Читать книгу В ролях (сборник) - Виктория Лебедева - Страница 11

Поезд вздрогнул всем телом, шумно выдохнул и пошел вразвалочку; следом по платформе, огибая сумки и чемоданы, расталкивая людей, двинулись Петр Василич с Галиной Алексеевной. Галина Алексеевна что-то кричала и бурно жестикулировала, но до Любочки не долетало ни единого звука – все окна, несмотря на летнее время, были заперты. Любочка тихонько помахала родителям рукой. Отсюда, с высоты вагона, было ей видно, какие они на самом деле маленькие и потерянные. Вот и мама суетится, смахивает слезинку, часто семенит, силясь не отставать от плывущего вагона, набирающего скорость, и Петр Василич шагает, ссутулив широкие плечи. У него, оказывается, уже намечается лысина, у него, оказывается, лоб в морщинах – раньше Любочка не замечала этого, как-то не обращала внимания… А поезд идет все быстрее и быстрее, и родители все сильнее отстают – на метр, на три метра, на расстояние одного вагона, а потом теряются в вокзальной толпе, растворяются – только что были, и вот нету. А поезд уже минует платформу, обгоняет замершие товарные вагоны и желтоглазые семафоры, смело перечеркивает перепутанные строчки привокзальных путей… Вот она, взрослая жизнь – не придуманная, а настоящая…

Любочке вдруг стало грустно и ужасно захотелось обратно домой. Она уткнулась Герберу в плечо и горько расплакалась.

– Ну что ты, маленький? – Герой Берлина по-хозяйски похлопал молодую жену по попке, чмокнул в ухо. – Всё будет замечательно, прекрасно, великолепно, вот увидишь!

Сказал и увел Любочку в купе.

«Ну и пусть! – думала расстроенная Любочка, раскладывая на вагонном столике собранную мамой снедь, шурша позавчерашними газетами и целлофановыми кульками, – ну и пусть! Зато у меня была такая свадьба!»

А свадьба действительно удалась. Во-первых, Любочка категорически отказалась идти в сельсовет на регистрацию пешком, и несчастные пятьсот метров молодожены проехали на двух леспромхозовских «Волгах», украшенных лентами и воздушными шарами. На первой машине, на носу, была еще привязана белокурая кукла-невеста, а на крыше красовались свадебные кольца с бубенцами. Это придумала Любочка, подсмотревшая городскую свадьбу в Красноярске, и теперь все местные девицы на выданье наверняка обзавидовались. Во-вторых, Любочка настояла купить к торжеству сладкого шипучего вина, и Петр Василич, ни в чем не умевший отказать любимой падчерице, приобрел целых два ящика, поэтому на празднике пили не только самогонку. В свидетельницы Любочка, дабы оттенить свою броскую красоту, позвала (к большому неудовольствию Юрки Прохорова) толстую Машу. Неуклюжая Маша в белой блузе с рюшечками и в прямой шерстяной синей юбке рядом с великолепной парчовой Любочкой выглядела глупой пионеркой. И лента «Свидетель», перекинутая через рыхлое плечо, была заместо красного галстука. Стол ломился. Были тут и ветчина, и блины с семгой, и черная икра, и белый виноград кишмиш, были знаменитые кулебяки с мясом и с капустой, приготовленные Галиной Алексеевной. Невесту, как водится, украли, Герой Берлина платил за нее щедрый выкуп, а потом залпом выпил, удивляя сельчан, полную Любочкину туфельку шипучего вина. Молодых осыпали рисом, дарили им кастрюли и пуховые подушки, белые простыни и будильники, а активистка Дудукина раскошелилась даже на радиоприемник «Спидола». В общем, все получилось не хуже, чем у интеллигентных городских людей. А к вечеру Макар Иваныч Прохоров устроил шумные танцы под аккордеон.

Гербер сделал все, чтобы его новосибирские родители не смогли попасть на свадьбу. Он очень боялся, что обман раскроется, а потому отправил им приглашение лишь накануне регистрации и в торжественный день получил длинную поздравительную телеграмму да перевод «до востребования» на сто рублей. Галина Алексеевна чрезвычайно расстроилась, что не удалось познакомиться с настоящими кандидатами наук, но Гербер соврал что-то об экзаменах на вечернее отделение, о подготовке к новому учебному году и этим тещу отчасти успокоил (солидная сумма, полученная в подарок, тоже этому поспособствовала).

А вот Миролетов все-таки подгадил, исхитрился. Дружки, понятное дело, отписали ему, сообщили о Любочкином скором замужестве, и он, придя от известия в бешенство, отметелил подвернувшегося под горячую руку прапорщика, да так, что тот попал в больницу с отбитыми почками, переломами челюсти и лучевой кости. Миролетов за свои художества попал под статью «нанесение тяжких телесных» и загремел в штрафной батальон. И вот мамаша Миролетова, первейшая местная блядь, пьяненькая и потрепанная, благоухая острым перегаром, ворвалась в дом, прямо к свадебному столу, и в истерике визгливо кричала непечатное в адрес помертвевшей от неожиданности невесты. Миролетовскую мамашу быстренько вывели под белы рученьки, вышвырнули за ворота, где она еще долго и бессильно бесновалась, так что пришлось закрыть окна и включить «Спидолу» погромче. («Как же так?! – удивлялась Любочка. – Я ведь ему ничего не обещала, ничегошеньки!» Хотя на самом деле обещала – и ждать обещала, и себя блюсти и хранить, и замуж пойти обещала, сразу после армии.)

Впрочем, инцидент быстро забылся. Какая свадьба без драки и скандала? Торжество покатилось своим чередом, и Любочка жадно целовалась с Гербером под нестройные крики «Горько!», про дурака-Миролетова совершенно забыв.

Быстро стемнело. Поезд шел себе да шел, переваливаясь и лязгая, в черном прямоугольнике окна проплывали редкие неяркие огоньки, спали мать и мальчик – соседи по купе, спал, по-детски уткнувшись носом в стенку и поджав под себя колени, новоиспеченный муж Гербер, а вот Любочке не спалось. На душе было тоскливо, муторно как-то, страшна была эта первая взрослая поездка, страшна будущая жизнь, страшен был даже ребенок, который должен родиться весной – уже весной, так быстро!

Печальная Любочка потихоньку вышмыгнула из купе и осторожно притворила за собой дверь. Коридор был пуст и плохо освещен, только два тусклых плафона, в конце и в начале вагона, мерцали в такт движению и монотонно, уныло жужжали. Любочка присела на краешек откидного стула, отодвинула несвежую казенную занавесочку и стала смотреть в окно. За окном колыхалась на сопках черная, страшная тайга, на небе, точно ватой забитом белесыми облаками, не было ни звезд, ни луны, по окнам застрочил мелкий и грустный, совсем осенний дождик. Любочка поплотнее закуталась в ангорскую кофточку, связанную мамой в приданое, и стала мечтать. Она мечтала о веселых, неповоротливых иркутских трамваях, о новых родителях – кандидатах наук, с которыми в скором времени предстояло познакомиться, и Герберов папа представлялся ей в бороде и роговых очках, а мама – в сером костюме из сурового сукна. Чем дольше мечтала, тем жальче Любочке становилось, что она так и не стала артисткой. Как здорово было бы сейчас не трястись в унылом вагоне, а в богатом вечернем платье шагать по мраморной лестнице, гордо ступать по цветам, и чтобы все хлопали, и чтобы кричали «Браво!», а она бы только слегка кивала – вот так, едва заметно (Любочка для наглядности кивнула своему отражению в стекле).

В конце вагона показался усталый проводник. Сначала он немного постоял поодаль, без интереса посмотрел в окно, потом подошел к одинокой Любочке:

– Доброй ночи! Что, барышня, не спится?

Любочка кивнула.

– Вот и мне. Не спится, – широко зевнул проводник. – Каждый рейс одно и то же. Напарник еще заболел, будь он неладен, а я вот прикрываю теперь. От самого Новосибирска один, сами посудите. И устал вроде как собака, а сна ни в одном глазу. – Проводник снова зевнул.

– А у меня там свекор со свекровью, – невпопад отозвалась Любочка и повертела на пальце новенькое, сверкающее обручальное колечко.

– Где? – не понял проводник.

– Да в Новосибирске же!

– А… А у меня теща померла в прошлом году. От инфаркта. Ну и сучка была, царствие небесное! Да и моя, знаете ли, вся в мамочку! Вот приеду завтра, а она как начнет меня пилить, так и не успокоится до следующего рейса. Сын у меня в этом году в восьмой пойдет. Оболтус. Уж хоть бы скорее заканчивал, что ли. Шел бы куда-нибудь на завод. Там мужики быстро его уму-разуму научат, это ему не дома. А то моя избаловала его совсем. Нельзя бабе воспитание поручать, нельзя! Баба – она и есть баба. Дура.

Любочка обиженно подняла глаза.

– Ну что вы, барышня, это я не вам. Это я так, о своем. Шестнадцать лет вместе. Шестнадцать! Тяжело… Если б вы только знали, как тяжело! С рейса вернешься, а она – в бигудях, в халате старом. И говорит, говорит, говорит. Дура и есть! А вы не обижайтесь. Вы, может быть, совсем другая. Вы – красивая. Очень. Знаете?

– А я в театральном училище учусь, на артистку, – зачем-то соврала Любочка. Проводник был еще не старый, лет сорока на вид, но уже довольно обрюзгший и понурый; его немытые волосенки торчали в стороны, синий форменный галстук сбился набок, и Любочке вдруг ужасно захотелось покрасоваться перед ним, таким несчастным и таким взрослым. Она рассказала, насочиняв с три короба, о съемках фильма в Выезжем Логе, и по ее рассказу вышло, что она в этом кино была едва ли не главнее Пырьевой (благо фильма проводник не смотрел).

– Да… Умеет нынче жить молодежь, не то что мы, грешные, – вздохнул проводник. – А знаете что? Пойдемте ко мне, я напою вас чаем! С голубикой. Сам собирал. Пойдемте?

Любочка подумала: «Почему бы и нет? Темно, скучно», – поднялась, осторожно придержав откидное сиденье, и покорно пошла вслед за проводником.

В купе за чаем он еще рассказал Любочке о том, как лечить язву двенадцатиперстной кишки, о том, как познакомился со своей будущей половиной и по глупости обженился, о том, как правильно ставить рыболовную сеть, и о многом, многом другом. Во время разговора он подсаживался все ближе, пока не придвинулся вплотную, потом невзначай приобнял Любочку за плечи, стал потихонечку поглаживать, опуская дрожащую ладонь ниже и ниже, ладонь незаметно просочилась под ангорскую кофточку. Любочка замерла, но не отодвинулась. Было ей от осторожных прикосновений взрослого женатого мужчины и страшно, и сладко. Потом усталый проводник с величайшей осторожностью повел свободной рукой по Любочкиной набухшей груди, по животу, наклонил лицо и мягко стал целовать прямо в губы, а она отчего-то не нашла сил сопротивляться – ответила на этот мягкий, вкрадчивый поцелуй.

Дальше все произошло очень быстро и как-то само собой, случайно, у Любочки ничего подобного даже в мыслях не было.

Проводник пыхтя слез с Любочки, отвернулся, застегнул ширинку. Бросил через плечо:

– Ну а теперь иди, моя сладкая. Что-то мы с тобой засиделись!

Сказал и довольно грубо выставил растерянную Любочку за дверь.

Она прокралась по коридору, на ходу застегивая халатик и кофточку, тихонько отворила дверь своего купе и шмыгнула, не раздеваясь, на нижнюю полку, под одеяло. На душе было гадко, но в ногах еще таилась предательская сладкая дрожь и сердце трепетало, словно бабочка, пойманная за одно крыло.

Забылась Любочка на удивление быстро, почти мгновенно, и ей до самого утра ничего не снилось. А Гербер, по счастью, в эту ночь спал крепко, по-богатырски. Он ни звука не услышал и отсутствия молодой жены не заметил.