Читать книгу Придурки, или Урок драматического искусства (сборник) - Виктор Левашов - Страница 3

За сдвинутым к краю сцены столом, превращенным в режиссерский пульт, – СПИВАК. Он в бархатном балахоне Дудукина. Рядом с ним, с блокнотом и текстом пьесы, – ФРОЛОВА. Она в новом ватнике и в новых ватных штанах. Все остальные участники спектакля в сценических костюмах, а их ватники висят в гримуборной рядом с полушубком и гимнастеркой Школьникова. И кажется, что и лагерные взаимоотношения остались здесь же, за границей сцены.

СПИВАК. Продолжаем. Акт второй, явление четвертое. Кручинина одна.

ЗЮКИНА входит в выгородку.

ФРОЛОВА (по тексту пьесы). «Входят Незнамов и Шмага, дожевывая кусок бутерброда».

СПИВАК. Начали.

Школьников и Бондарь входят в выгородку.

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Ах! (С испугом отступает.)»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ничего, чего вы боитесь?»

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Извините».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу. Как вы думаете: по искусству или по ремеслу?»

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Как вам угодно. Это зависит от взгляда».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Вам, может быть, угодно считать свою игру искусством, мы вам того запретить не можем. Я откровеннее, я считаю свою профессию ремеслом и ремеслом довольно низкого сорта».

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Вы вошли так неожиданно…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да мы уж в другой раз сегодня».

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Ах, да, мне сказывали».

СПИВАК. Стоп. (Зюкиной.) А в самом деле, чего вы испугались? Откуда это «ах»?

ЗЮКИНА. Ну, от неожиданности. Я стояла, одна, а тут вошли какие-то…

СПИВАК. А если бы вошел кто-то другой? Дудукин, например? Вот я вхожу… (Входит в выгородку.)

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. Вы вернулись, Нил Стратоныч?

СПИВАК. Хорошо. А если входит один Шмага? «Дожевывая кусок бутерброда». Иван Тихонович.

БОНДАРЬ. А с чем бутерброд?

СПИВАК. С чем бы вы хотели?

Бондарь глубоко задумывается.

ЖУК (подсказывает). С салом.

БОНДАРЬ. С салом.

СПИВАК. А с семгой? С икрой?

БОНДАРЬ. Нет. С салом.

СПИВАК. С осетриной? Со страстбургским паштетом? С ростбифом? С копченой грудинкой? С бужениной? С котлеткой де-воляй?

БОНДАРЬ. С салом! В два пальца. В три!

СПИВАК. Пусть с салом. Входите.

Бондарь-Шмага входит в выгородку, дожевывая воображаемый бутерброд.

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. О Господи! Что вам угодно?

СПИВАК. Значит, дело все-таки в том, что входит именно Незнамов? То есть, ваш сын. Что-то дрогнуло в вашей душе?

ЗЮКИНА. Но… Я не видела его семнадцать лет. И вообще – он же умер.

СПИВАК. Отчего же это «ах»?

ЗЮКИНА. А если… Допустим, я поправляю подвязку. (Показывает.) А тут входят двое мужчин. «Ах!..»

СПИВАК. Это, конечно, очень оживит атмосферу в зрительном зале. У вас есть дети?

ЗЮКИНА. Нет.

ЗЮКИНА. А любимый человек? Неважно – муж, не муж?

ЗЮКИНА. Муж.

СПИВАК. Сидит?

ЗЮКИНА. Воюет. Танкист. При чем тут все это?

СПИВАК. Объяснения – потом. А пока представьте: кончилась война, объявили амнистию, вы вышли, вернулись в родной город. Поселились в гостинице…

ЗЮКИНА. Со справкой об освобождении? Кто меня пустит в гостиницу? У тетки.

СПИВАК. Пусть у тетки. Вы знаете, что ваш муж в городе, в любой момент может прийти. Но вы не знаете, что он… Допустим, он обгорел в танке. Стал неузнаваемым – внешне. Понимаете? Он – и не он. Попробуем. (Школьникову.) Войдете по моему знаку. (Зюкиной.) Начали.

Зюкина входит в выгородку. Постепенно движения ее обретают свободу, с лица исчезает привычная для всех лагерников настороженность и ожесточенность. Но если бы режиссер спросил ее «Что вы сейчас делаете?» – она не ответила бы: «Жду мужа». Нет, с ней происходит что-то совсем другое.

Спивак поднимает руку, готовясь подать знак Школьникову. Но прежде чем он успевает это сделать, за кулисами раздается грохот: в темноте зацепившись за что-то винтовкой, на сцену вваливается КОНВОЙНЫЙ.

С криком ужаса и отчаяния Зюкина отступает к стене.

КОНВОЙНЫЙ. Тю! Чего она?

ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной.) Что с вами?

СПИВАК. Текст!

ШКОЛЬНИКОВ. «Чего вы боитесь?»

ЗЮКИНА. Не могу больше… не могу! Да что же это за треклятая жизнь?! Кругом вертухаи, лягавые! Даже в мыслях, в мечтах!.. Я больше не могу!..

СПИВАК. Текст!

ШКОЛЬНИКОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу…»

Пауза.

СПИВАК. Прервемся. Все верно, Серафима Андреевна. Не из нашей пьесы, но все верно. Все правильно. Все. Все.

Фролова наливает в кружку воды, дает Зюкиной. Зюкина пьет.

КОНВОЙНЫЙ. Товарищ старший лейтенант, разрешите, это… тут посидеть? А то третий день в караулке. Гогочут, ржут. Ну их. Как кони. Грубый народ. Я, это, тихо. А?

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич?

СПИВАК. Пусть сидит.

Конвойный пристраивается в глубине сцены.

ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной). Лягавый – это вы про меня?

СПИВАК. Не отвлекаться! Продолжаем работать. Теперь я отвечу на вопрос Серафимы Андреевны. «При чем тут все это?» (Обращаясь, в основном, к Школьникову.) Принято думать, что в театре все ненастоящее. Величайшее заблуждение. Театр существует две тысячи лет и будет существовать, пока люди остаются людьми. Именно потому, что в театре все всегда настоящее. Ибо творится воображением артиста и зрителя. Вот – стул. (Опускается на него.)

Стул? Трон! Реальность воображения. (Показывает на Бондаря.) Артист? Боевой офицер? Японский шпион! Реальность сознания. Жизнь может быть наполнена чудовищными нелепостями, человеческое сознание, этот жалкий раб обстоятельств, может мириться с ними. Воображение – никогда! Воображение всегда свободно! Но чтобы воображение артиста вызвало в ответ воображение зрителя, оно должно питаться не химерами сознания, а плотью и кровью души. Вся наша боль, счастливейший и горчайший опыт жизни, благороднейшие порывы и самые стыдные и низменные бездны души – вот из чего мы творим сценическую реальность. И в пустейшей комедии. И в величайшей трагедии. Другого материала нет. (Зюкиной.) Поэтому я не извиняюсь, что невольно причинил вам душевную боль. Нет, не извиняюсь. Это – театр!.. (Школьникову.) И вы же понимаете, что все происходящее здесь нельзя принимать буквально. А тем более – обижаться на случайное слово.

ШКОЛЬНИКОВ. Я-то понимаю…

СПИВАК. Продолжим. С реплики: «Шмага кланяется».

ЗЮКИНА. «Что вам угодно, господа?..» Не могу… Извините… (Отходит в глубину сцены.)

Пауза.

КОНВОЙНЫЙ (придвинувшись к Зюкиной, раскрывает перед ней портсигар). На, закури… землячка. Надо же, нервеннная какая. Как кобылка! (Негромко.) Слышь, кобылка. Тушенка есть. Американская. А?

ЗЮКИНА. Уйди… от греха… мерин!

БОНДАРЬ (почти по пьесе). О, меценат! Просвещенный покровитель искусств и всяких художеств! Ну-ка, меценат, изволь сигарочку. Из пьесы великого русского драматурга Островского ты знаешь, конечно, что я курю только один сорт?

КОНВОЙНЫЙ. Эта… какой сорт?

БОНДАРЬ. Чужие! (Выгребает из портсигара все папиросы и покровительственно похлопывает Конвойного по плечу.) «Норд». И как люди эту дрянь курят?

КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот это артисты! (Отсаживается в угол.)

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, пусть Лариса Юрьевна за Кручинину почитает. В качестве помрежа.

СПИВАК. Но… она не одета.

ШКОЛЬНИКОВ. Это не помешает. Лариса Юрьевна?

ФРОЛОВА. Я готова. С какого места?

ШКОЛЬНИКОВ. Под монолог Незнамова. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня? Мне сказали, что господину Незнамову грозит большая неприятность…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так что ж? Вам-то что за дело?»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Но если я имею возможность без особого труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Счастливить людей, благодетельствовать?»

БОНДАРЬ-ШМАГА «(смеется). И притом, без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. Артист – горд!»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Ну что ж делать. Извините! Я поступаю так, как велит мне моя совесть…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я вам предлагаю прогнать нас: это было бы для вас покойнее».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого горя я видела в жизни довольно; мне не привыкать стать. Мне теперь больно и в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да-с, я говорить буду. Вот уж вы и жалуетесь, что вам больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно. У меня душа так наболела, что мне больно от всякого взгляда, от всякого слова; мне больно, когда обо мне говорят, дурно ли, хорошо ли, это все равно; а еще больнее, когда меня жалеют, когда мне благодетельствуют. Это для меня нож вострый! Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!..»

Фролова молчит.

ЗЮКИНА (подсказывает). «Я не знала этого».

Фролова молчит.

ЗЮКИНА. «Я не знала этого!»

ФРОЛОВА. Нет, здесь что-то не так. (Спиваку.) Пока он нападает, провоцирует – все так. А как только начинает о себе… (Школьникову.) О чем это вы, гражданин начальник? Вы молоды, здоровы, сыты. У вас почетная служба, повышения быстрей, чем на фронте. Начальство к вам благоволит, самые красивые женщины мечтают попасть к вам в домработницы. А для души – театр. И не какая-нибудь самодеятельность – профессионалы. Чем же так наболела ваша душа?

СПИВАК. Лариса Юрьевна, здесь нет «гражданина начальника». Есть товарищи по искусству.

ШКОЛЬНИКОВ. Мне кажется, я не давал вам повода говорить обо мне… так.

ФРОЛОВА. Я и пытаюсь помочь товарищу по искусству. Профессионал еще может питаться чужим опытом. Любитель – никогда. (Школьникову.) Я только это имела в виду.

ШКОЛЬНИКОВ. Можно это сцену еще раз? С реплики Кручининой.

СПИВАК. Серафима Андреевна, вы можете работать?

ЗЮКИНА. Да, могу.

ШКОЛЬНИКОВ. Если можно – пусть Лариса Юрьевна.

СПИВАК. Что ж…

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Говорите, говорите все, что вы чувствуете».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ (с нарастающим озлоблением). «Да-с, я говорить буду. Вот вы и жалуетесь, уж вам и больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно… Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не знала этого».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так знайте и не расточайте своих благодеяний так щедро! Вы хотели избавить меня от путешествия по этапу? Для чего вам это? Вы думаете, что оказали мне услугу? Нисколько. Мне эта прогулка давно знакома; меня этим не удивишь! Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».

БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, ксивы не было».

СПИВАК. Виду! «Ксивы». Мы же только что об этом говорили!

БОНДАРЬ. Не поймут.

СПИВАК. Поймут. Человек человеческий язык всегда поймет. Впрочем, скотский, если постараться, тоже. Еще раз.

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».

БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, виду не было. Ярлычок-то забыл прихватить, как его по имени звать, по отчеству величать, как по чину место дать во пиру, во беседе».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Вот видите! И он глумится надо мной! И он вправе; я ничто, я меньше всякой величины!..»

Пауза.

СПИВАК. По-моему, хорошо. Лариса Юрьевна?

ФРОЛОВА. Другое дело.

СПИВАК (Школьникову). Запомните это состояние.

БОНДАРЬ. Перекурить бы, Ефим Григорьевич.

СПИВАК. Перерыв. Всем можно переодеться. Захватите мой балахон. (Отдает балахон Жуку.)

Бондарь, Жук, Школьников и Зюкина проходят в гримуборную, берут свою одежду. Бондарь и Жук скрываются за кулисами.

ЗЮКИНА (Школьникову). А вы, оказывается, изменщик, Петр Федорович! Не захотели со мной играть? Вот уж верно Аннушка говорит: «Мужчины-то нынче сначала очень завлекательны, а потом часто бывают и очень обманчивы».

ШКОЛЬНИКОВ. Нам с вами, Серафима Андреевна, надо бы здесь уши прижать, и только сидеть тихонько и смотреть и слушать. И спасибо говорить, что не гонят.

ЗЮКИНА. А это еще почему?

ШКОЛЬНИКОВ. Не понимаете? Ну, поймете. (Вместе с Зюкиной уходит за кулисы.)

Дождавшись, когда гримерка опустеет, Фролова подходит к печке, извлекает из-под хлама начатую банку тушенки и начинает есть, тщательно выбирая пальцем и хлебом содержимое банки. Появляется СПИВАК. Фролова не замечает его. Спивак молча смотрит, как она ест, затем тихо уходит на сцену.

В гримуборную, переодевшись, возвращаются участники спектакля. Фролова быстро прячет банку. ШКОЛЬНИКОВ, не задерживаясь, проходит на сцену. ЖУК останавливает БОНДАРЯ.

ЖУК. Слышь, Иван Тихоныч, я усё понимаю. Одного не понимаю. Почему ты японский шпион? Ладно бы немецкий или румынский.

БОНДАРЬ. Да сначала так и хотели. А потом следователь прикинул: больно много получается у нас немецких шпионов. Органы, выходит, прошляпили? А на румынских еще моды не было. Так и решили: пусть буду японским, перед войной я как раз в театре во Владивостоке служил.

ЖУК. Вон оно что! Тогда понятно.

Бондарь одаряет всех папиросами. Конвойный с досадой вертит в руках пустой портсигар.

ЗЮКИНА (дает ему взятую у Бондаря папиросу). На, земляк, закури. И помни нашу доброту.

БОНДАРЬ. А в другой раз запасайся «Казбеком».

КОНВОЙНЫЙ (задохнувшись от возмущения). «Казбеком»?! А дерьма сушеного не жалаешь?

ЗЮКИНА. Будешь грубить, пойдешь курить на мороз.

КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот уж одно слово – артисты!..

Конвойный и участники спектакля курят. На сцене – СПИВАК и ШКОЛЬНИКОВ.

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, у меня в самом деле хорошо получилось? Или вы просто для поощрения?

СПИВАК. В самом деле. Один вопрос – чтобы помочь вам зафиксировать ваше внутреннее состояние. Кто был перед вами, когда вы произносили монолог?

ШКОЛЬНИКОВ. Мать. (Помолчав.) Последнее время меня преследует ощущение раздвоенности моей жизни. Расщепленности надвое. Даже натрое. В первой жизни я должен был стать актером. Если бы не война, поступил бы в театральный. Я обязательно стал бы актером. Может быть – неплохим. Особенно если бы повезло поработать с хорошими режиссерами. Пусть даже не с такими, как вы, но есть же хорошие молодые режиссеры – Товстоногов, Гончаров, Завадский.

СПИВАК. Как знать, как знать. Может, вам удастся поработать и с ними.

ШКОЛЬНИКОВ. Каким образом?

СПИВАК. Таким же, как и со мной.

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, я настоятельно прошу вас оставить шутки подобного рода!

СПИВАК. Виноват. Задумался. И забылся. А когда я задумываюсь, я всегда забываюсь.

Пауза.

БОНДАРЬ (Конвойному). Как дела на фронте, земляк? Как там наши?

КОНВОЙНЫЙ. Как ваши – этого мы не знаем. А наши ведут наступление на Сандомирском плацдарме. Захвачен ряд стратегических пунктов.

БОНДАРЬ. Каких?

КОНВОЙНЫЙ. Сказано тебе – стратегических!

ЗЮКИНА. Да он и сам не знает.

КОНВОЙНЫЙ. А вот и знаю! Этот, Кенигсберг, взяли. И этот, Рутен… брутен…

ЗЮКИНА. Бутерброд.

БОНДАРЬ. Рутенберг?

КОНВОЙНЫЙ. Он самый. Название у них – даже говорить противно. То ли дело у нас: Ленинград, Сталинград!

ЗЮКИНА. Сыктыквар.

КОНВОЙНЫЙ. Вот ты вроде и не по пятьдесят восьмой сидишь, а нет в тебе никакого патриотизьма!

БОНДАРЬ. Рутенберг. Это в Восточной Пруссии. Километров двести пятьдесят до Берлина.

ЖУК. Не так и много.

БОНДАРЬ. Это если на поезде. А ползком, да под огнем…

ЗЮКИНА. Все равно – скоро. Скоро уже! Победа, а потом амнистия! Обязательно будет! Нам надо выложиться, корешки! Надо такой спектакль зафуячить, чтобы вся эта сволочь в три ручья зарыдала: два из глаз, один из жопы!

ЖУК. Сима!

ЗЮКИНА. Ну, ладно, ладно – из носа! (Проходит по гримерке в лихом приплясе.)

БОНДАРЬ. Чтобы зэк зарыдал, ему много не надо.

ЗЮКИНА. Какой зэк, какой зэк? Я про первый ряд говорю! Чтоб кителя у них от соплей намокли, а у ихних жен чтоб всю штукатурку с морд смыло! Вот какой нужен спектакль! Сделаем – опер нам все устроит. У него даже на самом верху отчим-фуетчим. Старлей, а даже к начлагу дверь ногой открывает! (Фроловой.) Позанимаешься со мной сегодня еще? Есть сгущенка.

ФРОЛОВА. Лучше тушенка.

ЗЮКИНА. Нету. Сгущенку сразу даю.

ФРОЛОВА. Годится.

ЖУК. Весна, а усё под тридцатник держит. За ночь всю еду из тела холодом вынимает…

Пауза.

ШКОЛЬНИКОВ. Во второй своей жизни я должен был воевать. Всем классом пришли в военкомат. Через три дня уже грузились в теплушки. В последний момент меня срочно – в штаб. Перед штабом – «зис» отчима. Спасать прибыли. Так и вышло. Мать руки заламывала, отчим ногами топал, грохотал: что я хочу убить ее… Прямо из штаба меня – в училище. Эшелон ушел без меня. Почти все ребята погибли. Первой же зимой, под Москвой.

СПИВАК. Вы тоже могли погибнуть.

ШКОЛЬНИКОВ. Я не боюсь смерти. Погибнуть за Родину – это большая честь. Хотя, конечно, никогда не представлял себя мертвым. Наверное, этого человек вообще представить не может.

СПИВАК. Может.

ШКОЛЬНИКОВ. Смерть – это несуществование. Как можно это представить?

СПИВАК. Смерть может быть и освобождением.

ШКОЛЬНИКОВ. Извините, Ефим Григорьевич. Вы больше меня знаете о театре, вообще о жизни. Но о смерти я знаю больше вас.

СПИВАК. Вам приходилось участвовать в расстрелах?

ШКОЛЬНИКОВ. Проведение подобных мероприятий входит в наши обязанности.

СПИВАК. Поверьте, я не хотел вас задеть.

ШКОЛЬНИКОВ. Задеть – чем? Это – служба. Она часто трудней, чем на фронте. И важней. Без нашего металла не будет брони, без брони – танков. Я всегда понимал важность и нужность моего дела. Но иногда, и в последнее время все чаще, я будто бы возвращаюсь в мою первую, несбывшуюся жизнь. И спрашиваю себя: это – я?.. (Помолчав, убежденно.) Я смогу сыграть Незнамова. Потому что понимаю его, когда он говорит: «Я ничто, я меньше всякой величины…»

СПИВАК. А когда он говорит: «Я чувствую, что по какой-то покатости, без участия моей воли, я неудержимо влекусь к острогу»? Это – понимаете?.. Вы чем-то взволнованы. Что-то произошло?

ШКОЛЬНИКОВ. Да. И это поразительно. Неожиданно, странным зигзагом судьбы свершилось то, о чем я даже мечтать не мог бы в той своей первой жизни. Это было невозможно, немыслимо, для этого мне не хватило бы везения и таланта. Это просто какой-то не заслуженный мною подарок судьбы.

Из гримерки на сцену возвращаются БОНДАРЬ, ЖУК, ЗЮКИНА и ФРОЛОВА.

ФРОЛОВА. Ефим Григорьевич, на завтра кого вызывать?

СПИВАК. Сейчас скажу. Черт, блокнот в балахоне забыл. (Жуку.) Если вас не затруднит…

Школьников отдает Жуку ключ от чулана. Жук уходит.

СПИВАК. Так в чем же этот подарок судьбы?

ШКОЛЬНИКОВ. Лариса Юрьевна, могу я попросить вас пройти со мной маленький отрывок – где Кручинина дает Незнамову деньги на пальто для Шмаги?

ФРОЛОВА. «Деньги, сколько нужно, я заплачу». Этот?

ШКОЛЬНИКОВ. Да.

ЗЮКИНА. Изменщик, изменщик!

ФРОЛОВА. «Деньги, сколько нужно, я заплачу. Вы потрудитесь?»

ШКОЛЬНИКОВ. «Да здесь и труда никакого нет».

ФРОЛОВА. «До свиданья».

ШКОЛЬНИКОВ «(помолчав). Позвольте мне у вас руку поцеловать!»

ФРОЛОВА. «Ах, извольте, извольте…»

ШКОЛЬНИКОВ (берет руку Фроловой, Спиваку). Вот в чем этот странный подарок судьбы… Здесь, на этой сцене, я, безродный любитель, волей случая работаю с вами, с одним из лучших режиссеров страны, и с самой поразительной актрисой предвоенной Москвы – с ни с кем не сравнимой Ларисой Юрьевной Рейн!

В панике, в животном смертельном ужасе Фролова вырывает руку и забивается в самый дальний угол сцены.

ФРОЛОВА. Нет! Нет! Не знаю никакой Рейн! Я Фролова! Фролова! Фролова!

ШКОЛЬНИКОВ. Эта ваша фамилия по мужу. А девичья – Рейн. Под ней вы и играли на сцене.

ФРОЛОВА. Не знаю никакой Рейн! Нет никакой Рейн! Я Фролова» Зэка Фролова, двадцать четвертая бригада, ЧСИР, пять лет!

ШКОЛЬНИКОВ. Прошу вас, Лариса Юрьевна, успокойтесь!

ЗЮКИНА (Школьникову). Вы говорили, ей не было тридцати. Сейчас, значит, не больше тридцати пяти?

ФРОЛОВА. Да! Да! Ей тридцать пять лет! Тридцать пять! Тридцать пять! А мне сто! Посмотрите же на меня! Посмотрите на меня: я старуха! Старая падаль! Старая падаль! Старая падаль!

ШКОЛЬНИКОВ. Вам тридцать пять лет. И никогда больше не будет. У таких актрис, как вы, нет возраста.

ФРОЛОВА. Боже милостивый! Боже милосердный! Да за что же мне это проклятье?! Почему Ты не оставишь меня в безвестности даже в этом аду?!.

ЗЮКИНА. Вон оно что. Рейн. Лариса Рейн. Ни фуя себе фуя!.. (Отводит Конвойного в сторону.) Тушенка, говоришь, есть?

КОНВОЙНЫЙ. Ну. Сколько?

ЗЮКИНА. Три.

КОНВОЙНЫЙ. Да у тебя она что – золотая?! Одну!

ЗЮКИНА. За одну на зоне ищи. Две.

КОНВОЙНЫЙ. Когда?

ЗЮКИНА. Сговоримся…

ШКОЛЬНИКОВ. Успокойтесь, Лариса Юрьевна, все будет хорошо. Все будет очень хорошо! Это же замечательно, что вы с нами! Да принесите же, черт возьми, воды!

Зюкина выходит в гримерку, наливает в кружку воду, подает Школьникову.

ШКОЛЬНИКОВ. Пейте, Лариса Юрьевна.

КОНВОЙНЫЙ (Бондарю). Слышь, артист… а эта вот постановка, что вы разучиваете, она про чего?

БОНДАРЬ. Как тебе сказать… Молодой человек обманул девицу благородного происхождения и женился на другой…

КОНВОЙНЫЙ. Такое в жизни бывает.

БОНДАРЬ. И сказал ей, что ее ребенок умер.

КОНВОЙНЫЙ. А он не умер?

БОНДАРЬ. А он не умер.

КОНВОЙНЫЙ. Нагнул, значит? Вот сучий потрох!

БОНДАРЬ. Она стала знаменитой актрисой, через семнадцать лет приехала в родной город и узнала, что сын жив. Они встретились… Вот, собственно, и весь сюжет комедии Островского «Без вины виноватые».

КОНВОЙНЫЙ (подумав). Жалостливая история. Народ это любит.

ШКОЛЬНИКОВ. Ну, успокоились?.. Все в порядке?..

На сцене появляется ЖУК. Он в растерянности вертит перед глазами ключ, изумленно хлопает себя по бокам.

СПИВАК. Что с вами, Николай Тихонович?

ЖУК. Там… это… Костюмы стырили! А замок целый!

СПИВАК. Как – стырили?!. Все?

ЖУК. Все.

Пауза.

БОНДАРЬ (Конвойному). А это вот у нас на театре называется знаешь как?

КОНВОЙНЫЙ. Это и у нас так же называется: амбец!

БОНДАРЬ. Нет, любезный: антракт!..