Читать книгу Ищейка - Вирджиния Бокер - Страница 9

Конечно, я могла бы его убить: у Блэквелла нет правила, запрещающего убивать шутов. Особенно если он не настоящий шут, а шпион реформистов. Могу это сделать прямо здесь. Прямо сейчас.

Но Джордж будет отбиваться. Он позовет на помощь, и непонятно, кто откликнется. Несомненно, колдуны. Реформисты, ага. Шпионы, ведьмы, знахари, и один бог знает, кто живет в этом доме. Не важно даже кто, а важно, что их куда больше, чем меня. У бедной ищейки не хватит сил драться со всеми сразу, а потом еще добраться до Апминстера – в таком виде, как сейчас. У меня нет одежды, нет плаща, нет оружия. Даже ботинок нет. Одно дело – сбежать при таком раскладе. И совсем другое – драться.

Все, что я пока могу, – наблюдать и ждать. Изучать обстановку, оглядываться – что там за спиной? Ждать, пока вернутся силы, ждать, пока представится возможность. А она рано или поздно таки представится.

Остановившись на этом плане, я залезаю под теплые одеяла и через несколько секунд засыпаю.

Когда просыпаюсь в следующий раз, уже белый день. Джордж стоит перед камином, подталкивая полено носком ботинка. Он полностью одет, на нем зеленые штаны, рубашка в красно-белую полоску и какой-то жилет.

– Добрый день, – говорит он, не оборачиваясь.

Я закатываю глаза:

– И когда же я от тебя избавлюсь?

– Что за приветствие лучшему другу?

Он оборачивается, ухмыляясь. Спереди его жилет богато расшит красным, зеленым и синим, и к нему приколота золотая брошь, из которой торчит огромное красное перо.

– Расфуфырен, как рождественская елка, тебе это известно?

– Это ты еще моей шляпы не видела, – отвечает он. – А теперь вставай. Я проголодался, и мне уже надоело тебя ждать.

– Который час?

Джордж с надеждой нюхает воздух:

– Пахнет ужином. Есть хочешь?

– Да вроде нет.

Как ни странно, не настолько я голодна, насколько должна была бы, учитывая, что не ела уже… даже понятия не имею, сколько времени. Он кивает:

– Джон в твое лекарство, вливания там и прочее, добавил чего-то, чтобы ты не испытывала чувство голода. Так что ты должна быть еще сыта после завтрака.

Я чувствую, как мои глаза распахиваются широко-широко.

– Завтрака? Он утром приходил?

– Ага, он же говорил, что придет. Помнишь?

– Как он говорил – помню. Не помню, как приходил. – Я морщу лоб. – Как это у вас получается – приходить и заставлять меня что-то пить так, чтобы я не знала? Или не помнила? Так нечестно.

Джордж печально смотрит на меня:

– Может быть. Но когда ты сюда попала, мы думали, что ты умерла. И вид у тебя был соответствующий, и была ты к этому чертовски близко. Джон все время сидел рядом и не давал тебе умереть. Почти трое суток не спал.

Трое суток? У меня под ложечкой неприятное чувство – смесь благодарности, вины и еще чего-то, для чего у меня нет подходящего слова. И я не знаю, что сказать.

– В общем, когда он уже вконец вымотался, я его сменил, – продолжает Джордж. – Он хотел, чтобы с тобой кто-то был – на случай рецидива.

– Это все равно не объясняет, почему я ничего не помню.

– А! – У Джорджа губы чуть искривляются в улыбке. – Как я сказал, вид у тебя был аховый, когда тебя принесли, так что Джон сварил что-то такое, взял тебя за плечи и попытался тебя этим напоить. Как только чашка коснулась твоих губ, ты тут же превратилась в сумасшедшую.

– Правда?

– Ага. Стала биться, вопить, ругаться. У тебя лексикон настоящего пирата, ты это знаешь? Совершенно не подобающий приличной девушке.

Самыми неподходящими для приличной девушки словами я ему сообщаю, что ему следует сделать со своим мнением. Он тихо смеется.

– Бедняга Джон. Ты лягнула его в живот, облив собственным его лекарством, а потом двинула по голове чашкой. Он сварил еще, но на сей раз добавил туда что-то успокоительное. – Джордж скалится. – Отрубило тебя слегка, но помогло.

– Да не может того быть!

– Еще как может. Как только ты это выпила, тут же ругательница Лиззи исчезла, осталась воспитанная девушка, сплошь улыбки да сахарок. Мы решили, что с такой тобой работать легче, поэтому и продолжали тебе это давать. Ты знаешь, что разговариваешь во сне?

– Нет, – отвечаю я в ужасе.

Он кивает:

– Я был рядом с тобой каждую ночь и вдоволь наслушался. Служаночка, легко теряющая голову. Хотела сбежать с каким-то парнем. Калеб, да?

– Глупости, – отвечаю я быстро. – Это так, книжек романтических начиталась.

Джордж усмехается:

– Нужны ли рыцари в белых доспехах, если у тебя есть Ка-а-алеб?

Именно так, нараспев.

– Это совсем другое, – говорю я, чувствуя, как жар опять заливает щеки. – Мы просто друзья…

Я замолкаю. Если Джордж даст себе труд порасспрашивать там и сям, то легко узнает, кто такой Калеб. А тогда, поняв, что у меня в друзьях ищейка, он быстро сообразит, кто я сама. Соврать, сказать, что я его не знаю, не могу – раз уж я говорила о нем во сне. Единственное, что следует сделать, – это отдалиться от него как можно дальше.

– Но я его уже много лет не видела. Мы выросли вместе, вместе работали на кухне. Мне нравилось, ему нет. Так что в конечном итоге каждый пошел своей дорогой. – Это на самом деле почти что правда. – Иногда мне его недостает. Ты же сам сказал: похоже, что мне не помешал бы друг.

И это тоже от правды недалеко.

Джордж подходит, садится рядом со мной.

– Прости, – говорит он. – Не надо было мне такого говорить. Но ты не переживай, найдешь здесь множество друзей. Такая очаровательная девушка – кто устоит?

– Если ты не соврал, то я лягнула Джона и обложила всех, кто был в комнате. Не слишком-то очаровательно, а?

– Да ну! – Он смеется. – И ведь главное – как обложила. Забавно было услышать соленое словцо от девушки столько сладкой – с виду.

У меня чуть дергаются углы губ. Джордж поднимает меня на ноги.

– Давай-ка шевелись. Одевайся, чтобы мы уже наконец могли нормально поесть. Одежда в гардеробе. А увидишь Джона, не забудь перед ним извиниться. Он от того пинка через всю комнату перелетел.

И Джордж выходит, закрывая за собой дверь.

Я подхожу к шкафу, растворяю дверцу. Внутри пусто, если не считать аккуратно сложенной стопкой одежды. Светло-зеленая туника, светло-коричневые штаны в обтяжку. Широкий коричневый пояс и пара грубых коричневых башмаков, на размер больше, чем нужно. Заколка для волос. Бронзовая, тонкой работы, на одном конце блестящие зеленые самоцветы, другой – заточенное смертоносное острие. Сворачиваю волосы в узел и втыкаю заколку. Отхожу и смотрю на себя в зеркало, встроенное изнутри в дверь шкафа.

И то, что я вижу, мне совсем не нравится.

Повсюду следы болезни. На коже, такой бледной, что видна сетка голубоватых вен. В глазах, будто выцветших слегка, когда-то ярких, а теперь бледных, водянисто-голубых. В теле, настолько отощавшем, что в глубоком вырезе ребра видны. И даже волосы будто изменились: слабые, устало-белокурые.

Ни намека на силу, над которой я так долго и тяжело работала. Ни намека на обучение, через которое я прошла. Ни малейших свидетельств того, что когда-то я числилась одной из лучших ищеек во всей Энглии. Вид хрупкий. Болезненный. Если сейчас я выгляжу лучше, чем когда меня сюда принесли, то ясно, почему все решили, будто я при смерти. И снова я думаю об этом знахаре, и снова ощущаю укол благодарности, вины и того чувства, которое не поддавалось определению, а теперь я поняла: это сомнение. Джон применил ко мне магию, чтобы вылечить. Иначе я лежала бы сейчас в кровати окостеневшая и синяя – как та старуха в тюремной камере. Магия – зло, и я это знаю. Блэквелл не уставал вбивать это нам в головы снова и снова. Я два года провела, сражаясь с нею, и семь лет – отходя после нее. И сейчас еще не отошла. Но если бы Калеб вытащил меня из Флита, если бы увидел, как я больна, сделал ли бы он все, что необходимо было сделать – даже если понадобилось бы применить магию, – чтобы сохранить мне жизнь? Или просто дал бы умереть?

Я сильнее, чем нужно, захлопываю дверцу шкафа и выхожу к Джорджу в коридор. Тут я соображаю, что не знаю, сколько времени здесь провела.

– Недели две примерно, – говорит Джордж по дороге к лестнице.

Две недели. Конечно, Калебу известно, что я сбежала. Рад ли он? Встревожен? Понятия не имею, почему он не вернулся за мной, но что-то ведь наверняка произошло. Мне впервые приходит мысль, что он мог подвергнуться опасности. Что, если Блэквелл решил, будто он замешан в моем бегстве? Что, если его арестовали? И сейчас пытают?

Мысль эта так меня оглушает, что я натыкаюсь на стену, задевая тяжелую картину в золотой раме.

– Осторожнее! – говорит Джордж, протягивая руку, чтобы поправить покосившуюся картину. – Не ушиблась?

– Все нормально. Должно быть, просто нервничаю. Понимаешь?

Слова вылетают изо рта совершенно неосознанно, но я понимаю, что они правдивы. Действительно нервничаю. Видеть всех этих людей, ужинать с ними. Колдун, который спас меня, парень, который меня вылечил, девушка, которая меня вымыла, шут, который со мной подружился. Я у каждого из них в долгу, и все же они мои враги. Они так добры ко мне, и все же я готовлюсь их убить. Это так путает мысли, что под ложечкой собрался тугой тяжелый ком.

– Понимаю. – Он поворачивается ко мне с сочувственной улыбкой. – Если станет совсем невмочь, просто извинись и уйди. Скажешь, что плохо себя чувствуешь. Все тебя поймут.

– Все будет в порядке.

Джордж пристально смотрит на меня.

– Оглядись вокруг, – говорит он, разводя руками. – Я знаю, ты привыкла к королевскому дворцу, но тут тоже отличный дом. Возьмем, к примеру, вот эту дорожку. – Он указывает на дорожку, идущую по всей длине коридора. Красивая, сплетена из темно-синей, желтой и зеленой материи. – Ее смастерила слепая женщина, у которой нет руки. Не правда ли поразительно? Это случилось больше пятисот лет назад. Конечно, у нее много времени ушло на работу…

– Правда?

– О да, – отвечает он торжественно. – Видишь ли, когда вкладываешь деньги в изящные предметы домашнего обихода, главное – найти ремесленника с наибольшим числом физических недостатков. Тогда можно набивать цену до бесконечности.

Я закатываю глаза, но он идет вперед, даже не взглянув на меня.

– Видишь портрет? – Он указывает на картину, которую я чуть не сшибла, – женщина с мрачной физиономией. – Написан карликом. Приходилось целыми часами стоять на стремянке, чтобы доставать до мольберта. Картины, написанные карликами, стоят втрое против картин, написанных людьми обычного размера.

Я чувствую, как мои губы начинают невольно расползаться в улыбке.

– А эти вот, – Джордж указывает на медные подсвечники, закрепленные на стенных панелях темного дерева, каждый в форме цветка ириса, – ковал кузнец, у которого ни рук, ни ног, одно туловище. Можешь себе представить? Он все это выковал лишь зубами и языком. Исключительные вещи! Попробуй-ка такое оценить.

Я смеюсь – не могу удержаться. Джордж кладет ладонь мне на руку и ведет по коридору. Где-то в середине его рассказа о глухом мастере, вырезающем лютни, я замечаю, что мы уже спустились, стоим посередине огромной прихожей. Прямо передо мной – деревянные двустворчатые двери, по краям их большие окна со средником, и в каждое инкрустирована эмблема из цветного стекла: солнце, обрамленное квадратом, затем треугольник, затем еще круг, который на самом деле – змея, глотающая собственный хвост. Эмблема реформистов.

На самом деле это алхимический глиф: набор символов, у каждого из которых свое значение. Солнце – свет, просвещение, заря новой жизни. Квадрат – физический мир. Треугольник – символ огня, катализатора перемен. Змея же – Уроборос – означает единство.

Объединенные в одно целое, эти символы порождают новый – символ сотворения философского камня, субстанции, превращающей обычные металлы в золото. Этого не реформисты пытаются достигнуть, а алхимики, но конечная цель одна и та же: перемена. Они хотят добиться в Энглии перемен: в политике, в умонастроении, в точке зрения на магию.

Это очень похоже на идею о превращении металлов в золото. Главным образом – своей невозможностью.

– Он лютни не слышит, так что ты ни в жизнь не догадаешься, как он ее настраивает, – продолжает Джордж. – Берет за гриф и вставляет его себе в… в чем дело?

Я смотрю поверх его плеча и вижу, что они уже сидят за огромным обеденным столом. Не различаю, кто именно, не могу понять, сколько их. Едва-едва осознаю их присутствие. Потому что то, что здесь происходит, в этой комнате, эта магия… нет.

Делаю шаг назад, еще один. Сердце набирает скорость, живот стягивает судорога – как перед охотой. Только здесь охоты не будет – если я себя не выдам. Я даже сбежать не могу, хотя и очень хочется. Хочется куда-нибудь подальше, подальше отсюда.

Там, где должен быть потолок, нет ничего. Широкий кусок неба, и вся Вселенная клубится надо мной в темноте.