Читать книгу Детские травмы - Виктор Загоскин - Страница 3

В 1986 году мы получили трехкомнатную квартиру в Крылатском. В те времена это была окраина Москвы без метро, застроенная типовыми панельными 17-ти этажными домами, в нашем случае серии п-44. Мне досталось место в детском саду в 200 метрах от нашего дома, тоже типовой панельной постройки высотой в 2 этажа.

Козлова Екатерина Григорьевна, воспитатель нашего детского сада – человек отчаянно жестокий по отношению и к чужим детям, и к собственному сыну. Сына ее звали Саша, он учился в школе и после занятий приходил к нам в сад делать уроки и ждать, пока мама освободиться от воспитания нас. Каждый раз Екатерину Григорьевну что-то раздражало в собственном сыне, она обзывала при нас его идиотом и дебилом, грозилась, что из него ничего путного не выйдет, что он тупой, и в назидание нам, очень просила не быть такими же как он. Еще Саша не выговаривал «р», и каждый раз коряво произнесенное им слово «литература», вызывало просто приступ бешенства у нашей воспитательницы. Позже я выяснил, что Саша вынужден был приходить в сад, так как он воспитывался без папы, и идти после школы ему было некуда, кроме как в адский котел маминой нечеловеческой ненависти.

Екатерина Григорьевна сразу показала нам, что она нас ненавидит от всей души. Любой косяк с нашей стороны – будь то нежелание лежать с закрытыми глазами во время тихого часа или разглядывание писек в туалете, заканчивался экзекуцией, в большинстве случаем ударом по копчику.

Процедура была проста и незатейлива: провинившийся должен был повернуться задом и получить смачный удар по заднице прямой наводкой вытянутой ноги, на которой было надето сабо московского производственного объединения «Заря». Если кто не в курсе, то это объединение производило много товаров народного потребления, включая обувь на высокой деревянной подошве.

«Откуда я это помню?» – спросите вы. Отвечу: я не раз получал от Екатерины Григорьевны прямо в копчик, она, признаться, обладала отличной меткостью. Было это очень больно и кондовый деревяный материал, из которого ее тапки были сделаны, мне близко знаком с самого детства. Ну, а логотип «Заря» красовался сбоку подошвы этой обучи и отлично бросался нам всем в глаза в качестве инструмента наказания. А когда значительно позже на мой день рождения мне подарили шагомер того же объединения «Заря», то со мной случилась страшная истерика.

Екатерина Григорьевна всем давала клички, как я уже говорил, ее сын Саша, был дебил и идиот, остальные же сравнивались с дикими животными. Прозвища своих товарищей по несчастью я помню смутно, но моя кликуха мне отложилась в памяти навсегда: я по версии Екатерины Григорьевны почему-то был «ехидной». Мне пришлось быть свидетелем, как она меня распекала, передавая свою смену другой воспитательнице, приговаривая, показывая на меня: «вот этот вот – ехидна, вот прям вылитый, ехидны такие». Уже с детских лет я имел полное представление, как выглядит этот зверек. В принципе, с высоты прожитых лет, я понимаю, что какое-то сходство есть.

Однажды зимой, когда было очень много снега, мы всей группой лепили снеговика. Получился он у нас выше, чем мы сами. После чего, акварельками мы стали раскрашивать снеговика в разные цвета. Старались, как могли, под чутким руководством Екатерины Григорьевны, в тот день находящейся в отличном расположении духа. Вдруг неожиданно для себя, я поскальзываюсь и падаю, рефлекторно, хватаясь за снеговика. Все наше произведение искусства разрушается, дети страшно рассорены, а Екатерина Григорьевна, даже не уточнив, все ли со мной в порядке, обвинила меня, что упал я специально, разрушив вдрызг коллективное творчество, нагнетая это все фразами, обращенными другим детям: «вот он виноват, он, ехидна поганая». Эта же версия была озвучена моему папе, который пришел меня забирать. Так как доверия мне было больше, папа убедился, что я не обманываю, утверждая, что падение было случайным. Но для этого пришлось показать на месте разрушенного снеговика реконструкцию того, что произошло. Своего рода мой первый следственный эксперимент. Порицания никакого не последовало, но уже с детских лет я сторонюсь коллективного творчества, дабы не быть незаслуженно обвиненным во всех смертных грехах. Кстати, снеговик Олаф из мультика, мой самый нелюбимый персонаж.

Однажды после тихого часа, Екатерина Григорьевна выстроила нас кругом возле деревянного шкафа. По воцарившейся томительной тишине, мы понимали, что будет серьезный разговор. «Вы знаете, что это?» – спросила она, указывая на непонятный знак, нарисованный синей шариковой ручкой прямо на боковой панели шкафа. Никто из нас, конечно же, этого не знал. «Это свастика» – загробным голосом сообщила нам Екатерина Григорьевна, – «фашистский знак, который нельзя рисовать ни при каких обстоятельствах. Узнаю, кто это сделал – по стенке размажу». В этой тишине мы разошлись, ничего не поняв, что именно это за знак и почему его нельзя рисовать. Время было идти на прогулку, и мы благополучно забыли об инциденте со шкафом.

Вывалили мы на прогулку всей гурьбой, стоял зимний морозец, снега навалило много. У меня была подружка Анечка, с которой я уселся рисовать узоры прямо на снегу. Черт меня дернул изобразить тот же знак, что мы все видели на шкафу, ведь интересно, что же будет дальше. А дальше было неожиданное появление Екатерины Григорьевны с тыла с криками: «понятно теперь, кто на шкафу это нарисовал». Мое сердце просто ушло в пятки, я думал, что после такого преступления мне точно не жить. Своими сапогами той же фирмы «Заря» она остервенело стрела мои художества, меня силой посадила на веранду, и сказала: «Все, ехидна, доигрался ты!».

Я понимал, что не отмажусь, хотя в голове крутились версии, что это была попытка нарисовать окошко домика, и я просто не успел закончить рисунок. Ощущение духа НКВД, судейских троек и неминуемого расстрела, без права обжалования, я тогда почувствовал в полной мере, даже теоретически не предполагая, что это такое. Пока я сидел на веранде, презираемый всеми, я задавался вопросом, зачем я это нарисовал, ведь говорили же нельзя ни при каких обстоятельствах, вляпался на ровном месте. В конце того тяжелейшего дня, то ли Екатерина Григорьевна забыла, то ли момента подходящего не было, но мой папа, пришедший меня забирать, об этом инциденте не узнал. Тогда меня очень удачно пронесло, хоть я и попрощался с собственной жизнью.

Детский сад я не любил и всячески мечтал о школе. Как-то из сада меня забирал старший брат и, по пути домой, я попросил его, чтобы школьный рюкзак нес я, дабы все вокруг думали, что я уже школьник. Брат с огромным удовольствием передал мне свой тяжеленный багаж, плотно забитый учебниками. Тащил я это до дома, изнемогая от мышечной боли и пытаясь вглядываться в лица редких прохожих, что встречались на нашем пути. Надо ли пояснять, что никто не оценил мой порыв, собственно, даже и не обратив никакого внимание на малолетнего глупыша.

Годы шли, настал момент прощаться с садом и фотографироваться на общей фотографии. Нас расставили в ряды, Екатерину Григорьевну разместили в самом центре. Все прошло, как по маслу, без лишних оскорблений и ударов по копчику. Если бы не один момент: пачку фотографий, групповых и индивидуальных, выдали Екатерине Григорьевне, чтобы она их вклеила в красную папку каждому из детей, задумка была сделать что-то типа диплома. Работа у Екатерины Григорьевны не задалась: фотобумага, на которой отпечатали фотографии оказалась загнутой по бокам. Она пыталась и так наляпать и сяк, силикатный клей предательски налипал на пальцах, что оставляло следы на фотографиях и видно было, что она жутко нервничает. В итоге она обратилась к нам: «Я должна сходить и забрать кастрюлю с вашими помоями, которые вы будете есть на обед, к столу никто не подходит и ничего не трогает, иначе наказания не избежать». И ушла. Я, самонадеянно полагая, что у меня есть минут пять, просто привстал с детского стульчика, чтобы разглядеть, что ж там у нее не клеится, даже в мыслях не имея подходить к этой аномальной зоне близко и, уж тем более, не собираясь что-либо там трогать. Повернув в голову, я увидел Екатерину Григорьевну с кастрюлей с нашими помоями на обед. Она взглянула на меня своим пугающим взглядом прямо на ходу, я сделал вид, что встал вынужденно, чтобы поправить колготки, она проследовала на кухню, чтобы поставить кастрюлю. Я на какой-то момент даже подумал, что пронесло, хотя тот разъяренный взгляд не сулил ничего хорошего. Разумеется, я ошибся, она подлетела ко мне, схватила за грудки, и как начала трепать, я думал мозги просто вылезут в виде жижи из ушей, перегрузки я тогда почувствовал космические. В вину меня вменялось, что я не послушался, а она говорила, а я встал, чем заслужил экзекуцию.

При прочтении у читателя возникнет закономерный вопрос, а что она всегда психопатично вела себя? У меня были мои детские наблюдений, дающие основания полагать, что не всегда. Один раз мама пришла забрать меня пораньше, во время тихого часа. Екатерина Григорьевна была добра как никогда, называла маму по имени, что очень располагало к себе, рассказывала, как все замечательно в саду и группе, как ей нравится ее работа и как она любит детей. Я спросил у мамы, могу ли я забрать понравившуюся игрушку, на что Екатерина Григорьевна, не дожидаясь реакции мамы выпалила: «конечно, бери!» Честное слово у меня был разрыв шаблона, я полагал, что ее подменили, что не может человек одновременно явно нас всех ненавидеть и проявлять такую безграничную доброту. О характерном для таких абьюзеров двуличии, я, разумеется, не знал, и даже не догадывался.

Хотя, детские наблюдения о том, что люди бывают с двойным дном, отчетливо засели в моей памяти. На последнем дне в родном саду в форме выпускного утренника, Екатерина Григорьевна, сидела на детском стульчике среди нас, как назло, прямо радом со мной. В процессе стихов и благодарственных речей, я заметил, что у нее льются слезы прямо градом. Она даже попросила у меня носовой платок, который мне мама бережливо положила в кармашек. Я отчетливо помню, что тогда ни разу не поверил ее слезам, мне показалось, что все наиграно и по счастью, этот адский утренник закончится, и я ее больше никогда не увижу. Надо ли пояснять, что носовой платок так и не вернулся обратно, хоть и я и пожаловался маме, которая не стала этот вопрос поднимать.

Екатерина Григорьевна – это несчастный человек, одинокий, неустроенный жизни, воспитывающая одна сына, из которого толком ничего не получилось. Позднее я узнал, что Саша стал злоупотреблять спиртным, с трудом закончил 9 классов и стал зарабатывать на жизнь, копая могилы на кладбище, тут же пропивая свои более чем скромные доходы. Наверное, корни ее оскотинивания находятся в этой плоскости, что, разумеется, не оправдывает ее жестокости по отношению к детям, которые не в состоянии ответить и даже толком пожаловаться родителям. Я не знаю откуда, но в моем сознании было отчетливое понимание того, что воспитатель всегда прав, даже когда бьет по копчику деревяным тапком и обзываясь обидными словами. Только спустя годы, уже учась в школе, я смог рассказать маме, как со мной и всеми нами обращалась Екатерина Григорьевна. Мама только спросила с горьким сожалением: «почему ты мне об этом не сказал раньше?»

Интересуйтесь у своих детей, как у них дела, никто ли их не обижает, задавайте прямые вопросы, не проявляют ли агрессию воспитатели. Даже если у вас железобетонное впечатление, что все в порядке, когда вы отдаете и забираете ребенка, очень часто бывает, что промежуток в 8 часов превращается для вашего малыша в каждодневный ад, состоящего из насилия психологического и физического. Ваш ребенок не может самостоятельно оценить правильность и справедливость всего происходящего, поэтому сделайте все возможное, чтобы контролировать процесс, даже в момент, когда вас нет рядом. Иначе, будет поздно и вам останется сокрушаться и сожалеть.