Читать книгу Проклятие палача - Виктор Вальд - Страница 6

– И что, он все это время так?

– Да. Уже вторые сутки. Только вначале он постоянно напевал без слов, а теперь даже куплеты слышно. Вот прислушайтесь, ваша светлость.

Джованни Санудо чуть наклонился и выставил правое ухо:

– Действительно, он напевает. Я даже могу разобрать несколько слов: «Эдвард, Эдвард. Конь стар у тебя…» Только поет он на верхнегерманском языке. Мне хорошо знаком этот язык.

– А утром он пел на французском. Я жил некоторое время в Орлеане. Мне кажется, было несколько слов и на английском.

– Да, лекарь, ты прав. Все это странно. Но все же твоя уверенность в том, что в этого лодочника вселился дьявол, мне кажется, лишена основания. Может, он много странствовал. Есть такие бродяги, которым не сидится на одном месте. А то, что он в бреду, и так понятно. Ведь раны его очень серьезны. Тебе удалось их залечить, но… Господу виднее, нужна ли ему жизнь или душа этого человечка.

– А мне кажется, ваша светлость, просто он еще не окреп. А тут и вы с вашим… властным голосом. Вот и струхнул этот малый. Да со страху еще и умишком тронулся. У меня на галере… Простите, на вашей галере «Афродита» был такой матрос. Я на него гаркнул крепко, он и брякнулся в обморок. А потом и совсем, казалось, ума лишился. Так я его по старинному морскому порядку привязал под руки и в море бросил. Полдня тащили его на привязи. Вытащили всего синего, думали, отмучился. А он ничего, отошел и к службе годен был вполне. Но я его все же ссадил на берег. У тех, кто долго в море, и так умишко в расстройстве. А что от этого ждать…

– А ты знаешь, мой друг Пьетро, это хорошая мысль. Давай и этого лодочника окунем. Вдруг и впрямь поможет. Хочется мне все же с ним побеседовать. Как, лекарь, думаешь, есть смысл?

– В медицинской практике порой сумасшествие лечили ледяной водой. Были случаи полного восстановления рассудка. И все же как ученый лекарь хочу внести некоторую ясность. А эта ясность чаще всего и является диагнозом. То есть нужно установить, какой род сумасшествия постиг больного. В человеке есть четыре природы: черная желчь, желтая желчь, флегма и кровь. Когда они в согласии между собой – человек здоров и радуется жизни. Нарушение каждой из указанных мною человеческих природ приводит к болезни. Великий философ и врачеватель Платон в диалоге «Федр» указал на два вида безумия, оно же и сошествие с ума: болезнь и божественный дар. Божественный дар – это форма полезного безумия: магическое, мистическое, поэтическое и эротическое. То, что неученые люди понимают как экстаз, восторг, видение, – это тоже безумие. Безумие полезное, делающее человека счастливее. Но нарушение четырех природ, вызвавшее сумасшествие человека как болезнь, – печальное зло. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем, когда в человека вселяется демон. Это уже крайняя ступень сумасшествия. Простите, благородные господа, за столь долгое вступление к простым словам: чтобы вылечить сумасшедшего, необходимо понять фактор, вызвавший это состояние. И тогда уж нужно браться за дело.

– Может, он в поэтическом экстазе…

– Глупости говоришь, Пьетро. Посмотри на его рожу. Об нее хорошо убивать щенков. Где уж тут до тонкостей чувств? Скорее тут болезнь. Что в таком случае помогает, лекарь?

– Методов множество, ваша светлость. Прежде всего, это тяжелый труд или жестокое телесное истязание, чтобы ослабить внимание больного к своему горящему разуму. Полезно также вдыхать пары ртути и сурьмы или, как чаще его называют, рвотного камня. А также принимать настойки из белладонны, мака, мандрагоры. И, конечно же, отворить кровь и освободить тело от мрачных настроений…

– А если же человеком овладел демон?

Лекарь многозначительно кивнул:

– Тут требуется сложное лечение. К тому же в этом нужно быть уверенным, ибо только тогда помогают молитвы и заклинания. Их обычно читают над дырой, просверленной в черепе, из которой и должен изойти демон…

– Пробить голову?

– Есть и более простой способ: обрить голову, накрест разрезать кожу до кости и стянуть лоскуты. Хорошо бы перед молитвой посыпать открытый череп ржаной мукой, но лучше солью. И тогда…

– Довольно, лекарь. Это все еще успеется. А пока что подвяжите этого больного под руки и бросьте за борт. Посмотрим, прав ли ты, капитан Пьетро Ипато.

* * *

Да, бесконечное бормотание стало приносить свои плоды.

Гудо припоминал слова и даже целые строфы. Но из всего этого песня никак не желала складываться. Тогда он стал ее сшивать из слов на разных языках. Стрелок Рой настойчиво вбил ему в голову песенку на верхне-и нижнегерманском наречии, на франкском и английском, на швейцарском и общескандинавском. Других народов, что осмелились держать в руке меч и копье, он не знал. Но и воинов из этих стран в избытке хватало для его издевательств.

«Да, да… Верно. Мой конь красно-бурый был мною убит. Мать моя, мать! Дальше… Знаю, знаю. И это знаю… У сокола кровь так красна не бежит… Твой меч окровавлен краснее… А дальше? Дальше? Ах, да!»

И Гудо радостно затянул:

– Ты слышишь, как распелся! – рассмеялись с куршеи.

Гудо поднял голову. Все еще плотный туман в голове и заплывшие опухолью глаза не позволили ему в подробностях рассмотреть всех тех, кто собрался на досках куршеи, чтобы потешиться над ним. Но некоторые голоса он все же разобрал.

– Крысобой! Надеюсь, канат не прогнил и наша рыбешка не сорвется?

Это голос герцога. Дьявола-герцога.

– И канат, и узел на нем – все будет надежно, мой господин.

А это Крысобой. Этот тоже не от семени людского.

– Что вы так долго с ним возитесь? Снимите скорее с него одежды…

И этот голос Гудо слышал: он велел сбросить капюшон и поднять голову. Сейчас велит раздеть Гудо. Но этого нельзя допустить. Особенно – стянуть с него единственную надежду на спасение, огромный плащ с потайными швами.

Двое гребцов и два палубных матроса пытались в тесном пространстве между банкой и стеной оторвать руки от туловища мужчины, похожего на медведя. Но они больше мешали друг другу, чем выполняли порученное.

– Я встречал сумасшедших, в тело которых вселился дьявол, и те легко разбрасывали с десяток крепких селян. Таких не грех огреть чем-то тяжелым по голове.

А это голос лекаря Юлиана Корнелиуса. Не друга. Врага.

– Да и впрямь силен, как дьявол. Вяжите канат так. Пусть полощется в одежде.

Еще мгновение, и крепкая веревка стянула грудь Гудо. Только сейчас он, похоже, пришел в себя. И это его совсем не утешило. Ведь он ощутил в своем теле жар, а это уже было весьма печально. Сильный жар в теле способен иссушить его, а иссушив – убить.

Гудо огляделся и кивнул. Он перестал сопротивляться, и восемь рук подняли тело в синих одеждах над бортом.

Уже в полете Гудо услышал, как громко вскрикнула женщина и как резко оборвался ее крик.

«Адела! Моя милая Адела!» – едва не вырвалось из его сердца, но холодная вода покрыла Гудо с головой. Этому мужчина лишь улыбнулся: «С небес я попал в другую субстанцию – в воду. А есть еще и земля. Туда я точно не желаю».

* * *

Крысобой со злобной улыбкой вытравлял канат. Этот урод в синих одеждах никак не желал погружаться в воду по самую макушку. Он то и дело вытягивал себя из воды, крепко схватившись за канат. Но каждый раз комит на пол-локтя отпускал его, вновь отправляя сумасшедшего во все еще холодные волны.

– Если и вовсе упустишь веревку, то этим весьма порадуешь морского царя, и не только, – послышался шепот над его ухом.

– Ага, – ухмыльнулся Крысобой лекарю, повисшему рядом на борту. – А также русалок, тритонов и другую морскую нечисть. Я бы и не против. Этот ублюдок своими мазями и кровью пропитал всю мою каюту. Медузу бы ему в глотку и три морских ежа!

– Так за чем же дело стало?

Комит тихонько рассмеялся и спустил канат сразу на три локтя.

– Эй, ты! – услышал странный голос Крысобой и, озадаченный, медленно повернул голову. – Тебе велели окунуть этого человека, а не топить.

Комит икнул и странно посмотрел на лекаря. Нет. Тот молчал. Конечно же, этот голос не мог принадлежать венецианцу. Голос раздался сзади, с куршеи. И говорить с Крысобоем мог только тот, кого комит считал немым от рождения. И не только комит, все, кто долгие годы видел за спиной великого герцога две молчаливые статуи в тяжелых доспехах. Они и сейчас стояли вдвоем, крепко сжимая рукояти огромных мечей.

Крысобой встряхнул головой. Что же это? Герцог поспешил на женский крик, а его два верных пса не последовали за ним, несмотря на свою многолетнюю выучку. В это не верилось. Неужели эти два гиганта нашли более интересное зрелище, чем спина его светлости герцога? Что за важность в том, чтобы наблюдать, как комит выполняет простое задание властелина? Им не это было велено, Крысобой помнил точно. Значит, они остались по своему умыслу. Что за дело этим жестоким воинам, не знающим ничего человеческого, до лодочника в странных синих одеждах?

Но все эти мысли, в одно мгновение пронзившие мозг комита, тут же были выбиты другой, желавшей спасти порождавшую их голову. Эта мысль стальной хваткой задержала, а потом и вовсе удушила сильное желание разразиться в неудержимом… смехе.

Именно смехе! Ибо голос одного из тех, кто внушал животный страх всем тем, кто наблюдал или просто слышал о том, как эти две машины смерти разделяют людей одним ударом на две половины, вызывал неудержимый смех. Таким голосом говорят заплаканные дети, уроды-карлики и гнусные комедианты на подмостках ярмарочных балаганов. По меньшей мере странный голос для грозных воинов, если не сказать точнее – недопустимо нелепый голос, которым лучше не пользоваться, а по-прежнему оставаться молчаливым, как крепостная башня.

Крысобой посмотрел на лекаря. Юлиан Корнелиус зажал нос рукой и отвернулся к борту. Он тоже не желал познакомиться с мечом железного гиганта, но не имел той силы воли, которой гордился комит, и не мог себя сдержать.

– Хватит. Вытаскивай его, – велел второй железный человек.

И это было произнесено таким же немыслимо уродливым голосом и с той же вызывающей смех интонацией.

«Пожалуй, если им надоест махать мечом, то они не пропадут. На ярмарках и при дворах властителей им цены не будет», – едва не сорвался в хохоте Крысобой.

В немом припадке он закивал головой и, чтобы как-то себя успокоить, стал вытаскивать из морских волн жертву в синих одеждах.

– Все, хватить набивать свои утробы моим сытным обедом и чесать задницы. Весла на воду! Где проклятый комит? Вынимай это синее чудовище. Подавай команду. В путь! В путь!

На громовой голос герцога тут же отозвались бронзовые свистки подкомитов, сигнальная труба и громкие выкрики старших по командам. Галера задрожала от топота босых пяток, заскрежетала уключинами весел, задышала сотнями человеческих легких.

Наблюдавших за тем, как нырял в волнах сумасшедший лодочник, словно ветром сдуло. Крысобой при помощи двух гребцов последней банки с трудом перевалил через борт огромного мужчину, отяжелевшего еще и оттого, что его синие одежды впитали множество ведер морской воды.

Эта тяжелая работа не на шутку разозлила комита, он в сердцах пнул обмякшее тело, и оно грудой лохмотьев легло на доски палубы.

– Мне гораздо легче было тебя убить. Скажи спасибо этим…

Крысобой не договорил, но красноречиво кивнул в сторону двух огромных воинов. Гудо приподнял голову и тоже посмотрел на них. Но он не увидел лиц. В открытых забралах все так же белели бесстрастные маски ко всему безучастных людей.

* * *

Прошлую ночь Гудо почти не спал. Тысячи мыслей захватили его мозг и требовали их осознания. Слишком долго он пребывал в беспамятстве и безвестности.

Такое с ним случалось. В юности, после ранения в голову, довольно часто. С годами все реже, но по времени дольше. Это состояние, когда Гудо все слышал, двигался, приседал, вставал, но при этом ничего не видел перед собой и никак не отзывался на голоса других, сразу же заметил мэтр Гальчини. Он с интересом наблюдал за поведением своего ученика и делал заметки на серых листах бумаги. Наверное, мэтр, если бы пожелал, мог многое рассказать своему ученику о его болезненной странности, причем весьма забавное. Но он ограничился лишь тем, что нехотя бросил несколько слов через плечо, и то скорее для себя:

– Периодичность провалов памяти есть. Есть и другое – провал при всплеске чувств. Особенно когда тревога хватает за сердце. Наверное, мозг и сердце имеют какую-то связь. Скорее печальную. Любопытно будет понять. Любопытно…

Гудо не было любопытно. Ему было грустно. И в то же время приходилось признать, что учитель скорее ошибался, считая провалы в памяти ученика отражением физической связи сердца и мозга. Его ученик в последнее время пришел к другому выводу.

Господь! Его Дух Святой! Вот кто милостью своей спасал пылающий мозг раба своего в те мгновения, когда серые извилины разогревались докрасна. Спасители Гудо не давали силам зла совершить ужасный грех. И в то же время святостью своей они указывали путь, по которому он должен следовать, чтобы получить прощение. Значит, Господь подправлял жизненный путь человека, которого создал как физического и духовного урода.

Почему? Разве сможет кто за Господа ответить или даже попытаться сделать это? И не стоит вопрошать Его, ибо ответ невозможно услышать. А тем более понять. Просто нужно жить. А понимать можно только то, что уже произошло.

Бог милостив и справедлив. Чтобы Он ни сделал – это во благо человека и человечности. Его дела важны и нужны. Он погружает Гудо в беспамятство, чтобы исправить его путь.

Ведь привел Господь бессознательного Гудо к порогу Аделы. Остановил Гудо у проклятой виселицы и вернул за тайным наследием тамплиеров. Дал ему Аделу, отнял, чтобы потом опять отдать.

А что же сегодня? Адела рядом, но не с ним. Что будет завтра? Мысли, мысли, мысли…

Тысячи мыслей давят на мозг, превращая его в лепешку. Вот только бы еще не думать о чудовище герцоге и о том, на что он способен. Тогда точно можно сойти с ума.

* * *

Джованни Санудо со скукой осматривал берега Эпира, от которых поднимались горы Пинда. Их голые суровые скалы навевали ему неприятные чувства. Такое бывало с ним каждый раз, когда за кормой оставались сказочные берега Далмации и начинались неприветливые огромные камни родины самого знаменитого из царей-полководцев, печально известного Пирра[38].

Ах, как прекрасна Далмация с ее многочисленными островами, щедро покрытыми вечнозелеными деревьями, кипарисами, кустарниками лавра! На них растут тысячи трав, а еще больше цветов. Даже отстоящие далеко от материка и едва сбрызнутые дождями острова благоухают и буйствуют разноцветьем. В их прозрачных голубых водах нескончаемы стаи рыб, водится множество ракообразных и моллюсков, которыми лакомятся верткие тюлени-монахи и благородные дельфины.

А горы! Они, как воины, стоят на защите плодородных долин и дают начало полноводным рекам. Их смешанные хвойно-лиственные леса полны зверья и дичи. Бурые медведи, волки, лисы, лесные коты жиреют от изобилия оленей, косуль, серн, зайцев и барсуков. А в густых кустах, на болотцах и ручьях живут тысячи и тысячи глухарей, куропаток, гусей, аистов, журавлей. С высоты сосен и кедров их спокойно созерцают всегда сытые коршуны, соколы и белоголовые орлы. С таким изобилием пищи хищным птицам безразличны тысячи ящериц, змей и черепах, которые с наслаждением греют свои тела на залитых солнцем прибрежных склонах.

А там, за горами, раскинулись столетние оливковые рощи, ряды мандариновых и лимонных деревьев, виноградники и плодородные поля. Изобилующие рыбой полноводные реки тихо несут свои воды в густой тени лесов из ивы, тополя, дуба, липы и клена.

И над всем этим раем разлился чистейший воздух, пропитанный сладостным ароматом лаванды и цветущего мирта!

Конечно, и в горах Пинда[39] есть свои прелести, но все же больше в них серо-черных тонов, густых молочных туманов, опасных пропастей и злобного завывания неутомимых ветров.

Эх, если бы не срочные дела, если бы не нужно было посетить двор сербского короля Стефана, находящегося сейчас в Арте, в связи с задуманным им грандиозным планом, то Джованни Санудо не спеша проплыл бы вдоль неприветливых скал, а не подвергал бы свою жизнь всевозможным опасностям.

Жизнь свою и тех, кого Господь послал ему в подарок на утыканной стрелами лодке. Этим девушкам, женщине и ее ребенку еще предстоит сыграть большую роль в драме, которую задумал, написал и решил представить миру великий герцог Наксосский.

Пусть мир удивится, наградит Джованни Санудо аплодисментами и назовет его божественным.

И чего им плакать, этим глупышкам? Их ждет интересная, содержательная и богатая жизнь. Это, конечно, если все получится, как задумал Джованни Санудо. Хорошо, что герцог их предупредил всего за час до того, как подали с берега лодки. А не то эти глупышки рыдали бы всю ночь. И почему, спрашивается? Сыты, одеты в прекрасные наряды, под надежной охраной. Живи и радуйся. И, конечно же, поступай так, как велит хозяин Джованни Санудо.

А может, просто дать им по большому бокалу вина? Пусть так и будет.

Джованни Санудо, попивая мелкими глотками сладкое вино, отдавал последние указания капитану Пьетро Ипато:

– Надеюсь, ты меня услышал правильно и сделаешь все, что я велю, с наибольшим старанием.

– Да, мой господин, – в десятый раз склонил голову тот, кто с отъездом герцога становился господином галеры «Виктория».

– Держи среднюю скорость. Помни, мне будут нужны здоровые и крепкие рабы. Им предстоит тяжелая работа. По прибытии на Парос проследи за тем, чтобы венецианцы не бездельничали и сразу же брались за свое ремесло. Лекаря беру с собой. Кажется, он все же что-то знает и умеет. В моей свите должен быть ученый лекарь. Через десять недель ты должен привести «Викторию» на Наксос, если не будет других повелений. Все важное я сказал. Вели грузить на лодки мои вещи, охрану, свиту и моих прелестных дам.

Джованни Санудо подошел к краю кормовой беседки и с ее высоты осмотрел галеру. На якорной стоянке все шло так же, как обычно. Люди с наслаждением подставляли лица и обнаженные спины ласковым солнечным лучам. Они радовались возможности отдохнуть, а еще больше тому, что знали: суровый герцог покидает галеру. Работы не убавится, но дышать станет легче. Это читалось на всех лицах, которые на мгновение поворачивались к нависшему над ними герцогу. Плохо скрытая радость читалась и на лице Пьетро Ипато.

«Дьявол с вами со всеми. Это ненадолго. Вы все в моей крепкой ру…»

Резкий детский крик прервал мысль Джованни Санудо. Его взгляд устремился к тому месту, откуда раздался крик, а затем и заливистый плач ребенка.

– Мой малыш! О господи!

В мгновение ока он спустился по лестнице и остолбенел. Его женщина держала на руках плачущего малыша, левая сторона лица которого была залита кровью.

– Что здесь произошло?! – взревел герцог.

Трясущийся Крысобой указал рукоятью кнута на лодочника в странных синих одеждах:

– Это он. Этот сумасшедший… Он посмотрел своими дьявольскими глазами на женщину, и та протянула ему малыша. Даже я подумал, что он желает его поцеловать на прощание. Но… Этот… Он не поцеловал ребенка. Он откусил ему пол-уха. Это не человек. Этот сумасшедший людоед! Я убью его. Мой кнут выпьет всю его кровь.

Джованни Санудо побледнел:

– Мой малыш… Я на него рассчитывал. Ты… – Герцог рванулся было, чтобы спрыгнуть с куршеи, но только крепче ухватился за поручни лестницы. – Что ты натворил?! Я не знаю, слышишь ли ты меня, понимаешь ли… Но твои мучения будут настолько ужасны, что содрогнется ад. Тебя разденут, обтянут самой крепкой рыбацкой сетью. Каждый день я буду лично срезать по десять кусков кожи, выпирающей из ячеек сетки. Потом оболью эти места кипящим маслом, чтобы ты не истек кровью. А когда на тебе не останется кожи, то сеть еще крепче натянут, чтобы выступило твое мясо. Тогда я буду срезать мясо и вновь заливать его маслом. И так дойду до самого скелета. Ты слышишь? Так тому и быть. А пока… А пока, Крысобой, выбей ему зубы, чтобы он еще кого не съел. Береги его жизнь. Она нужна мне. Очень!

* * *

Морская плоть бурлила, гневаясь из-за того, что тяжелые весла беспокоили ее, раз за разом в нее погружаясь. Она шумела вздымающейся волной и шипела падающими с деревянных рук галеры сотнями струй и тысячами капель. Она сердилась белыми хлопьями пены, остающимися за кормой корабля.

Там же, за кормой, всплывали глупые, любопытные и ленивые рыбешки, оглушенные веслами. Они сами себя наказали. Теперь они стали кормом для сотен чаек, буревестников, тяжелокрылых пеликанов и стремительных рыбаков – соколов. Птицы ссорились между собой, роняли добычу, вновь опускались на воду и кружили, кружили, кружили. А устав, садились на мачты, оснастку, перила и борта галеры. Им нечего было опасаться людей, ведь мясо морских птиц отвратительно на вкус. Но больше их защищало древнее поверье: убивший морскую птицу обязательно утонет. А уж там, в глубинах, морской царь спросит с него сполна, а потом превратит в мелкую рыбешку, которую потом и сожрут морские пернатые.

– И не думай об этом, дружище Ральф.

Ральф с трудом оторвал взгляд от крупной чайки, тяжело шлепающей перепончатыми лапами по доскам куршеи.

– Ну как «не думай». Смотрю я на эту тварь морскую, а вижу курицу. Тоже птица, но тварь преполезнейшая. И тебе яйцо, и перья, и пух. А мясо? Мясо! Как я любил зажарить на вертеле жирную курицу, потом обвалять ее в муке, и в котелок. Одним бульоном сыт будешь до третьего дня. А мясо… Ароматное и просто тает во рту. И зубов не нужно, чтобы от кости отделять…

Весельчак предупреждающе крякнул и потянул на себя весло. Ральф чуть замешкался, расставаясь с приятными воспоминаниями, но вовремя приложился к ненавистной деревяшке. Описав дугу, гребцы на миг расслабились. На единственный миг в этом цикле, когда весло само по себе опускалось в воду.

Ральф чуть наклонился к своему другу по галерной банке:

– Насчет зубов не нужно было… Но я думаю, наш беззубый людоед спит. Он и так две ночи не спал. Когда же ему спать? Он знает: днем мы не станем его душить. А уж ночью…

Мускулистая спина Ральфа напряглась, зубы сжались, голова запрокинулась. Ход лопасти весла в воде – наивысшее напряжение для мышц гребцов.

– Ну-ну… – в сомнении покачал головой Весельчак.

Он был старше Ральфа и, в отличие от него, занимавшегося простым ремеслом разбойника на дороге, имел в прошлом более умную работенку. Весельчак крал лошадей. Это значило, что помимо людей ему приходилось иметь дело с самыми благородными из животных. А с ними нужны и ум, и знания, и деликатный подход. Но самое главное, конокрад должен иметь большой жизненный опыт. При этом не важно, сколько лет ты прожил. Важно, как именно!

За долгую, почти тридцатилетнюю жизнь Весельчак правильно расставил все на свои места. Выше всех – рыцарский конь. Умный, сильный, знающий себе цену. Потом идут боевые лошади. За ними – верховые, запряжные, тягловые. И всякая другая кляча.

Потом шли люди. Владыки, рыцари, церковники, купцы, ремесленники, селяне и прочая сволочь. Где-то между рыцарями и купцами находились воры, главные из которых – конокрады.

И лошадей, и людей Весельчак повидал немало. Поэтому знал, как вести себя с теми и другими. Кроме того, обладал он и чутьем, подсказывающим, как подстроить нужную ситуацию, как использовать ее. А еще оно подсказывало, когда нужно зарыдать, а когда рассмеяться. Чаще он смеялся. Растирающих по лицу слезы в последние годы царствования чумы было предостаточно. А вот улыбка на лице незнакомца радовала и вселяла доверие. Ведь доверие людей, а особенно лошадей – это залог успеха в его сложном ремесле.

Глядя на сумасшедшего людоеда в синих одеждах, Весельчак желал одного – как можно скорее избавиться от него. Ведь его чутье настойчиво, одной палочкой барабанило: избавься. Он желал избавиться, но не хотел принимать в этом участие. Потому что вторая палочка барабанила еще громче: и не пытайся причинить ему вред. А как можно избавиться от этого страшилища, не причинив ему вреда?

Пусть Ральф его ночью и придушит. Если сумеет, конечно. Уж больно силен этот сумасшедший. Вчетвером не смогли даже плащ с него стянуть. Помня об этом, Крысобой, чтобы выполнить приказ герцога, попросил себе в помощники крепких вояк-арбалетчиков. Неизвестно, сколько им капитан и комит выставили вина, но сил приложили они немало.

Навалились, насели, голову к небу вывернули. Только тогда Крысобой рукояткой кнута по зубам хряснул. Потом еще раз хряснул. И еще.

Людоед сразу все передние зубы проглотил. Потом кровью их долго запивал. А потом еще дольше губы разорванные зализывал.

Может, кому и жутко было на это смотреть, но не Весельчаку. Повидал он на своем веку и худшие страсти. Это уж потом его дрожь проняла, когда этот малый в синих одеждах прекратил мычать, выпрямился – он ведь в клубок свернулся после наказания – и уставился на гребцов.

И Ральф, и Весельчак едва весла не бросили. Пересилили себя. Ко всему привыкнуть со временем можно. Даже к этой чудовищной роже, которая с провалом во рту еще меньше напоминала человеческий образ. Привыкли даже к дьявольским немигающим глазам, которые смотрели в самую душу сверкающими золоченым стеклом зрачками.

Весь день просидел этот сумасшедший и даже не пошевелился. Всю ночь горели огоньками его глаза. И затем полдня. Только когда подали обед, его рука ожила и погрузилась в общий котел, в котором мальчишка разносил кашу. Мальчишка тут же обделался и, бросив свою ношу, сбежал. Вместо него за кашей пришел комит.

Крысобой долго смотрел на то, как беззубый людоед тщательно пережевывает все еще кровоточащими деснами комки каши. Но, так и не дождавшись того, чтобы на его глазах сумасшедший взял вторую пригоршню пищи, не выдержал и воскликнул:

– Едят те, кто работает! Кто ворует, знакомится с моим кнутом. Лучшим кнутом под небесами. Гляди, урод! Все глядите! Глядите и не шевелитесь!

Комит завертел головой. В предчувствии дармового зрелища, что было редчайшим событием на галере, все встали и вытянули шеи. По тому, как замерли люди и прекратился даже шепот, можно было судить: они уже ранее видели нечто похожее и желали увидеть еще раз.

Из поясного мешочка Крысобой выудил кусок копченого мяса и, оторвав часть зубами, поднял ее над головой. Дождавшись того, чтобы глаза всех наблюдавших сосредоточились на пахучем кусочке пищи, комит пристроил его на изогнутом кончике перил лестницы. Затем отошел на три шага и замер.

Ждать пришлось недолго. Из-под досок куршеи, вздрагивая носом, выползла крыса, одна из сотен, считавших себя хозяевами корабля. Уверенные в этом серые твари сновали по палубе даже днем. Редко кто-то из гребцов мог проспать положенное время, чтобы хотя бы раз за ночь не проснуться от крысиного писка возле уха и оттого, что дьявольское отродье обнюхивало нос и губы. А чтобы сохранить пищу и воду от этих хитрющих воров, приходилось сколачивать крепкие бочки и ящики, часто проверяя их на наличие прогрызенных дыр.

Мерзких тварей ненавидели все. И поэтому все с напряжением наблюдали за происходящим.

А взрослая опытная крыса вовсе не спешила. Она долго прислушивалась, еще дольше присматривалась и, если бы не кружили над добычей быстрокрылые птицы, пожалуй, отложила бы рискованный бросок на некоторое время. Но птицы уже узрели дармовщину. Их круги сужались и становились все ниже.

И крыса не выдержала. Уж очень могуч был запах копчености, уж слишком призывно выглядела это вкуснятина. Она стремительно пересекла доски куршеи, взобралась на первую ступень лестницы, а оттуда по стойке на перила. Оставалось лишь схватить лакомство и быстро утащить его в трюм. Там еще придется побороться за него с сородичами, но это не беда.

Верно, не беда. Беда для крысы была в руке комита. Едва крыса потянулась к приманке, он взмахнул кнутом. Описав петлю в воздухе, железный крючок на конце шнура из бычьей кожи просвистел положенное ему расстояние и погрузился в крысиное тело. В следующее мгновение крючок, подчиняясь движению кнута, разорвал серую воровку на две части.

Куски разорванной крысы разлетелись в стороны, оставив кровавое пятно, которое тут же стал затирать мальчишка, заранее приготовивший воду и тряпку.

Свист, крик, хлопанье в ладоши и удары босыми пятками по доскам отогнали птиц далеко от галеры. Никто не любил комита, но Крысобой вызывал в такие мгновения восторг. Подлинный восторг.

Комит широко усмехнулся и победно расставил руки. Затем он потряс своим грозным оружием и повернулся к стоящему на ногах сумасшедшему в синих одеждах:

– Теперь тебе известно, почему меня называют Крысобой. Моя крепкая рука не знает промаха. Не советую тебе с ней знакомиться, как и с моим главным помощником. Под этими небесами еще не родился человек, лучше меня владеющий кнутом. Если такой найдется, я сам брошусь в море и утоплюсь. Но морской царь никогда меня не дождется. Так что слушай меня как Господа. Хочешь есть – работай. На этой банке как раз не хватает третьего гребца. Берись за весло, дьявольская рожа!

Но сумасшедший уселся под стеной и завернулся в свой огромный плащ.

– Не кормить и не давать воды, – рявкнул комит и еще громче добавил: – Весла на воду! Хватит набивать утробы, грязные свиньи.

* * *

И опять стертые руки схватились за полированный человеческой кожей валик весла. И опять заныла проклятая флейта. И опять молотком в голове загремел ненавистный барабан.

Выдержать, опустить лопасть весла в воду. Напрячь все силы. Оттолкнуть толщу воды. За два движения вывести весло в точку опускания. Выдержать… Опустить… Оттолкнуть…

И так – гребок за гребком, час за часом, пока капитан не решит, что пора дать отдых несчастным гребцам. Ведь заменить их было некому. Это вольные гребцы менялись каждые два часа. Для невольников замена следовала через четыре. Но почти не осталось на «Виктории» вольных гребцов. Да и невольников не хватало на все банки.

Однако отдых должен быть. Короткий отдых, за время которого можно вздохнуть чуть свободней, перекинуться парой слов и, конечно же, с жаждой испить теплой водицы с привкусом дубового экстракта.

Мальчишка с опаской протянул деревянную лоханку. Его руки дрожали, вода плескалась через край. А вдруг людоед прыгнет на него, вцепится деснами и оставшимися зубами, да и вырвет глотку? Жуть! Страх! Не помогало даже то, что глаза мальчишки видели надежную цепь на ноге сумасшедшего человека в синих одеждах. Шаг-два еще ступит, но на куршею никак не влезет. Такая цепь имелась на ногах у всех невольников-гребцов. Но те – нормальные люди. Разве что ударят, рванут за волосы, схватят за нос или уши. Они понятны, и к ним привыкли все мальчишки. А что от этого ожидать?

Поэтому к последней левой банке, к этому людоеду никто из разносчиков идти не желал, только самый младший из них. Не желал, но пошел. Ведь ко всем побоям и унижениям может добавиться еще и дружная неприязнь мальчишек, назначивших его на эту страшную работу. Старшие мальчишки злые. Изгонят из компании, и тогда хоть за борт бросайся.

Мальчонка встал на колени и протянул вниз лохань с водой. Чтобы не видеть страшного людоеда, он закрыл глаза и даже отвернулся. И правильно поступил. Если бы он увидел, что воду приняли руки, на которых были синие рукава, он без сознания упал бы с куршеи прямо под ноги страшилища. И почему комит велел закрепить его цепь подальше от борта? Наверное, чтобы легче было достать плетьми его огромную голову и плечи с куршеи.

Разносчик едва успел отползти, когда к последней банке подлетел подкомит и стал хлестать плетью пьющего большими глотками сумасшедшего:

– Велено тебя не кормить… И не поить… Не поить… – задыхаясь от усилий, заорал помощник Крысобоя.

Очень скоро удары ослабели и вовсе прекратились. Страшилище в синих одеждах продолжало пить воду, как будто ничего не случилось и ничто ему не мешало. Как будто не выдержанные в соленой воде концы плети обрушились на его голову, шею и плечи, а ласковые шелковые кисточки, которыми пажи отгоняют надоедливых мух от благородных господ. Как будто с рассеченного лба в наклоненную ко рту лохань стекала не кровь, а струйка красного вина, в озорстве пира вылитая ему на голову.

Подкомит отступил и в сердцах сплюнул на доски куршеи. И тут же получил удар в лицо.

– Его светлость герцог запретил плевать на палубу. Еще раз так сделаешь – и испробуешь собственную плеть на своей шкуре. Как полноправный капитан могу выбросить тебя и за борт.

Капитан Ипато тут же забыл об отползшем в сторону подкомите и с отвращением посмотрел вниз.

– Что здесь произошло? – спросил подбежавший Крысобой.

– Распорядись, чтобы гребцов на этой банке еще раз напоили. А сам не смотри туда. И сказал святой апостол Петр пастве своей: «Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, вымытая свинья идет валяться в грязи». Мы его вылечили, откормили, а он гадит нам прямо на палубу. Наверное, он все же сумасшедший.

– А кто же еще? – удивился комит.

И все же, морщась от отвращения, Крысобой решился посмотреть, как это животное в синих одеяниях копалось пальцами в собственной куче дерьма.

Видели это мерзкое дело и Ральф, и Весельчак, и те из гребцов соседних банок, кто пожелал на это поглядеть.

– Сегодня ночью, – шепнул Ральф, и Весельчак нехотя кивнул головой.

* * *

«Эй, Гудо! Где ты? Куда же ты запропастился? И здесь нет. И здесь. Ума не приложу, где же тебя сыскать?..»

Гудо передернуло. Его лицо скривилось, а едва зажившая кожица на верхней губе лопнула. Тонкая струйка крови свободно стекла в беззубый рот. Инстинктивно Гудо зализал ранку и прикрыл ее кончиком языка.

«Что за сказки наяву? Это пусть матушки рассказывают своим деткам сказки, чтобы они в лес одни не ходили, остерегались чужих людей, не доверяли монахам и даже собственным отцам. Сказки полезны, нужному деток учат. Особенно тому, что все будет по справедливости. Все сказки… ну, почти все… заканчиваются тем, что плохому человечку палач отрубает голову. Палач в сказках – символ справедливости! Вот как!

А ты прячешься… Это в сказках можно спрятаться, стать невидимым, укрыться на дне моря и ждать. И никто тебя не найдет. Если захочешь в сказку поверить…

В жизни так не бывает. И во власти смерти не укрыться.

Эй, боженька! Гудо не у тебя? Нет… А может, у сатаны под крылом? Эй, сатана… Тоже нет. Тогда ты, мой единственный ученик, еще жив и еще на земле. Только где ты?»

Гудо старательно натягивал на лицо полу плаща, много лет его спасавшего. Только он знал – плащ не сделает его тело невидимым, капюшон не скроет его уродливую голову. Ибо от «этого» скрыться невозможно. Невозможно, потому что «это» находится внутри самого Гудо. Он сам «это» пригласил внутрь себя и теперь вынужден с ним жить.

«Ах, вот ты где! Живой! Живой? Таки живой!.. Или нет? Да очнись ты. Ну, посмеялся я немного. Да и ты мог бы просто посмеяться, если уж вспомнилось далекое прошлое. Зачем от этого в обморок падать, как девица безмозглая? Да еще в бездну беспамятства бросаться?

Тебе же так повезло! Да любой за такое везение в каждой встречной церквушке свечи ставил бы! Я же из тебя, из той кучи дерьма, что миллионами по земле зловонят, ЧЕЛОВЕКА вылепил! Я ведь тебе не только мастерство величайшего из палачей передал. Я тебя искусством непревзойденного лекаря одарил.

А ты… Что ты наделал Гудо, Гудо, Гудо?»

«Ты никогда не называл меня по имени. Подумать не смел, что ты знаешь мое имя, – тихо отозвался Гудо и едва не задохнулся. Он мысленно беседовал с собственным демоном в собственном теле. И при этом он знал истоки всего. Но страшнее было то, что он обращался к самому мэтру, даже в образе демона, на “ты”, да еще как к равному! – Какую мне произнести молитву, чтобы ты покинул мое тело и отправился к себе домой в ад?»

«Глупец ты, Гудо! Не огорчай меня. А не то я решу, что напрасно провозился с тобой десять лет. Ни один отец ни одному ребенку не дал так много за десять лет, как я тебе! И что же? От тебя требовалось так мало. Всего лишь отдать черный мешок тому, кто тебя разыщет. А дальше… С твоими знаниями и умениями весь мир открыт. Ты мог стать, кем хотел. Но то, что наделал ты… ни Бог, ни сатана предвидеть не смогли…»

«Не решили…»

«Кто не решил?»

«Ни Бог, ни сатана. Не решили спор – кому я все же принадлежу. Поэтому и я не решил – Божьи или сатанинские слуги твои рыцари-тамплиеры. Книги и знания у них от Святого Духа или от испражнений дьявольских? Для погибели они людской или для здоровья тела и спасения души человека?»

«Да, здесь я, наверное, ошибся. Я ничего не говорил тебе о братьях своих, тамплиерах. Может быть…»

«Не говорил. Но мои уши слышали, а глаза видели… От такого наследия твоих братьев не то что девица чувствительная, не то что я, убийца многоопытный, даже ангелы крепчайшие в обморок падут. Не зря отец Вельгус требовал сжечь дотла тебя, меня и все, что в Подземелье правды о нас напоминало. Он чувствовал. А может, и Господь надоумил».

«Отец Вельгус, старый кровопийца епископ, и его монахи – это всего лишь черви, ползающие по земли до назначенного времени. Им ничего не дано и нечего передать после себя. Они распадутся в тлен, и никто и никогда о них не вспомнит.

А братья-тамплиеры! Они властвовали на земле, на небесах и в аду! Они и сейчас властвуют, и всегда будут властвовать! Ибо только они смогли понять и соединить в себе Божье и сатанинское. Но это не твое предназначение. У тебя было лишь маленькое задание, пустяк: сохранить и отдать. А ты этого пока не выполнил. Так что не надейся – ни ад, ни небеса тебя с распростертыми объятиям не примут. Давай-ка берись за ум. Возвращайся к предназначенному и…

Слаб ты стал. Ох, слаб. А все эти женщины! От них твои страдания и скитания!

Выбрось из своей огромной головы этих мерзких существ, которые являются не чем иным, как коварным оружием, сокращающим жизнь мужчины. Я говорю не только о ней. Обо всех. Ибо все они одно и то же – родительницы греха!

Вспоминай! Вспоминай!»

Гудо не желал вспоминать, тряс головой и глухо мычал. Сейчас память – это меч в руках демона Гальчини. Этим мечом он рассекал мозг. Каждый удар – новое воспоминание о забытых временах.

Удар…

Гальчини щипцами вырывает кость из грудной клетки все еще живого пивовара, по наущению дьявола мочившегося в собственноручно изготовленное пиво:

– Смотри! Из такого ребра Господь создал женщину. Смотри: кривая кость, в которой даже нет костного мозга. Как ни верти, она отклоняется от мужчины. Из этого явного недостатка следует, что женщина всегда обманывает. Она – животное несовершенное. Только вот церковники решили, что в ней есть душа[40]. Но разве может быть душа у той, кто стал причиной первородного греха? А еще Ева стала преградой между Богом и Адамом. Если бы не было ее дочерей, мужчины и сейчас напрямую общались бы со Всевышним, как это было в Эдемском саду!

Еще удар… Гальчини взмок, добиваясь признания от старой ведьмы:

– Твое колдовство родилось вместе с тобой. Ибо ты женщина, а значит, больше подвержена воздействию противника Божьего вследствие естественной влажности своего тела. Слезы женские не от боли, а от коварства. Ведь когда женщина плачет, она желает ввести в заблуждение и тут же обдумывает козни и месть. Она слаба и умом, и телом. Поэтому отомстить может только коварством. А как обманывать, лукавить, выдумывать и выполнять задуманное? Только призвав дьявола влажностью того отверстия в своем теле, которое никогда не говорит: «Довольно»! Своим влагалищем! Его-то сейчас я и прижгу…

И еще… Гальчини провожает за дверь благородную даму, вернув ей красоту, значительно поблекшую после того, как сердитый муж своротил ей носик набок.

– Красота женская – от дьявола и во вред мужчине. Всякая красивая женщина беспутна, так как ее сопровождает дьявол. Ее волосы – сети, в которые она ловит грешников. Ее руки – оковы, их не разорвать. Ее губы – мед, от них не отлипнешь. Ее глаза – бездонные колодцы, из них не вынырнешь. В притчах Соломона сказано: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи». Ярко блестит, но всегда в грязи порока и греха. За женской красотой нужно видеть ее сущность. А сущность ее – химера! Верно Валерий писал Руфину: «Ты не знаешь, что женщина – это химера, но ты должен знать, что это чудовище украшено превосходным ликом льва, обезображено телом вонючей козы и вооружено ядовитым хвостом гадюки. Это значит: ее вид красив, прикосновение противно, сношение с ней приносит смерть».

«Ты забыл мои слова, мой мальчик Гудо…. Но, может, ты помнишь это? Свое недавнее прошлое».

Проклятый меч памяти в проклятой руке демона Гальчини.

Удар…

Монастырь в Северной Тюрингии. Монах Вильям. Молодость и Гудо спасли его, единственного в Божьем доме, от «черной смерти». Теперь он аббат (он так решил) – настоятель монастыря. Вернее, того, что от него осталось: камни, ворота, двери, столы, свечи, книги.

– Ты хороший человек, Гудо. Ты Божий человек! Иди по земле и твори добро. Славь Господа и храни Его в сердце своем. Та женщина, которую ты разыскиваешь… Мне кажется, что ты любишь ее. Но как можно любить женщину? Любить можно только Господа нашего. Это и есть любовь человеческая. А любовь к женщине – это ложная любовь, навеянная дьяволом для сотворения греха! Не могу благословить твои поиски. Это поиски греха и поклонения дьяволу. Подумай о том, что женщина – это вселенское зло! Она лжива, алчна, коварна, похотлива, жадна, мстительна, зла, сварлива, подла, расточительна. Женщина была создана только с одним умыслом – подчеркнуть доброту, набожность, порядочность, щедрость и бескорыстие мужчины. Это тебе скажет каждый монах, каждый священник, каждый аббат и сам Папа Римский! А эти люди не обманывают ни себя, ни паству свою.

Удар, еще удар… Будет ли конец этом метким ударам, так необходимым демону-мучителю…

Лето… Сбор урожая. Плодороднейшие земли Бургундии. На холме Гудо и хорошо нажившийся на добре тех, кого забрала чума, селянин Манц:

– Смотри, в моей руке плеть. А там – мои женщины, покорные этой плети. Их три главных порока – неверие, себялюбие и жажда плотских утех – погубили их славных мужей. Их не черная смерть унесла, а то, что они не сумели рассмотреть нутро женское и не слушали Слово Божье. А ведь сказал апостол Павел: «Христос есть глава мужчине. Муж есть глава жены!» Что жена? Жена есть имущество семьи. Вот и досталось мне в имущество еще четыре жены. Только им со мной не справиться, ибо я вижу нутро их. А нутро их лживо. Женщина лжива в разговоре. Лжива, когда молчит в одиночестве, ибо в это время она обдумывает, как обмануть мужа. Лжива, когда смеется и когда плачет. Смех ее – притворство, чтобы усыпить бдительность мужчины, а слезы – чтобы заставить жалеть ее и этим ослабить мужа. А еще я не расстаюсь с плетью. Ведь сказано в святых книгах: «Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для исправления!..»

«Не то и не так… И не те…»

«Что ты бормочешь, Гудо? Что мотаешь головой? Ты слышал и другие слова? Эти?»

Опять отворяется мозг по велению демона…

Грязная харчевня на какой-то тысячной дороге, по которой прошагал Гудо. Зверски пьяный Армисий уже перестал плакать над порванной струной. Сегодня его лютня не заработает и на ночлег в хлеву.

– Кто я… Кто? Жалкий жонглер[41], который также сочиняет и исполняет собственные поэмы. А что такое поэма? Это жизнь, которую поэтически подняли над ее правдой. А что в этой поэзии? О чем она? В основном, о женщине… Кокетство, изменчивость, легковерие и легкомыслие, глупость, жадность, завистливость, богопротивная хитрость, коварство… И это далеко не полный список нелицеприятных женских черт, которые воспевают и поэты при королевских дворах, и глупые вилланы[42] в их пьяных песнях. «Цветок любви – роза. Ведь под ее пурпуром скрываются шипы». Красиво! Правда? Говорят, более двухсот лет назад при дворе герцога Аквитанского собралось благородное общество, которое (представь себе хотя бы на мгновение) боготворило «прекрасную даму» и отделило кусочек любви к Господу для того, чтобы передать ее рыцарям. Такие нашлись. Они даже прилюдно заявляли, что любят ту или иную благородную даму. Даже соглашались ради своей возлюбленной жертвовать жизнью. Тогда и песни трубадуров посвящались прекрасным дамам и верным данному обету рыцарям. Сейчас… Сейчас… Ах вот, вспомнил:

Говорят, благородные дамы даже создали «суд любви», на котором разбирались дела любовные с полным соблюдением всех норм морали и судебного права. Вот как было. Было, но недолго. Со временем с этой и другими ересями разобрались. Когда под копытами французских крестоносцев пал погрязший в ересях Прованс, последний оплот «прекрасной дамы», трубадуры перестали сочинять песни о любви женщины и мужчины, об их высоких отношениях, клятвах и страданиях. Почему? Просто нужно оглядеться вокруг себя, и все станет понятно. Даже короли бьют своих венчанных жен, а те благодарят и говорят: «Когда вам будет угодно, можете повторить, ваше величество!» Может, еще где-то и кто-то, как исключение, и проявляет уважение к своей женщине, но это действительно исключение. Отношение к женщине крайне жесткое, неуважительное и грубое. Какой бы высокородной ни была женщина, ее удел – рожать детей и быть вечным учеником своего мужа, без права на шедевр. Вот как! А ты говоришь, она вторая половина твоего сердца. Может, тебе песни сочинять? Хотя с такой рожей… Разве что под маской петь. Пойдем вместе. На пропитание добудем. Я буду петь, а ты… Если кто-то платить не станет… Выбрось ее из головы, вон, смотри, какие шлюхи нам машут с того угла…

Гудо качает головой и что-то неразборчиво говорит. Он не согласен. Ни тогда, ни сейчас.

* * *

«Ты пытаешься стать непокорным. Это же смешно, мой мальчик Гудо! Все, что есть нужного и полезного в твоей чудовищной голове, произошло там от моих знаний и стараний. Даже после смерти я всегда был с тобой. Вспомни, сколько раз я спасал твою жизнь. А кто лечил твои руки, ноги, внутренности? Я никогда не покидал тебя. Я живу в тебе и тобой!

Я всегда даю тебе правильные советы и указания. Спроси себя: правда ли это? Правда! Благодаря мне ты избавился от проклятых стрел и залечил раны. А когда вследствие душевной слабости и отчаяния (а кто в этом виновен, как не твои девочки?) в тебе родился жар, который мог убить тебя, кто посоветовал тебе воспользоваться единственной доступной возможностью – принять холодную морскую ванну? Ведь она помогла. Ты сбил пламя, лизавшее тебя изнутри. Верно? Не будь меня с тобой, ты не позволил бы швырнуть себя в море и, скорее всего, погиб».

Гудо кивнул головой и тут же попытался помотать ею в знак несогласия.

«Я знаю все, что ты хочешь мне возразить. Твои возражения смешны, а поступки… Мягко говоря, когда ты отворачиваешься от меня, то поступаешь, как сумасшедший. Ну зачем ты откусил хрящик на верхнем кончике ушка младенца? А что это за песня, которую ты бесконечно напеваешь? И зачем? Ну зачем ты вытащил из кучи дерьма свои зубы? Ты же знаешь – их приживить невозможно! И чему ты улыбаешься, мой мальчик Гудо? Твоя улыбка всегда была страшнее страха. А теперь еще и без зубов…»

«Я радуюсь».

«Радуешься? Чему? Не пойму…»

«Вот этому и радуюсь! Радуюсь тому, что ты не понимаешь и даже не догадываешься. Значит, моя душа и мой разум еще не полностью в твоей власти. Я могу тебе препятствовать. Я способен себя защитить. Я не дам тебе воскреснуть в моем теле. Ведь именно этого ты желаешь. Вернее, тот демон, который вышел из твоего мертвого тела и теперь желает возродиться во мне.

Но этому не бывать. Твое место в аду…»

«А мои знания, умения?»

«Доброе приумножится, злое сгинет…»

«Как и чем приумножится?»

«Кое-что ты вспомнишь. Кое-чему научишься и даже удивишься. Так что вспоминай и удивляйся!»

Гудо не нужен меч памяти. Ему незачем рубить бестелесный дух. У него есть оружие пострашнее, ибо его слова – это многочисленные стрелы, не знающие промаха.

«Эй! Так ты всегда обращался ко мне. А когда произносил “Эй!” погромче, это значило, что я должен слушать тебя как самого Господа. “Эй! – сказал ты. – Смотри! Хорошенько смотри. Что ты видишь во внутренностях этого мужчины и этой женщины? Пока твоя тупая башка соображает, скажу: ты видишь Бога! Ибо сказано в Книге Бытия: “В день шестой Бог создал человека по своему образу и подобию и сделал человека мужским и женским”.

Где здесь слова о более позднем сотворении женщины? О каком кривом ребре ты говорил? Какие твои слова вернее? Твои, как и других, кто святое Писание читает разными глазами! А кто неоднократно указывал на то, что кости, мускулы, сосуды, органы мужчин и женщин одинаковы? Вот она, мудрость Господа нашего, давшего лекарям значительное облегчение в трудах медицинских. Верно?»

«Это так, но…»

«Но принимай и другое: “… нет мужского и женского во Христе”. Так писал сам апостол Павел в Послании к галатам…»

«Этого я тебе никогда не говорил».

«Не говорил. Но научил читать и понимать. Я обошел сотни полумертвых городов и селений. Жил во многих монастырях. Везде я находил книги и читал их. Сначала – чтобы унять собственную боль. Затем – чтобы понять страдания еще живых и немой укор уже умерших. А еще в пути я встретил сотни мудрых и добрых людей. Так что знания мои приумножались. Они есть везде. Их только нужно впитывать, раскладывать по полочкам и передавать другим.

Но я тебе, мэтр, еще не все ответил…

Ты говоришь, женщина – зло и низшее существо. Ты говоришь это не от себя. Не можешь ты не знать очевидного. Ведь Адам несет бóльшую ответственность за грехопадение. Ева первая поддалась соблазну, но ведь и Адаму Бог дал заповедь, которую тот нарушил. Святой Амвросий указывал: женщине может быть найдено оправдание, а мужчине нет, ведь она сопротивлялась могучей силе дьявола, а мужчина не сопротивлялся даже ей, слабой Еве.

У тебя же, Гальчини, я видел книгу с проповедью “Ко всем женщинам”. Она от мудрости Хумберта Романского. И что писал уважаемый тобою монах-доминиканец?

Он утверждал, что женщине Богом даны многие преимущества над мужчинами: по природе, по благородству и по славе. По природе она превосходит мужчину своим происхождением: мужчину Бог создал на презренной земле, женщину же – в раю; мужчина сотворен из праха земного, женщина же – из мужского ребра. По благородству женщина выше мужчины. Страдания Христа пытались предотвратить женщины: жена Пилата и Мария Магдалина, в то время как ничего не известно о подобных усилиях мужчин. И наконец, она превосходит мужчину по славе. Богородица расположена в иерархии сил небесных над всеми, в том числе над ангелами. В ней женская природа поднялась над мужской в достоинстве и власти своей.

Разве это не понятные, а самое главное, не верные слова?

А вспомни Новый Завет. “Жена, облеченная в солнце” спасает человечество в Апокалипсисе…

Даже если и верно суждение о первородстве греха от слабости Евы, то его в полной мере искупила другая женщина. Пусть Ева и погубила мир, но его спасла святая Мария, подарив жизнь самому Спасителю! С женщины Евы началось зло, с женщины Марии началось добро!»

«Да, Гудо… Кое в чем ты разобрался и без меня. Но и в этом труды мои. На невспаханном поле не взойдут полезные колосья».

«Одни поле вспахивают затем, чтобы получить урожай, вторые – чтобы трудней было пройти вражеской коннице, третьи – чтобы засеять его костями, камнями и солью, дабы ничего враги не могли на нем вырастить. Меня ты вспахивал и тут же перепахивал, не давая взойти росткам. Не все они погибли. Многие дождались своего часа. Они взошли не только знаниями, но и осмыслением прожитого, увиденного и услышанного. Я мог бы еще многое сказать. И о ведьмах, и о том, как мужская сущность желает раболепия от женской, и о многом, многом другом.

Но этого больше не будет. Я понимаю: ты желаешь утвердить беседами свое присутствие во мне. Я о тебе забуду, и ты возвратишься в ад».

«Ты меня никогда не забудешь. Ты от меня никогда не избавишься. Всё и вся имеет обратную сторону. Зла и добра в мире поровну. И во мне того и другого поровну. И вовсе я не демон, а… Поговорим позже. Сейчас знай мою доброту. Ты думаешь, почему тебе стало тяжело дышать? Ты чувствуешь, как обвисли легкие и замедляется кровь. Я тебе подскажу – тебя душат. Тебя пытаются убить. Но я не позволю этому случиться.

Эй! Очнись! Защищай свою и мою жизнь…»

* * *

Молния пронзила мозг Гудо, от него ломаными блестящими нитями вмиг растеклась по всему телу. И тело ответило своему владыке многочисленными жалобами. Вот только если ноги ныли оттого, что их с усилием прижали, то легкие, а за ним и сердце уже кричали от нехватки воздуха и сгущающейся крови. А сдавленное горло постепенно затихало, немея от сильного захвата.

И все же боли в нем не чувствовалось. Значит, крепкие мышцы шеи Гудо пока еще не позволили сломать рожковую подъязычную кость, хрящи гортани и свернуть кадык. Только шея уже деревенела от недостатка крови и от того сверхусилия, с которым она противилась стальным пальцам душителя. Это уже почувствовал сидящий на груди Гудо человек и в предвкушении желаемого приподнялся, чтобы укрепить свою хватку массой тела.

Именно это и спасло Гудо. Теперь предплечье правой руки освободилось от тяжести груза. Оттопыренный большой палец с силой вонзился между анусом и мошонкой врага. Дикая боль выпрямила тело душителя и так сдавила его горло, что он упал набок, не издав ни единого стона.

– Ты что, Ральф? – еще успел произнести шепотом державший ноги мужчина и, в свою очередь, безмолвно рухнул на доски палубы от сильнейшего удара в висок.

Предотвращая крик душителя, Гудо ударом кулака в голову отправил его в глубокий и долгий сон.

* * *

Пьетро Ипато проснулся, как всегда, с первым солнечным лучом. По-другому не бывало. Ведь почти вся его жизнь прошла в море, более того, на галере, для которой утренние часы наиболее благоприятны для движения по спокойной водной глади. К тому же ветер еще не разобрался, куда и как ему дуть, а солнце еще не разогрело свой огненный шар. Да и перед завтраком куда легче грести, чем перед обедом.

Об этом не понаслышке знал капитан Ипато. Ему уже несколько раз приходилось садиться за весло, спасаясь от погони. Даже сам герцог Санудо садился на банку, спасая свою жизнь и галеру. Особенно памятен Пьетру Ипато бой десятилетней давности с египетскими мамлюками[43]. Тогда от стрел метких воинов-рабов погибла половина гребцов. Так что, спасая свои жизни, гребли все: и сам великий герцог Наксосский, и слуги-мальчишки, впятером сев на одно весло.

Пьетро Ипато крепко потянулся и едва не свалился с широкой скамьи. Даже в отсутствие герцога он не решился возлечь на его золоченое ложе, устланное дорогим бархатом. А вот от хозяйского вина капитан не отказался. Щедро, до краев налив в тяжелый венецианский бокал игристого напитка, Пьетро Ипато вышел из адмиральской каюты.

Устремив курчавую бородку в густую синеву утреннего неба, капитан вдохнул его сладостную свежесть. Затмив на мгновение розовое солнышко, мелькнула с коротким криком первая чайка. Ей отозвались с прибрежных скал сердитые бакланы, туго натягивая крылья. В камышах речушки, впадающей в море, заревел медведь, подняв на крыло стаю серых уток.

Пьетро Ипато осмотрел правый борт галеры. Уставшие за многодневный бессменный переход, гребцы спали в самых невообразимых позах. Кто на банках, кто под ними, а чаще друг на друге. Только вольным гребцам позволялось спать на выдвинутых веслах. Но таких на «Виктории» волею герцога почти не осталось. Поэтому все весла были втянуты на борта, создавая дополнительные неудобства для сна.

На боевой площадке носа в жуткой тесноте спали воины-арбалетчики. Им еще долго спать. Сколько захотят. Для них нет работы. И не приведи Господь ей появиться, пока Пьетро Ипато – капитан этой галеры.

Слева от носовой лестницы распахнулась низенькая дверца. Из нее выскользнул мальчишка, а вслед за ним появился Крысобой в короткой тунике. Комит тут же увидел капитана и низко поклонился ему.

«Рано еще», – решил Пьетро Ипато и сделал вид, что не заметил голых коленей комита.

Взгляд капитана скользнул по банкам левого борта.

«Все в порядке», – кивнул он и уже повернулся, чтобы по лестнице подняться в беседку над адмиральской каютой. И тут взгляд Пьетро Ипато уперся в последнюю банку левого борта.

Вопреки здравому смыслу, – а сон для гребцов здоровее здравого, – на узкой лавке в ожидании команды уже сидели три гребца. Но что более всего удивило капитана, так это фигура в синих одеждах. Сумасшедший сидел прямо, с готовностью положив огромные кисти рук на лежащее на коленях гребцов весло. Два других гребца, словно пьяные, мотали головами, но их руки тоже лежали на округлой деревяшке.

Капитан хмыкнул и быстро поднялся по лестнице. С высоты беседки галера просматривалась как на ладони. Пьетро Ипато еще раз хмыкнул и заорал во всю глотку:

– Заспались, грязные свиньи! Где этот проклятый комит? Якоря поднимать! Весла на воду! В путь! В путь…

Тут же открылась дверца на носовой стенке, и из нее выглянул удивленный Крысобой. Затем она закрылась, чтобы вскоре выпустить уже одетого комита с кнутом в руке.

Крик, звук бронзовых свистков, глухое и недовольное бормотание гребцов, рев трубы, свист плетей, щелканье кнута… Утро продолжилось, как обычно.

Уже перед коротким завтраком капитан взмахом руки подозвал Крысобоя. Тот тут же взлетел по лестнице в роскошную беседку. После короткого разговора о ходе галеры Пьетро Ипато кивком указал на последнюю банку:

– Как тебе этот сумасшедший? Гребет на совесть. Его соседи по банке не нарадуются.

– С первого гребка затылок чешу. Хотя чему удивляться? Голод лечит всякий недуг.

– Так не забудь его накормить, а то он еще и деснами кого загрызет. Ты посмотри, как старается. Если бы он понимал, что каждым гребком приближает собственную жуткую смерть… Герцог слов на ветер не бросает. Сетью обмотать… Даже и не слышал о такой казни. А ты? Тоже нет… Я и венецианцев спрашивал. Люди они бывалые, но пожимают плечами: не видели и не слышали. Интересно, откуда нашему господину о ней известно?