Читать книгу Персонажи (сборник) - Вирджиния Холидей - Страница 8

Татьяна Григорьевна протянула номерок гардеробщице и буркнула себе под нос: «Вот, возьмите!» Грузная кособокая женщина выхватила жестяной кружок с номером и, медленно переваливаясь с ноги на ногу, побрела между рядами шуб и пальто, пока не пропала в этой одежной тайге.

– Сплю я или не сплю. Ведь так не должно быть на свете, чтобы раз и все!

И сама себе ответила:

– С другими же бывает, чем я лучше? Но вот она я: руки, ноги, голова работает.

В этот момент Татьяна Григорьевна обратила внимание на свои руки. Одна была протянута вперед, словно номерок все еще лежит на ладошке, а вторая чуть приподнята над шерстяной юбкой, ладонь развернута, как на «Сотворении Адама» Микеланджело, словно вопрошает и тут же отвечает: «А вот так, матушка!» Обе руки были белые, как будто их кто-то припудрил, отошел, посмотрел и для верности припудрил еще раз. Эта матовость отличала их от камня, от мрамора, если угодно. Татьяна Григорьевна ужаснулась и отпрянула, но руки последовали за ней и вяло опустились, не найдя себе места в таком положении. Они проникли в карманы клетчатой шерстяной широкой юбки и там бы и оставались, если бы не были вынуждены принять пальто. Холодными пальцами были застегнуты по очереди все пуговицы, потом все еще стройная талия в кашемире была перевязана кушаком и сильно затянута. Бедра вздыбились, подол накренился больше, чем обычно, тело взвыло, но импульс направился совсем в другое место, видимо, хозяйка этого тела, не соответствующего паспортному возрасту, ничего не почувствовала и, повесив белую сумку на плечо, растерянно вышла из медицинского центра.

Обычно улицы полны важного смысла, они существуют и кричат о своей реальности неоновым светом витрин, яркими и пухлыми фонарями, опрыскивающими светом пространство под собой, мелькающими в поворотах фарами темных автомобилей, психоделическими дорожными знаками, рапсодией народных матерных напевов от ее, улицы, прихожан.

Татьяна Григорьевна вышла на улицу как будто в тепло, хотя был морозец. Вечер накрыл медным тазом все пространство слева и справа, впереди была проезжая часть, и она светилась. И Татьяне Григорьевне так захотелось ступить в этот свет и забыть последние часы, так невыносимо вдруг стало на душе. Она было уже понеслась, даже полетела вперед, но вой сирены вдали вернул ее на землю. Она как будто упала с высоты, ступни в ботинках уперлись в землю, и пальцы ног сжали ортопедические стельки.

– Нет, так нельзя. Еще можно что-то сделать! Я поеду в Москву к дочке, поеду в Германию, пусть они посмотрят, пусть скажут, пусть дадут мне шанс. Я еще толком не жила. Работала, работала. А дочь как без меня, а Степашка – кто им поможет достроить дом? Муж ее непутевый?! Да не боже мой. А Степашка, светик мой ясный, ему всего ничего, я тоже имею право все это увидеть! Как растет мой внук, как трава будет расти в будущем году, как одуванчики из желтых станут пуховыми, я хочу это увидеть…

Татьяна Григорьевна кричала на всю улицу. Прохожие не останавливались – они привыкли, что из этого медицинского центра иногда выходят пациенты и в таком виде тоже, и быстро проходили мимо.

– Я должен вам с прискорбием сообщить, будьте мужественны, Татьяна Григорьевна.

– Ну говорите, не тяните! С «прискорбием»… слово-то какое подобрали, ну не умирать же я собралась, в самом деле.

– Ну как вам сказать, я не могу вас обнадеживать, просто не имею права.

– Доктор, я сильная, справлюсь, мне нужна чистая правда, без вымысла и преуменьшений. На работе, даже когда НДС нам налоговая отказывается возвращать, а это на минуточку 50 миллионов, не меньше, я ищу решения и нахожу, не сразу, конечно… ой, зачем я это все говорю, волнуюсь.

– НДС – это хорошо, это правильно… Татьяна Григорьевна, у вас серьезная опухоль мозга, по-научному – глиобластома.

– Глаукома, знаю – это с глазами, – растерянно произнесла Татьяна Григорьевна. Новое слово страшным не казалось.

– Я вам назначил МРТ, потому что мы обследовали все внутренние органы и не нашли причину ваших недомоганий, но я и представить себе не мог, что мы обнаружим. У меня это первый случай, когда опухоль такого размера, а мы вас еще не потеряли, ходите, дышите.

– Ну слава богу, значит, есть решения. Не запугивайте меня, говорите, чем лечить.

– Давайте так: скажу все, что знаю, а выбор за вами. Как правило, эту опухоль обнаруживают в результатах томографии, когда она уже непоправимо велика и содержит сотни миллиардов клеток. Это самая агрессивная и самая распространенная из злокачественных опухолей. Современная медицина пока не в состоянии полностью вылечить ее. Ее клетки крайне устойчивы к препаратам химиотерапии…

Татьяна Григорьевна кивнула. В горле что-то застряло, дыхание замерло. Доктор говорил минут пять, и за это время океанские впадины разверзались перед пациенткой, вставали горные хребты и вновь проваливались в никуда, в ушах звучало то бульканье, то голос врача; горькие приливы горячего пота сменялись дрожью, вдруг она услышала свой детский голос: «Раз, два, чехарда» – и так несколько раз. Очнулась Татьяна Григорьевна на больничной кушетке от ватного шарика с нашатырем, сестра набирала в шприц какую-то жидкость. Она начала отчаянно вспоминать, как сюда попала. Вспомнив и осознав, что это не сон, Татьяна Григорьевна застонала. Укола она не почувствовала.

А в сухом остатке все было просто: жить осталось совсем чуть-чуть, даже не просто мало, а мизер, ничто. До весны не дотянуть. Хорошо, если три месяца. Можно биться: искать тех, кто не откажет в операции, химии и прочем. Но и если биться, она уйдет не за три месяца, а за год, продаст квартиру, которую собиралась оставить дочери, и проживет несколько лишних несчастных, очень несчастных месяцев. «Боже, почему ты оставил меня».

Поздним вечером Татьяна Григорьевна сидела на своей крохотной кухне, подливала себе коньяк и отрешенно смотрела в экран телевизора. Она не понимала, идет ли ток-шоу или глупый сериал – просто смотрела в светящееся пятно. Подруг у нее не было, их всегда заменяли коллеги по работе. Школьные друзья остались в далеком маленьком украинском городе, который она давно сменила на большой российский. По привычке она хотела было позвонить дочери, но ей одной-то было невыносимо ощущать себя лицом к лицу с накатившей бедой, а еще чьих-то причитаний она не выдержит, сломается совсем. И потом – она твердо решила, что квартиру оставит дочери и внуку, а дочь, узнав о болезни, может пытаться настаивать на продаже. На это Татьяна Григорьевна пойти никак не могла.

Головную боль она почувствовала еще год назад, тошнота появилась много позже. Но с ее работой, с постоянным недосыпанием (Татьяна Григорьевна даже иногда ночевала на диванчике в своем кабинете), с нервотрепкой, с недовольством начальства и заместителей можно было не только головную боль получить. Вот она и получила. О жизни вообще думать не хотелось, что о ней думать, если ее, увы, уже не будет. Воспоминаниями она не увлекалась: зачем вспоминать о том, что давно прошло. Да, виновата во многом, но что теперь исправить? В церковь надо пойти, помолиться, авось там помогут. Где «там», Татьяна Григорьевна боялась думать – тот мир представлялся приближающимся к ней ураганом, который сметет и не пожалеет, а дальше – какой-то пустыней. Думать об этом было совсем сложно. Коньяк не помогал, стало еще страшнее, две таблетки снотворного и будильник на 7 утра.

В 8 утра Татьяна Григорьевна по привычке вышла из дома и поплелась на работу, но, дойдя до метро, резко передумала, достала почти разряженный телефон и набрала своего зама. Коротко сообщив ему, что сегодня не придет, она решила пойти куда глаза глядят. Она дошла до соседнего парка. Две старушки проковыляли мимо с палками для модной среди тех, кем ей никогда уже не стать, забавы – скандинавской ходьбы. В какой-то момент она обнаружила, что подсматривает за старостью. Раньше она ее боялась, а теперь завидовала ей. Можно же жить в любом возрасте, главное – жить. Какая разница, как ты выглядишь, если в душе ты молод и полон желаний – выбирай на свой вкус.

В далекой молодости ей нравилось, несмотря на запрет родителей, наблюдать за неформалами. Их в ее городке было раз-два и обчелся, но они были, небольшой компанией они собирались у вокзала, милиция их гоняла. Они одевались в черное, у парней были серьги в ушах, а у одного, самого дерзкого, даже татуировки: какой-то гриб-мухомор и буква «А» – то ли он был фанатом «Алисы», то ли обозначил так свою принадлежность к анархистам.

У Татьяны Григорьевны даже уши были не проколоты. Ей очень хотелось носить серьги, но родители в детстве не отвели куда следует, потом не до этого было, да и боли она очень боялась.

– Лысый, бабка к тебе пришла какая-то не в себе.

– Скоро закончу и выйду. А лучше пусть заходит.

Лысым звали здорового мастера татуировки, который в этот момент работал над усовершенствованием своего правого колена шипами и розами. Они спускались с его, Лысого, бедер – пышный букет обвивал его толстые ноги. В местах над костями, как известно, боль чувствуется намного сильнее, поэтому работа шла медленно. Рисовать Лысый так и не научился, сколько ни пытался.

Даже чтобы скопировать примитивную картинку с сердцем или куполами, ему приходилось попыхтеть. Купил рабочую машинку по случаю и сначала «испортил» своей мазней плечо какого-то отморозка, из-за чего чуть не лишился детородного органа, но потом исправил картинку, полностью забив рисунок черной краской. Среди мастеров он начал славиться этой черной мазней-размазней. К старой кликухе, полученной за бритую голову, добавилась еще одна – так он стал Лысым Малевичем.

Завидев Татьяну Григорьевну, Лысый сперва напрягся – первая мысль была, что пришла бабка той малолетки, которая уговорила набить ей черное жирное сердце на груди. Но тут же успокоился: бабка выглядела безобидной и даже слегка растерянной, да и совсем не бабкой показалась ему Татьяна Григорьевна.

– Я бы хотела татуировку себе на плечо. Мне сказали, что вы сможете мне помочь, вы лучший мастер.

– Здрасте, выбрали уже?

– Ой, простите, я не поздоровалась.

– Бывает. Говорю, что замутим? Рисунок покажите.

– Рисунка нет, но я бы хотела что-то красивое, утонченное, женское.

– Сердце могу или рыбу. Вот женщины сами не знают, что хотят. И вообще, вы уверены, что вам это надо? Дед из дома не выкинет? – Лысый заржал над собственной глупой шуткой.

– Вы правы, и, возможно, все это глупость. Я так зашла, спросить, но в голову ничего не приходит.

– Не мое это дело, но на фига вам татушка?

– Знаете, я и сама толком не понимаю, что ответить, просто знаю, что с ней я проживу чуть дольше. Я больна, и жить мне осталось совсем недолго, но мне кажется, что никогда я ничего так не хотела, как сделать то, что хочется сейчас. Ой, я вас запутала и сама запуталась. А все, что я могу теперь себе позволить, – это проколоть уши, надеть серьги, сделать татуировку на плече. Вроде это так мало и так много для меня. Вы мне поможете?

Все это время Лысый смотрел на Татьяну Григорьевну открыв рот.