Читать книгу Спокойных дней не будет. Книга IV. Пока смерть не разлучит - Виктория Ближевская - Страница 4
Глава 2. Жизнь после любви
ОглавлениеЛатунная ручка дрогнула и поползла вниз, и женщина, с усилием протолкнувшись сквозь тяжелую дверь в гостевую спальню, растерянно огляделась. Кровать была застелена с той аккуратностью и педантичностью, как это сделала бы горничная, и Соня почти решила, что ошиблась комнатой, когда за спиной послышалось:
– Чего тебе?
Недовольство в знакомом голосе не произвело на нее должного впечатления, словно она услышала звук, но не уловила грубый смысл, который он нес. Она вошла и опустилась на безупречную постель, разглядывая Павла, стоящего посреди комнаты в одном полотенце, обернутом вокруг бедер. На его груди блестели капли воды, надолго захватившие ее сознание.
– Зачем ты тут?
Он смягчил формулировку и в тот же миг понял, что ответа не дождется. Ее глаза были распахнуты, но лишены осмысленного выражения. В наркотический транс в ее исполнении он не верил, и потому ее молчание с каждой минутой казалось все более необъяснимым и тягостным.
– Ты меня слышишь?
– Да, – равнодушным голосом откликнулась женщина и по-детски сунула руки под коленки. – Он ушел.
– Кто?
Похоже, получить ответ на этот вопрос было ничуть не проще, чем на предыдущий. Соня надолго застыла, на этот раз удостоив своим вниманием окно, и уж там-то поймать ее взгляд совсем не представлялось возможным. Полковник Тихонов внутренне чертыхнулся и рискнул подойти ближе.
– Илья ушел?
Он никогда не называл шефа по имени в присутствии посторонних и даже наедине с собой – шеф. Но Соне тот не был шефом, и назвать его братом или отцом тоже было неуместно, а уж любовником – вообще непристойно. Поэтому он произнес фамильярное «Илья», и она едва заметно кивнула, не отрываясь от созерцания неподвижных облаков.
– Ты можешь сказать, в чем дело? Куда он ушел? Эта игра в «угадайку»…
– Сядь, пожалуйста.
Она похлопала ладонью по покрывалу, как это сделал бы Илья, и он без разговоров подчинился и уселся на почтительном расстоянии.
– Ты осуждаешь меня? – Соня внезапно повернулась к мужчине, став прежней надменной и уверенной в себе женщиной. – Ты считаешь, что это из-за меня, и он не должен был… И если бы не я, то все в его жизни было бы замечательно?
– Ты пришла в мою комнату почти голая, чтобы обсудить свою биографию?
– Голая? – Она с удивлением осмотрела себя и пожала плечами, как будто не увидела ничего предосудительного в своем соблазнительном ночном наряде. – Какая разница теперь, когда он ушел!
Павел, утомившийся от недомолвок, подсел ближе, взял ее за плечо и хорошенько встряхнул, но она осталась подозрительно безучастна и снова уставилась в пространство невидящими глазами.
– Я не понимаю, а ты не объясняешь толком. – Он чувствовал, что готов сорваться, если молчание еще затянется. – Не дай бог, тебя застанут в таком виде в моей спальне.
– О чем ты, Тихонов! – как сквозь сон пробормотала она и вдруг прислонила голову к его плечу, словно потеряла силы, привалилась теплым боком и жалобно заскулила. – Теперь ничего не будет иметь значения.
И тут он чуть не задохнулся от догадки и собрался срочно надеть штаны и что-то сделать, но в каком направлении двигаться было пока не ясно, а она всхлипывала, как маленькая, тихо и безутешно, и пока она вот так сидела рядом, одеться и действовать было нереально.
– Соня, что с шефом?
На этот раз он не посмел назвать его по имени, словно побоялся, что тот вдруг появится в спальне, когда его верный телохранитель обнимает за плечи женщину, на которой кроме полупрозрачного неглиже было только кольцо.
– Я не могу туда вернуться, – сквозь слезы проскулила она. – Он обещал, что останется со мной. Но его больше нет, а я все еще тут, и я не знаю, что делать.
– Ты хочешь сказать?..
– Я проснулась, а он лежит, – осмысленно произнесла она, и у Павла по спине поползли мурашки. – И у него холодные руки, ты понимаешь? Он просто бросил меня и даже не попрощался.
– Идем!
Мужчина рывком поднялся, но Соня вцепилась в браслет на его часах и повисла на его руке.
– Нет-нет! Я не могу. Только не туда.
– Если ты ошиблась…
– Я не могла ошибиться. Я говорила с ним, я смотрела, ждала, но ничего не происходило, он не дышит и не отвечает. Он ушел, ты понимаешь? И не смотри на меня так! Я не виновата в его смерти, я не хотела, чтобы все…
Она затряслась от рыданий, но Павел не мог не смотреть и не мог заставить себя думать. Он возвышался над ней, и она все еще сжимала его запястье двумя руками. Поверить, что Ильи больше нет, и он в один миг лишился шефа, смысла жизни последних лет и удачливого соперника, было почти невозможно. Однако раздетая Соня в его спальне, совсем не надменная, как обычно, сломленная, одинокая и ждущая утешения, была бесспорным тому доказательством.
– Не уходи! – молила она и, пока он колебался, потянула его за руку на кровать и как безумная принялась твердить: «Господи, за что, за что!»
Полковник Тихонов лучше многих знал, за что ей и покойному это наказание, но совершенно не представлял, что делать с этим знанием и как быть самому. Это знание не делало его отмщенным, как мечталось раньше, оно не возвышало его над ней или хотя бы до нее, не давало преимуществ, не решало его проблему, которая оставалась прежней. Социальная лестница разделяла их бесконечной чередой ступеней. И ее слезы были откликом на события наверху, а не закономерным итогом его мести. Он никогда не желал смерти шефу, он любил Илью, насколько один был в состоянии любить, а второй мог вызывать теплые чувства. Но шеф был человеком, с которым у нее были не просто родственные отношения, и эти отношения не давали Павлу забыть о собственном статусе, стоило ему вспомнить о Соне.
Мужчина неловко обнял незваную гостью, чувствуя, как тело, которое обязано было соблюдать нейтралитет или даже быть безразличным, а еще лучше – сострадательным, не справляется с протоколом и откликается на это прикосновение, как будто она пришла к нему не за утешением, а за страстью.
– Соня… – растерянно пробормотал он и отодвинулся, чтобы защититься от бесконтрольных желаний. – Пойдем в твою спальню.
– Я не смогу еще раз увидеть… Я так люблю его…
Она снова скользнула под его руку и замерла, прижавшись так, что у мужчины перехватило дыхание. По спине покатились струйки пота, под волосами на затылке стало мокро и липко, и ему отчаянно захотелось обратно в душ. И непременно взять ее с собой без этих соблазнительных и бесполезных тряпок, сунуть под прохладную струю воды и снова обнять. Да хотя бы просто постоять рядом, ни о чем не думая, давая себе возможность побыть вне времени в ее немыслимом и притягательном энергетическом поле, в которое он так глупо попался много лет назад. А ее присутствие было бы гарантией, что он не сходит с ума, что там, наверху, услышали его не просьбы, нет, скорее, тайные стремления, и привели ее. И пока она здесь, он будет знать, что это происходит с ним на самом деле.
– Да люби сколько угодно! – мрачным голосом заключил он, еле сдерживаясь, чтобы не уткнуться лицом в ее волосы, собранные на затылке небрежной рукой. – Но если он… – Повторить еще раз то, что случилось с шефом, он не посмел. – Мы должны позвонить родным и в офис. И вызвать полицию.
– Павлик, ты ведь тоже любил его?
Он не понял, к чему был этот вопрос. Она всегда разговаривала так, что он и половины не мог постичь, будто разгадывал загадки на чужом языке. Зато другая половина, понятная не столько словами, сколько эмоциональным настроем, вызывала в нем раздражение и протест. Раньше он не отдавал себе отчета, что любил этого жесткого, временами грубого, непредсказуемого человека. И находил себя только в работе на него, жил его приказами, день за днем почти девять лет был верен ему во всем, как бывший раб, получив вольную, остается верен господину, как адъютант верен генералу, как Крысобой был верен Пилату. И только неугасимая страсть к этой женщине омрачала его отношение к Илье.
А теперь он держал ее в объятиях на краю постели, и стоило лишь дать себе волю, отпустить на свободу дремлющего зверя, и едва ли ее сопротивление станет преградой для его неуемной страсти. Полковник Тихонов молчал так долго, что Соня подняла голову, встретилась с ним глазами и испытала настоящее дежавю, глядя в лицо мужчины, который старался скрыть свои истинные чувства, но не мог. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и она думала об Илье, а он вовсе не мог думать, вдыхая запах ее духов и мысленно обладая ею.
– Я знаю, ты любил, – не дождавшись ответа, заключила она и убрала прядку волос за ухо, и, не зная, чего она добивается, он предпочел умолчать о своих истинных чувствах.
– Я не девица, чтобы любить его. Я на него работал. И я не понимаю, чего ты хочешь.
– Мы с тобой не можем отдать его.
Даже сидя рядом, она смотрела сверху вниз, как королева, и он почти поддался притягательной силе ее серых глаз в обрамлении мокрых ресниц и готов был уже согласиться с чем угодно, лишь бы эта минута длилась целую вечность. Теряя ощущение реальности, когда ее пальцы взбежали по его плечу, а маленькая твердая ладонь обхватила затылок, он готов был пообещать все, что угодно, даже луну с неба, даже похоронить мертвое тело шефа в саду за домом, даже любить ее вечно, Павел наклонился, чтобы поцеловать приоткрытые губы, когда услышал:
– Я слишком люблю его, чтобы отпустить!
– Ты спятила!
Он оторвал от себя ее руки и почти шарахнулся в сторону, но уйти не посмел, потому что безумно хотел эту плачущую женщину, хотел прямо здесь и сейчас, невзирая на известие о смерти, которое она принесла.
– Он не твоя собственность, Соня! – наконец, заговорил телохранитель Ильи, и в его голосе были слышны враждебные нотки обиды, но она была всецело поглощена своей безумной идеей, чтобы заметить в нем резкую перемену. – Жена и дети имеют право знать, и ты не можешь удерживать его или закопать на вилле.
Слово «закопать» еще до того, как было произнесено, раскололо только начавшееся утро на две неравные части. В первой, совсем короткой, было ее пробуждение, как всегда с улыбкой, с надеждой на новый день, на завтрак, который она намеревалась принести в спальню и потом валяться на подушках, поедая аппетитные гренки и отхлебывая из его чашки, потому что из его чашки кофе всегда был вкуснее. Но Илья спал, пока она мечтала с закрытыми глазами, и ничего не знал о ее фантазиях. И когда она тронула его руку, осторожно, чтобы плавно увести из сна, он не шелохнулся, не спросил: «Почему ты сегодня так рано?», не обнял, и Соня, еще не заподозрив худшего, удивилась, как холодны и безответны его пальцы. Она позвала его по имени, и он не проснулся, она придвинулась и в один миг поняла, что его уже нет и никогда не будет рядом. Тело, лежащее на постели, не было Ильей. Это была оболочка мужчины, кого она знала с рождения, пустая и безжизненная, которая не могла ни ответить, ни шелохнуться, ни остаться с ней так долго, как он поклялся всего несколько часов назад. На всю ее одинокую теперь жизнь.
Она снова позвала его и притронулась к мертвой руке, уже понимая, что он не здесь. И в этот миг ткань пространства порвалась, животный ужас подхватил ее и закружил по комнате, перемешивая предметы и образы. Душа рванулась из тела, из спальни, из опустевшей вселенной и, пойманная в ловушку реальности, забилась, как впорхнувшая в форточку птица. А потом что-то вновь изменилось, и Соня, задыхаясь от ужаса и боли, металась между двумя мирами в поисках ушедшего возлюбленного, пока комната закручивалась в спираль, в гигантскую воронку, и женщина тонула в ней, желая умереть, исчезнуть, уйти за ним, и не могла утонуть. Все кончилось внезапно и страшно, кошмар распался, с тихим звоном осыпался на ковер, придавил ее к кровати неземной тяжестью. Ей хотелось заплакать, но слезы никак не приходили, а голова отказывалось принимать истину о его смерти. Она, которая могла зарыдать посреди улицы над бездомным котенком, над воспоминанием о трогательном диалоге в романе, над скульптурой Родена, смотрела на тело брата и возлюбленного сухими глазами и думала о себе. О том, что ей придется заточить себя на острове, потому что после скандала, который уже случился, и того, который вот-вот грянет, едва пресса узнает о смерти Ильи, возвращение на родину, как и вообще появление на публике, будет ее последней битвой. О том, что похоронив себя в чужой и ненужной без него Европе, она похоронит и свои надежды, которые держали ее на плаву последние годы. И все, к чему ей останется стремиться в жизни, – выйти замуж, продать себя мужлану, который не будет понимать ее ни единого дня, зато будет мучить в спальне супружескими притязаниями и вывозить в свет, как коллекционную находку, потому что никакой другой пользы от красивой и все еще молодой жены для него не будет. Она в деталях представила себе тупого бюргера, почему-то именно бюргера с пивным брюхом, а не вальяжного итальянского барона, которых в Италии было пруд пруди, и его безвкусный дом-крепость, и глупую собаку, которая будет путаться у нее под ногами, и еще какие-то мелочи, пошлые, незначительные, сводящие с ума своей бессмысленностью и чужеродностью. А Ильи уже не будет… Не будет язвительных вопросов в ответ на вопрос, телефонных звонков с кратким прощанием: «Ну, все, мне некогда, пока!», потому что ему всегда было некогда, не будет знакомого с детства: «Не болтай глупости, Сонька!» и насмешливой улыбки. Кто станет любить ее милые глупости, ее солнечную улыбку по утрам, неожиданную ласку на заднем сидении машины? То, как она сбегает по лестнице, словно молодой щенок, или хмурится над передовицей в газете, и как слезы сами собой начинают течь по ее щекам, когда она думает, что любовь не вечна. Воспоминания нахлынули на нее, как девятый вал, и, задыхаясь под их непомерной тяжестью, она смотрела на его неподвижный профиль.
И вдруг подумала о Павле. Уж он-то всегда знает, что делать, он предан семье, как вскормленный с руки волк, и как зверь готов защищать и биться до конца. Соня приподнялась на локте и с обидой взглянула на брата. Он ушел и не простился, не обнял и не вспомнил о ней. И это было так эгоистично с его стороны, так похоже на него, что слезы снова подступили к горлу, но не пролились, добрались до ресниц и тут же высохли, словно на горячем ветру. Она, пятясь, сползла с кровати, боясь еще раз тронуть безжизненное тело, и пошла к двери, позабыв, что из одежды на ней практически ничего нет, а то, что есть, призвано не скрывать, а соблазнять.
И вот этот разумный и ответственный Павел, которому она доверяла, заговорил о похоронах. И даже если он сто раз прав, как ей смириться с фактом, что похоронить надо не просто Илью, его тело, оставшееся в их спальне, но и их воспоминания, их обещания друг другу и грехи, ставшие мелкими ошибками перед лицом его смерти. И если она согласится с его логичными доводами, то потеряет все, что у нее осталось: возможность приходить на его могилу среди апельсиновых деревьев и разговаривать с ним, зная, что он слышит и помнит о ней. И как ей отпустить то последнее, что осталось от их невозможной, порочной, долгожданной и такой короткой жизни вместе!
– Они давно привыкли обходиться без него, а я без него не могу.
– Научишься, – отрезал Павел. – Иди туда, Соня. Я только оденусь.
– Я не смотрю.
Он отвернулся и сбросил полотенце, зная, что она солгала.
– Как тебе удается сохранять такой рельеф?
– Прекрати меня рассматривать!
– Тебе нечего стесняться, – без эмоций заметила Соня и снова вернулась мыслями к подвигу, который ей предстояло совершить: войти в комнату, где лежал Илья, вернее, то, что от него осталось.
Одевшийся Павел твердо взял ее под локоть и вывел в коридор. Она глядела исподлобья и упиралась, но шла за ним по мягкому ворсу ковра, помня, что надо постараться не расплакаться, хотя в носу щипало, и было трудно вздохнуть.
– Подожди! – Не дойдя до двери нескольких шагов, она часто задышала, как набегавшаяся по двору собака. – Мне надо передохнуть.
Но бесчувственный телохранитель втолкнул ее в комнату, где закончил свой жизненный круг шеф. Снова оказавшись лицом к лицу со смертью, Соня потеряла силы к сопротивлению, и ее неудержимо повлекло к Илье, как будто в груди у нее был встроен магнит. Павел двинулся следом и, наклонившись над постелью, взял безжизненное запястье. С другой стороны Соня свернулась калачиком возле мертвого тела.
– Он умер во сне, – негромко сообщил Павел и бережно вернул безжизненную руку на простыню. – Думаю, он не мучился.
– Какая теперь разница! Он бросил меня.
– Он просто умер, Соня. Все умирают.
– Не все! Ты жив, и я жива…
Вступать в бессмысленный спор с женщиной на грани истерики полковник Тихонов не стал, обошел кровать и сел с ней рядом, сочувственно провел ладонью по ее напрягшейся спине, не ощутив почти ничего запретного. Но она раздраженно дернула лопатками «не тронь», и Павел неохотно убрал руку.
– Соня, оденься и вызови полицию, а я позвоню в Москву.
– Я не хочу звонить. И не хочу, чтобы ты звонил.
– Это не обсуждается.
Она села на постели, подобрав под себя голые ноги, от которых ему было трудно отвести глаза, и уперла кулаки в матрас.
– Ты хоть представляешь, что нас ждет?
– Гораздо лучше, чем ты! Но скрывать его смерть мы не можем. Максимум, что можно изменить, это сказать, что он умер ночью в кабинете.
– Кто нам поверит? – Вскрикнула она и тут же виновато оглянулась. – Это будет не просто скандал, это будет грандиозный скандалище, просто фурор.
– Да какая тебе разница, черт возьми! – вдруг взорвался потерявший терпение Павел. – Человек умер, а ты думаешь о том, как прикрыть свою задницу.
– Ты ничего не понимаешь, Тихонов, – устало возразила она, и слезы безудержно закапали на подушку. – Все, что он делал в жизни, будет перечеркнуто этой смертью в моей постели, сплетнями, всей этой грязью, которую выльют на него. Я никто, я – мелкая сошка, которая никого не интересует, если его нет рядом. А его имя будут полоскать в прессе, офис будет смаковать подробности, а жена с детьми… И никто не поймет, что иначе и быть не могло. Он был мой с самого начала. Я родилась для него, и он был обречен любить меня. И мне никто не нужен, кроме него.
– Ты рассуждаешь, как глупая школьница. – Полковник Тихонов и хотел бы утешить ее, но не знал, чем, и в своем бессилии был груб и бестактен. – Это все романтические бредни! Есть химические процессы, которые управляют человеческими телами, и то, что его тянуло к тебе – чистая физиология. Наверное, была и душевная склонность. Ты интересная женщина. И он растил тебя и был привязан к тебе.
– Ты такой же, как все! – Она шарахнулась от его плебейской правды, размазывая по щекам катящиеся слезы. – Нет! Ты хуже! Ты был рядом и все равно низводишь все, что видел, до банальной похоти.
– Я много чего видел, принцесса! – огрызнулся Павел, не желаю принимать ее правду. – И не все было сказочно, как это видится тебе. Его тянуло к разным женщинам. Он был нормальный, приземленный мужик, который постоянно утверждал свою мужскую сущность, а для этого ему надо было иметь…
– Убирайся!
Она согнулась пополам, обхватила голову и зарыдала в голос, впервые с момента пробуждения отпустив на свободу боль и отчаяние. Мужчина сжал зубы и некоторое время смотрел в сторону, не в силах преодолеть себя и пожалеть ее. Он думал о том, что эта женщина и впрямь была создана для другого, и в ее словах было гораздо больше правды, чем он мог себе позволить признать. Он помнил обычно невозмутимое лицо шефа в зеркале заднего обзора, когда тот звонил сестре, и вся гамма эмоций на этом лице свидетельствовала об одном – Соня была его наваждением и путеводной звездой. Он помнил его глаза, когда тот смотрел на спящую Соню в Питере, и в этих глазах не было похоти, только чувство, название которого знали они оба. Он видел лютую ярость, когда мерседес отъехал от злополучного банка, а Соня осталась стоять возле красного джипа с попранным букетом белых лилий у ног. И это было не обидой и разочарованием собственника, потерявшего ценную коллекционную вещь, это было неистовство обманутого любовника. И Павел мог только догадываться, что творилось в душе шефа, когда он в пальцах сломал телефон, как спичечный коробок, и даже не заметил этого. Он лучше многих знал человека, о ком рыдала Соня, и понимал, что другого такого в ее жизни уже не будет.
Павел почувствовал, как тяжелая дрожь прошла между лопаток, когда, наконец, и он осознал, что Илья мертв окончательно и навсегда. Соня скорбно раскачивалась из стороны в сторону и бормотала что-то нечленораздельное, как плакальщицы на кладбище, и ему стало трудно дышать от острой жалости к ней.
– Иди сюда!
Его приказ вторгся в полотно ее причитаний, на миг разорвал его, и, не дожидаясь, пока она поймет, он схватил ее в охапку и забрал на колени, как ребенка, прижал к груди. Она обвила его шею руками и, перестав причитать, заскулила и залила слезами его рубашку.
– Бедная моя, – шептал он в надежде, что едва ли она способна слышать. – Все пройдет, девочка, все пройдет.
Ее волосы были темными и шелковыми, как ночное море, и пальцы тонули в них, как в прибое. С легким щелчком заколка отпустила их на волю, и они накрыли ее почти всю, скорчившуюся у него на коленях.
– Мне страшно, Павлик…
– Я знаю! – Он прижал ее голову к своему плечу, уткнулся губами в непослушные завитки и замер, чуть покачивая ее, как засыпающего младенца. – Поплачь. Такую боль нельзя носить в себе. Надо выплакаться, и тебе станет легче.
– Разве может стать легче?
Она попыталась отстраниться, но он удержал ее, обнял еще крепче.
– Ты будешь вспоминать, но так больно уже не будет.
– Ты кого-то терял?
Он на секунду ослабил хватку, и она подняла к нему мокрое лицо. В распахнутых глазах был вопрос-изумление, будто ей впервые открылось, что робот может испытывать чувства.
– Это неважно.
Он окаменел и отвел затуманенный воспоминаниями взор, не желая бередить старые раны.
– Ты терял… – утвердилась в своей мысли она и вздохнула. – И ты знаешь, как быть. А я не умею. Я боюсь…
Она снова всхлипнула и вскинула руки ему на плечи, намереваясь прижаться снова, спрятаться от своего неизбывного горя. И тогда он поцеловал ее. Просто начал трогать губами мокрые щеки, веки с отяжелевшими от слез ресницами, виски, уголки губ, и она закрыла глаза и отдалась его жалости, как ребенок, который берет силы в уверенности взрослого. Она доверилась ему, несчастная, почти раздетая, опустошенная, и он повторял: «Все пройдет!» и едва не потерял рассудок, когда она ответила на его поцелуи. Но о том, что было в этом ответе, он сразу же постарался забыть, потому что она отпрянула и сползла с его колен на одеяло.
Минуту они молчали. Он рассматривал свои ботинки, неуместные в мягком ворсе ковра, она жалась к мертвому телу, как преданная собака, и боялась прикоснуться, чтобы еще раз убедиться, что ничего не изменилось, и земная оболочка отпустила душу, без которой тело было всего лишь знакомым предметом, не более.
– Позвони в полицию и в Москву. Я останусь с ним.
Павел только и ждал этих слов, чтобы уйти и не видеть, как она улеглась рядом со своим мертвым возлюбленным и вложила пальцы в его холодную ладонь. Живой мужчина, лишенный права быть любимым, стиснул зубы и закрыл за собой дверь, оставив любовников наедине.
С приездом полиции ему пришлось одевать ее, как куклу. Соня была безучастна и молчалива, и оживилась лишь, когда он, как заботливая нянька, собрал ее волосы неловкими пальцами и долго возился с заколкой.
– Я сама.
– Расскажи им. Я не бельмеса на этом птичьем языке.
Черноглазый офицер слушал с подчеркнутым вниманием, что-то записывал, переспрашивал, взглядывая на неподвижное тело. Павел не понимал ни слова из ее рассказа и злился, потому что хотел услышать именно эти подробности, которые теперь знала итальянская полиция, а он, как личный телохранитель, не знал. Горничная замерла у двери, сложив руки на кремовом переднике, и лишь иногда подносила к носу сухой скомканный платок. Несколько раз Мария попыталась поймать его взгляд, но он с раздражением отвернулся, не настроенный на обмен невербальной информацией. В какой-то момент Соня подозвала его, он подошел и стал отвечать на вопросы, которые задавал офицер. Соня переводила и крепко держала его за руку, как будто от этого его свидетельство становилось более значимым. Наконец, допрос прекратился, и женщина выронила его ладонь, разрывая связь.
– Я позвонил Розе, – негромко сказал он в обращенный к нему затылок с небрежно заколотыми черными кудрями.
– О, господи! – выдохнула она и ничего не спросила.
И он вдруг вспыхнул злостью на этот инфантилизм, на жертвенную трусость не знать, что сказали на другом конце мира.
– Она интересовалась тобой.
– Я не хочу это слушать.
– Тебе придется!
Он повысил голос, и офицер поднял голову от бумаг и с удивлением посмотрел на этих странных русских.
– Она переживает за тебя.
– Она заплакала, когда ты сказал? – Соня пропустила его слова мимо ушей, одержимая одной мыслью, но он промолчал. – Она много лет не любит его.
– Она любит тебя и жалеет.
– Ты ничего в этом не смыслишь, Павлик. Он ушел от нее ко мне. С чего ей жалеть меня?
– Ты дура! – Он с садистским удовольствием растянул букву «у», как будто отомстил ей за недавний безответственный поцелуй. – Она растила тебя, как дочь. И оттого, что ты оказалась неблагодарной тварью, ее любовь к тебе меньше не стала.
– Если бы она любила его…
– Их отношения тебя не касаются. Семейная жизнь – не праздник каждый день. Просто ты в своем эгоизме ничего об этом не знаешь.
– Заткнись! – Они оборвали перепалку, натолкнувшись на недоумевающий взгляд полицейского, и Соня неожиданно рассмеялась. – Он решил, что мы любовники.
– Еще чего!
В своем презрении друг к другу они были единодушны и напряженно замолчали, стараясь не встречаться глазами.
Когда офицер в сопровождении Марии ушел, Соня вновь улеглась на кровать, но Павел, ни слова не говоря, сгреб ее в охапку и выставил из спальни, безапелляционным тоном заявив, что теперь ей здесь делать нечего, и она должна переселиться в одну из комнат вплоть до отправки тела Ильи на родину. Он ждал слез, истерики, всего, чего угодно, но она безропотно подчинилась и, забравшись под одеяло в гостевой спальне, свернулась на подушке и закрыла глаза, потеряв силы и желание спорить. Мужчина остался стоять посреди комнаты, размышляя, надо ли повторить инструкции или искать слова утешения, которые никак ему не давались.
– Соня, – нерешительно начал он, но она неожиданно подняла голову и посмотрела на него осмысленным взглядом, – тебе надо собраться. Времени мало. Самолет будет вечером.
– Это исключено. – Она не сводила с него внимательных, почти черных глаз. – Я не вернусь.
– Твой долг похоронить его.
– Нет.
– Ты не можешь так обойтись с ним, со всеми.
– Его нет, а на остальных мне плевать.
– Ты пожалеешь.
– Может быть… позже… когда-нибудь…
– Тебя не поймут.
– А если я приеду с его телом – меня поймут?
Представить появление Сони у гроба Ильи в окружении родных Павел не смог. Он исчерпал аргументы и просто торчал посреди комнаты, как истукан, уронив руки вдоль тела. Она вздохнула и прикрыла лицо локтем.
– Делай, что положено.
– Если ты не поедешь, я тоже останусь, – подвел итог он и вышел, в сердцах хлопнув дверью.
– К чему такие жертвы? – истерически крикнула она ему вслед и, не получив ответа, натянула на голову одеяло и снова заплакала от жалости к себе.
Павел надеялся уговорить ее до последнего часа, но его подходы оказались безрезультатными. Там, где Илье достаточно было чуть изменить интонацию или нахмуриться, другим требовались дни уговоров без какой-либо гарантии на успех. Соня была непреклонна и почти спокойна, если не считать следов слез на измученном лице. По дому ходили чужие люди, она прислушивалась к шагам и вздыхала, догадываясь о цели этих непрошеных визитов. Наконец он сделал последнюю попытку.
– Соня, машина через полчаса уходит. Ты можешь попрощаться.
– Я не могу.
– Я не спрашиваю тебя, можешь ли ты!
Он извлек ее из кровати, как больного ребенка, и, подчиняясь силе, она покорно поплелась за ним, но на пороге спальни остановилась. Посреди комнаты царствовал гроб.
– Это же неправда, что он умер? – В ее распахнутых глазах стояли слезы. – Он вчера пообещал… поклялся…
– Иди! – Павел подтолкнул ее и остался в коридоре, закрывая собой дверной проем от любопытных глаз. – У тебя мало времени.
Соня склонилась над лежащим телом, всмотрелась в знакомые черты, которые лишь отдаленно напоминали Илью. Даже во сне у него не было такого сурового и отрешенного лица. В белом шелке траурной обивки лежал другой человек. Даже не человек – оболочка, которую она не узнавала и которой должна была что-то сказать на прощанье.
– Я тебя люблю, – тихо объявила она и не поверила себе.
И человек со сжатыми губами, заострившимся носом и хмурыми бровями тоже не поверил. Скрещенные на груди руки словно отгораживали его от всего мира и от ее чувств.
– Я не знаю, как жить без тебя.
Без того, которого еще вчера целовала на извилистых улочках Агридженто, которому ночью пообещала вечную любовь. Любовь до гроба. Как накаркала.
– Прости меня!
Слезы снова прорвали плотину, и она не стала удерживать их. Сквозь мутную пелену лицо лежащего человека расплывалось, было не таким жестким и чужим. Она склонилась ниже, рассматривая пиджак, застегнутый на все пуговицы, запонку в манжете белой рубашки, строгий рисунок галстука, и стала представлять, как через два дня возле могилы соберутся родственники и друзья, партнеры и коллеги. И только у нее есть эти несколько минут… И больше ничего. Ни места, куда принести цветы, ни сочувствия окружающих.
В конце концов, она перестала плакать и просто закрыла глаза в ожидании, когда Павел освободит ее от необходимости мучиться своей потерей в присутствии незнакомого тела, потерявшего дорогую ей душу. И когда он подошел и взял ее за плечо, она поспешно отступила, уткнулась в него носом и с облегчением вздохнула.
– Увези меня в горы.
– Ты не передумала лететь? Они сейчас уезжают.
– Увези.
Он сомневался в ее способности принимать решения, в этом бездушном прощании с телом, в бегстве от реальности, которое она выбрала. Возможно, спустя несколько часов, или дней, или даже недель она пожалеет, что не полетела в Москву, и устроит ему скандал, почему он не настоял, и он снова окажется крайним, но уже ничего нельзя будет изменить.
– Только скажи, и я поверну к самолету.
– Не смей думать, что я спятила.
Она забралась на пассажирское кресло с ногами, и он, неодобрительно покачав головой, не стал призывать ее к порядку. Он катал ее по горным дорогам, пока свет окончательно не растворился в море, а Соня смотрела за окно и задавала ничего не значащие вопросы, как будто день был обычным, серым, непримечательным, и пыльный катафалк не петлял между скал, навсегда увозя ее надежды с острова дьявола.
Перед сном Павел принес успокоительное и отечески погладил ее по голове.
– Скоро станет легче.
Соня отстранилась от этой неуместной ласки и подмяла под себя вторую подушку. Он заботливо укрыл ее плечи одеялом и неплотно прикрыл дверь. В коридоре уже дежурило кресло, в котором он намеревался провести ночь, чтобы пресечь любые глупости с ее стороны. Но через несколько минут она провалилась в сон, и он вытянул ноги и устроился удобнее, карауля наступление утра.
Весь следующий день телефон в доме не умолкал, но Соня не ответила ни на один звонок, сбежав в библиотеку с толстой книжкой на коленях. Страницы были испещрены почти идеальными столбиками четверостиший, но взгляд женщины чаще погружался в море, чем в стихи. Павел выдернул с полки первую попавшуюся книгу в аскетичном переплете и теперь мучился от злости, перелистывая главы «Маленького принца», которого ненавидел еще со школы. Почему под руку попался именно Экзюпери, он не знал и не желал видеть в этом ничего символичного. Но избавиться от него тоже не решался и, в конце концов, успокоился, раскрыв повесть ровно посередине и не перевернув в последующие несколько часов ни единой страницы.
Трижды заходила Мария с подносом, но лишь однажды он вынудил Соню съесть кусочек хлеба с моцареллой и выпить апельсиновый сок. Свой обед он уничтожил по-походному быстро, справедливо рассудив, что морить себя голодом ни в этой, ни в другой ситуации неэффективно.
Когда стемнело, он снова отвел ее в спальню, как преступника в камеру после затянувшейся прогулки.
– Можешь не беспокоиться за меня, – тихо сказала она и задержала взгляд на кресле у двери.
– Не могу, – отрезал полковник Тихонов, не считая нужным вступать с ней в дискуссию по такому ничтожному поводу.
– Тогда следи за мной не так явно.
– И это не могу.
Соня дернула шнурок у кровати и несколько минут объясняла что-то Марии, пока та поглядывала на недоумевающего и оттого раздраженного мужчину. К тому моменту, как Соня вернулась из ванны посвежевшая, но с тем же каменным лицом, в комнате произошли перемены. Возле двери стояла застеленная раскладная кровать, неизвестно откуда взявшаяся в доме.
– Так лучше, – равнодушно констатировала она. – Хотя это ложе тебе не по росту.
– Ты заботишься обо мне? – удивился Павел, но она только пожала плечами и безразлично отвернулась.
Он лежал, заложив руки за голову, и снова думал о запретном, чему не суждено свершиться. Во всяком случае, пока она тоскует о брате, который ушел и навсегда остался его главным соперником даже после смерти.
– Его уже похоронили, как думаешь? – спросила она следующим вечером, когда они сидели в саду, и с моря дул теплый влажный ветер, приносящий облегчение после дневной жары, которая неожиданно для этого времени года нагрянула на южный берег острова.
Павел прищурился на часы, с которыми не расставался никогда, и сделал скидку на часовой пояс.
– Полагаю, что да.
– Вот и все, – почти весело кивнула она и усмехнулась. – Ну, и каков твой рецепт выживания?
– Рецепта нет, – помрачнел он. – Просто жить. День за днем, месяц за месяцем.
– И станет легче?