Читать книгу Перламутровая жизнь - Виктор Вассбар - Страница 5

Погром.

По улице села Романово Барнаульского уезда тяжёлой походкой шёл человек. Голова мужчины, опущенная долу, взлохмаченная и без картуза, каждому встречному человеку, если бы такой попался на его пути, показалась бы притороченной к телу через пружину, так как моталась из стороны в сторону и сверху вниз. Человек – беспробудный сельский пьяница, безземельный крестьянин Пимен Иванович Белобородов, – землю и дом пропил, а семьёй не обзавёлся, – был с глубокого похмелья и шёл он к жене нового поселенца Дмитрия Леонидовича Епифанцева за водкой.

Епифанцев прибыл в деревню три года назад по программе переселения из европейской части России в Сибирь, получил землю и деньги, на которые купил корову и лошадь, но одному поднять целину было тяжело, взрослых детей не было, а от трёх дочерей малолеток проку было мало, поэтому засеивал только две десятины, что не удовлетворяло потребности семьи. Кроме земледелия занимался мелким кустарным производством, – резьбой по дереву и «берестяным кружевом», но доход от этого промысла был крайне мал и не постоянен. Чтобы как-то держаться на плаву – кормить семью, часть хлопот по добыче денег взяла на себя его жена Виринея – двадцатипятилетняя красавица; варила хмельное зелье и продавала его. Если у покупателей денег не было, брала под залог вещи, но никогда и никому не давала спиртное в долг. Недоверие к пьяницам возбуждало среди них неудовольствие и даже ненависть ко всей семье Епифанцева, которую селяне за три года так и не приняли в свою крестьянскую семью. Все новопоселенцы вызывали в старожилах если не презрение, то равнодушие к ним. Причин тому было много, но главная в том, что все главы переселенческих семей, уже через год пропивали данные государством землю и деньги, затем исчезали из села, бросив жену и детей на произвол судьбы, и объединялись в разбойные группы, что нарушало спокойный ритм сложившейся десятилетиями жизни.

Белобородов шёл, не видя и не различая дороги, шёл как неисправный робот – кривой шатающейся походкой, шёл за водкой, хотя ни денег, ни вещей под залог не имел.

Неожиданно кто-то упёрся в его впалую грудь огромной мускулистой рукой и прервал шаг. С трудом приостановив вращательные движения головы и сфокусировав зрение, Белобородов увидел свои ноги, колышущуюся под ними землю поросшую крапивой, и частокол изгороди.

– Ты п-п-пошто остан-н-новил м-м-меня? – полностью не осознавая виновника своей остановки, пробормотал Белобородов и, развернувшись на шатающихся ногах в обратном направлении, сделал шаг вперёд, но тут же почувствовал новую преграду.

– Ты п-п-пошто такой не п-п-понятливый? Отп-п-пусти м-м-меня!

Вместо ответа Белобородов увидел металлическую кружку, из неё на него пахнуло брагой.

Схватив кружку трясущейся рукой, Белобородов залпом опорожнил её, и вскоре к нему стало возвращаться подобие сознания.

– Ну, что, отрезвел? Айда с нами, водку пить будем!

Услышав слово «водка», Белобородов замер, тряхнул головой и, сосредоточив зрение, увидел знакомых людей, – Спиридона Вахрушева, Якова Хромова, Никиту Фролова и Емельяна Кривошеева.

– Водку я завсегда пить буду, – проговорил Белобородов и, подхваченный Никитой и Емельяном под руки, пошёл с односельчанами в известном только им направлении.

– Мужики, зачем он нам? – проговорил Емельян.

– Козлом отпущения будет. Вот зачем! – ответил Яков.

– Верно мыслишь! – сказал Спиридон. – Значит, как договорились?

– Всё сделаем, как положено. Маски за пазухой, – похлопав себя по груди, ответил Никита.

– Добре! Этого дурака увидят, – Вахрушев кивнул на Белобородова. – С него спрос будет, а нас в масках они не узнают. Не поймут, кто и как…

Четыре мужика в масках, подталкивая впереди себя ничего не соображающего Белобородова, ворвались в дом Дмитрия Леонидовича Епифанцева, разгромили всё в нём и, забрав три ящика с вещами и прочий скарб, вывели хозяев из дома, предварительно завязав им глаза и связав за спиной руки. В пустом разграбленном доме остались в страхе три маленькие девочки, – двух, четырёх и шести лет.

Поместив «арестованных» в погребе дома Белобородова, погромщики потребовали от них деньги. Когда Дмитрий сказал, что у него нет денег, арестанты избили его и пригрозили, что на его глазах изнасилуют его жену, если он не выполнит их требование. Дмитрию ничего не оставалось делать, как повиноваться. Расстегнув рубашку, он снял с шеи маленький холщовый мешочек, достал из него все сбережения – 20 рублей и «добровольно» отдал деньги истязателям. Пропив эти деньги, истязатели вновь избили Дмитрия и сказали, что утопят его детей, если он ещё не даст денег. Денег у Дмитрия не было, и он сказал, что продаст корову, но только чтобы они не трогали его детей.

Изверги вывели его из погреба и под их сопровождением он по дешёвке – за 18 рублей продал свою единственную корову, оставив детей без молока, деньги передал мучителям. Негодяи остались довольны, выпустили из погреба Виринею, но чтобы не вышло вновь каких-либо неприятных осложнений, Дмитрий запряг в телегу лошадь, уложил в неё оставшийся скарб, усадил в неё жену и детей, и выехал из села.

– Поедем к Пахому Назарычу… в Чистюньское. Помнишь, проезжая через эту деревню, остановились у него на постой? – спросил жену Дмитрий.

Виринея, находясь в задумчивости, кивнула головой. Она снова и снова переживала всё случившееся с ней и её семьёй и мысленно говорила: «Маски надели. Спрятаться за ними удумали. Всех я вас узнала, по голосам вашим. Худо нам сейчас, но «сколько верёвочке не виться, а конец будет», всем вам придётся отвечать за злодеяния ваши перед законом.

– Добрый человек. Говорил, что всегда поможет, если какая возникнет в том надобность? Вот и поспела в том нужда, – говорил Дмитрий. – День – два пересидим у него, а потом в город поедем. Там легко затеряться, и работа найдётся… всё-таки город, а не абы как.

– Так у нас ни денег, ни скарба, – отвлеклась от своих тягостных дум Виринея. – Как жизнь-то без этого устроим… на новом месте?

– Не тужи, голуба, всё будет. Дай время! Лошадь продадим, на первое время хватит, а там, Бог даст, всё образумится, – руки, ноги, голова есть! – бодро ответил Дмитрий, хотя впереди мысленно видел не свет, а тёмное пятно.

– Дай-то Бог! – ответила женщина и, прижав к себе детей, уронила горькую слезу.

На следующий день, протрезвевшие и опомнившиеся изверги, сообразили, что за разбой и издевательства над людьми им светит каторга, посовещавшись, решили погубить Епифанцева и всю его семью.

– Ночью, когда все будут спать, подопрём дверь его дома и подпалим.

– И концы в воду, как говорится.

– Верно надумали, мужики, иначе всем нам хана.

Проговорили твари в человеческом обличье и ночью, крадучись, подожгли дом Епифанцева, но каково же было их удивление, когда в пламени огня не раздалось ни звук о помощи.

– Вот те на, и что теперь? Донесут! Хана нам.

– Надо в погоню за ними идти.

– Дороги во все четыре стороны. Какой пошли, не ведаем.

– Как быть?

– Повременим. Может быть, объявятся где-нибудь, тогда и покончим с ними.

Поговорили, обсудили и на этом успокоились четыре сельских бандита.

Утром на пепелище деревенский народ не обнаружил останков людей.

– Сами пожгли свой дом.

– Понятно дело, иначе бы погорели в нём.

– Что не жилось людям? плохого никто им не делал.

– Неприметно жили, неприметно и уехали.

Говорили селяне, посматривая на пепелище, но никто из них не мог даже помыслить, что поджигателями были они сами. Они с равнодушием отнеслись к новым людям, они с презрением смотрели на переселенцев, и с их равнодушия и презрения, подонки из их же среды не дали спокойно жить бедной крестьянской семье.

(Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство. Бруно Ясенский).

Прибыв в село Чистюньское, Дмитрий направил телегу во двор Пахома Назаровича Якушева, где был с радушием принят. Рассказав Пахому Назаровичу о своей беде, спросил совет, как быть дальше, где лучше устроить жизнь своей семьи.

– Обмозговать сие надо, с людьми нужными дело ваше обговорить, а пока устраивайся в доме моём, всем места в нём хватит. Хлеб-соль на столе всегда есть и деткам вашим молока найдётся. Одно плохо, бобылём живу, разносолов готовить не умею, а ежели твоя красавица жена за хозяйство возьмётся, рад буду.

– Спасибо, Пахом Назарович, – поясно поклонился Дмитрий и впервые за последние три дня спокойно вздохнул полной грудью.

«Неожиданная» встреча.

Ещё три года назад, – при проезде Епифанцева через село Чистюньское на новое место жительства в село Романово, Пахом Назарович приметил молодую красивую женщину – жену Дмитрия и решил завладеть ею как вещью. Уговаривал Дмитрия обосноваться не в Романово, а Чистюньках, сулил блага и выгоды, прибегал к другим ухищрения, но Дмитрий стоял на своём – показывал бумаги, в которых конечной точкой пути было указано село Романово.

– Не могу против закона идти, как сказано в бумаге, так и надо поступать. Если здесь останусь, то пока суть, да дело, пока бумаги новые справят и справят ли, неведомо, время уйдёт, – земля ждать не будет, пахать и сеть пора, дом ставить надо, – не принимая уговоров, отвечал Дмитрий.

И благо. Неведомо как повёл бы себя Якушев, останься Дмитрий у него на постое на длительное время. А повёл бы он себя сообразно своим мыслям. Переселенцев много, убить одного и спрятать «концы в воду», как в переносном, так и в прямом смысле труда большого не надо.

И вот спустя три года подвернулся случай, Дмитрий сам указал его. Не знал какую беду кликает на свою семью. В день бегства из Романово, сразу по прибытии в Чистюньское, рассказал Дмитрий своему «благодетелю» Якушеву всё, что приключилось с ним и его женой Виринеей.

На следующий день Якушев, организатор и руководитель разбойничьей банды, встретился со своим верным помощником Вавилой.

– Думка есть, как богатство наше увеличить. Сам я уже не в тех годах, чтобы по дорогам, сёлам, городам и тайге шастать. Помощник нужен и такой есть, товарищ твой – Дмитрий Епифанцев. Через пять дней я пойду с ним на реку, сети попрошу поставить, а ты к тому времени дело должен сделать.

– Если не смертоубийство, сделаю, а ежели душу загубить надо, то уволь, товарищ он мне, – проговорил Вавила.

Почесал затылок Якушев, именно об этом и хотел просить своего помощника, покрутил в голове извилинами, и другая мысль пришла к нему, сказал:

– Мысли такой не было. Как же я ни в чём не повинного человека жизни могу лишить?! Помочь ему хочу, о судьбе его пекусь, о жене молодой и детках малых. Встречу тебе, как бы ненароком с ним устрою, поговори с ним, посочувствуй ему, жаловаться будет обязательно, – махнул рукой как само собой разумеющееся, – и как бы мимоходом предложи нашим делом заняться. Отказываться будет, это само собой, честный он слишком, а ты не дави на него, скажи лишь то, что в самой банде от него проку мало, а как информатор он цену будет иметь великую, т.е. кто, где, когда и по какой дорогой ехать будет и какой груз везёт. Скажи, что реквизируем богатства у кулаков, мироедов и других плохих людей, а трудового крестьянина не обижаем, помогаем товаром, а где и деньгами. – Сказал, скрыв от Вавилы свою тайную думу, погубить Дмитрия и завладеть его женой. – А ещё в Романово побывай, узнай, что там и как после его выезда из села. Как люди к этому отнеслись, какой у них настрой насчёт Дмитрия? Не думают ли сгубить его, чтобы скрыть следы своих издевательств над ним и женой его?

– Всё исполню, – ответил Вавила и через пять дней, вновь встретившись с Якушевым, сообщил:

– В тревоге они, те, кто измывался над Дмитрием и его женой. Дом его сожгли, погубить его хотели с женой и детьми вместе, да поздно. Как пожгли, поняли, что пустой дом был, – выехал Дмитрий с семьёй из села и может заявить на них в полицию, но не знают, где его искать.

Призадумался Якушев, вроде бы и весть хорошая, можно сгубить Дмитрия чужими руками, и опасная, – изловят душегубов, вспомнят они всё, на Вавилу укажут, а через него и ему самому не уйти от каторги.

– Повременю, время покажет, как быть, – подумал Пахом Назарович, а вслух сказал. – Завтра на это место приходи. С Дмитрием пойдём сети ставить. Вот ты ему как бы между прочим и намекни, чем он может себе и семье своей помочь.

На следующий день утром Якушев подошёл к Дмитрию и предложил ему пойти на реку – сети, вечером поставленные, проверить и вновь их поставить

– Сеть поможешь ставить, – сказал. – Рыбы наловим, к обеду твоя жена Виринея голубушка уху сварит, а к вечеру, дай Бог живы будем, и жареной рыбки поедим.

У реки Дмитрию повстречался его знакомец, с которым он три года назад переселился в Алтайский округ из Орловской губернии.

– Потолкуй с товарищем своим, может быть, он тебе дело какое скажет, а я и один справлюсь, – сказал Якушев и, усевшись в лодку, погрёб к заветному месту на реке, где обычно ставил сети.

– Рассказывай, дружище, какими такими добрыми ветрами занесло тебя в эти славные края? – обнимая, с улыбкой приветствовал Дмитрия старый знакомец. – Слышал, как три года уже живёшь в селе Романово.

– Было… жил… только не ужился, мил друг Вавила. Народ в той деревне неприветливый оказался, пришлось уехать, – ответил Дмитрий.

– Вот оно как, – горестно вздохнул Вавила. – Дела, скажу, у тебя не мёд. Как дальше жить думаешь? Как семью кормить?

– Пятно тёмное передо мной, не вижу солнышка светлого. Одно на уме, продам лошадь и в город подамся, – печально ответил Епифанцев.

– Живал я в городе. Во сто крат там хуже, нежели в деревне, ни дома своего, ни землицы. Всё покупается, а продаётся только из деревни. А денег нет. Все, кто хотел лучшую долю в городе найти, последнее потеряли. Сгинули невесть где, а жены тех бедолаг детишек в детские дома отдали, а сами в гулящие пошли. И ты сгинешь там вместе с семьёй своей, друг мой Дмитрий, – горестно покачивая головой, проговорил Вавила.

– И как же мне быть? Посоветуй. Ты, вижу, не бедствуешь, одет справно, сапоги лаковые.

– Не знаю, что и сказать, – задумчиво почесал затылок Вавила. – Разве что… хотя нет… не по тебе это дело.

– По мне, по мне, – поспешно, – я всё могу. Мастеровой я, и в кузне, и по деревянному делу.

– Человек ты добрый, мастеровой, только не могу я тебя в своё дело взять, другого оно мастерства требует, – ловкости и проворства, а где и того хлеще.

– Какое ж такое дело хлёсткое, что моего мастерства мало? – удивился Дмитрий.

– Разбойное, друг мой Дмитрий, – спокойно проговорил Вавила. – Разбойное.

– Не знаю, Вавила, что и ответить. Оно вроде, и деньги нужны, но и разбоем жить нет желания. По тайге бродить, прятаться… семья у меня.

– Кто же тебя заставляет по тайге бегать и от семьи тайную жизнь вести. Нет такого умысла у меня. Живи, знай себе в селе, только весточки шли, что и где, да куда какой человек важный или груз богатый идёт. Я тебе укажу место, где вести класть, вот и все твои дела, а за это мы тебе с друзьями благодарность будем слать… богатую. Через год дом купишь хороший, хозяйством обживёшься, детишек на ноги поставишь, и жинка твоя по чужим углам скитаться не будет. Подумай, я не тороплю, по дружбе хочу помочь, – проговорил Вавила и, назначив следующую встречу через два дня на этом же месте, удалился.

Через некоторое время к берегу причала лодка с Якушевым.

– Вот и ладно, справился. Новые сети разбросал, а из тех, что вчера поставил, добрая уха получится и на жарево славная рыба есть, – сказал.

По дороге домой на вопрос Пахома Назаровича: «О чём речь вёл с товарищем своим?» – Дмитрий пересказал ему весь разговор.

– Разбоем предлагал заняться. Правда, не так, чтобы самому людей грабить, а только указывать, кто по какой дороге едет и с каким товаром.

– Во-о-он оно что… – изобразив удивление, протянул Якушев. – И что ты решил?

– За ответом придёт через два дня, к тому времени всё и обмозгую.

– Ну-ну. Оно и верно. С кондачка такие дела не решаются, – задумчиво проговорил Пахом Назарович, подумав, что неплохо было бы поселить Дмитрия рядом с прииском или устроит его туда на работу. Тогда его разбойной банде были бы известны дни отправки обоза с серебром и золотом в столицу, и какая у него оказия, а главное удалить его как можно дальше от дома и как следствие от Виринеи.

Подошёл день встречи с Вавилой. Накрапывал мелкий дождь, настроение у Дмитрия было скверное, накануне Виринея жаловалась ему, что чувствует себя в доме Якушева неуютно:

– Всё хорошо, Пахом Назарович добр ко мне и детям, угол нам дал, но на душе как-то тревожно, не чувствую я уюта и тепла в стенах этого дома, чужой он мне, а иногда я чувствую на себе его недобрый взгляд, как будто он живой. И этот взгляд не только наблюдает за мной, но, кажется, и цепко держит. Чужие мы здесь, Дмитрий.

– И мне, милая, как-то тоскливо здесь, но если верить Вавиле, то в городе ещё хуже, нет работы там, дом купить – денег нет, пропадём. Обещал помочь, Вавила-то, вот и пойду, на послезавтра договаривались, у реки ждать будет.

– Сходи, хуже не будет. Человек он хороший, ещё тогда – три года назад, когда вместе переселялись, весёлым мне показался. Детей веселил и ты, вроде как, сдружился с ним. Сходи, может быть что-нибудь и посоветует.

И вот на сегодня, через два дня после того разговора, Дмитрий всё ещё не мог определиться:

– Вроде, как и не в разбойных буду людях, а в то же время ходить, узнавать, кто и где какие грузы вести будет, и весть слать, где, когда и кого бить… – Так и не говорил он, что со смертоубийством, кулаков и мироедов трясти, бедноте помогать, а это, вроде как, и доброе дело… и себе помогу. Оно и верно, Виринея говорит, чужой дом он и есть чужой… Глаза, ишь ты, глаза сказала недобрые… – А! – махнул рукой. – Приму предложение его, глядишь потихоньку новым, своим домом обзаведёмся.

Злой умысел.

За час до назначенной встречи дождь осыпал землю последней влажной пыльцой и меж крупных облаков рассыпавшейся на серые осколки тучи, всё чаще и чаще стали пробиваться тёплые солнечные лучи. Запарило – с промокшей земли потянулись ввысь трепыхающиеся белёсые нити. Улыбнулся лес, вплотную прилепившийся к реке – изумрудом засияли его листья и тонкий аромат умытых трав и цветов окутал двух людей, о чём-то мирно беседующих у заигравшей реки, накрывшейся тонким ажурным полотном, свитым мелкими рыбёшками из расходящихся по глади кругов.

– Ты, Вавила, обскажи ему всё обстоятельно. На меня сошлись, пусть знает и ценит мою доброту и ласку. А за это, друг ты мой ситный, надо не только низко в ножки кланяться, но и службу верно нести.

– Вот оно как! Значит, и я должен благодарить тебя и в ножки кланяться, что жизнью и волей своей рискую, а ты, значит, благодетель… – подумал Вавила, мысленно покачивая головой. – Что-то неладное ты задумал, но послушаю, чем ещё удивишь.

– Человек он мне совсем неизвестный, а потому ты, Вавила, сходи в деревню-то, ту, откуда он приехал. Разузнай, что и как? Почему оттуда выехал? Сам-то он сказывал, что люди там недобрые, но что-то смущает меня. Не могут все быть злыднями. Как разузнаешь, так и сообщи мне. Ты только не забудь, скажи ему обо мне, что я главный, и меня слушаться надо. Если примет наше дело, введу его во всё, обскажу, что и как исполнять следует. Ну, всё! Пошёл я. Спрашивать будет, скажи, сети ставлю. Через два дня здесь буду ждать с новостью о людях, что живут в деревне, с которой убёг Епифанцев.

– Чудно! И нашто ему люди, изжившие Дмитрия с семьёй с насиженного места? – задался вопросом Вавила сразу, как распрощался с Якушевым. – Тут надо покумекать. Чувствую, недоброе что-то задумал против Дмитрия, а что в толк не возьму. Ну, да ладно, время покажет. А Епифанцева всё ж таки предупрежу, пусть поостережётся его.

Дмитрий пришёл на встречу с Вавилой, как договаривались, вовремя и сразу без вступления объявил о своём решении:

– Согласен я, буду вести носить, но в разбое участвовать не буду, если на этом сойдёмся, пожмём руки.

Пожали и этим как печатью закрепили договор о новом состоянии, ушедшем от обычного знакомства в сторону дружбы, но пока ещё довольно далёкой и полностью не осознанной Дмитрием.

– Руководит всем Пахом Назарович. Он указывает, что, где и когда брать, кого и где встречать. Я его помощник. Людей своих не буду тебе показывать, ни к чему это. Твоя работа – вести слать, а за это плата будет добрая. Пахом Назарович сам сказал, чтобы я всё рассказал тебе. Просил, чтобы жене сказал, ежели спрашивать будет, что выполняешь работу несложную, но требующую проворства, которую Якушеву по возрасту его уже делать трудно. Так тебе легче будет объясниться, откуда вдруг богатства на тебя посыпались. Надеюсь, ты это понял, Дмитрий?

– Как не понять? Яснее некуда!.. – ответил Дмитрий и, побеседовав с приятелем о житье-бытье ещё полчаса, попрощался и пошёл к дому, ставшим ещё более неуютным и мрачным от ошеломившей его новости, – Якушев главарь банды, вот дела, так дела… хуже некуда!

На следующий день, не особо доверяя Вавиле, Якушев сам наведался в село Романово, встретился с деревенскими мужиками, поговорил с ними о Дмитрии и его семье. Свой интерес объяснил тем, что помогает ему в обустройстве на новом месте жительства, указал, где именно, и как бы мимолётом сказал, что Дмитрий намеревается донести на своих обидчиков в Бийскую уездную полицию.

Весть быстро дошла до истязателей Епифанцева.

– Надо разузнать всё о нём, – сказал своим подельникам зачинщик погрома дома Дмитрия и издевательства над ним Спиридон Вахрушев, – и если он действительно собирается донести на нас, убить его.

Злыдень всё рассчитал точно. Не оказание помощи Епифанцеву, а его физическое уничтожение, такова была цель Якушева.

Вскоре Якушев вызвал Дмитрия на разговор.

– Дело есть важное и ответственное, – без предисловий повёл разговор Якушев. – Должен ты отправиться в путь и не позднее завтрашнего утра. Возьмёшь бумаги свои и пойдёшь на прииск. Там попросись на работу. Если примут, благодари, в ножки кланяйся, чтобы всё было взаправду, а на самом деле поездка твоя в другом заключается. Разузнать должен, когда будет отправляться очередной груз серебра и золото, и с какой оказией (оказия – военное подразделение с полуроты и с пушкой). Если откажут, сразу не уходи, жди, живи и всё примечай. С людьми познакомься, водкой их пои, деньги я тебе дам, водка она язык развязывает, сам не пей, голову трезвой держи, прислушивайся и выведывай все новости, особенно всё, что будет касаться серебра и золота. А как узнаешь и услышишь, иди обратно. Если кто спросит, пошто уходишь, скажи, передумал страиваться на работу, тяжело, мол, и семья далеко, любишь, мол, сильно её. Придёшь, всё мне обскажешь. Я твою весть людям своим перескажу, а они уже всё как надо и устроят. Твоей в том заботы не будет.

На следующий день в полудню в ворота дома Якушева постучали.

– Прибыли, – подумал о Романовских мужиках Пахом Назарович, и вышел из дома на стук.

На улице стояли незнакомые ему мужики.

– Что скажете, люди добрые? – Обратился Якушев к мужикам.

– С Романово мы, – ответили. – Мимо проезжали, хотели побеседовать с нашим селянином Дмитрием Леонидовичем Епифанцевым. Узнать, почему из села выехал, и спросить, может быть, нужда в чём-либо у него имеется. Мы завсегда рады помочь.

– Рад бы и я помочь вам, да только нет его дома. На прииск пошёл, работу ищет. Да вы можете нагнать его, он-то дальней дорогой идёт, а вы напрямки идите, на развилке и встретитесь.

– Спасибо, мил человек! – ответили мужики и двинулись по указанной дороге.

Дмитрия же, как только он вышел из дома, окликнул прятавшийся в кустах на околице Вавила.

– Сомнения меня берут насчёт добрых мыслей Якушева о тебе. Чую, задумал он что-то поскудное против тебя, давно понял его подлую натуру.

– И у меня тревожно на душе, – ответил Дмитрий.

– Вот что… Тут недалеко люди мои, проводим-ка мы тебя до прииска, а там, Бог даст, всё образумится. Оно и тебе и мне спокойнее будет, друг ты мне, значит, в обиду не должен тебя дать.

По дороге к ватаге Дмитрий и сопровождавшие его Вавила с друзьями увидели крадущихся к лесной развилке людей. Дмитрий сразу узнал в них своих истязателей и сказал об этом Вавиле.

– Вот, значит, куда отправил тебя Якушев. К смертоубийству! Ну, что ж, так тому и быть, только не тебе, друг, нынче помирать, а истязателям семьи твоей, – проговорил Вавила и обратился к своим товарищам. – Как, други, поможем Дмитрию.

– Об чём разговор!

– Сам Бог велел!

– В беде не оставим!

– Наш человек!

Ответили и, тихо выдвинувшись к развилке, побили всех четверых врагов Дмитрия.

– Волкам – волчья смерть! – проговорил Вавила. – Пусть теперь волчья братия их и хоронит.

– А ты, Дмитрий, возвращайся в село. Нечего тебе делать на прииске, повод это у Якушева был, что убить тебя. Предполагаю, думка у него насчёт твоей жены есть. Огородами иди, чтобы раньше времени тебя не приметил. Приметит, поймёт, план его сорвался, и своё поскудное дело сам завершит.

Вышел Дмитрий огородами к дому Якушева, зашёл в дом, а там жена его от физического домогательства Якушева из последних сил отбивается. С яростью набросился Дмитрий на похотливого старика, осмелившегося посягнуть на честь Виринеи, оторвал его от неё и ударил в грудь что есть силы. Якушев, разбросав в стороны руки, повалился навзничь и ударился головой об угол лавочки. Кровь хлынула из его головы.

– Господи! – воскликнула Виринея. – Что же теперь будет? Мы его убили!

Дмитрий оцепенело смотрел на мерзкого старика, дёргавшегося в предсмертных судорогах, и лихорадочно думал:

– Как быть? – но ничто не приходило на ум.

– В сарай его… – проговорила Виринея, чем вывела мужа из оцепенения.

– Верно говоришь, Виринеюшка! Сеном завалю и в тайгу пойду. А ты пока оставайся здесь, – приходя в себя от потрясения, ответил Дмитрий и, взвалив обмякшее тело Якушева на плечи, понёс его в сарай. – Там, завалив труп сеном, обернулся к жене. – Я к Вавиле пойду. Он тайгу хорошо знает, укажет, где можно схорониться. Обустроюсь, за тобой возвертаюсь. Ежели кто спрашивать будет о Якушеве, скажи, что он тебе не докладывал. Ушёл, а куда не знаешь.

Разлука.

Через час на Алтай налетел северный ветер, принёс снег, и к шести часам вечера земля укрылась толстым белым покрывалом. Снег пышными шапками повис на ветвях деревьев, лапнике, скрыл траву и таёжные тропы. Резко похолодало.

– Как-то там? – думал Дмитрий, интуитивно выбирая дорогу меж деревьев. – Куда, зачем иду? Всё одно поймают, не миновать каторги. Надо возвратиться! Откуда-то потянуло дымом. – Видно, не далеко ушёл. Проплутал, видно, вокруг деревни. Будь, что будет! Ворочусь!

К дыму примешивался тонкий треск горящего хвороста и через минуту Дмитрий увидел Вавилу и его товарищей кружком сидящих вокруг костра.

Рассказав о своей беде, Дмитрий попросил у ватаги совет:

– Куда идти, и идти ли, как быть, скажите, люди хорошие?

– Айда с нами! – предложил один из лихих людей.

– Не могу, семья у меня… Им без меня не выжить… и детки малые у меня… – ответил Дмитрий.

– Верно, говоришь, – сдвинув на лоб шапку и почёсывая затылок, задумчиво проговорил Вавила. – Но и в деревню тебе нельзя. Зачем зазря голову подставлять. Укажу я тебе место хорошее, вдали от дорог и сёл, обустроишься, а далее сам решишь как быть. А пока о семье твоей всем миром будем заботиться. Мы народ хошь и разбойный, но вольный, друзей в беде не оставляем. Вот сейчас и пойдём, укажу дорогу к новому для тебя месту.

– Пахома Назарыча надо бы по-людски похоронить, – потупив задумчивый взгляд на костёр, проговорил Дмитрий. – Как-никак, всё ж таки человек.

– Это само собой, чай не зверь какой… хотя и с душой похотливой… Да и, что зря говорить, без него нам бы долго в тайге не протянуть. Обучил всему, что сам знал и первое время с голоду умереть не дал. Потом-то мы уж сами себе харч добывали. Вот сейчас посидим ещё на дорожку и пойдём… вдвоём пойдём, а други мои дальше пойдут… на «квартиру» нашу зимнюю, таёжную.

Всё, что требовалось Дмитрию для жизни вдали от людей, Вавила дал. Затем с хвоста своего коня отрезал пучок волос и, передавая его, сказал: «Пленицы на токовищах делать будешь, тут тебе и мясо и бульон жирный. Сухарей на месяц хватит, а в той тайной землянке свечи, жир и соль есть… хватит месяца на два, но всё ж таки экономь, зазря не трать. Особо соль береги, с ней и у нас беда. Месяц-два поживёшь, а там видно будет. В беде не оставим, наведываться будем. У кедра, что справа третий от входа, ледник есть. Рыба в нём вяленая и молотая. Вяленая тебе заместо семечек будет в вечера твои долгие, а из порошка юшку вари. Не пропадёшь, ежели медведь не згрызёт! Река рядом. Словом, жить можно. Тепло. Ружья лишнего нет, извиняй! Товарищем от бед разных будет тебе топор, – с этими словами Вавила вынул из-за пояса топор и передал его Дмитрию. – Проводником твоим до развилки будет Прохор. Ты не гляди, что он ростом мал. Как говорится, „мал, да удал!“. Ну, всё, идите с Богом! На развилке ваши пути разойдутся».

Подошли к развилке. На прощание Прохор сказал:

– С голоду не умрёшь, друже, тайга прокормит, поберегай сухари да соль. Оно, как и сказал Вавила, постараемся навещать, только кто ж ё знает, как у самих всё сложится. Могёт быть и не сможем пробиться к тебе по завалам таёжным и снегу глубокому. Зима она не тётка родная ежелиф не в дому, а как волк в норе, хвалиться нечем. Иди гривами, пока будешь забираться на гору, а как её перевалишь, то можно и логами, возле речек. Да, смотри, не утони в зажорах. Людей тех, что измывались над тобой в селе Романово, искать будут. Найдут, конечно, – сказал и добавил с сожалением, – жалею, что не захоронили, – а как найдут, поймут, что кто-то сгубил их… Понятно, погоню устроят. Как почуешь, логами не иди, на гриве у тебя от погони семь дорог и все под гору, а в логу, что в яме. Ежелиф набредут на тебя, сам понимаешь… добра не жди. Ну, иди с Богом! Подморозило, снег подковало, теперь самый лёгкий ход.

Сказал, а в душе думал. – Друг ты Вавиле, а не мне. Своя рубашка ближе к телу, а потому хорошо, если бы догнали тебя и порешили. Опасен ты сейчас мне и друзьям моим. Поймают, выдашь. Сам-то руки об тебя марать не буду. Не хочу грех на душу брать. Путь верный указал, корить тебе меня не придётся, чиста моя душа перед тобой.

Обнялись, похлопали друг друга по плечу, и пошли разными дорогами.

Дмитрий человек не таёжный, в горы ни разу не ходил, да ещё нагруженный котомкой, тяжело взбирался на кручи, но не думал об отдыхе, сжимал крепко зубы и шёл. В мыслях была жена и дети, и это придавало ему силы. Вот уже и луна взошла, взобралась на свой пик, откуда, врезаясь серебряными лучами в чащу громадных пихтачей и кедровников, освещала Дмитрию путь, и он шёл, шёл, и шёл, не замечая усиления утренника. Усталость давила и валила с ног, Дмитрий то и дело снимал шапку и отирал пот, но не останавливался. Куда-то уплыла луна, и утренний сумрак стал приобретать окраску дня, – всходило солнце. Взобравшись на утёс свободный от леса, Дмитрий взглянул на открывшуюся взгляду громадную впадину, испещрённую чернолесьем, как щетиной давно не бритое лицо мужчины. Отдалённые кряжи гор царили над лесными падями. Стоя на орлиной высоте, Дмитрий почувствовал великую сладость свободы. Мысль его скользнула по оставленному там снизу страху и злобе, как по чему-то далёкому, давно покинутому. Дмитрий снял шапку, перекрестился на вышедшее из-за дальних гор солнышко, повернулся и бодро пошёл навстречу горному простору и свободе, которая была теперь ему верным и единственным другом.

Дмитрий спешил до ростепели перевалить гору. Не останавливаясь, на ходу грыз сухари, подкреплял силы. Побеждая одну кручу за другой, достиг седловины. И вот он уже на перевале, откуда ему открылся изумительный вид необозримых падей алтайской тайги, спускающихся с громадных кряжей гор, опушенных чернолесьем. Сделав прощальный поклон открывшейся красоте, пошёл дальше.

Когда снежный наст не стал держать и ноги с трудом приходилось вытаскивать из смеси льда, воды и плотного влажного снега, Дмитрий выбрал место для дневки. Развёл костёр, напился горячего чаю с сухарями и под ласковыми, тёплыми лучами солнца уснул на смолистом ложе из пихтовых ветвей.

Проснуться заставил вечерний холод. Идти было ещё рано, снег подтаял и был рыхлый, ноги вязли в нём, как в клейстере. Решил ждать ночного холода, а с ним и крепкого наста. Вновь вскипятил чаю и вновь с наслаждением пил его, хрустя сухарями.

Спустившись ниже в долину, Дмитрий набрёл на пересекавшую его путь зимнюю дорогу. Пошёл по ней в сторону склона ближних гор, так, как указал Прохор, – к брошенному прииску, недалеко от которого дорога пересекалась с какой-то бурливой таёжной рекой. Река давала прекрасную возможность для дальнейшего движения, нужно было только соорудить салик (плот) с веслом, гребью, шестом и багром. Материала для изготовления всего этого —сухой кедровник, Дмитрий отыскал на берегу.

– На постройку салика и добычу тетеревов для питания во врем плавания уйдёт два-три дня, – прикинул. – Значит, нужно где-нибудь приютиться.

Возвратился на брошенный прииск и стал искать среди полуразрушенных построек приют. Дома служащих, казармы и хлебопекарня были раскрыты и разорены. Более подходящей нашёл «господскую» баню, в которой сохранилась каменка с трубой, крыша, дверь и окно с рамой, у которой разбиты были не все стёкла. Вместо стёкол Дмитрий вставил кору, поправил дверь, разжёг печь и стал просушивать своё временное жилище. Потекла трудовая жизнь. Днём Дмитрий отдыхал и плотничал, а ночью и ранним утром по насту таскал лес и промышлял косачей. Днём хитил мясо и вялил его на солнце в запас, из свежего варил похлёбку.

Опасность

Однажды перед рассветом Дмитрий пошёл к току, нужно было засветло – к утренней добыче исправить пленицы.

На одном из поворотов лицом к лицу встретился с Прохором. За его спиной на ремне висело ружьё, вид у товарища был испуганный.

– Прохо! – обрадовано воскликнул Дмитрий. – Как ты здесь?

Неожидаемая встреча сжала его губы. С трудом разжимая их, Прохорпроговорил:

– Э-эт… вот… за т-тобой шёл! Помер он, Як-кушев-то! Вавила сказал, чтобы сообщил тебе. Хоронись как можно дольше. Погоня за тобой идёт. Вавила ходил в деревню, чтобы тело Якушева сховать. Только не успел его схоронить, – лгал Прохор. – Кто-то видел тебя, как ты в сарае прятал его.

Поправив пленицы, возвратились в жилище.

– Хорошо устроился, – осматривая баню приспособленную под жильё, – проговорил Прохор. Может быть, чаем напоишь. Устал, ног не чую.

– Всё будет, товарищ дорогой, и чай и похлёбка из птицы. Поешь, отдыхай, а у меня работы много, плот строю. Теперь, если пойдёшь со мной, расширить его придётся, – на двоих, значит, мастерить.

Ночью Прохор бредил, упоминал Якушева, медведя и ещё каких-то людей, но речь его была невнятна, и Дмитрий из неё ничего не мог понять.

Прохор ещё спал, а Дмитрий уже поднялся, встал раньше обычного и стал варить птицу.

Когда завтрак был готов, разбудил товарища.

– Ты не ходи сегодня пленки смотреть, я схожу, – предложил Прохор.

– Сходи, – ответил Дмитрий.

Позавтракали. Дмитрий пошёл к реке, а Прохор, оставшись один, вышел на высокую проталину.

Сначала он услышал шум с дороги, потом говор людей, понял, что это отряд, который ищет Дмитрия. Промелькнула мысль:

– Дмитрий, его нужно удалить от них, спрятать. Но как? Не дай Бог возвратится сюда, поймают, всё выложит. Тогда каторга мне.

Поздоровавшись с прибывшими, сказал, взяв в руки котелок:

– Пойду за водой, чай сварю для вас. С дороги небось устали.

Сказал, а сам побежал к салику, предупредить Дмитрия, чтобы не подходил к жилищу.

– Беги, отряд ищет тебя, – передал котелок в руки Дмитрия, помог ему взобраться на плот, и оттолкнул его от берега. – Прощай, друг! Поезжай с Богом! – сказал, а сам подумал, – что б ты разбился на порогах и утонул.

Полицейский урядник меж тем нашёл в бане пустой кисет, на котором красными нитками было вышито «Дмитрий», и показал его всему отряду.

– Вот улика, что Епифанцев здесь.

Отправив Дмитрия, Прохор спокойно вернулся к гостям и стал рассказывать им про свои похождения, в которых сказал, что шёл по следам Дмитрия вместе с Якушевым, но не настиг его.

– С Якушевым говоришь, – проговорил урядник и посмотрел на свой отряд.

Все засмеялись.

– Это, значит, ты вместе с покойным Пахомом Назаровичем по тайге гулял в поисках убийцы. Ай, как складно врёшь. – Гаркнул. – Подлец! Молчать! Сгною! Нам всё ведомо. Жена Епифанцева всё рассказала, повинилась, только видели тебя и Епифанцева на входе в тайгу. Жив он… Якушев-то. Торопились вы очень. Куда? Не скажешь? А я тебе скажу, убить вы хотели Епифанцева, чтобы следы свои преступные скрыть. Так что, не по его мы душу, а по душу Пахома Назаровича Якушева. И по твою, как соучастника сговора. Где он, говори! – строго посмотрев на Прохора, крикнул Урядник. – Судить его будут за попытку изнасилования, а тебя за убийство Епифанцева. Вот его кисет, – сунул мешочек под нос Прохора, – а это улика!

Прохор удивлённо воззрился на полицейских.

– Врать не буду, – сказал. – Видел я его… Якушева-то, в крови всего. Сказал, что Епифанцев убил его… это, конечно, не совсем чтобы, а до крови… Я-то, в то время как раз из лесу вязанку дров нёс. – Полуправду говорил, конечно, но иначе ему было нельзя, понимал, что если Дмитрий попадётся в руки правосудия, то его будут допрашивать «и, возможно, с пристрастием», значит, может не выдержать и расскажет о Якушеве и о себе самом всю правду разбойную. – Удивился, конечно. Помощь ему оказал, – голову, значит, его перевязал, и хотел дальше с вязанкой дров идти, только он приказал дрова бросить и с ним в погоню за Дмитрием идти. Он сильно Пахома Назарыча-то поранил. Я человек маленький, куда прикажут идти, туда и иду, что прикажут делать, то и делаю.

– Тебе, дураку, прикажут человека убить. Убьёшь?

– Помилуйте, ваш благородие! Чур, на вас! Да разве ж кто такое может приказать… человека убить… Господи, прости! – перекрестился.

– И что дальше? Говори быстро и не юли, а то у тебя какая-то коловерть бестолковая получается.

– Так это я, ваш благородие, всё как на духу, правду, значит, вот! Повёл меня Пахом Назарыч-то в тайгу, а там на нас медведь напал. Порвал он крепко его, на месте том его и захоронил.

– И как же это ты его захоронил, медведь тебе помогал?

– Боже упаси, ваш благородие! – Прохор перекрестился. – Нежели же он человек? Медведь он! Зверь лютый! Я его с того ружья Пахома Назарычева с перепуга-то и завалил.

– И где то место? – спросил его офицер.

– Так здесь, недалече. Крест я на том месте поставил. Да вы, верно, видели, когда шли сюда, при дороге он… прям, с краю.

– Оно, конечно, видели, только, кто там лежит, мне не ведомо, а посему собирайся и следуй за нами. Могилу вскроем, посмотрим. Если и впрямь Якушев там, то зараз видно будет, медведь или кто иной его рвал… А тебе всё одно каторга… Всё указывает на то, что убил ты Епифанцева, вот и вещь его – кисет.

– Что ж, ваш благородие, напраслину на меня наговариваете? Не знаю я, где сейчас Епифанцев. Был он здесь, да вчера убыл на плоту. Я ему говорил, что жив был Пахом Назарович. Шёл сюда виниться перед ним, да по дороге сюда медведь его задрал. Не поверил он мне. И как было поверить, если живым его не видел. Я ему и крест на могиле его показать хотел, а он махнул рукой и тотчас на плот, только-то его и видел.

– Складно сказку сказываешь. Ну, да не судья я и не прокурор. Моё дело всех, кого в тайге повстречаю в участок свести. Там разберутся, будь спокоен!

Эпилог.

На основании донесения, полученного от стражников, прокурором было начато дело по подозрению Прохора Ивановича Криворотова в убийстве среди тайги Дмитрия Леонидовича Епифанцева. Уликой служила обнаруженная у Криворотова вещь, принадлежавшая убитому, который он не успел скрыть, как скрыл на глазах у свидетелей котелок принадлежащий Епифанцеву.

Началось судебное следствие, на котором Криворотов ничего не разъяснил, опасаясь розысков Дмитрия, о котором уже установлено, что его нет в живых, потому что из места его причисления – из села Романово получились сведения, что его там нет и нет о нём слуху.

На суде в качестве обвиняемого Криворотов молчал.

По окончании речи прокурора, ясно доказавшей, что перед судом находится действительный убийца Епифанцева, упорно не желавший сознаться в своём преступлении, из публики раздался голос:

– Господа правосудие! Позвольте вам сказать, что тот самый убитый Дмитрий Леонидович Епифанцев – это я самый и есть.

Дмитрий возвратился к жене, а через двое суток, освобождённый в зале суда, в дом к нему вошёл Прохор в сопровождении Вавилы.

– Спасибо, Дмитрий! Ты настоящий друг! А за это мы всей ватагой решили отблагодарить тебя. Схрон у Якушева есть. Много чего там – золото, серебро и другой богатый товар. Разделим по-братски.

– Не надо нам ничего, Вавила, – ответила Виринея. – Ты и так много добра нам сделал. Век молить тебя будем за доброту твою!

– Ну, это ты от радости, что муж возвратился. Только детки у вас есть и хозяйством обзавестись надо. Как же без денег?

– Прав, Виринеюшка, друг наш. Много добра он нам сделал, спасибо ему, – Дмитрий поклонился Вавиле, – и от этого подарка его нам отказываться нельзя.

– Вот и сговорились, – ответил Вавила и, вскрыв схрон Якушева, поделился богатством с Дмитрием.

Забрав оставшиеся ценности, Вавила с Прохором ушли в тайгу и в жизни Дмитрия больше не появлялись.

Пропавших в тайге четырёх крестьян села Романово с делом Криворотова не объединили. Мало ли людей пропадает в тайге!

Дмитрий Леонидович Епифанцев через год поставил свой дом, в доме Якушева тяжело было. Обзавёлся мелкой живностью – куры, гуси, утки, купил полтора десятка овец, корову и две лошади – пахотную и для выезда. Земли купил четыре десятины – три под посев, одну под сенокос (1 десятина = 2400 саженям²; 109,25 соток; 1,09 га).