Читать книгу Восходящие потоки - Вионор Меретуков - Страница 6

Как-то, после хорошего ужина и бутылочки рейнского, прогуливаясь по набережной Клопайнерзее, Карл, к тому моменту полностью утративший, как мне тогда показалось, чувство реальности, вдруг выпалил:

«Я скоро умру».

Сказал и остановился. И надолго замолчал. Мало того, он еще и не шевелился, стоял как истукан.

Я с невозмутимым видом стоял рядом и ждал, когда же он сдвинется с места и как-то объяснит, что означают сии страшные слова.

«Ты знаешь, я не пессимист…», – продолжил Карл.

Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. «Не пессимист»! Вот уж не сказал бы!

«Я не пессимист, – повторил он и вздохнул. – Но вот уже несколько лет я живу в постоянном страхе подохнуть. А это даже самого выносливого и отчаянного оптимиста вмиг превращает в распоследнего пессимиста. Я могу отбросить копыта в любой момент. Так сказал мой лечащий врач. Я проверил потом у других эскулапов: не врал, сволочь. Поэтому мне все эти деньги, развлечения, путешествия и бабье почти до лампочки… словом, страх отравляет мне жизнь, все мне не в радость… Казалось бы, веселись, а где-то в глубине сознания запрятан ужас… Причем, должен признаться, что я его не прятал, этот ужас. Он как-то сам постепенно запрятался… Наверно, потому, что болезнь невидима: чувствую я себя превосходно, все жизненно важные органы функционирует как надо… Но по временам все эти страхи оживают, и тогда я усилием воли или с помощью иных средств стараюсь запрятать страх как можно глубже. Поэтому я и мечусь, как последняя сука, места себе не нахожу… бегу все время куда-то. Мне надо бежать, чтобы мысли о смерти не захватили меня целиком… Правда, врачи сказали, что, хотя я и могу помереть в любой момент, но могу и задержаться на этом свете на много лет и прожить еще черт знает сколько, может, даже переживу этих сраных врачей и дотяну до Страшного Суда. Эскулапы говорят, что таковы особенности моей болезни, и ни одно светило не сможет определить, когда я загнусь. Что за страна! Никто ни черта не знает! Но, брат, страшно, ох, как страшно! И все-таки хорошо, что у меня вдруг появились деньги, не знаю, что бы я делал без них…»

В ответ я сказал, что он слишком серьезно относится к жизни.

«Дурень, я не к жизни отношусь серьезно, – рассердился он. – Я к смерти отношусь серьезно!»

Тогда я сказал Карлу, что врачам верить нельзя. И осмотрел Карла с головы до ног.

«Тем более что явных признаков увядания не вижу».

«А неявных?»

«Из неявных могу назвать седину в бороде и беса в ребре…»

Карл ухмыльнулся.

«Ты что-то путаешь. Седина в бороду и бес в ребро – это, братец, не суть признаки увядания. Напротив, это свидетельство приближающейся второй молодости».

Я быстро ответил:

«Я знаю, что это такое – твоя вторая молодость. Вторая молодость – это твое будущее. А твое будущее – это трагическое изменение организма со всеми атрибутами старости: болью в суставах, вышедшим из строя детородным органом и размягчением мозгов. И она, твоя вторая молодость, надвигается неотвратимо, как фатум. Я ее уже вижу, вот она, сокрушая все на своем пути, наползает на тебя, гремя полыми костями и бормоча проклятия в адрес бездарно прожитой жизни».

«Ты, наверно, думал меня напугать, а вместо этого нарисовал до чрезвычайности оптимистичную картину. Конечно, в размягчении мозгов и боли в суставах хорошего мало, но вот что касается недееспособного детородного органа, то это как раз то, что мне сейчас нужно. Знал бы ты, как он меня отвлекает от работы, этот детородный орган! Только настроишься на работу, как рядом возникаешь некое эфирное создание с призывным взглядом, и все благие намерения летят к черту…»

Кстати, к вопросу о смерти…

Как-то одним чистым сентябрьским утром Карл затащил меня на Ваганьковское кладбище. Карл всегда был чутким другом, этого у него не отнять, и он из каких-то отдельных моих высказываний сделал вывод, что у меня с душой творится что-то неладное, и решил помочь мне справиться с унынием.

И действительно, я переживал нелегкий период. Все у меня разладилось. Я стал плохо спать, а если спал, «такое, мама, снилось!»

Я давно нигде не бывал, словом, это было время апатии и мизантропии. И, как это случается с рефлектирующими людьми, я был очень недоволен собой. У меня не было планов на будущее. Я не знал, что буду делать завтра и послезавтра. Да что там, я не знал, что буду делать через час.

Единственно, что мне удавалось делать более или менее плодотворно, это писать книгу жизни. Да и та была пока лишь в голове.

Я не мог писать больше того, что предлагали мне жизнь и мое таинственное «я», в котором мне очень хотелось разобраться. С некоторых пор я уверовал в то, что книги и жизнь очень похожи. Человеку не дано прозревать свой завтрашний день. Этим искусством не владеют даже сумасшедшие.

С книгами, настоящими книгами, та же история. Если ты пишешь настоящую книгу, то ты не знаешь, что случится с твоими героями на следующей странице. И это происходит не потому, что ты забыл составить планчик сочинения, а потому, что ты пытаешься написать правду, подбрасываемую тебе по столовой ложке из иных сфер.

Уверен, так писали великие. План – это для графоманов, ворующих объедки со столов гениев.

Достаточно вспомнить Льва Толстого, который однажды решил следовать плану и уже начал писать роман о декабристах, а в результате заехал совсем в другую сторону, родив «Войну и мир».

Итак, неким свежим ранним утром мы с Карлом оказались на кладбище.

– Я знаю, что тебе надо. Вид могил, – сказал он и положил мне руку на плечо, – настроит тебя на мысли о возвышенном, вечном и отвлечет от мирского, то есть от низменного. – Карл прикрыл глаза, став похожим на доброго крокодила. – А это как раз то, в чем нуждается каждый придурок, который стал слишком много копаться в себе.

Я знал, что прогулки по кладбищенским аллеям всегда бодрили Карла и придавали ему оптимизма.

– Погуляем, – говорил он приподнятым тоном, – здесь тенисто и, слава Богу, народу мало. Знал бы ты, как мне надоели люди! Я имею в виду живых. Толку от них, как от козла молока. Одно радует, что среди них подаются женщины. Если бы не это… Я не человеконенавистник, избави Боже, но… все-таки было бы лучше, если бы народу было поменьше. Людей развелось до черта… Только под ногами путаются. Чем мне нравятся мертвые, так это тем, что они, в отличие от живых, не лезут ко мне с советами и никогда не мешают продуктивно размышлять о бессмертии.

Мы бродили по обширному кладбищу, изредка бросая взгляды на надписи, выбитые на мраморе и граните. Попадались презабавные.

– Взгляни! – я указал Карлу на скромный серый камень с веселенькой искрой. Надпись на нем гласила:

«Мертвых в землю, живых – за стол! Савва Варнавович Преферансов-Мертваго 1800–1882»

– Кем был этот шутник с жизнерадостной фамилией? Попом расстригой, пропившим серебряные ризы и золотые стихаря? Конным заводчиком, истратившим состояние на шампанское и цыганок, всяких там Глаш и Катек с сумасшедшими черными глазами? Мне хочется думать, что умер он во время шумного застолья, это единственно достойная смерть для субъекта с такой необычной фамилией… Какой симпатичный покойничек! – проворковал Карл.

– Согласен, очень симпатичный, – я уже чувствовал, как по телу разливается приятное тепло. Посещение кладбища начало оказывать на меня благотворное воздействие: похоже, Карл был прав.

– Да и этот совсем не плох, – я подвел Карла к следующей могиле.

Мы увидели эпитафию.

«Память о тебе бессмертна! Балдан Калганович Изотопов, купец первой гильдии 1819–1895»

– Еще одно доказательство того, что смерть может быть пошлее жизни… – цинично заметил Карл. – Интересно, чем это он был так славен, этот незабвенный Балдан Калганович? Может, тем, что в один присест мог выпить два литра водки и высадить целый котел ухи из белорыбицы? Или тем, что субсидировал строительство первой в Москве общественной уборной? Черт бы побрал всех этих мертвяков и тех, кто закопал их под булыганами с такими идиотскими призывами к вечности! А вот еще одна замечательная эпитафия, ты только посмотри! Что они все сговорились, что ли?

Мы приблизились к могиле, обнесенной ржавой покосившейся оградой.

Придав голосу благоговения, я прочитал:

«Ты был велик соответственно имени своему! Капитон Капитонович Шляпенжоха 1700–1902»

– Вот это я понимаю! 202 года! Непостижимо! – поразился Карл. – Прямо-таки библейский возраст, если только кладбищенский каменотес не был вдребезги пьян, когда долбил эти циферки… О, незабвенный и великий Капитон Капитонович! Интересно, кем он был, этот Шляпенжоха? Башмачником? Или разносил по домам толстовские брошюры о нравственности? Или под покровом ночи колуном кроил черепа прохожим? Похоже, мы с тобой угодили в заповедник гоголевских персонажей.

Следующая эпитафия была прочитана Карлом медленно и торжественно:

«Лучше мне умереть, нежели жить! Ираида Уродова-Чернозубова. Ушла из жизни 1 января 1887 года»

– Сколько глубокого, поистине философского смысла и вселенской тоски в этих пронзительных словах! Действительно, лучше умереть, чем жить под такой фамилией… И такие тетки вертят нами! Господи, а ведь, наверно, был какой-то ясноглазый поручик, милый воспитанный мальчик, который сходил с ума по этой Ираиде Уродовой! Когда же мы научимся вертеть женщинами, как они вертят нами?

– Когда сами будем действовать их же методами. Надо самому прикинуться женщиной, и тогда…

У одной могилы Карл остановился надолго. Я стал рядом. Мы принялись с интересом разглядывать осевшую на одну сторону гранитную глыбу антрацитового цвета.

– «Карл Бухман», – прочитал Карл проникновенно. – Видишь, как, оказывается, много было Карлов на свете… И все, все умерли! Какие утраты, какие утраты… Остался один, но зато какой!.. Ах, как я одинок в этом океане мертвых Карлов… Посмотри, – сказал мой друг, и глаза его подернулись влагой, – мой тезка Карл Бухман родился в одна тысяча восемьсот девяностом году… Помнится, что-то связано с этим годом…

Я напрягся и неуверенно произнес:

– Кажется, год рождения Пастернака…

– Да-да, ты прав, Пастернака. А также – Фанни Каплан. Год тысяча восемьсот девяностый! – сказал Карл с воодушевлением. – Год рождения самой невезучей женщины двадцатого столетия. Находиться в метре от Ильича и так бездарно промазать…

А могла ведь грохнуть политического авантюриста в самом начале его варварского эксперимента. Знаешь, почему она промахнулась? Фанни забыла, какой глаз надо было прищуривать. И прищурила совсем не тот.

Ах, если бы она прищурила тот, какой надо! Впрочем, если бы она и превратила грудь вождя мирового пролетариата в дуршлаг, это вряд ли бы что-нибудь изменило.

Ведь из-за его плеча уже высовывались рыжие усы следующего вождя: будущего вождя всех времен и народов. А тот многому научился у своего предтечи. Да-а… – протянул Карл и повторил: – Тысяча восемьсот девяностый год… Давненько, однако… Посмотри, – воскликнул Карл изумленно, – что за чертовщина! Год смерти этого Бухмана почему-то не обозначен. Вернее, на его месте зияет дыра.

Словно в надгробие угодил шестидюймовый снаряд. Мы никогда не узнаем, умер ли этот славный человек. Что наводит на некие мысли. Например, на мысль о том, что этот хмырь еще жив и по сей день, как Агасфер, шляется по городам и весям необъятной матушки-земли.

А если и умер, то умер он, сердяга, стоя в очереди за отборной сельдью по цене рубль тридцать четыре за килограмм еще в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году от рождества Христова в магазине «Рыба», улица Арбат, бывший дом потомственного гражданина Саввы Силыча Куроедова…

Умер он, стало быть, на Арбате, а похоронен где-нибудь в другом месте. И могила с красивым камнем ждет, не дождется, когда припожалует законный владелец. А у него и в мыслях этого нет… Ты думаешь, я говорю глупости? Посмотрим, посмотрим… Ах, как же здесь славно! – воскликнул Карл и, глубоко вздохнув, развел руки в стороны. – Век бы отсюда не уходил. Может, поселиться здесь?

Ты посмотри, сколько здесь зелени! А воздух, воздух-то какой! Как упоительно пахнет увядшими черными розами и влажной землей, вобравшей в себя ароматы наших истлевших предшественников! Кстати, ты не хотел бы жить на кладбище? В непосредственной близости от места твоего грядущего захоронения?

А что, это ведь так удобно: и в нравственном, и в философском, и в прикладном смысле. Устроился бы сторожем, стучал бы по ночам колотушкой, распугивал грабителей. А днем бы писал свой дурацкий роман да мастерил себе впрок домовину, пел грустные народные песни и носил пожитки в кабак… – Карл замолчал и заботливо оглядел меня с ног до головы.

Я пробурчал, что пока предпочитаю жить подальше от могильных плит и деревянных крестов.

Карл увлек меня по старой аллее вглубь кладбища. Он шел энергичным «стрелковым» шагом, почти бежал. Мне показалось, что Карлу не терпится предъявить мне что-то в качестве свидетельства целесообразности проживания рядом с покойниками.

Наконец он остановился у черного обелиска чудовищных размеров. Я запрокинул голову. Вспомнился знаменитый роман Ремарка.

Обелиск был настолько велик, что, казалось, он должен был стоять не здесь, среди могилок со скромными надгробьями, а где-нибудь в Гималаях, господствуя над миром и грозно напоминая всем о краткости и зыбкости жизни.

– Как видишь, я не оригинален, – услышал я голос Карла. Он глазами показал на эпитафию.

Я вгляделся в золотые буквы. Это было ехидное обращение к постоянно обновляющимся рядам праздношатающихся потомков.

– прочитал я с выражением.

Ну, да, Карл прав: хотя и остроумно, но, увы, не оригинально, старо, использовано давно и многажды.

Ниже были выбиты имя, отчество и фамилия владельца могилы. Я прочитал, и холодок пробежал у меня по спине.

Карл Вильгельмович Шмидт 27. 7. 1969 –

Год смерти, к сожалению, отсутствовал. Я указал на это Карлу. Не скрыв сожаления.

Карл не обиделся.

– Вот ты смеешься, – сказал он, – а это лишь предусмотрительность и правильное, глубоко продуманное размещение активов. Ты знаешь, сколько стоит место на приличном московском кладбище? А сколько оно будет стоить, когда я сыграю в ящик? Ведь все так дорожает… – и Карл покачал головой.

– Все, что ты сказал, ложь от первого до последнего слова. Я знаю, почему ты велел каменотесу выбить эту ущербную надпись, где нет самого главного: даты смерти. Таким хитрым маневром ты надеешься уклониться от встречи с неизбежностью. Я прав?

Карл ухмыльнулся и в знак согласия наклонил голову.