Читать книгу Вспомни меня. Книга 1 - Виктория Мальцева - Страница 11

Утром, когда я открываю глаза, постели у моих ног уже нет. Ещё не все проснулись, но многие уже разбрелись по лагерю, большинство заняты омовением у бассейнов с водой.

Цыплёнок тоже уже проснулась и выглядывает из-под веток, смотрит на меня своими бледно-голубыми глазами.

– Доброе утро, – говорю.

– Доброе утро, – улыбается в ответ.

– Доброе утро! – здоровается с нами кто-то третий.

Это Джон Леннон собственной персоной. Физиономия у него довольная.

– Вставайте. Он ждёт вас на пляже.

И он действительно ждёт. Стоит, широко расставив ноги, засунув руки в карманы своих штанов, и смотрит на… берег без воды. Бескрайний.

– А вода где? – вырывается у меня тут же.

– Отлив, – объясняет Леннон. – И судя по его протяжению, мы не на берегу моря. Это океан.

Идти по обнажённому океаническому дну довольно забавно. Кое-где уцелели водоросли и смиренно ждут, прижавшись к песку, когда вода вернётся. Крохотные крабы то тут то там поспешно меняют место своей дислокации, и тут же покоятся внушительные останки их взрослых сородичей.

– Прилив уже начался, – ровным и безымоциональным голосом сообщает нам он. – У вас не больше пары часов, и нужно поторопиться.

– Поторопиться куда? – спрашивает Цыплёнок.

– Набрать еду. Я же сказал, что еда будет сегодня.

Последние слова он произносит, кротко взглянув на меня.

– О, это очень хорошо! – радуется Цыплёнок. – Мы голодны.

– Да, все уже оголодали, – поддерживает её Леннон.

– А где… еду набирать? – интересуюсь я.

– Здесь.

Едва он касается руками мокрого песка, я сразу понимаю, зачем. Там, гораздо глубже, в мокрых слоях морского дна спрятались на время отлива раковины с моллюсками. Их можно есть! Их очень даже можно есть!

Всё это всплывает в моей памяти одной большой волной, как будто был штиль, но вот подул ветер и внезапно нагнал одну единственную лазурно голубую гору воспоминаний. Мои руки снимают мокрый песок слой за слоем, торопятся в азарте совершить находку первыми, пока те другие руки роют свою уже вдвое более глубокую ямку. И вдруг мой палец пронзает острая боль. Я отдёргиваю руку, но по всей ладони, перепачканной мокрым песком, уже струится кровь.

– Осторожно! Не порежься осколками раковин! – почти вскрикиваю я.

Он на мгновение застывает, потом поднимает глаза и впервые смотрит на меня. Не впервые вообще, но впервые не как вожак, а как человек. И делает это так долго, что мне даже становится неловко. Потом, словно опомнившись, возвращается к своей работе. Я не замечаю, что бы его движения как-то изменились, но в то же время задумываюсь о том, откуда в моей голове все эти картинки? Откуда эти знания? Словно всё это уже было.

Добывать моллюсков оказывается просто, хотя закапываются они очень глубоко – иногда на расстояние больше метра в глубину. Чтобы дышать, им приходится приоткрывать раковину и высовывать длинную ногу на поверхность. Похожа она на хобот какого-нибудь ужасного доисторического животного и выглядит, прямо скажем, не очень. Когда моллюск затягивает ногу обратно, в песке остается углубление. По этим углублениям их и можно вычислить – чем оно больше, тем больше раковина, и тем глубже она прячется. Чем меньше это углубление – тем меньше придётся копать, но и обед будет скромнее.

– В них полно протеинов, витаминов, и других необходимых селовеку весесьв! Одного такого хватит, сьтобы обесьпесить энергией и силами на пару дней! Это грандиосьная находка, Альфа!

О боже, думаю. Ну почему же я не вспомнила об этих моллюсках первой? Это были бы сто очков на мой счёт. Люди были бы мне благодарны и, как следствие, стали бы прислушиваться к моему мнению.

– Возьмите ровно столько, сколько нужно для еды на один раз. Хранить их нельзя, – командует наш герой.

Надо сказать, я тоже ему признательна за эту идею. Откуда-то мне известно, что моллюски – это вкусно, полезно, сытно.

Двое парней из лагеря направляются в нашу сторону. Подходя к нам, они зовут его:

– Альфа!

Я вижу, как перекосило его лицо. Ему не нравится, когда его так называют, но предложить людям другое имя он не может. Или не хочет? Или не может, но не по той же причине, по которой все остальные? В любом случае от того, что он испытывает дискомфорт, я тоже чувствую неловкость. Это ведь я его так «нарекла». В тот момент и подумать не могла, что издёвка станет его титулом.

– Двое так и не вернулись, – сообщает один из подошедших.

– Я знаю, – сухо отвечает он.

Ага, думаю. Значит, не все тут овцы. Есть и другие, кто может соображать. Ну, или хотя бы ставит весь этот коллектив под сомнение вместе с его вожаком.

– Леннон, мне понадобится помощь. Пойдёшь со мной?

С каких это пор вожаки просят, а не приказывают?

– Конечно.

– Умник, остаёшься за главного, понял? Проследи, чтобы все поели.

Ага! Привилегия быть уважаемым и иметь право выбирать, оказывается, предоставляется не всем. Вот вам и расслоение общества.

– Будет сьделано! Даже не бесьпокойся.

– И ещё раз: моллюсков возьмите ровно столько, сколько нужно для еды на один раз. Хранить их нельзя.

– Я сьнаю! Отравления могут быть ужасьными. Вплоть до летального исьхода!

– Не знаю насчёт летального, но за… людьми нужно следить. Понимаешь? И за девочками присмотри.

Он бросает в мою сторону недобрый взгляд, открывает было рот, чтобы что-то ещё произнести, но затем просит:

– Отойдём на пару слов, Умник.

Глядя им вслед, я задумываюсь. Может ли быть такое, что ему не нравится не только имя, но и статус? Может ли быть такое, что он вынужденно взял на себя роль предводителя? Может ли быть такое, что я ошиблась на его счёт?

Мы с Умником быстро приходим к мнению, что к добыче обеда следует привлечь всё население нашего лагеря, за исключением пропавших и тех, кто отправился на их поиски. Прилив очень скоро накроет наш сад морских фруктов метрами ледяной солёной воды.

 На моё удивление копать моллюсков приходят не все. Ну, по крайней мере, мне не удается насчитать пятнадцать положенных человек.

– Интересно, – говорю, – а где остальные?

– Ну, может плохо себя чувствуют? – предлагает Цыплёнок. – Вчера многим было плохо, болели животы.

Меня начинает раздражать её привычка вечно всех оправдывать. Я искренне не понимаю, почему работают не все, а кушать будет каждый? С другой стороны, она права: животы вчера болели. Подозреваю, что у всех. И у тех, кто не добыл еду – от голода, и у тех, у кого получилось её найти – ещё сильнее.

Моя раковина оказывается просто огромной – больше двух моих ладоней. Ею при желании, если не жадничать, можно накормить троих. Цыплёнку тоже удается добыть раковину, но у неё маленькая, меньше средней.

– Ничего! Мне хватит! – улыбается она.

Надо же… такое ощущение, что у неё никогда не бывает ни занудного настроения, ни отрицательных эмоций. Отложив свою добычу в сторону, она тут же бросается на поиски другого углубления, и на этот раз ищет побольше. Заметив, что я наблюдаю за ней, объясняет:

– Он вернётся голодным.

А я думаю: «Не он, а они». В лагере отсутствует четверо парней. Всё то время, пока мои истерзанные песком и мелким ракушечником руки роют вторую яму, охотясь за ещё чьим-нибудь обедом, я ставлю под сомнение не собственный альтруизм. Мне интересно, как называется чувство, которое я испытала, когда Цыпа проявила заботу о нём.

Вода прибывает слишком быстро. Её температура настолько низкая, что босые ступни словно сжимают промышленными тисками – так больно. И я обнаруживаю в себе упорство: невзирая на боль, на усталость, из последних сил ускоряюсь. Моя яма стремительно наполняется водой, сочащейся из её стенок, но это мне даже немного помогает – жижу выгребать намного легче, нежели грести стёртыми пальцами грубый песок. И у меня получается добыть ещё одну раковину. Эта величиной с три моих руки.

FINNEAS – Love is Pain

Возвращаются они, когда на берег потихоньку начинают опускаться сумерки. Оба невесёлые. Леннон сразу спешит к людям, и уже через минуту в деревне слышен девчачий смех и его заводной хохот.

Главный идёт прямиком к морю – ищет уединения. В том, как он опускается на песок, бездна усталости. Я хмурюсь, глядя на него. Сегодня весь день меня занимали глубокие думы и ещё более глубокие сомнения.

Он поднимает к голове руки. Растопырив пальцы, совершает такое движение, как если бы машинально собирался пропустить между них пряди волос. Ага, думаю, значит до этого приключения лысым ты не был. И волос когда-то было много, судя по тому, как широко ты загребаешь то, чего теперь нет, и они точно не были короткими. Он замирает, словно впервые не обнаружив шевелюры, потом проводит ладонью по черепу и уже обеими руками по лицу.

Надо сказать, он уже не лысый. За эти дни его череп покрылся тем, что на подбородке было бы щетиной, но у него просто очень короткие волосы, четко обозначившие направление своего роста.

Вижу его не только я. Цыпа тоже. Смотрит, как завороженная. Затем внезапно подскакивает, будто кто-то её со всей силы подбросил, и в руках у неё я замечаю запечённую на костре раковину – она не выпускала её весь вечер, берегла, чтобы никто «случайно» не подумал, что это лишняя порция. Вначале она резво бежит к нему, перепрыгивая песочные барханы и кусты изумрудно-белёсой травы, но приблизившись, замедляется и стоит какое-то время позади, словно растерявшись или испугавшись.

Он чувствует, что не один, и разворачивается, смотрит то на раковину, то на заботливую девушку. Затем его напряжённое лицо разглаживается и расплывается улыбкой. Нормальной.

Это впервые, когда он улыбается, и это…

Как же называется это чувство? Я испытываю его не в первый раз. Причём, теперь ещё острее. Чувство неправильности? Несправедливости? Обиды? Да, идея сохранить еду для тех, кого нет в лагере, была её, но раковину ведь достала я.

Она усаживается рядом с ним и что-то рассказывает, пока он ест. Он не торопится, хотя видно, что за этот день во рту его не побывало и маковой росинки. Усталость, которая залегла под его глазами тёмными кругами, линиями на лбу и заломами у его рта, словно разглаживается, рассеивается. Он снова смотрит на неё. И снова. И снова. Потом что-то говорит, она заливисто хохочет, чуть запрокинув голову, и он опять улыбается. Ей.

А у меня это пакостное чувство… щемящей тоски где-то под рёбрами.