Читать книгу Туннель из костей - Виктория Шваб - Страница 3

Сказать, что Тюильри – сад, все равно, что назвать Хогвартс «школой».

Вроде бы правильно, но совсем не отражает сути.

Мы входим в парк в то время, когда сумерки стремительно сменяются ночью. По сторонам широкой, как улица, песчаной аллеи тянутся ряды деревьев. Их раскидистые кроны смыкаются над нашими головами, скрывая последние лучи заката. Отсюда видны и другие аллеи вокруг широких зеленых газонов, на которых растут розы.

Мне кажется, будто я попала в сказку про Алису в Стране чудес.

Я всегда немного побаивалась этой книги, и в этом саду мне тоже не по себе. Может, это потому, что ночью все кажется страшнее, чем днем. Недаром люди боятся темноты. То, чего не можешь увидеть, всегда страшнее того, что видишь. Глаза обманывают нас – в тенях как будто кто-то прячется, темные пятна кажутся чьими-то фигурами. Однако ночная тьма – не единственное, из-за чего сад выглядит таким жутким.

С каждым шагом Вуаль становится плотнее, а шепот призраков громче.

Вероятно, в Париже и правда больше призраков, чем мне показалось.

Мама берет папу под руку.

– Какое великолепное место, – задумчиво говорит она, положив голову ему на плечо.

– У Тюильри богатая история, – начинает папа профессорским тоном. – Этот сад был разбит в шестнадцатом веке рядом с королевским дворцом и служил для прогулок…

В дальнем конце сада, за огромной розовой клумбой, которой позавидовала бы сама Червонная Королева, перед нами возникает самый большой дом, какой я только видела в жизни. В ширину он занимает столько же, сколько весь этот jardin, и похож на гигантскую подкову, которая с двух сторон обхватывает парк гигантскими каменными объятиями.

– Что это? – пораженно спрашиваю я.

– Видимо, это дворец, – объясняет папа. – Точнее, его поздняя копия. Оригинал сожжен бунтовщиками в 1871 году.

Когда мы подходим ближе, я замечаю во внутреннем дворе дворца что-то необычное – светящуюся стеклянную пирамиду. Папа объясняет, что теперь во дворце находится музей, который называется Лувр.

Я в недоумении смотрю на пирамиду.

– Эта штука слишком мала, музей в ней не поместится.

Папа хохочет.

– Музей под ней, – объясняет он. – И вокруг нее. Пирамида – это только вход.

– Напоминание, – поучительно говорит мама, – о том, что вещи могут быть куда больше, чем кажутся на первый взгляд…

Ее прерывает чей-то крик.

Это так неожиданно, что мы с Джейкобом подскакиваем. Крик доносится издалека, на миг мне кажется, что из-за Вуали. Но я тут же соображаю, что это вопят от радости. Пройдя по другой аллее, мы оказываемся на ярмарке. Здесь и колесо обозрения, и небольшие американские горки, и павильоны с аттракционами, и киоски с едой.

При виде всего этого у меня радостно подпрыгивает сердце, и я начинаю пробираться к пестрым аттракционам, но тут порыв ветра приносит запах сладкой сдобы. Я сворачиваю в ту сторону. Ищу, откуда летит этот неземной аромат, и вижу киоск с надписью «CRÊPES».

– Что за кри-ипс? – пытаюсь я прочитать слово.

Папа фыркает.

– Произносится «креп», – объясняет он. – Это тонкие блинчики с начинкой: внутри масло и сахар или шоколад, или фрукты.

– Интересно, – говорю я.

– Просто фантастика, – подхватывает Джейкоб.

Мама достает несколько белых и желтых монеток.

– Глупо быть во Франции и не попробовать, – замечает она, и мы встаем в конец очереди. Когда мы подходим ближе к прилавку, я вижу, как человек тонким слоем размазывает жидкое тесто по широкой сковороде.

Он спрашивает что-то по-французски, глядя на меня, и ждет ответа.

– Chocolat, – отвечает папа. Чтобы это понять, не обязательно знать французский.

Человек стряхивает нежный блинчик со сковороды, поливает жидким шоколадом из половника, сворачивает эту красоту пополам, потом в четыре раза и укладывает в бумажный фунтик.

Папа расплачивается, и мама берет блинчик. Мы идем к белым столикам, которые стоят вдоль аллеи, залитой праздничными огнями, и садимся.

– Ну вот, – мама торжественно вручает мне блинчик. – Знакомься.

Я откусываю кусочек. Рот наполняется горячим сладким тестом и вкуснейшим шоколадным соусом. Так просто – и удивительно вкусно! Мы сидим, передавая блинчик друг другу – папа откусывает огромные куски, мама вытирает с носа шоколадную кляксу, а Джейкоб, широко открыв синие глаза, смотрит на колесо обозрения – и я чуть не забываю, зачем мы здесь. Фотографирую родителей на фоне ярмарки и представляю, что мы просто приехали сюда на каникулы.

Но тут же слышу за спиной постукивание, ощущаю, как давит на плечи Вуаль, и мое внимание привлекает самая темная, неосвещенная часть парка. Она тянет меня, зовет. Раньше я думала, что на ту сторону Вуали меня тянет обычное любопытство, но это не так. Теперь я знаю – это кое-что другое.

Предназначение.

Джейкоб переводит взгляд на меня.

– Нет, – говорит он, хотя я уже на ногах.

– Все в порядке? – спрашивает мама.

– Ага, – отвечаю я. – Мне в туалет нужно.

– Нет, не нужно, – шипит Джейкоб.

– Я видела, он сразу за киосками с едой, – показывает мама.

– Кэссиди, – умоляюще скулит Джейкоб.

– Я скоро, – говорю я родителям.

Папа кричит мне в спину, чтобы я не заблудилась.

– Не заблужусь! – кричу я в ответ.

Папа провожает меня строгим взглядом. Я все еще не до конца завоевала их с мамой доверие после той истории, – когда я никак не могла выбраться из-за Вуали и ради того, чтобы вернуть себе жизнь, вынуждена была сражаться с призраком, спрятавшись в открытой могиле. По версии родителей, я тогда убежала без разрешения, и через несколько часов меня нашли на кладбище, где я учинила разгром.

Что в лоб, что по лбу.

Я торопливо пробегаю мимо киосков и сворачиваю с основной аллеи направо.

– Куда мы идем? – опасливо спрашивает Джейкоб.

– Хочу проверить, не бродит ли здесь Жан Живодер.

– Шутишь?

Но я не шучу. Сую руку в задний карман, проверяю, на месте ли мой медальон-зеркальце. Это прощальный подарок от единственной знакомой мне «промежуточницы».

Лара долго ругалась бы, узнав, что я таскаю зеркало в кармане, а не ношу на шее. Она говорит, что люди вроде нас не только охотники, мы – как магниты для духов и привидений. Зеркала действуют на всех призраков, и на Джейкоба тоже, поэтому я и не ношу медальон на шее. Хотя Лара, наверное, считает, что поэтому мне следует его носить.

Следует признать, Джейкоба она недолюбливает. Не одобряет.

– Лара вообще ничего не одобряет, – язвительно замечает Джейкоб.

Они не ладят. Или, скажем так, расходятся во мнениях.

– По ее мнению, – рычит он, – мне здесь не место.

– Ну, на самом деле и правда не место, разве нет? – шепчу я, наматывая на руку цепочку медальона. – А теперь пойдем искать Жана.

Джейкоб мрачнеет, даже воздух вокруг него идет рябью от его неудовольствия.

– Такой был хороший вечер…

– Брось, – я сжимаю зеркальце в кулаке. – Неужели тебе не интересно?

– Вообще-то, нет, – Джейкоб упрямо складывает руки на груди. – Совсем не интересно. Я бы с радостью никогда этого не…

Но я больше не слушаю.

Я протягиваю к Вуали руку, отвожу ее в сторону и делаю шаг вперед.

Мир вокруг меня…

…исчезает.

Ярмарочные огни, люди, звуки и запахи летней ночи… Все исчезает без следа. Я падаю. Погружаюсь в ледяную воду, легкие обжигает холодом. И вот я уже снова стою на ногах.

К переходу я так и не привыкла.

И не уверена, что смогу привыкнуть.

Выпрямляюсь, делаю судорожный вдох, а мир тем временем снова появляется вокруг, странный и тусклый.

Я за Вуалью.

В промежутке.

Здесь тихо и темно, уже совсем ночь. Ни ярмарки, ни веселой толпы. Клочья тумана тянутся над травой. Темень такая, что я почти ничего не вижу.

Секундой позже рядом появляется Джейкоб, он по-прежнему недоволен.

– Мог бы не приходить, – говорю я.

Он водит ногой по траве.

– Вот еще.

Я улыбаюсь. Двадцать первое правило дружбы: друг не бросает друга по ту сторону Вуали.

Джейкоб здесь выглядит по-другому – полнокровный, яркий, и я больше не вижу сквозь него. Зато я, наоборот, становлюсь серой и не такой плотной, как была. Мои краски поблекли, выцвели. Только одно бросается в глаза: ленточка света ярко сияет в моей груди.

Это не просто ленточка, это жизнь.

Моя жизнь.

Она светит ровным голубовато-белым светом, а если бы я сунула руку в грудь и вытащила ее, словно наглядное пособие на уроке, вы бы увидели, что она с изъяном. Там, где ее разрывали пополам, остался маленький шов. Я сложила половинки вместе, и пока вроде бы все работает нормально, но у меня нет никакого желания проверять свою жизненную нить на прочность.

– Ну ладно, – Джейкоб вытягивает шею, – по-моему, здесь никого нет. Давай вернемся.

Я и сама нервничаю не меньше, но не уступаю. Здесь кто-то есть. Должен быть. И может быть, не один. Так уж устроена Вуаль: она возникает, только когда рядом есть призрак. Это что-то вроде занавеса, отделяющего живых от сцены, на которой привидения снова и снова проигрывают последние события своей жизни – то, что случилось с ними и не дает перейти дальше.

Мои руки тянутся к камере на шее, и зеркальная подвеска в руке звякает о металл корпуса. Звук эхом отдается в темноте.

Мои глаза привыкают к темноте, и я вижу, что здания вокруг парка нет, оно исчезло, стертое временем – если, конечно, оно уже было тогда построено, – или границами этого конкретного промежутка, кому бы из призраков он ни принадлежал.

Остается понять, в чью жизнь – или, скорее, смерть – мы попали.

Ночное небо светлеет, озаренное слабым оранжевым заревом.

– Ой, Кэсс! – ахает Джейкоб, глядя поверх моего плеча.

Я поворачиваюсь и замираю от удивления.

Жана Живодера там нет, зато есть дворец.

И он охвачен пожаром.