Читать книгу Моя жизнь. Лирические мемуары - Виктор Васин - Страница 10

К чему, я спрашиваю себя, эта ретроспектива, этот обстоятельный экскурс в историю сороковых военных лет?

Зачем столь подробно вырисовываю – своё (буду честен) более чем рядовое генеалогическое древо? К чему эти «философские» длинноты, и размышления на тему: кто есть кто, и кто есть что?

В чём «феномен» этой Аси, по древу приходящейся мне родной тёткой? Почему, из всех родственников по линии отца, её судьба так интересует меня? Тем паче, что её, свою загадочную родную тётку, я никогда не видел воочию. Неординарная личность?

Нет, конечно же, – не в ней, как таковой, дело…

Её судьба, её история (как мне кажется) типичный пример злоключений – интернированных, перемещённых, и угнанных в рабство лиц – во времена Второй мировой.

Достоверных сведений – как, когда, и для каких обязанностей, сестра отца, Ася, была перемещена в Германию, и почему не вернулась на родину после войны, – у меня нет. Но смею высказать предположение: не вернулась по одной из причин, по которым не возвращались многие, оказавшиеся на вражеской территории по чужой, либо по своей воле.

Да, по своей! Среди разного рода невозвращенцев военного периода (надо признать!) были и те, кто добровольно переходил на сторону врага, и затем верой и правдой служил новым хозяевам.

В разных чинах и ипостасях. В 41-вом они твёрдо были убеждены, что дело закончится разгромом Союза, и что их выбор – мудр и прозорлив.

Не случилось.

Возвращаться же туда, где расстрел был бы единственно-закономерным возмездием за предательство – не хотелось.

Наверняка были и сверходиозные «личности», холуи-клевреты, натворившие «в услужении» немало кровавых дел, и возвращение которых на родину (если бы оно состоялось), не сулило бы им ничего, кроме позорной смерти. Разного же рода отребье, а проще – дерьмо, которое болталось в локальных ополонках мировой войны, и имело свои «местнозначимые» грешки, – на родину тоже взирало с опаской: там ведь (по тяжести греха) вырисовывались – либо тюрьма, либо – лагерь и забвение.

…К слову: холуйствующая публика – вовсе не была однородной: разнилась – и по тяжести грехов, и по мозгам. И отдельные её «представители», прозрев, (или раскаявшись) – всё же возвращались. Даже зная, что их ждёт. «Прозревшие» понимали, что, как отработанный материал – послевоенной чужбине они вряд ли понадобятся. Даже, во что ни на есть – мусорном качестве! И предпочитали вернуться, и отбыть лагерную повинность (а то и встретить смерть) – на родине…

Но были и те, кто нашёл в неволе своё личное счастье. Да вот незадача: избранник или избранница, часто были (в социальном плане) – и другой веры, и другого сословия, и другой ментальности. Но когда подобные мелочи были для сердец помехой? Война не запрещала любить, даже в неволе. И куда отправиться на жительство после окончания войны – не всегда зависело от долга и от ностальгии по родине. Чувство перевешивало…

Что бы там ни было, но Ася оказалась (вместе со встреченной любовью) в Америке, кажется, в граде Бостоне. Её благоверным оказался бельгиец, инженер-электрик по профессии, полюбивший перемещённую на чужбину русскую девушку Асю. Поговаривали, что в те годы она выглядела аппетитно, и по-славянски фактурно.

Была ли Ася там счастлива – сказать не могу, не знаю. Но прожила (по сведениям, дошедшим до меня) – долгую жизнь, и умерла в довольно почтенном возрасте: наследственность сказалась и на чужбине…

Каким образом она дала о себе знать уже после смерти «отца всех народов» – мне неизвестно. Но приезд в Союз, и свидание с родными – состоялись. Была «оттепель», было истечение срока давности, да и сам прецедент – к теме предательства отношения не имел. «Органы» в то время уже не интересовало, по какой причине в 41-вом кто-то оказался на чужой территории; интересовало только – почему не вернулся.

Свидания были разрешены. Конечно, в определённом месте, и в определённое время. Конечно, под присмотром. И только с родственниками, не имеющими? отношения… к государственной? тайне. Но – разрешены. Были слёзы, рыдания, воспоминания. Во время встреч демонстрировались (и в очередь раздаривались) привезённые из-за моря «безделушки» – в виде тряпок, заморских сладостей, и бытовой техники. Под надзором органов. Но пресловутый надзор каких-либо неудобств не доставлял: «оттепель» всё ещё продолжалась. Мне о контакте поведали вскользь, и без особых подробностей. И сообщили, что у меня в штатах есть два двоюродных брата. И предъявили фотографию – цветную, диковинную по тем временам, на которой братья были запечатлены.

Неплохие парни. Смотрелись раскованно и вальяжно.

Судьба невозвращенки военных лет?.. Благополучная судьба?..

Как знать, как знать… Отец, помнится, после встречи с прибывшей «оттуда» сестрой, размышлял: видимо, я смотрел на неё не теми глазами. Если бы – теми, она б не сказала мне на прощанье: «Не надо завидовать. Ни моей вины, ни моей заслуги нет в том, что я оказалась в Америке. Воля случая, обстоятельств, и бог знает чего ещё. Кривить не стану – мне грех жаловаться на судьбу. И всё же, человек должен жить и умереть там, где родился. Русский – тем более»… Вот, пожалуй, и всё, что я счёл нужным сказать о первом поколении моих родственников со стороны отца.

…Жена деда Сергея – Василиса, набожная, ворчливая, властная женщина (такой она запомнилась мне, и такой она подавалась в пересудах и перешёптываниях близких), родила ему множество детей, вырастила семерых до совершеннолетия, любила опрокинуть чарку-другую горькой, и умерла, то ли от злокачественной женской болезни, то ли от цирроза печени, в возрасте чуть более за шестьдесят.

Поговаривали, что баба Василиса подвизалась в амплуа завсегдатая местной церкви (в каком «чине», поведать не могу – не знаю), но моя мать однажды намекнула, что по настоянию бабушки Василисы, именно в этой церкви я и был тайно крещён…