Читать книгу Понять и полюбить - Виктор Вассбар - Страница 5

– Куды опеть?

– Скоко раз сказывал, не кудыкать! Всю дорогу закудыкала.

– Так я ж…

– Не твово ума дело?

– Так праздник нонче… Думала семьёй посидим, я кулич спекла и пирог… капустный… твой любимый… яйца в луковой шелухе покрасила. Дочкам платьица новые сшила… и тебе…

– Нужон мне твой пирог! Нет, чтоб вина, али пива поставить, хошь бы полведра. Так нет… ты со своим пирогом. Нужон-то он мне шибко! Хошь бы на праздник уважила.

– Так нельзя ж тебе… болеешь потом шибко. Али забыл, как на прошлой неделе клялся, что бросишь пить. Просил, чтобы ни в жисть не покупала водку али ещё чего пьяного, а ежели куплю, то понужать шибко будешь… Вот и сполняю твой наказ.

– Наказ, наказ, – передразнил Флегонт Клавдию – жену свою. – То когда было-то… во… то-то же… сама и сгутарила… на прошлой неделе. А нонче чего у нас?.. То-то же… праздник. И ничего у меня не болит.

– Так сам же просил… Да и денег совсем нету. Стол с трудом сбрала.

– Просил, чтобы на прошлой неделе не покупала, а не на нонешней, особливо, когда праздник великий. А… ну тебя, – махнул рукой, – что с тобой гутарить. Ничего-то ты не понимаешь… Баба, одним словом. Волос длинный, а ум короток!

Надев картуз, Флегонт толкнул дверь.

– До обеду не жди… Христосоваться пошёл… до батьки с матушкой, потом до братовьёв и к сёстре зайду…

– Настенька с Леночкой скоро подымутся, все и пошли бы до твоих родителев.

– Тебя ещё там не хватало. Посмотри на себя-то… Ходишь… в старье… Нечего народ пужать!

Дверь с шумом распахнулась. Клавдия вздохнула и вслед уходящему из дома мужу тихо проговорила:

– Я и тебе подарок сготовила, – рубашку новую сшила… льняную… Конешно… хто ж на меня такую посмотрит, – вновь тяжело вздохнула, – в старом-то платье… А и зачем мне новое? еслиф и старое ещё годное… без заплат… и сарафан есть. Даже два… один ещё от маменьки остался… совсем почти новый, всего одна заплаточка… малюсенькая… Надо бы его надеть, а это снять, – отряхнув невидимые пылинки с подола платья, – проговорила Клавдия и присела на лавку у печи. – Старшей дочери Настеньке надо оставить… как мне оставила маменька моя. Всё память будет… а Леночке ещё успеется, всего-то четыре годика ей. Нонче ленту новую вплету в её косоньку-то, вот и праздник будет. Настеньке-то в прошлое Рождество подарила, ей покуда не к спеху. Народ пужать… А мне никто и не нужон! Что на меня смотреть-то? Пущай вон на молодых смотрют… а мне оно ни к чему, чтобы гляделки свои на меня пялили.

6 апреля 1914 год – Светлое Христово Воскресение.

Под ногами хлюпала и хрустела подстывшая за ночь до ледяной корки талая вода. Флегонт, сияя глазами, мысленно улыбался, – представлял себя за праздничным столом, накрытым родителями в честь великого праздника.

– Родители они что?.. они не эта чумичка Клавка, они чтут все православные праздники… у них всегда стол… и водка, пото и я завсегда к ним с почтением. Угостят и с собой ещё дадут, а у этой… на столе одни тараканы… Я, видите ли, в том виноват, что, это значит, на столе даже пива нет… А сама, что, не способна ли чё ли? Нет денег, так пойди займи… на худой конец продай чё-нибудь… А то туда же. Знаю я тебя, на себя всё да на себя. – Флегонд задумался. На ходу, сдвинув на затылок картуз, почесал лоб. – Хотя… эт я того… перегнул, а всё равно, могла хотя бы пива полведра поставить, себе небось к празднику новый сарафан справила, а у меня всего три рубахи, в этой уже который дён хожу. К родителям стыдно на глаза казаться, спросют, что это ты, сыночек, в старой рубахе? Праздник нонче великий – Светлое Христово Воскресение. А я им што в ответ?.. Клавка себе сарафан, а мне кукиш лысый. Што они подумают? Что размазня я, под пятой жёниной! Ну, погоди у меня, – мысленно погрозил жене кулаком. – Домой приду, покажу тебе, кто хозяин в доме. Зачнёшь почитать меня как следоват…

С такими хмурыми мыслями Флегонт подошёл к дому-пятистенку, – дому в центре села Сорокино, дому Филимона Никандровича Кудряшова – родителя своего.

– Христос Воскреси! – перешагнув порог родительского дома, проговорил Флегонт, взглядом отмечая празднично накрытый стол, и раскрыл руки для объятий.

– Воистину Воскреси, сынок! – ответила Ефросинья Харламовна, подставляя лицо для поцелуя. – Опеть один, без Клавдии и внучек!

– Неча им тута деить. Пущай дома сидят. Сыро на улке, простудются ещё, потом на лекарства деньги сбирать надоть, а я што у них… барин какой ли чё ли.

– Так уж давно внучек не видела. Как они, здоровы ли? – уступая место мужу для христосования с сыном, ответила Ефросинья Харламовна.

– Чего им сдеится! Здоровее не бывают! – обнимая отца и христосуясь с ним, проговорил Флегонт.

– Эт оно, конечно, так… Здоровье деток самое главное, – утерев губы, проговорил Филимон Никандрович. Вот и мы с матерью твоей завсегда только о вас и думали.

– Пото и людьми нас сделали, все мы в своих домах живём, огород имеем, – ответил Флегонт, продвигаясь к столу.

– Садись, садись, сынок, за стол, попотчуем тебя, чем Бог послал, стряхивая невидимую пыль с лавки, засуетилась Ефросинья Харламовна.

– Оболтусом рос, оболтусом и вырос, – подумал о Флегонте старший Кудряшов. – Христосоваться пришёл видите ли… Хошь бы матери каку безделицу принёс… платочек али ещё чего… И ведь не прогонишь… сын, будь он неладен. Бездельник чёртов! Семью до нищеты довёл! Кабы не мы, померли бы давно! Кажну неделю деньгами, али ещё чем помогаем, покуда с дружками своими, такими же оболтусами, по тайге шляется. Золото, видите ли, ищут! – Вслух проговорил. – Ну, как, нашёл чего ищешь… в тайге-то?

– Сбираемся… как подтает, сызнова пойдём. Нонче думаем вверх по Чарышу пойти.

– Ну, ну… коли решили. Кто ж вам указ?! Ну ладно ужо, садись за стол, чаёвничать будем. Извиняй, водки нонче не ставлю, за грудиной щимлет, не до питья нонче, а чай это завсегда. Чай, ежели он правильный, – на травах, да на золотом корне, первейшее дело для здоровья.

Флегонт мысленно скривился. Подумал: «До братовьёв пойду. Они, небось, не сжадничают. За грудиной у него, видите ли, щимлет. Так бы и сказал, что не рад видеть… Время зазря не терял бы… Чаю я дома мог бы хошь ведро выпить, тока от него ни в голове, ни в жопе, одно лишь наполнение живота до усачки!

Через полчаса Флегонт сидел за столом в доме старшего брата Куприяна, но и там не было спиртного. Мысленно обругал его и пошёл к среднему брату. Савватей принял младшего брата радушно, но спиртное на стол не выставил. Не задержался Флегонт и у него.

– Сволочи! Сговорились! Найду золото, покажу всем, где раки зимуют… вот! Будете знать!.. Вот!.. – потрясая кулаком, ругался Флегонт.

На встречу Флегонту шёл Досифей Кривоносов – друг по поиску золотой жилы, одиночка-холостяк и любитель крепких спиртных напитков.

Поздоровались, похристосовались, разговорились.

– С церквы иду, с утрени, – сказал Досифей. – А ты что-то припозднился, народ-то почти разошёлся уже, да и служба кончилась.

– Не в церкву я, не до её нынче, настроения нет… Будь они все неладны!..

– Кого это ты костеришь, друже? Праздник нонче, Великое Всепрощение – Христово Воскресение.

– Кому праздник, а кому и кусок хлеба в горло не йдёт!

– Пошто так?

– А то ты не видишь… ни в одном глазе… батька и тот даже ста грамм не поставил, о братовьях ужо и не говорю… сговорились… будь они неладны!

– Вон оно что-о-о! – участливо протянул Досифей. – А жена-то, что?.. Али и она заодно с ими?

– Кто ё знает… заодно али сама по себе, не сказывала, а только и она туда же. Даже полведра пива не поставила. А всухомятку, сам знаешь, и кусок хлеба горло дерёт.

– Дела-а-а! – почесал затылок Досифей. – А знаешь што… айда ко мне, всё веселее вдвоём-то, нежели порознь. Новое дело обмозгуем, как, значит, за него взяться.

– Обмозговали ужо намедни! Што об одном и том же языком молотить! Переливая из пустого в порожнее пиво не появится!

– Эт ежели из пустого, да сызнова в пустое, то оно конечно, ничего не прибудет, а ежели из полного, да в стакан… то глядишь и кусок хлеба мягше станет.

– Где ж такое полное взять-то? У тебя шо ли?

– А хошь и у меня! Ты што ж думаешь, я хуже всех ли чё ли?

– Ничё я не думаю, а ежели ты насмехаться вздумал, то не друг ты мне вовсе… Вот!

– Ну, ты, прям, сразу и не друг… Не выслухал как след, о чём речь веду, и в пузырь полез. Я мошь тебя хотел пригласить на пиво.

– Пива!? – оживился Флегонт.

– Пива, пива! Свово собственного. На тыкве с ячменным солодом настоял… цельную флягу. Ядрённое! – тряхнув плечами и головой, гордо ответил Досифей.

– Так айда! Чего стоим-то? За кружкой пива можь чего нового надумаем… эт, значит, как лутше золото искать…

Пили много и долго. Не заметили, как потемнело, и пошёл снег.

– Вот я и говорю, совсем кулаки обнаглели. Церкву и ту под себя подстроили. Мы им, что вы деите, изверги вы этакие? Пошто церкву разделили? Пошто себе полцерквы отделили и стоите в свободе, а мы в тесноте, што аж руку невозможно поднесть ко лбу, чтобы, это значит, осенить себя крестом божьим? Праздник всепрощения для всех одинаков, а вы, оглоеды вы этакие, под себя его подвели. Люди стоят в чрезмерной тесноте, а вы отгородили себе обширное место в передней части церквы и в ус не дуете. Пошто такая несправедливость? Пошто мы должны терпеть ваши злобные выходки? В храме все должны быть равны! В нём нет ни эллина, ни иудея! Пошто?! – Злобно сверкнув глазами, крикнул Досифей и крепко вдарил кулаком по столу. – Пошто? Я тебя спрашиваю! Вот ответь мне, коли ты мне друг.

– Это не так… того с-с-самого… должно бы-ы-ыть, – заплетаясь языком, ответил Флегонт и тоже крепко ударил кулаком по столу, при этом столкнул с него стакан.

– Ты чего это… того… чуж-ж-жими стакана́ми разбрасываешься, – провожая затуманенным взглядом катящийся по полу стакан, возмутился Досифей. – У м-м-меня-я-я стакано́в лишних н-н-нету! А еж-ж-жели, – вновь прожужжал, – того… это самого… покололси бы… А?

– Так не покололси ж-ж-жи! Целёхонек, – наклоняясь и протягивая руку к стакану, ответил Флегонт.

– А пиво… оно чего… по-твоему ничего не стоит? Так ли чё ли? Еж-ж-жели так, то вали отсель… Я на него и сахару и всякого другого уйму чего наклал… чтобы оно… это самое… ядрённое сполучилось!..

– Н-н-ну и ла-адно… больно-то н-н-надо с тобой тута сидеть… баланду твоёйненску кислую пить… В животе урчит, – икнул, – а в глазе ни в одном. Хошь бы эт с-самое сала, али огурец солёный, на свой ху-у-удой конец, поставил. Жмот ты, Досифей, в рот свой пиво своё лей! Во!..

– У самого у тебя худой конец, а у меня чё надо. То-то тебя баба из дома выгнала… Не нужон ты ей такой обормот… замухрынденный. Толку от тебя, – трижды икнул, – как от козла молока! Вот! Д-д-давай, д-д-давай, г-г-гуляй отселява, – подталкивая в бок, поднимающегося из-за стола друга, негодовал Досифей, при этом его голова на ослабевшей от выпитого спиртного шее выписывала круговые движения, заваливалась к спине и падала на грудь.

В окно ударил сильный порыв ветра. Следом по нему забили тугие струи крупного снега. Завьюжило.

– О, смотри, снег! – посмотрев в окно, удивился Флегонт. – Зима ли чё ли нонче?

– Ты мине зубы не заговаривай! Собрался, гуляй от селява!

– А чего ты, вот?!

– А ты чего, вот?!!

– Я ничего! – ответил Флегонт.

– И я ничего! – сказал Досифей.

– Я чё тогда выпроваж-ж-ж-живаешь?

– Я?

– А я ли чё ли?

– Ничё я не выпроваж-ж-ж-живаю. Сам ты того… этого… вот! Чё б я стал друга выпроваж-ж-ж-живать! Ты ж-ж-ж мне друг, али как?

– Друг, как-никак!

– Тагды сидай! Чё встал-то? Пива ещё полфляги! Вот! В твоём доме не подадут, а в моём завсегда пож-ж-жалуйста! Пей сколь хошь! Мине для друга ничего не ж-ж-жалко, даже этой поганой браги! Ты чё думал, пошто она у меня такая крепкая, а? – наливая брагу в свой стакан, спросил Досифей Флегонта. – А вот и не знаешь.

– А мине это за ненадобностью, – поднимая стакан с пола, ответил Флегонт. – Мине, чтобы в брюхе ж-ж-жгло… вот и ладно!

– А в брюхе от чего ж-ж-жгёт? Ага, вот и не знаешь! А я тебе вовсе и не скаж-ж-жу, вот!

– А мине и не надо знать, вот!

– Как это не надо! Я к ему со всей душой, а ты морду воротишь! А вот слухай давай, и ковш с рук не выдёргивай! Мои руки, чего хотят, того и дёрж-ж-жут, – отстраняя руку с ковшом от Флегонта, возмутился Досифей. – Сам налью!

– Вот и наливай!

– Вот и налью!

– Наливай!

– А ты мине не указывай! Ишь какой! Слухать не хошь, от чего пиво моё… брюхо ж-ж-жгёт, а туда ж-ж-же ещё! А вот ж-ж-жгёт его от гуавно!

– Чего, чего? Какого такого говна?

– Вовсе и не говна, а от гуавно, которое птицы вырабатывают.

– Это ж как они его вырабатывают?

– Как все люди, через ж-ж-жопу! – гордо ответил Досифей. – Я его с под крыши наскрёб, и в брагу накидал. Я тебе сичас покаж-ж-жу, у меня ещё маненько осталось… где-то.

– Ах, ты засранец ты поганый! Друга говном напоил! Да… за это знаешь, чего делают?.. Морду бьют, вот! – вознегодовал Флегонт, и, приподнявшись, замахнулся, но не удержался на ногах и повалился с лавки на пол, переворачивая по-пути стол, который опрокинул флягу с брагой.

– А-а-а! – взревел Досифей и бросился с кулаками на Флегонта.

Они лупасили друг друга до тех пор, пока не обессилели, и пока с лица не потекла кровь.

После побоища, Флегонт с трудом встал на ноги и, покачиваясь, направился к двери.

Досифей проводил взглядом закрывающуюся за ним дверь, и тотчас, не поднимаясь с пола, захрапел с глубоком пьяном сне.

…

Клавдия сидела у окна и с тоской в глазах смотрела на бьющие по стеклу снежные струи.

– И где его черти носят? – шептала, и предчувствие беды сжимало её сердце.

Всю ночь печная труба тянула тоскливую ноющую песнь. Беспокойно спала Клавдия под её вой. Беснующаяся вьюга стихла лишь под утро. С первыми проблесками света Клавдия повязала на голову шаль, надела зипун и, сунув ноги в валенки, вышла из дома.

Ноги сами повели её в сторону дома Досифея Кривоносова. Прошла не более пятидесяти метров, сердце сильно кольнуло, грудь сжала чья-то тяжёлая «рука», трудно стало дышать, – не было возможности вздохнуть полной грудью. Остановилась. Превозмогая боль в груди, глубоко втянула в себя морозный воздух. В груди что-то щёлкнуло, дышать стало легче.

– Отпустило. Слава Тебе, Господи! – проговорила Клавдия, сделала шаг в сторону. Путь преграждал снежный бугор. – Намело, – подумала, и чуть было не упала, запнувшись обо что-то твёрдое скрытое снегом. – Вот беда, чуть было не расшиблась, – сказала, всматриваясь в снежный нанос.

Из сугроба выбивалось что-то тёмное. Клавдия всмотрелась, и тотчас крик разорвал застывший морозный воздух. Из снега торчал сапог. Клавдия узнала его. Это был сапог её мужа.

С остервенением разгребала Клавдия снег, шаль скатилась с её головы, рукавицы слетели с рук, но она не чувствовала холода. Показалось тело мужчины. Женщина не хотела верить своим глазам, до крови кусала губы. Ползала вокруг тела, открывавшегося её взгляду, и вот уже показалось лицо замерзшего человека. Снимая рукой и сдувая снег с его лица, она стонала, трясла мужа, просила его встать, и идти домой, но он был безучастен к её словам.

Хоронили Флегонта Филимоновича Кудряшова на третий день. На нём была новая рубашка, та, что сшила ему Клавдия к Светлому Христову Воскресению.