях, можно изготовить и лекарство, и яд. Здесь полезные телу минералы и соли. Это ступка для растирания. Это колбы с насечками для дозирования. А вот это клистир. Видишь – медная трубка с воронкой. На конце трубка запаяна, и в ней проделаны отверстия. Этот конец вставляется в анус на две-три ладони, и через воронку больному подается лекарство. Это очень действенное средство, так как желудок человека, эта маленькая печка, чаще всего сжигает полезное свойство лекарства. А через низ живота лекарства попадают в тело со всей своей целебной силой. Также через клистир можно кормить больного. Но я не думаю, что тебе это важно знать. Это дела ученые. Ах, да! Этот сосуд называется уржария. В нем собирается моча больного. А она, как известно, играет главнейшую роль в определении недуга и того, как лечить болезнь. Что еще… Вот баночки с целебными мазями. Амулеты, освященные Церковью. А также разное, что имеет научное название, доступное для понимания только дипломированным лекарям.

– Значит, ни ножей, ни пил, ни зажимов, ни воротов, ни кусачек, ни клещей, – печально произнес раненый.

Юлиан Корнелиус выпрямился и выпятил грудь:

– Я доктор медицины с дипломом Салернского университета, а не какой-то ремесленник, хирург или цирюльник!

– Простите, лекарь. Я не желал вас обидеть. Только вот мои раны… Здесь без низшей медицинской помощи хирурга не обойтись. Стрелы нужно извлечь, а раны закрыть.

Юлиан Корнелиус вздохнул:

– Я же говорил, casus incurabilis. Я вообще не пойму, почему ты до сих пор жив. Эта стрела в животе… Она так глубоко вошла… Ее невозможно извлечь, если не рассечь всю брюшину. А это скорая смерть! Еще стрелы в ноге, плече, предплечье. Даже если стрелы извлекают сразу после ранения и раны обрабатывают, то едва ли каждый второй доживает до следующего утра. От стрел кровь становится черной и убивает человека. Я слышал, что английские лучники, чтобы сделать свои стрелы смертоносными, перед выстрелом вонзают их в землю…

– И не только, – скрипнул зубами раненый. – Я готов. Нужно вытащить стрелы.

– Я… Я могу попробовать вырвать их из твоего тела. Раз уж это так необходимо Венеции. Что ж, я готов на время стать ремесленником и поработать руками.

– Нет, лекарь, это не поможет. Я уже осматривал одну такую стрелу. Ее наконечник не слишком крепко сидит на древке. Для прочности он посажен лишь на пчелиный воск. Те, кто стрелял в нас, и не думали вновь использовать эти стрелы. К тому же… Только на учебных стрелах наконечники крепко соединены с древком. На войне важнее, чтобы было невозможно вытащить смертельное жало стрелы.

– Да, да… Мне это известно. Хирурги и цирюльники погружают в такую рану щипцы и захватывают острие. Но у меня нет подобных инструментов. Хотя я думаю, на галере что-то найдется.

– Та женщина… и девушки, что были на моей лодке, они здесь? Рядом?

– Думай о себе, – сердясь, произнес Юлиан Корнелиус. – Ты истечешь кровью и… Странно, но что-то из твоих ран не так уж и сочится кровь. Или у тебя ее просто не осталось!

– Это повязки…

Но лекарь с нетерпением перебил больного:

– Какой же злой человек крепко наложил повязки не на саму рану, а возле них? Что за чудовищное невежество! Что за глупость, граничащая с преступлением!

– Эти жгуты остановили кровь, – тихо вымолвил раненый.

– Еще одна глупость! – в раздражении выпалил лекарь.

– Кровь пульсирует по сосудам, и если пережать крупные сосуды…

– И какой же глупец тебе это сказал? – качая головой, с кривой усмешкой спросил Юлиан Корнелиус.

Гудо на мгновение прикрыл глаза…

…Глупец… Глупец – великий Гальчини! Его можно было назвать как угодно, но только не глупцом!

Бывало такое в процессе многолетнего обучения, что мэтр не говорил, а показывал на самом наглядном пособии – человеческом теле! Живом человеческом теле!..

Гудо так же, как и лекарь, покачал головой, но от кривой усмешки воздержался.

Несмотря на пережитое и ужасные раны, на которых было крайне необходимо сосредоточиться, бывшему ученику Подземелья правды вдруг назойливо представилась невозможная картина. Столб, к которому привязан очередной несчастный, попавший в звериные лапы мэтра. Сам Гальчини возле него с набором ножей, заточек и жгутов. А также множество ученых мужей и студентов, расположившихся на ярусных сиденьях вокруг жуткого зрелища.

И действо началось!

Порез – брызги крови. Прокол – жуткий красный фонтан. Еще удар ножом, снова пронзенная мышца. А затем быстрое и умелое накладывание жгутов. И кровь едва сочится.

Во время первого наглядного урока учитель пожалел слов для Гудо. Впереди были долгие годы объяснений.

Но если бы такой урок для ученой медицины состоялся – он, пожалуй, сделал бы одолжение науке. А может, и нет. Слишком непредсказуем был мэтр Гальчини. Ведь невозможно одним действием убедить во многом. Особенно если ученые мужи много веков считали, что в теле человека есть отдельные системы кровообращения: для сердца, для мозга, для желудка. Понадобились бы долгие годы и множество жертв, чтобы убедить всех: система кровообращения одна для всего тела. А переносится кровь от органа к органу через полые трубки. И трубки эти можно закрыть, чтобы избежать ненужной потери крови, пока обрабатывается рана или если нет возможности ее обработать. А главное, благодаря циркуляции крови по единой системе действуют лекарства, которые принимает человек.

Скорее всего, он не стал бы убеждать во всем этом ученых мужей. Первые же его слова, противоречащие всему, что известно науке, встретили бы гневом или смехом. А Гальчини ни того, ни другого в свой адрес не выносил.

Вот этих бы ученых мужей – да в Подземелье правды. Да на долгие десять лет!

Гудо встряхнул своей огромной головой:

– Девушка. Ее зовут Грета. Скажите ей, пусть возьмет, что нужно. Слава Господу, у меня есть все необходимое. А главное – у меня есть Грета!

* * *

…Гудо не узнал ее. Он почувствовал ее сердцем!

Стражники сбросили на каменистый берег несколько мешков, перед тем выбрав из них достаточно того, что они посчитали за плату. Мясо, хлеб, понравившуюся одежду. Ровно половину того, что родственники, друзья и знакомые передали для несчастных, которых судьба забросила на зловещий остров Лазаретто. То была плата за рискованный труд доставки передачи на чумной карантин. Их совсем не волновало то, что остатки в мешках сразу же оказались не в тех руках, которым они предназначались.

Пока четверо стражей закона славного города Венеции держали на прицеле свои арбалеты, голодная толпа, вероятно, наученная горьким опытом, смирно стояла в десятке шагов от берега. Но как только с борта на берег сошли последние несчастные, которых сослали на Лазаретто, и как только эта лодка, привязанная к лодке стражников, отошла на полсотни шагов от кромки воды, толпа качнулась и бросилась к мешкам.

Свалка была непродолжительной. С десяток все еще крепких мужчин кулаками и ножами разогнали стариков, женщин и детей. С веселыми шутками, смехом и довольным криком мужчины выхватили из разорванных мешков то, что подвернулось им под руку, и разбежались в разные стороны. Те же, кому не досталось ничего, рухнули на камни и, подняв мокрые от слез лица к небесам, стали громко взывать к Господу, чтобы тот покарал грешников. Некоторые из молящихся вскоре поспешили за счастливчиками в надежде выпросить у добытчиков то, что могло утолить голод, или же отработать подачку.

На невысокой скале, возвышавшейся справа, стояли еще несколько мужчин – при мечах, в добротной теплой одежде. Они равнодушно смотрели на короткую потасовку, а затем перевели взгляды на вновь прибывших. Эти мужчины не торопясь спустились к берегу, на ходу обсуждая и деля между собой живой товар.

– Пойдем, Кэтрин.

Гудо взял девочку за руку. Кэтрин кивнула и последовала за тем, кто пообещал ее родителям заботиться о ней.

– Эй, постой!

Дорогу Гудо преградили двое покупателей живого товара.

– Это твоя дочь? – спросил тот, что постарше.

Спросил, улыбнулся и положил ладонь на рукоять меча.

– Ну что ты, мой дорогой друг Фарго, – усмехнулся стоявший рядом покупатель помоложе и тоже опустил руку на меч. – Разве может быть у такого урода такая прелестная дочь? Он ее украл. Сознайся! Здесь, на этом проклятом острове, тебя никто не осудит и не покарает.

Гудо поправил перекинутые через плечо мешки и локтем поднял полу плаща. Его рука поглаживала рукоять короткого меча.

Оба покупателя посмотрели на этот меч, затем на крупное тело мужчины в странной синей одежде.

– Мы дадим тебе за девочку полмешка отличной пшеничной муки и бочонок соленого мяса. А еще ты сможешь ежедневно приходить и брать у нас кувшин воды, – деловито предложил Фарго.

Гудо отрицательно покачал головой и продолжил свой путь.

– Ну ничего. Скоро ты ее отдашь нам за лепешку и кружку пива, – мстительно выкрикнул младший покупатель ему в спину.

– Никого и ничего не бойся. Пока я буду в силах и при памяти, с тобой ничего печального не случится. А я всегда буду в силах и при памяти. Но пока нам нужно кое-кого разыскать на этом острове.

Кэтрин вновь кивнула и поспешила за широко шагающим благодетелем, которого родители выпросили у Господа.

Песчаный остров с выступающими глыбами и множеством мелких камней был просто клочком суши в Венецианской лагуне. Бесплодным и непригодным для жизни. Местом отдыха морских птиц и кладбищем для тех, над кем посмеялась судьба. Ни дерева, ни куста. А если и была трава, то ее уже давно переварили желудки узников карантина.

Гудо остановился и огляделся. Неподалеку от берега стояло недостроенное здание. Два крыла, левое едва поднялось от фундамента. А правое крыло было лишь наполовину покрыто дощатой кровлей. На второй половине ни досок, ни балок, ни перекрытий не имелось. Все это или уже сгорело в кострах, или послужило материалом для строительства решетчатых хижин, которые враждебно отстояли друг от друга на десятки шагов. Между этими убогими жилищами без цели и понимания шатались исхудалые люди. Им уже давно было не о чем говорить друг с другом. Да и сил на это тратить не хотелось.

Гудо с девочкой подошел к крайней хижине, стену которой подпирал старик в длиннополой тунике некогда благородного белого цвета и в небрежно накинутом на плечи рваном плаще, отороченном лисьим мехом. Сберегая остатки жизни в себе, старик сидел не шевелясь, и только движение глаз говорило о том, что у него все еще есть интерес к этим остаткам.

– Да пребудет с тобой Господь, старик.

– Пусть лучше пребудет со мной сладкий окорок и бокал вина, – усмехнулся тот в ответ.

– Я ищу женщину и ее дочь…

Но старик прервал Гудо:

– Ищи. На этом острове поиск не составляет труда. Проклятый кусок проклятой земли. Четыреста шагов в ширину и пятьсот в длину. Если твоя женщина не богата и не прекрасна, как утренняя роза, ищи ее среди этих хижин. А вот дочь ее лучше сразу поискать в больнице Святого Лазаря, исцелителя прокаженных и тех, кого коснулась проклятая чума. Но это совсем не святое место. В нем пируют демоны в человеческом обличии.

– Это то здание, крытое наполовину?

– На стенах полкрыши, а у тех, кто там живет, полголовы…

– Да укрепит Господь твое тело и душу, старик.

Старик засмеялся, закашлялся и замахал рукой:

– Иди. Если за твою девочку тебе что-то перепадет, не забудь обо мне. Миска каши лучше укрепит мое тело и душу, чем забота Всевышнего.

Гудо не узнал ее. Но сердце… Оно не могло обмануться. Оно не могло не почувствовать родное, близкое, любимое. Самое дорогое, что было, есть и будет в жизни мрачного чудовища, которое через страх, боль, унижение, молитвы и спасение многих людей обретало человеческие черты. С этими чертами в тело того, кого все ранее называли демоном, возвращалась душа. Именно она своим теплом и божественной сутью не только отогрела сердце, но и оживила его, научив чувствовать, понимать и любить.

Такое сердце не может обмануть душу, ибо оно не позволяет обмануть и себя.

Гудо на мгновение остановился перед сидящим у приотворенной двери юношей. Тот даже не поднял голову, чтобы взглянуть на подошедших. Юноша сжался в комок и был безучастен ко всему происходящему. Лишь то, что он покачивал в руках обрывок одеяла, в котором всхлипывал младенец, позволяло отличить его от мертвеца.

Тень печали легла на уродливое лицо Гудо. Прогнав эту незваную гостью, мужчина в синих одеждах еще ниже натянул край капюшона своего огромного плаща. Ему захотелось крепко зажмурить глаза, чтобы не видеть этого исхудавшего до костей, остриженного наголо подростка с грязным, как у угольщика, лицом. А еще не видеть трясущихся от холода рук и синих ступней ног, покрытых ссадинами и кровоподтеками из-за острых камней негостеприимного острова.

Но зажмурить глаза предпочитают трусы. А также те, кто готов в любое мгновение разрыдаться от жалости к себе и к другим. Рыдать и ничего не предпринимать. Такого за Гудо не водилось. Жизнь и люди ему такого не позволяли.

– Кэтрин, жди меня здесь.

Сердце Гудо рвалось из груди и не понимало, почему ребра до сих пор не раскрылись, освобождая путь. Оно уже должно быть за порогом этой приотворенной двери. Шаг, еще шаг…

В святом месте, которому покровительствовал друг самого Христа, воскрешенный Сыном Божьим из мертвых Лазарь, святости не соблюдали.

Гудо медленно прошел с десяток шагов по огромной комнате, пока не заметил в углу тусклый светильник. Под ним, за досками, уложенными на низких строительных козлах, восседали трое уже изрядно пьяных мужчин. Их камзолы из тонкой шерсти лежали тут же на досках, рядом с остатками пищи, дорогими бокалами и глиняными кувшинами. Вспотевшие от жара очага, пылавшего в нескольких шагах от них, они мутными глазами наблюдали за тем, как на краю этого шаткого стола совокуплялся с женщиной их четвертый друг.

А тот рычал и злобно отфыркивался, всем своим видом показывая, что этот сладостный грех ему не в радость. Он сделал еще несколько сильных толчков, грязно выругался и с силой сбросил женщину с досок:

– До чего ты холодна! Даже мертвая потаскуха была бы мне приятнее.

Сидящие за столом рассмеялись пьяным хохотом.

– Я же тебе говорил.

– Вытолкай ее в шею.

– Я отсюда слышу, как от нее разит холодом. Слышишь, Тьеполо? Выброси ее.

Тот, к кому обратились как к Тьеполо, с трудом натянул на себя узкие кожаные брэ[18] и, пошатываясь, подошел к лежащей женщине:

– Убирайся и больше никогда не показывайся мне на глаза!

– Хлеба, – тихо простонала женщина, – кусочек.

– Может, тебе еще мяса дать и вина налить? – в ярости воскликнул Тьеполо и замахнулся на нее. Постояв с поднятой рукой, он все же передумал и, взяв со стола твердый ком каши, швырнул его в протянутые ладони. – Не приходи, пока не позову.

Женщина подползла к его ногам и принялась горячо благодарить. Но этих слов Гудо уже не слышал.

Он стоял за дверью и шумно дышал, обливаясь потом. Он ничего не видел. Его рука крепко сжимала рукоять меча, который уже несколько лет не окрашивался кровью. Тонкие губы исчезли, а зубы скрежетали, как мельничные жернова. Гудо еще несколько раз вздохнул, затем с трудом оторвал руку от меча и посмотрел на свою широкую ладонь.

– Господи, укрепи меня, – пробормотал он и встряхнул головой.

Его взгляд прояснился.

Гудо поспешно снял с плеча мешки и развязал один из них.

– Это хлеб. Он уже чуть зачерствел, но ничего. Смотрите. Это мясо. А это колбаса. Ешьте, дети. Ешь, Кэтрин. И ты ешь, моя милая Грета.

Юноша вздрогнул, услышав это имя, и медленно поднял голову:

– Гудо, – едва шевельнулись губы, – ты нашел нас. Слава Господу! Как я рада…

Слезы тут же залили это грязное лицо. Слезы радости и великого душевного волнения.

– Гудо! – воскликнула вышедшая из дверей женщина и, обмякнув, рухнула на холодный песок, выронив комок каши.

– И я рад, – растерянно пробормотал мужчина в синих одеждах.

И тут же невероятная боль пронзила его тело. Боль, с которой мгновенно справился приученный мозг, удержавший тело на ногах.

Сделав еще несколько глубоких вдохов, Гудо пошарил в своем мешке и дрожащими руками протянул Грете маленький стеклянный пузырек зеленого цвета:

– Открой его и осторожно поднеси к носу мамы. Мои руки…

Грета понимающе кивнула и бережно опустила младенца на песок. Затем она вытащила свинцовую пробку и поднесла пузырек к неестественно белому лицу матери. Адела втянула запах едкой жидкости и тут же открыла глаза.

– Хорошо. Молодец, – удовлетворенно кивнул головой Гудо. – Из тебя, Грета, выйдет настоящий лекарь. Я научу тебя всему, что знаю. Тебя будут благословлять люди и благодарить небеса!

Грета улыбнулась и обеими руками стерла с лица слезы. От этого оно не стало чище, но на вновь появившихся губах Гудо вспыхнула счастливая улыбка. Такой ее увидела Грета.

А Кэтрин, испугавшись, отступила на два шага.

Это было. И было всего лишь несколько месяцев назад…

* * *

– Вот так?

– Да, лекарь. Держите крепче, но не настолько, чтобы ложка Альбукасиса[19] соскользнула с обода наконечника стрелы. Грета, подай мне нож. Нет, тот, что с меньшим лезвием.

Юлиан Корнелиус сам себе удивлялся. Вначале он не мог поверить в то, что действительно это сделает. Но молчаливые венецианцы за дверью и огромная скала под названием Венеция, способная раздавить, не оставив мокрого места, не позволяли отступить. И он сделал первое движение. За ним второе, и так, незаметно для себя, стал послушным ремесленником под очень умелым и убедительным присмотром мастера. И уж затем пришло удивление.

Нет. Не тому он удивлялся, что его благородные руки, вопреки его воле и убеждениям, выполняли подлую работу. Удивлялся он тому, что у него все получалось, и получалось хорошо! Об этом уже не раз сказал этот странный мужчина в странной одежде странного синего цвета.

Конечно же, стрелы нужно извлечь из тела. И прав раненый человек: эту непростую задачу не решить, просто вырвав из человеческого мяса смертоносное железо. Нужно надрезать рану. Погрузить в нее это полезное устройство. Укрепить его на ободе наконечника стрелы. И только тогда проклятый наконечник можно извлечь из тела. И не рывком, а медленно, помогая и, если нужно, разрезая волокна мышц ножом. Но это лишь слова. Слова, сказанные раненым. Куда сложнее и мучительнее все это осуществить.

А началось с того, что Юлиан Корнелиус кисло улыбнулся и обреченно произнес:

– Ты все равно умрешь. Мы извлечем стрелы из ноги, предплечья, плеча. Но стрела в животе… Я, наверное, смогу раскромсать тебя так, как тебе будет угодно. Да и не наверное, а точно смогу. Скажу правду: мне приходилось возиться с тушами свиньи и быка. Были у нас такие занятия в университете. Не для всех, а только для тех, кто этого желал. Резать не так уж и сложно, хотя и противно. Но что дальше…

Раненый попытался изобразить улыбку, проглянувшую в прорехе его клочковатой буйной бороды, но вспомнив о том, что от его гримасы отворачивались даже монахини, тут же стер ее с лица. Он решил успокоить лекаря только убедительными словами. Словами, произнесенными тихим спокойным голосом, окрашенным благодарностью за помощь:

– Бог воздаст вам, благородный лекарь, за ваши старания. Сейчас мы вытащим ту стрелу, что в плече. Тогда мне станет свободнее, и я смогу помочь не только словами. А рана в животе… Ею мы займемся последней. Я не чувствую необратимых осложнений. Во всяком случае, из моего ануса не хлещет кровь. Хотя можно проверить, если погрузить в него палец…

Юлиан Корнелиус сглотнул слюну:

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я погрузил свой палец в это самое место?

– Нет, лекарь. Я смогу сам, когда мы вытащим все стрелы. А с той, что в животе… я справлюсь.

Лекарь вновь сглотнул слюну и едва слышно пробормотал:

– Любопытно будет посмотреть.

А посмотреть было на что.

– Этот нож подойдет, – сказал раненый мужчина в синих одеждах, берясь левой рукой за тонкий нож с коротким лезвием, поднесенный девушкой. – Легонько потяните ложку, лекарь.

Юлиан Корнелиус сделал небольшое усилие. Но мужчина в синих одеждах даже не застонал. Напротив, он скользнул вдоль стрелы ножом и погрузил его рядом со стволом ложки. Сделав несколько надрезов, раненый ровным голосом велел:

– Вынимайте осторожно. Наконечник показался? Хорошо. Теперь рывком. Вот и первая… Теперь сразу же займемся той, что в предплечье.

Эту стрелу вытащить оказалось проще. Дрожь в руках Юлиана Корнелиуса исчезла.

«Не такая уж и сложная работенка у этих ремесленников-хирургов. Первый раз – и мне уже все понятно. Пожалуй, из бедра стрелу я смогу извлечь и сам», – подумал лекарь, чувствуя, как веселость разливается по его телу.

Но раненый настаивал на своем участии:

– В этом месте бедра проходит очень важный сосуд. Если его повредить, кровь остановить будет очень сложно. Я видел раненых в ногу, которые умирали от потери крови быстрее, чем можно произнести слова молитвы Pater noster.

После этих слов мужчина в синих одеждах попросил девушку подать ему инструменты, названия которых лекарю ни о чем не говорили. Закругленные и узкие полосы железа – они, как и другие принадлежности, лежали в кипящей воде. Так велел раненый. Все это время девушка послушно держала котелок на палке над одним из светильников.

Было страшно смотреть, как эти куски железа в руке раненого входят в его тело. Входят, причиняя боль. Ужасную боль. Боль, которая никак не отражалась ни на его лице, ни в голосе, ни даже в зрачках этого странного человека. Вслед за полосками металла в рану погрузился нож. Совершив им несколько движений, мужчина спокойно попросил лекаря взяться за инструмент, придуманный арабским хирургом. И у ремесленников иногда появляются проблески мудрости.

Юлиан Корнелиус смотрел то на окровавленный наконечник стрелы, то на прикрывшего глаза странного раненого.

«Да человек ли он? Как можно не взвыть, не закричать, не застонать? Под силу ли это человеку? Как можно собственными руками резать собственное тело? Кто он? Святой или… Демон? Слуга сатаны? И я… Я помогаю демону?»

От этого открытия Юлиана Корнелиуса бросило в жар, который необъяснимым образом перешел в озноб. Ноги лекаря задрожали, и он устало опустился на дощатый пол. Его голова затуманилась, в ней кружились тысячи взаимоисключающих мыслей. Сколько это продолжалось, Юлиан Корнелиус не мог сказать. Он очнулся только тогда, когда главная мысль вытеснила все остальные.

«Мне приказали его вылечить. Я выполняю приказ. А спасаю я демона или человека… Это не важно. Пусть другие разбираются, но без меня. Я никому ничего не скажу. И все-таки это скорее демон, чем человек!»

Лекарь с трудом поднялся, посмотрел на раненого и опять уселся на пол.

Девушка, которую раненый назвал Гретой, с улыбкой на устах сшивала рану на бедре. Запросто, как обыкновенная сельская девушка латает порванный мешок. Нет, скорее, как прилежная белошвейка сметывает края дорогой одежды. Только белошвейки при этом еще напевают.

Слава Господу, эта не пела. Она просто и деловито вонзала дугообразную иглу в человеческую кожу, оттягивала ее и втыкала в кожу на другом краю раны. И все это она делала плавно и в то же время быстро и точно.

Едва она закончила свое страшное шитье, мужчина в странных одеждах ласково произнес:

– Теперь уже можно покрыть рану мазью.

– Мазью? Рану? Зашивать рану, как… Как… – Лекарь не мог подобрать нужного слова.

Он уже был на ногах и с растерянностью смотрел на то, как девушка деревянной лопаткой достает из стеклянной баночки что-то желеобразное и растирает его по ране.

– Это только поможет мне, – тихо, но уверенно произнес раненый. – Я множество раз видел, как раны прижигают раскаленным железом или кипящим маслом. В молодости я был на войне. Такое лечение доставляет больше мучений, чем сама рана. Я знаю, у меня есть шрамы от такого прижигания. Но однажды я наблюдал, как одному из сопровождавших отряд цирюльников после большого боя не хватило масла для прижигания и не было возможности разжечь костер, чтобы накалить железо. И тогда он воспользовался тем, что у него оставалось. Помолившись, он стал прикладывать к ранам мазь из яичного желтка и розового масла. Тех, кого он так лечил, мы увидели поутру бодрыми и хорошо выспавшимися. Их раны не воспалились и не отекли. А те, чьи раны залили кипящим маслом, страдали от лихорадки, и края их ран были припухшими.

– Это дьявольщина какая-то, – прошептал Юлиан Корнелиус.

Он сел у стены, твердо решив больше ни во что не вмешиваться. Ему хотелось уйти, но за дверями его с расспросами ждали венецианские посланники. Как им объяснить, что все три стрелы удалось извлечь? Как объяснить, если они не слышали ни единого крика, ни стона, ни проклятия?

А девушка продолжала смазывать, сшивать и снова смазывать раны. По всей видимости, это доставляло ей если не радость, то, во всяком случае, удовольствие. Странное удовольствие. Иногда раненый и его помощница переговаривались между собой. Но лекарь этого языка не знал. Нет, то было не дьявольское наречие. Скорее, схожее с тем, на котором говорят люди, живущие в северных лесах Германии или Дании. Пусть болтают, лишь бы все это поскорее закончилось.

И тогда можно будет выпить огромный бокал вина. Найдется, наверное, такая радость у благодарных Аттона Анафеса и Пьянцо Рацетти. А может, и у этого высоко задирающего нос герцога Санудо. Уж они должны отблагодарить Юлиана Корнелиуса. Ведь он смог спасти…

Постой. Спасти? А эта проклятущая стрела в животе?

В свете безопасных ламп Юлиан Корнелиус видел обнаженный торс мужчины, правое плечо и предплечье которого были туго перебинтованы полосами из выбеленной льняной ткани. Такая же повязка была и на оголенном бедре.

– Я готов разрезать твой живот, – твердо произнес лекарь.

Раненый тяжело вздохнул:

– Мне нужно подумать. Я должен отдохнуть. Совсем немного. Совсем.

Юлиан Корнелиус облегченно выдохнул. По крайней мере, некоторое время можно ничего не делать. И это было замечательно. Можно усесться на краю лежанки и, опершись на стену, прикрыть глаза. Так он и поступил.

Но как только Юлиан Корнелиус прикрыл глаза (во всяком случае, ему так показалось), его тут же потрясли за плечо. Несмотря на то что разбудившая его девушка премило улыбалась, лекарь готов был разразиться громким проклятием. Но тихий голос раненого заставил его промолчать:

– Лекарь, вы видите наконечник стрелы? Я протолкнул ее дальше. Теперь возьмите клещи и потяните. Наконечник должен легко отделиться от древка.

«Протолкнул стрелу. Через собственные кишки, мышцы, кожу. Проклятая Венеция! Куда ты меня направила? Чем прогневал я Господа, что переживаю все это? Зачем ты послал мне этого… Этого…»

Юлиан Корнелиус так и не решил, кого именно. Он с гневом на самого себя отбросил всякие мысли и с жадной решимостью покончить со всем этим как можно скорее выхватил из кипящего котелка клещи. Благо его руки были защищены замшевыми перчатками, которые лекарь, как и берет, не снимал даже летом – особое отличие доктора медицины от всех прочих людей. Не дав остыть странному на вид металлу инструмента, Юлиан Корнелиус с готовностью повернулся к раненому.

Теперь лекарь мог разглядеть спину этого странного человека. И он от нее отшатнулся. Ему никогда еще не приходилось видеть столь широкой спины со столь явно выступающими узлами мышц. Но не это зрелище потрясло лекаря. На этой широкой спине не было места, даже в два пальца шириной, не испещренного шрамами. Эту спину многократно и с особым старанием били батогом, секли плетью, кромсали тонкой цепью и рубили железом. Во многих местах рассеченные мышцы срослись жуткими буграми, в других они отсутствовали вовсе, образуя вмятины.

– Вы видите наконечник? Потяните за него, – напомнил раненый.

Ему, по-видимому, было неприятно, а точнее, больно лежать на правом израненном боку. Но это было необходимо, так как он проталкивал стрелу неповрежденной левой рукой.

«Господи, верую в Тебя и в Твои деяния», – взмолился Юлиан Корнелиус и крепко схватил клещами окровавленный треугольник кончика стрелы.

Все же ему не пришлось прилагать значительных усилий. Через мгновение лекарь уже рассматривал ненавистный кусок железа, а уже в следующее, ослабев, наблюдал за тем, как этот странный человек левой рукой извлекает из раны окровавленное древко стрелы.