Читать книгу Понять и полюбить - Виктор Вассбар - Страница 8

– Люди, что же вы позволяете творить над собой? – укорял с амвона прихожан отец Симеон. – Он, этот пришлый, невесть откуда взявшийся человек совращает вас и сбивает с пути истины. Провозглашая, якобы, свет, он несёт в наше село мрак. Вот, посмотрели бы вы на то, что выписывает он из Литвы, волосы дыбом бы встали. Это же сатанинские развратные издания. – Поп Симеон поднял руку над головой, в ней был иллюстрированный журнал, и потряс им. – В нём богохульство и богомерзкие рисунки женщин с открытыми ногами. А вот ещё! – Спрятав первый журнал в широкий карман рясы, поп вынул из складок его другое глянцевое периодическое издание, тоже на нерусском языке, и тоже поднял его над головой. – В нём срам божий. – Поп прикрыл ладонью глаза. – Его не только нельзя раскрывать, но даже брать в руки. – Симеон брезгливо бросил журнал себе под ноги. – В нём обнажённые мужчины и женщины, а под картинками написано, что писали их неруси. Наш русский православный человек до такой мерзости не станет нисходить. Ясно, что это происки сатаны, он насылает на великую Русь своё адское войско и свой поход начал с нашего села, направив в него нехристя немца. Давно уже известно, испокон веков несут войну нам – православным людям немцы басурманы. У них на голове рога, а это знак сатанинского войска.

– Слушаю тебя и диву даюсь. Докель брюзжать будешь? Допрежь литовца у нас татарин был, его понужал, что вразрез тебе шёл. А, спрашивается, что такого он сделал? Ни-че-го! – твёрдо и по слогам влился в «нравоучительную» речь батюшки хозяин маслобойни Ксаверий Плотников. – Не вытерпел он нападок твоих и сбёг? Народ до сих пор понять не может, какого рожна ты спустил на него всех бесов? Только я-то знаю, в чём тут дело. От меня не скроешь мерзкие дела свои!

– Анафема тебя забери, ирод окаянный. Как смеешь ты вести нападки на проводника божьей воли в храме Господа Нашего Иисуса Христа? – взъярился Симеон. – Али забыл, какую бучу устроил татарин в Светлый праздник Рождества Христова? Народ взбаламутил до драки.

– Ты на него-то не вали свою вину, душонку твою поганую все знают. Всем известно, с чего всё началось. Загубил ты Феодосию Косихину, потому как отказала тебе. Следовало бы разобраться, с чего она вдруг заболела горячкой? По мне, думаю, ты руку свою к этому приложил, а опосля не допустил до неё Наталью травницу, чтобы не разобралась она, с чего это вдруг здоровая, молодая девушка в падучую свалилась. Сам за её лечение взялся и до того залечил, что вогнал Феодосию в смерть. А всё от того, что неровно дышал ты к ней. А ведь всем известно, что любила она Шауката, а он её. Душегуб ты, Симеон. А сейчас на Мажюлиса литовца всех демонов спускаешь. Немцем его обозвал. Он-то чем тебе не угодил?

– Как ты смеешь говорить такие речи в церкви?

– А ты мне рот-то не затыкай! А объясни народу, чем добрый человек помешал тебе, – не переставал Ксаверий «разносить» попа.

– Объясни, объясни! – полетело к Симеону со всех сторон церкви.

– А разве ж вы не знаете, что удумал этот пришлый человек?

– Нам-то ведомо! – твёрдо ответил Плотников. – А вот ты разъясни, коли такой самый умный из нас, чем Урбонас мешает тебе. В церкву нашу не ходит, речи супротив тебя не ведёт, машины и агрегаты, что артельщики доверили ему, всегда в порядке, а ежели какая поломка, быстро всё в работу приводит, бабы и те на него не нарадуются. Швейные машинки починяет задарма, а кто в благодарность яйца, али ещё чего даёт, так платит за это.

– А разве ж неведомо вам, люди, – гордо вскинул голову поп, – какую каверзу пришлый собирается в селе построить?

– Мне, и нам всем, – Плотников обвёл прихожан рукой, – всё известно. Только какое ж твоё дело, – мысленно проговорил – собачье, – до дома народного просвещения, что надумал он строить для всего сельского человечества?

– Это дом разврата! – брызнул слюной Симеон.

– Мнится мне, другие мысли у тебя, батюшка. Боишься, что народ не в церковь будет ходить, а в дом просвещения, где будут ставиться спектакли, читаться газеты и книги, следовательно, в твой глубокий карман меньше денег будет падать, где детишки будут заняты делом в техническом и других кружках. О себе ты печёшься, а не о прихожанах. Оттого журналы и газеты, что выписывает господин Урбонас, сперва к тебе попадают, а потом на своё усмотрение что-то ему отдаешь, а что и себе присваиваешь, как и журналы, которыми только что тряс. Голые женщины ему, видите ли, не пондраву. А то понять ты не можешь, что это работы великих мастеров, – художников иностранных.

– Тебе-то откуда это знать, неучу! – взъярился Симеон.

– Я, может быть, особо грамоте не обучен, только у меня глаза и уши есть. Сказывал господин Мажюлис Урбонас про художников, что пишут такие картины, великими они считаются во всём цивилизованном мире. И во дворце нашего Государя Императора Николая второго такие картины есть. Что… к нему пойдёшь, во дворец к Государю Императору? Со стен дома его картины те срывать?

– Не богохульствуй! – взвизгнул Симеон, круто развернулся и, покинув амвон, скрылся за иконостасом.

Ксаверия Плотникова никто не поддержал, промолчал даже приказчик артели. И женщины, которым Мажюлис никогда не отказывал в ремонте и настройке их швейные машинки, не высказались в его пользу, а на улице, выйдя из церкви, они даже стали укорять Плотникова.

– Всё правильно батюшка говорил. Срам, да и только! Это ж, какую такую культуру литовец хочет распространить по селу? – покачивая головой, возмущалась крепко сложенная крестьянка лет двадцати трёх-двадцати пяти.

– Ясно какую… свою… антихристскую, – брезгливо поморщилась маленькая, но плотно сбитая девушка. – Он, подруженька Анфиса, совратит наших мужчин картинками с голыми женскими телесами, они потом на нас смотреть не будут… Или того хуже, заставют вырядиться в ихние заморские наряды и гарцевать перед ёми с голыми ногами и грудями, как лошади на смотре.

– Вота-ко им! Пусть выкусят! – вскинув руку с кукишем, воскликнула Анфиса. – Кабы ни так, буду я перед мужиком своим как лошадь с голыми ногами гарцевать… Не дождётся!

– А и верно, подруженьки! Что нам даст дом, который вздумал построить литовец? И ведь название-то выдумал… дом просвещения, – держась за сердце, поддержала подруг худенькая, явно болезненная девушка лет двадцати. – Просвещать нас срамом голым, это ж надо додуматься до такого бесстыдства!

– Евгения, что за сердце-то держишься? Опять прихватило что ли?

– От духоты это, что в церкви, – ответила Евгения. – Сейчас отпустит.

– Ладно, если так, – участливо ответила Ульяна. – А с литовцем надо строго. Думаю, народ надо собирать и идти к батюшке, просить его анафему литовцу сделать. Пущай с нашего села катится подобру-поздорову, покуда глаза его бесстыжие не выцарапали. Верно, говорю, подруженьки?

– Так-то оно так! Только, как это анафему? Он же нехристь! Ему на нашу анафему плевать и растереть! – с придыхом проговорила Евгения, ещё крепче прижимая руку к груди.

– Вздохни глубже и пройдёт! – посочувствовала Евгении Анфиса. – У меня тоже так бывает… втяну воздух глубоко… щёлкнет что-то внутрях и всё… снова можно дышать.

– Не могу, больно в груди… Сейчас маленько постою и пройдёт. Не тревожьтесь, у меня так часто бывает. Ещё минуточку и отпустит.

Остановились. Следом за ними шли молодые мужчины. Поинтересовались, что случилось с Евгенией.

– Прихватило что-то в груди ейновской, – ответила Ульяна.

– Так надо к литовцу её свести, у него микстуры разные есть. Он в лечебном деле тоже хорош, – сочувствуя Евгении, посоветовал сельский кузнец Ермолай

– Хорош, как сивый Барбос, к которому бабы кажный день кажут нос, и ещё кой што ж! – хмыкнул деревенский балагур Пахом Нефёдов.

– К нему ещё не хватало! – проговорила Евгения. – Слышала, чем он у себя лечит… мазями всякими. Да… и отпускает уже… меньше щемит.

– Во-во, заставляет юбку задирать и ноги мажет, а то и того хуже, по спине голой своими ручищами возёкает. Срам и только! – злобно подёрнула головой Ульяна. – Сегодня к нему за лекарством, а завтра делегацией.

– Какой такой делегацией? – удивлённо воззрился на Ульяну Ермолай.

– С такой, Ермолай, чтобы указать ему от ворот поворот, – ответила Ульяна.

– Ага! Неча ему делать у нас, мужчин наших развращать всякими несуразностями, – поддержала подругу Анфиса.

– Какими несуразностями? – пожали плечами мужчины.

– А такими, что в журналах евонских, которые выписывает из своей Литовии. Ежели нам погано смотреть на голых баб, то вам и подавно срамно должно быть! – отдышавшись, гневно проговорила Евгения.

– С чего это вдруг нам-то должно быть срамно? – вздёрнув брови, хмыкнул Ермолай.

– А и то верно, ежели мы не будем смотреть на баб голых, да не прижимать к себе, – Пахом резко выкинул руку в направлении живота Ульяна, та отпрянула от него, испугавшись, что парень схватит её за то, что прячется под юбкой и вскрикнула, – кто же вас целовать тогда будет?

– Охальник! – выкрикнула Ульяна. – Бесстыдник!

– А мене чего стыдиться? Я человек сурьёзный, голову всякими глупостями не забиваю. А в вашей голове, как погляжу на вас, нагишом все бегают. Можь вы сами хотите на них походить, что на картинках… А шо, там бабы чё надо… красивые и грудастые… Сиськи во! – Пахом на полметра выдвинул обе руки перед своей грудью, – поболе, чем у Анфиски. Одна благодать! Дар божий! Так-то вот!

– Баламут ты Пахом! Был им и останешься до скончания своего века! – приосанившись и вздёрнув «богатую» грудь, кокетливо блеснула глазами Анфиса.

– А мне чего не колготиться?! Я человек свободный! Куда хочу, туда и хожу! Кого хочу, того и топчу! – подмигнул Анфисе Пахом.

– Што с ними разговаривать, с охальниками! Айда, подруженьки, отсель, нечего с ними лясы точить! Себе в убыток! – возмутилась Ульяна обиженная тем, что первый красавец на селе Пахом больше внимания уделил замужней Анфисе, нежели ей, – свободной девушке.

– А чё эт вы говорили о делегации-то? – крикнул вдогонку женщинам до этого молчавший Спиридон Кузнецов. – Что-то я толком не понял.

– А то, что завтра всех баб сберём и пойдём к батюшке, просить его возглавить нас на изгнание из села богохульника литовца, – обернувшись, ответила Ульяна.

– Вона что? – почесал затылок Спиридон. – Народ поднимать… Антересно, антересно! И чё привязались к литовцу? Человек, как человек, культурный и в машинах толк знает. Польза от него селу большая.

– Ежели бабы подымутся, хрена их остановишь? – запустив руку в густую бороду, задумчиво проговорил Ермолай.

На пике следующего дня у дома батюшки Симеона собралась большая толпа женщин. Стояли молча, ожидая делегацию из своих рядов, направленную к нему с просьбой возглавить шествие к дому литовца, с целью выдворения его из села. Со стороны могло показаться, что кто-то установил у дома священника человеческие скульптуры, так как кроме тишины, разливающейся над толпой, не наблюдалось и движения. Бездвижно и тихо, лишь хлопки крыльев коршунов, взмывающих с добычей – мышами, вносили в немую тишину звук жизни, от которого беззвучная масса женщин приобретала цвет и запах. Цвет – разноцветные сарафаны, запах – аромат женского тела.

В предчувствии торжества своей проповеди над умами прихожан отец Симеон смиренно держал руки на животе и выслушивал выборных от женщин.

– Пришли мы к тебе, батюшка, с великой просьбой, – возглавить нас на литовца, бесстыдство по селу сеющего. Своим богохульными книжками он развращает наших мужей. Картинки с богопротивными голыми развратницами кажет им, после чего, насмотревшись всяких безобразий выпячиваемых ими на всеобщий показ, они на нас совсем не глядят. Терпеть такой срам в нашем богобоязненном селе мы не намерены.

Симеон слушал и посматривал в окно, ждал момент, когда стоящие у ограды его дома женщины взорвутся неистовством к ненавистному ему литовцу, посмевшему «залезть в его поповский карман» посредством постройки дома просвещения, который, по мнению батюшки, не только снизит его доход от прихода, но будет являться гнездом разврата и богохульства.

И толпа «взорвалась». Село огласили неистовые крики:

– К ответу богохульника!

– …нехристя окаянного!

– …немца, пособника сатаны!

– Распять его!

– …неча ему делать на русской земле!

– Батюшка, где ты? Покажи свою божью силу! Изгони литовца окаянного из села нашего.

Скрипнула дверь дома батюшки Симеона и на крыльцо вышли делегатки.

– Батюшка выслушал нас, – призывая женщин к тишине, проговорила Анфиса. – Согласен он возглавить наше шествие к дому литовца.

Держа икону Божьей матери над головой, к женщинам вышел отец Симеон.

– Люди, что возжелали вы от раба божья Симеона? – громко проговорил он.

– Наставления твоего жаждем услышать, батюшка! – пронеслось по толпе.

– В церкви ежедневно наставляю вас на путь истины! Слушаете, да не слышите меня! Чем же могу помочь вам, коли уши ваши серой забиты?! Смотрите и не видите! Как же я могу слепцам открыть очи?

– Прости, батюшка! – упали на колени крестьянки. – Бес попутал. Поверили мужьям, что благо принесёт сей нехристь, смирились. Призвали к себе иноверца, а оно вон, как вышло. Погибель он нам несёт! Освободи, батюшка, от басурмана!

– Устал я бороться с вашим неверием в правоту слов моих, да, видно, на то божья воля, до конца дней моих терпеть от вас обиду и направлять вас – заблудших, – на путь истины. Подымитесь с коленей и шествуйте за мной. – Укоризненно посмотрев на женщин, проговорил батюшка, спустился с крыльца и, не останавливаясь, размахивая массивным нательным крестом, двинулся в сторону дома, в котором проживал литовец. Рядом с ним, держа над головой икону Божьей матери, гордо шествовала Анфиса.

– Глянь-ка на Анфиску! – ухмыльнулся сын лавочника Лигостаева семнадцатилетний оболтус Онуфрий, и ткнул локтем в бок своего товарища Кирилла Колобова.

– Чего это они?.. – часто моргая глазами, проговорил юноша.

– Ясно чего… к литовцу пошли… изгонять из села, – ответил Онуфрий.

– А чё он им сделал-то? – пожал плечами Кирилл.

– Батя вчерась сказывал, приходили к нам бабы, мамку хотели уговорить пойти с ними на литовца, только он не пустил. Сказал, что нечего народ смешить. Наше, мол, дело товаром торговать, а не митинговать.

– И чего?

– А ничего… Не пошла!

– А! Понятно! А эти чего?

– А эти дуры, чего с них возьмёшь?! Анфиску понятно, что потянуло на бой с литовцем. Эйный мужик ни одной юбки не пропустит, вот и решила отыграться на нём. Батя сказывал, что Иван её часто в дому литовца бывает… Тот ему картинки с голыми бабами кажет, а опосля Ванька, насмотревшись тех голых картинок, по бабам шасть, только-то его и видали.

– Эт, значит, Анфиске-то ничего и не остаётся от него, – захохотал Кирилл. – Ну и дела!

– Вот такие пироги, друг ты мой ситный! А по мне так Ванька ейный дурак, Анфиска баба видная, всё при ней!

– Ага! – гакнул Кирилл и тотчас, как только Анфиса поравнялась с ним, выкрикнул. – Глянь-ка на неё! Ай да Анфиса! Прям, царевна, не иначе! Ишь, как гордо голову-то запрокинула!

Анфиса даже глазом не моргнула, как шла, гордо вздёрнув голову, так и продолжала возглавлять колону женщин вместе с отцом Симеоном.

– Айда с ними, – ткнув в бок Онуфрия, проговорил Кирилл и направился к Анфисе, по пути продолжая вызывать её на ответную реакцию. – Гляньте, гляньте на неё, даже ухом не ведёт. Ты чё ж думаешь, баба, ентим удержать свово Ивана? Ты хошь цельный иконостас неси заместо иконы, Иван твой всё одно будет бабам под юбки руки запущать.

– Цыть, молокосос! Не твово ума дело! Молоко на губах не просохло, а туда же. Ты прежде рот свой поганый от мамькиного молока утри, а топом разявай его! – не удосужив юношу даже взглядом, ответила Анфиса.

– Отойди, отрок, от женщины, – гневно взглянул Симеон на Кирилла.

– А то, чего, батюшка? Крестом своим огреешь, что ли?

– Тфу на тебя, богохульник! Как только земля таких бесстыдников носит?! Женщина на цельных десять лет старше тебя, постыдился бы рот свой разявывать. Бога в тебе нет!

– А твой Бог в твоём пузе! Ишь как важно тащишь его впереди себя на цельный метр, – заступился за товарища Онуфрий, и, придвинувшись к Анфисе, ткнул её пальцев в бок.

– Ах, ты ж охальник! – возмутилась Анфиса и, не прекращая движение, резко толкнула парня своим крепким объёмным задом.

Онуфрий, не ожидая от неё такого маневра, заплёлся ногами и повалился на землю, увлекая за собой идущего рядом Кирилла.

– Бог он всё видит! – взмахнул крестом батюшка, следом громкий смех десятка женщин разнёсся по селу.

В колонну женщин, двигающихся к дому Мажюлиса Урбонас, прибывали новые люди, – женщины в солидарность своим подругам, мужчины из любопытства.

Подойдя к дому литовца, женщины подняли визг, из которого было понятно только одно:

– Вон из села!

Две женщины пытался даже поджечь дом литовца, но были удержаны мужчинами.

Анфиса и ещё две женщины бросили камни в дом, разбив стёкла в одном из окон. От дальнейшего разрушения дома их остановил батюшка Симеон.

– Угомонитесь, люди! – обратился он к сельчанам. – Надо мирно решить вопрос с литовцем.

На крыльцо дома вышел Мажюлис и без вопросов и предисловий сказал:

– Вижу, не угоден вам. Сегодня покину ваше село. Желаю здравствовать и процветать.

Через два часа, наняв подводу, Мажюлис Урбонас покинул Бащелак.

В селе, после изгнания литовца, начался праздник. Поп Симеон выставил народу пять ведер вина и два ведра водки.

Народ вдарился в пьяный разгул. Село гуляло – пело и плясало, народ пил и веселился. Поп Симеон торжествовал. В пьянке приняли участие даже те, кто с укоризной смотрел на женщин, изгнавших из села грамотного механика. Началась массовая попойка. На дармовое спиртное, как вороньё на падаль, слетелось всё село. Пили все, у кого были руки, – кто мог держать в них стакан, – мужики и молодые парни, бабы и молодые девки, не отставали от них старики и ребятня.

К вечеру многие «очухались» и пришли домой, не дошли до дома два мужика и девка с парнем.

– Загуляли, – подумали их родственники. – Видно у друзей остались.

К середине ночи над селом зависла зловещая тишина, но с рассветом деревня вновь пустилась в пьяный загул. Началось похмелье.

К полудню перепились все и стали драться, даже бабы и те вспомнили старые обиды, – началась всеобщая потасовка, в результате которой один мужик был убит, два покалечены, а трём бабам поломали рёбра, – счёт на синяки, кровоподтёки и клоки вырванных волос не вёлся.

Мужиков, что не возвратились домой в первый день попойки, нашли у реки – угоревшими на солнце, а молодых любовников, потерявшихся в этот же день, вынесли из-под крыши пустого сеновала, – сгорели в спёртом раскалённом воздухе.

Вот такой получился праздник в борьбе тёмных и светлых сил, праздник поповского торжества, – торжества чёрного над белым, торжества мракобесия над учёностью.

А Мажюлиса Урбонас пригласили к себе артельщики села Усть-Косиха. Перебравшись к ним, литовец незамедлительно приступил к своим обязанностям – механика молоканки и уже через десять дней завод не только увеличил выпуск масла, но и по рекомендации Мажюлиса организовал прибыльную артельную торговлю разными товарами. А ещё через месяц Урбонас сделал агрегат, который, не зависимо от уровня воды в реке, превращающейся в летнюю пору в ручеёк, приводил в движение все машины завода, и даже прибор для экономии самой воды. Претворил в жизнь и мечту своей жизни, создал народный дом творчества, в котором организовал механический и художественный кружки, привлёк учительницу и школьников к литературному кружку.

Весть об умельце из села Усть-Косиха быстро разлетелась по Бийскому уезду. В Усть-Косиху потянулись артельщики, заводчики и просто мастеровые люди. Всем хотелось поучиться у литовца Мажюлиса Урбонас и перенести его знания и умения на свои производства.

Не приезжали в Усть-Косиху лишь крестьяне села Бащелак, – развалили они свою артель, – растащили и пропили оборудование её.