Читать книгу Мертвые повелевают - Висенте Бласко-Ибаньес - Страница 2

За Пальмой, среди широкихъ весеннихъ полей, Фебреръ началъ раскаиваться въ своемъ образѣ жизни. Цѣлый годъ онъ не выѣзжалъ изъ города, вечера проводилъ въ кофейняхъ Борне, а ночи – въ игорной залѣ казино.

Ни разу ему не пришлось выбраться за Пальму, взглянуть на нѣжно зеленое поле, съ его журчащими каналами; на нѣжно – лазурное небо, съ плавающими въ немъ островками бѣлыхъ клочковъ; на темно – зеленые холмы, съ мельницами, машущими крыльями на ихъ вершинахъ; на крутыя, розовыя горы, замыкающія горизонтъ; на весь пейзажъ, смеющійся, шумный, поразившій древнихъ мореплавателей, которые и назвали Майорку Счастливымъ островомъ!.. Когда, путемъ женитьбы, онъ получитъ состояніе и сможетъ выкупить прекрасное имѣніе Сонъ Фебреръ, онъ будетъ жить тамъ часть года, какъ его предки, будетъ вести сельскую, благотворную жизнь высокаго сеньора, щедраго, уважаемаго.

Лошади бѣжали полною рысью. Экипажъ катился, обгоняя крестьянъ, возвращавшихся изъ города по краю дороги; стройныхъ смуглыхъ женщинъ, съ широкими соломенными шляпами, украшенныхъ спускающимися лентами и букетами лѣсныхъ цвѣтовъ, поверхъ косъ и бѣлыхъ косынокъ; мужчинъ въ полосатомъ тикѣ (такъ называемой майоркской матеріи), въ надвинутыхъ назадъ поярковыхъ шляпахъ – черныхъ или сѣрыхъ ореолахъ вокругь бритыхъ лицъ.

Фебреръ вспоминалъ подробности этой дороги, на которой онъ не бывалъ нѣсколько лѣтъ, – словно чужеземецъ, посѣтившій островъ въ старину и теперь пріѣхавшій снова. Дальше путь развѣтвлялся: одна дорога шла на Вальдемосу, другая – на Сольеръ… Ахъ, Сольеръ!.. Забытое дѣтство вдругъ воскресло въ его памяти. Ежегодно, въ такомъ же экипажѣ, семья Фебреровъ ѣздила въ Сольеръ, гдѣ владѣла стариннымъ домомъ, съ обширнымъ подъѣздомъ, домомъ Луны: надъ воротами красовалось каменное полушаріе съ глазами и носомъ, изображавшее свѣтило ночи.

Это было всегда въ первыхъ числахъ мая. Когда коляска проѣзжала ущелье, самую высокую точку горы, маленькій Фебреръ испускалъ радостные крики, при видѣ развертывавшейся у его ногъ долины Сольера, сада Гесперидъ острова. Вершины горъ, чернѣющія сосновыми лѣсами, усѣянныя бѣлыми домиками, одѣты были тюрбанами паровъ. Внизу, около города и по всей долинѣ вплоть до моря (отсюда его не видно) тянулись апельсинные сады. Весна сыпала на эту счастливую почву каскадъ красокъ и благоуханій. Дикія травы пробивались среди утесовъ, увѣнчанныхъ цвѣтами; стволы деревьевъ были обвиты ползучими растеніями; бѣдныя хижины прятали свою гнетущую нищету подъ пологомъ вьющихся розъ. Co всѣхъ окрестныхъ селеній на сольерскій праздникъ стекались крестьянскія семьи: женщины въ бѣлыхъ косынкахъ, тяжелыхъ мантильяхъ, съ золотыми пуговицами на рукавахъ; мужчины въ нарядныхъ жилетахъ, полотняныхъ плащахъ, поярковыхъ шляпахъ съ цвѣтными лентами. Свистѣла волынка, призывая на балъ; изъ рукъ въ руки переходили стаканы сладкой мѣстной водки и баньяльбуфарскаго вина. To было ликованіе мира послѣ тысячи лѣтъ морскихъ разбоевъ и войнъ съ невѣрными народами средиземнаго моря, радостное воспоминаніе о побѣдѣ, одержанной сольерскими крестьянами надъ флотомъ турецкихъ корсаровъ въ XVI вѣкѣ.

Въ гавани моряки, переодѣтые мусульманами и воинами – христіанами, стрѣляя изъ штуцеровъ, размахивая шпагами, представляли морскую битву на своихъ утлыхъ лодкахъ или же преслѣдовали другъ друга по береговымъ дорогамъ. Въ церкви торжественно праздновали память чудесной побѣды, и Хаиме, сидя рядомъ съ матерью на почетномъ мѣстѣ, съ волненіемъ слушалъ проповѣдника, такъ, какъ читалъ интересный фельетонъ въ библіотекѣ своего дѣдушки, во второмъ этажѣ пальмскаго дома.

Населеніе, вмѣстѣ съ жителями Аларб и Буньолы вооружилось, узнавъ черезъ одно ибисское судно, что двадцать два турецкихъ гальота съ нѣсколькими галерами шли на Сольеръ, самое богатое мѣстечко острова. Тысяча семьсотъ турокъ и африканцевъ, гроза пиратскаго міра, высадилась на берегъ, привлеченные богатствами, а еще больше желаніемъ захватить женскій монастырь, куда укрылись отъ свѣта молодыя красавицы благородной семьи. Они раздѣлились на двѣ колонны: одни двинулись противъ христіанскаго отряда, вышедшаго имъ на встрѣчу; другая обходнымъ путемъ проникла въ мѣстечко, брала въ плѣнъ дѣвушекъ и юношей, грабила церкви, убивала священниковъ. Христіане видѣли, что ихъ положеніе сомнительно. Впереди наступала тысяча турокъ; сзади городъ во власти грабителей, семьи, обреченныя на униженія и насилія, семьи, тщетно призывавшія ихъ. Но колебанія были не долги. Сольерскій сержантъ, бравый ветеранъ войскъ Карла V во времена войнъ въ Германіи и съ Великимъ Туркомъ убѣдилъ всѣхъ немедленно аттаковать непріятеля. Становятся на колѣни, призываютъ св. апостола Якова и уповая на чудо, нападаютъ со своими ружьями, аркебузами, копьями, топорами. Турки отступаютъ, обращаются въ бѣгство. Напрасно старается ихъ воодушевить ихъ страшный визирь Суффараисъ, главный морской предводитель, старый, очень жирный, знаменитый своей храбростью и смѣлостью. Во главѣ негровъ, составлявшихъ его гвардію, съ саблей въ рукѣ онъ бросается впередъ. Кругомъ него растетъ гора труповъ. Но одинъ сольерецъ пронзаетъ его грудь копьемъ. Онъ падаетъ, враги бѣгутъ, теряя свое знамя. Новый непріятель преграждаетъ имъ дорогу къ берегу, куда они устремляются въ надеждѣ спастись на корабляхъ. Шайка разбойниковъ наблюдала за сраженіеімъ съ утесовъ. Видя бѣгство турокъ, она выходитъ имъ на встрѣчу, стрѣляя изъ мушкетовъ, размахивая кинжалами. Съ ними свора собакъ, дикихъ товарищей ихъ безчестной жизни. Эти животныя кидаются на бѣгущихъ, рвутъ ихъ, доказываютъ согласно лѣтописцамъ, «доброту майоркской породы». Отрядъ побѣдоносно возвращается назадъ, вступаетъ въ покинутый городъ, и грабители удираютъ къ морю или, зарѣзанные, падаютъ на улицахъ.

Проповѣдникъ съ экстазомъ повѣствовалъ объ этомъ доблестномъ дѣлѣ, приписывая большую долю успѣха Царицѣ Небесной и апостолу – воину. Затѣмъ прославлялъ капитана Анхелатса, героя сраженія, сольерскаго Сида и храбрыхъ донъ Кана Тамани, двухъ женщинъ изъ сосѣдняго помѣстья, которыхъ схватили три турка, желая удовлетворить свою плотскую похоть послѣ долгаго воздержанія среди морскихъ пустынь. Храбрыя доны, смѣлыя и твердыя, какъ добрыя крестьянки, не подняли крика, не бѣжали при видѣ трехъ пиратовъ, враговъ Бога и святыхъ. Двернымъ засовомъ они убили одного и заперлись въ домѣ. Выбросивъ черезъ окно трупъ на нападающихъ, они разбили голову второму и камнями преслѣдовали третьяго, какъ мужественные потомки майоркскихъ пращниковъ. О, храбрыя доны, мужественныя женщины Кана Тамани. Добрый народъ чтилъ ихъ, какъ святыхъ героинь тысячелѣтней войны съ невѣрными и ласково смѣялся надѣ подвигами этихъ Жаннъ д'Аркъ, съ гордостью думая о томъ, какъ опасно было мусульманамъ добываль свѣжее тѣло для гаремовъ.

Затѣмъ, слѣдуя традиціонному обычаю, проповѣдникъ заканчивалъ рѣчь перечнемъ семействъ, принимавшихъ участіе въ битвѣ. Внимательно выслушивала деревенская аудиторія сотню фамилій и каждый разъ, какъ произносилось имя одного изъ живущихъ потомковъ, кивками головъ выражала сочувствіе. Безконечный перечень многимъ казался короткимъ, и, когда проповѣдникъ умолкалъ, они заявляли протестъ. – Участвовало больше, а не помянули, – ворчали крестьяне, чьи фамиліи не были произнесены. Всѣмъ хотѣлось быть потомками воиновъ капитана Анхелатса.

Когда заканчивались праздненства и въ Сольерѣ водворялись обычная тишина и спокойствіе, маленькій Хаиме проводилъ дни, гуляя среди апельсинныхъ садовъ съ Антоніей, теперь старухой мадò Антоніей, а тогда цвѣтущей женщиной, съ бѣлыми зубами, выпуклой грудью, твердой поступью. – вдовой послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ замужества, преслѣдуемой пламенными взорами всѣхъ крестьянъ. Вмѣстѣ ходили они въ гавань, спокойное, пустынное озеро: входа ея почти не видно изъ-за поворотовъ, которые морской заливъ дѣлалъ среди скалъ. Только изрѣдка на этомъ замкнутомъ пространствѣ голубой воды показывались мачты паруснаго судна, плывшаго грузить апельсины для Марселя. Стаи старыхъ чаекъ, величиною съ курицъ, совершая движенія контраданса, парили надъ гладкой поверхностью. При насупленіи вечера возвращались рыбацкія лодки, и подъ береговыми навѣсами на крючьяхъ висѣли огромныя рыбы, распластавъ хвосты по землѣ, истекая кровью, какъ быки, скаты и осьминоги, простирая, словно дрожащее стекло, свою бѣлую слизь.

Хаиме любилъ эту спокойную, таинственно – пустынную гавань религіозною любовью. Въ ней онъ припоминалъ чудесныя исторіи, какія по ночамъ, стараясь усыпить, разсказывала ему мать, – о великомъ чудѣ одного божьяго раба, посмѣявшагося въ этихъ водахъ надъ закаменѣлыми грѣшниками. Св. Раймундо изъ Пеньяфорте, добродѣтельный, строгій монахъ, негодовалъ на короля дона Хаиме Майоркскаго, вступившаго въ позорную связь съ одной дамой, доньей Беренгелой, глухого къ его святымъ совѣтамъ. Братъ хотѣлъ бѣжать съ пагубнаго острова, а король воспротивился, наложилъ запретъ на всѣ лодки и корабли. Тогда святой спустился въ уединенную Сольерскую гавань, разостлалъ свой плащъ на волнахъ, взошелъ на него и поплылъ къ берегамъ Каталоніи. Мадò Антонія также разсказывала объ этомъ чудѣ, но въ майорскихъ стихахъ, въ формѣ простого романса, который дышалъ искренней вѣрой вѣковъ, поклонявшихся чудесному. Святой, взойдя на плащъ, поставилъ посохъ вмѣсто мачты и повѣсилъ капюшонъ вмѣсто паруса: вѣтеръ Бога гналъ этотъ удивительный корабль. – Черезъ нѣсколько часовъ рабъ Господа приплылъ изъ Майорки въ Барселону. Монтжуйская стража со знаменемъ возвѣщала о появленіи чудеснаго судна; звонили колокола Сео и купцы сбѣгались на стѣну встрѣчать святого путешественника.

Любопытство маленькаго Фебрера разгоралось при повѣствованіи объ этихъ чудесахъ: онъ хотѣлъ знать больше, и его спутница призывала старыхъ рыбаковъ; они показывали ему скалу, гдѣ стоялъ святой и молился Богу о помощи передъ отплытіемъ. Одна гора въ глубинѣ суши, которую видно изъ гавани, имѣла форму монаха въ капюшонѣ. На берегу, въ неприступномъ мѣстѣ одна скала – ее видѣли только рыбаки – походила на колѣнопреклоненнаго, молящагося монаха. Такія чудеса сотворилъ Господь – утверждали простыя души – дабы увѣковѣчить знаменитое чудо.

Хаиме и теперь вспоминалъ дрожь, охватывавшую его отъ подобныхъ сообщеній. Ахъ, Сольеръ! Дни святой невинности, когда открылись глаза его на жизнь, среди разсказовъ о чудесахъ и отзвуковъ героической борьбы. Домъ Луны потерянъ имъ навсегда, какъ и вѣра и невинность тѣхъ далекихъ – далекихъ дней. Оставались одни воспоминанія. Больше двадцати лѣтъ не возвращался онъ въ забытый Сольеръ, который сейчасъ воскресалъ въ его памяти со всѣми смѣющимися образами дѣтства.

Экипажъ поѣхалъ до развѣтвленія дороги и повернулъ на Вальдемосу. Всѣ воспоминанія, казались, остались позади, на краю шоссе и, по мѣрѣ удаленія, испарялись.

Никакихъ воспоминаній прошлаго дорога въ немъ не пробуждала. Всего два раза, уже взрослымъ, онъ ѣздилъ по ней съ пріятелями въ картезанскія кельи. Помнилъ онъ придорожныя оливковыя деревья, знаменитыя вѣковыя маслины странной, фантастической формы, служившія моделью для многихъ художниковъ, и высовывалъ голову изъ окошка, чтобъ посмотрѣть на нихъ. Дорога подымалась въ гору; начинались каменистыя, сухія поля, первые признаки горной мѣстности. Путь извивался среди деревьевъ: мимо окна экипажа уже пробѣжали первыя маслины.

Фебреръ ихъ зналъ, часто говорилъ о нихъ и, однако, получилъ впечатлѣніе чего-то необычайнаго, какъ будто видѣлъ ихъ впервые. To были черныя деревья, съ громадными, вѣтвистыми, голыми стволами, казавшіяся шарообразными, при своей толщинѣ и скудости листвы. Маслины насчитывали цѣлые вѣка своего существованія, ихъ никогда не обрѣзали; старость отнимала сокъ у ихъ вѣтвей и заставляла стволы медленно, мучительно округляться. Поле имѣло видъ заброшенной скульптурной мастерской: тысячи безформенныхъ этюдовъ, тысячи разбросанныхъ чудовищъ на зеленомъ коврѣ, пестрѣющемъ маргаритками и лѣсными колокольчиками.

Маслина, похожая на громадную жабу, отвратительную, собирающуюся прыгнуть съ пучкомъ листьевъ во рту; другая – на безобразнаго удава въ кольцахъ, съ оливковымъ хохолкомъ на головѣ: виднѣлись голые стволы, между ними просвѣчивало голубое небо; чудовищныя змѣи, обвившіяся другъ съ другомъ, какъ спирали вьющейся колонны; черные гиганты, съ опущенной головой; руки простерты по землѣ, пальцы – корни, ноги – подняты кверху и отъ нихъ идутъ палки съ листьями. Нѣкоторыя маслины, побѣжденныя вѣками, лежали поддерживаемыя подпорками, словно старухи, старающіеся опереться на клюку.

Казалось, надъ полемъ пронеслась буря, все ниспровергла, все вывернула, а затѣмъ окаменѣла, чтобы своею тяжестью давить на разрушенное, чтобы оно не приняло первоначальныхъ формъ. Нѣкоторыя маслины, высокія, съ болѣе нѣжными контурами, какъ бы имѣли женскія лица и формы. Это были византійскія дѣвы, съ тіарами легкихъ листьевъ, въ длинныхъ деревянныхъ одѣяніяхъ. Другія представляли изъ себя дикихъ идоловъ, съ выпученными глазами, съ всклокоченными, низко спущенными бородами; фетишей темныхъ, варварскихъ религій, фетишей, способныхъ задержать первобытныхъ людей въ ихъ странствованіяхъ, заставить упасть на колѣни въ трепетѣ передъ встрѣченнымъ божествомъ. Въ тишинѣ бурнаго, но застывшаго разгрома, въ уединеніи полей, населенныхъ страшными вѣчными видѣніями, пѣли птицы; вплоть до самыхъ стволовъ, источенныхъ червями, совершали свой набѣгъ лѣсные цвѣты, и безконечными четками двигались взадъ и впередъ муравьи, подкапывались, какъ неутомимые рудокопы, подъ столѣтніе корни.

Густавъ Дорэ, говорили, набросалъ среди этой вѣковой рощи свои наиболѣе фантастическія вещи, и воспоминаніе о немъ воскресило въ памяти Хаиме образъ другихъ, болѣе знаменитыхъ художниковъ, также проѣзжавшихъ по этой дорогѣ, жившихъ и страдавшихъ въ Вальдемосѣ.

Два раза посѣтилъ онъ картезіанскій монастырь, съ единственной цѣлью взглянуть поближе на мѣста, которыя обезсмертила печальная, больная любовь двухъ прославленныхъ существъ. Дѣдъ часто разсказывалъ Хаиме о вальдемосской «француженкѣ» и ея товарищѣ «музыкантѣ».

Однажды обитатели Майорки и уроженцы полуострова, укрывшіеся на островѣ отъ ужасовъ гражданской войны, увидѣли, какъ на берегъ высадилась супружеская чета иностранцевъ, съ мальчикомъ и дѣвочкой. Это было въ 1838 г. Когда снесли багажъ на сушу, островитяне восхищались громадной роялью, эрардовой роялью: тогда онѣ были рѣдкостью. Рояль конфисковали въ таможнѣ, до выполненія нѣкоторыхъ административныхъ формальностей. Путешественникамъ пришлось помѣститься въ гостиницѣ. Потомъ они сняли имѣніе Сонъ Вентъ, около Пальмы. Мужчина выглядѣлъ больнымъ. Онъ былъ моложе ея, но измученъ страданіями, прозрачно блѣденъ, какъ жертва, обреченная на закланіе; свѣтлые глаза горѣли лихорадочнымъ огнемъ; узкую грудь душилъ жестокій, непрестанный кашель. Нѣжнѣйшіе бакенбарды оттѣняли щеки; львиные волосы, черные, своевольные, обрамляли лобъ и каскадомъ кудрей падали сзади. Она, мужественная, хлопотала по хозяйству, какъ добрая горожанка, проявіяя больше усердія, чѣмъ умѣнья. Какъ дѣвочка играла со своими дѣтьми, и ея доброе, веселое лиііо омрачалось только при звукѣ кашля «больного возлюбленнаго». Обстановка экзотизма, неправильнаго образа жизни, протеста противъ законовъ, царящихъ надъ людьми, окружала, видимо, эту скитающуюся семью. Женщина одѣвалась въ нѣсколько фантастическіе костюмы; въ волосахъ ея былъ воткнутъ серебряный кинжалъ, – романтическое украшеніе, скандализировавшее набожныхъ майоркскихъ дамъ. Кромѣ того она не ѣздила къ мессѣ въ городъ, не дѣлала визитовъ; выходила изъ дому только для игръ съ дѣтьми или когда выводила подъ руку бѣднаго чахоточнаго. Дѣти казались такими же особенными, какъ ихъ мать: дѣвочка носила платье мальчика, чтобы удобнѣе было бѣгать по полямъ.

Скоро любопытство островитянъ сосредоточилось на именахъ вносящихъ смуту чужеземцевъ. Она была француженка, сочинительница книгъ, Аврора Дюзенъ, бывшая баронесса, разведшаяся съ мужемъ, пріобрѣтшая всемірную извѣстность своими романами, которые подписывала мужскимъ именемъ и фамиліей политическаго убійцы: Жоржъ Сандъ. Онъ былъ польскій музыкантъ, нѣжная натура, которая, казалось, оставляла частицу своего существованія въ каждомъ изъ своихъ твореній и чувствовала себя угасавшей въ двадцать девять лѣтъ. Его звали Фридрихъ Шопенъ. Дѣти принадлежали романисткѣ. Ей уже шелъ тридцать шестой годъ.

Майорскское общество, застывшее въ традиціонныхъ предразсудкахть, какъ молюскъ въ своей оболочкѣ, инстинктивный врагъ нечестивыхъ парижскихъ новшествъ, возмущалось подобнымъ скандаломъ. Внѣ брака!.. И она писала романы, смущавшіе своей смѣлостью добрыхъ лоідей!.. Женское любопытство хотѣло съ ними познакомиться, но въ Майоркѣ получалъ книги одинъ только Орасіо Фебреръ, дѣдъ Хаиме, и маленькіе томики Индіаны и Леліи, его собственность, ходили по рукамъ, непонятныя для читателей. Замужняя женщина писала книги и жила съ человѣкомъ, который не былъ ея супругомъ!.. Донья Эльвира, бабушка Хаиме, сеньора изъ Мексики, – на ея портретъ Хаиме такъ часто смотрѣлъ и представлялъ ее себѣ всегда одѣтою въ бѣлое, съ поднятыми кверху глазами, съ золотой арфой на колѣняхъ, – посѣтила отшельницу Сонъ Вента. Она могла подавлять своимъ превосходствомъ иностранки сстровитянокъ, не знавшихъ французскаго языка. Она слушала лирическіе гимны писательницы оригинальному африканскому пейзажу, съ его бѣлыми домиками, колючими кактусами, стройными пальмами и вѣковыми маслинами, составлявшими рѣзкій контрастъ гармоническому порядку французскихъ равнинъ. Потомъ донья Эльвира на пальмскихъ вечерахъ горячо защищала писательницу, бѣдную страждущую женщину: теперешняя жизнь ея сводилась больше къ горестямъ и заботамъ сестры милосердія, чѣмъ къ радостямъ любви. Дѣдъ принужденъ былъ вмѣшаться и запретилъ жене дѣлать туда визиты, для прекращенія возникшихъ толковъ.

Вокругъ скандализирующей четы образовалась пустота. Пока дѣти играли съ матерью на полѣ, какъ маленькіе дикари, больной кашлялъ, запершись въ спальнѣ, за окнами, или же высовызался за дверь, отыскивая солнечные лучи. Ночами, въ глухіе часы его посѣщала муза, больная, меланхоличная, и, сидя за роялью, онъ импровизировалъ, среди кашля и стоновъ, свои вещи, полныя горькой страстности.

Владѣлецъ Сона Вентъ, горожанинъ, приказалъ иностранцамъ очистить мѣсто, какъ будто они были цыгане. Піанистъ боленъ чахоткой, и онъ не хочетъ заражать своего имѣнія. Куда отправиться?.. Возвращеніе на родину затруднительно: стояла глубокая зима, и Шопенъ дрожалъ, какъ брошеная птица, при мысли о парижскихъ холодахъ. Негостепріимный островъ, все же, былъ дорогъ благодаря своему нѣжному климату. Вальдемосскій картезіанскій монастырь оказался единственнымъ убѣжищемъ, – зданіе безъ архитектурныхъ красотъ, привлекательное только своею средневѣковою стариной, запертое между горъ, по склонамъ которыхъ сбѣгаютъ сосновыя рощи, предохраняющія, словно завѣсы, отъ солнечнаго зноя плантаціи миндальныхъ деревьевъ и пальмъ; и сквозь вѣтви ихъ глазу видны зеленая равнина и далекое море. To былъ почти разрушенный памятникъ прошлаго, мелодраматическій монастырь, мрачный и таинственный. Въ переходахъ его находили пріютъ бродяги и нищіе. Чтобы войти въ него, нужно было миновать монашеское кладбище; гроба выворочены корнями лѣсныхъ растеній, кости вываливались на землю. Въ лунныя ночи по корридору блуждалъ бѣлый призракъ, душа проклятаго монаха: ожидая часа искупленія, она странствовала по мѣстамъ, гдѣ нагрѣшила.

Туда направлялись бѣглецы, въ непогодный зимній день, застигнутые проливнымъ дождемъ и ураганомъ, по тому самому пути, гдѣ ѣхалъ теперь Фебреръ, но по старой дорогъ, отъ которой сохранилось теперь одно имя. Экипажи каравана двигались, какъ разсказывала Жоржъ Сандъ «однимъ колесомъ на горѣ, другимъ въ руслѣ ручья». Закутавшись въ плащъ, музыкантъ дрожалъ и кашлялъ подъ пологомъ коляски, испытывая мучительные толчки. Въ опасныхъ мѣстахъ этого странствованія романистка шла пѣшкомъ, ведя дѣтей за руки.

Всю зиму прожили въ уединеніи картезіанскаго монастыря. Она, въ бабучахъ (восточныхъ туфляхъ), съ кинжаломъ въ заплетенныхъ на скорую руку волосахъ, усердно занималась стряпней, при содѣйствіи дѣвочки – туземки, которая безъ зазрѣнія совѣсти глотала куски, предназначенные для «больного возлюбленнаго». Вальдемосскіе мальчишки бросали камни въ маленькихъ французовъ, считая ихъ за мавровъ, враговъ Бога. Женщины обворовывали мать, продавая ей съѣстные припасы, и, вдобавокъ, прозвали ее «вѣдьмой». Всѣ открещивались отъ этихъ цыганъ, дерзнувшихъ жить въ монастырской кельѣ, рядомъ съ мертвецомъ, въ постоякномъ сосѣдствѣ съ призракомъ монаха, блуждавшимъ по корридору.

Днемъ, когда больной отдыхалъ, она готовила мясо въ горшкѣ и помогала служанкѣ, своими тонкими, блѣдными руками артистки, чистить овощи; потомь бѣжала съ дѣтьми на крутой берегъ Мирамаръ покрытый деревьями, гдѣ Раймундо Луліо основалъ школу восточныхъ наукъ. Лишь съ наступленіемъ ночи начиналась для нея настоящая жизнь.

Темный, громадный коридоръ наполнялся таинственной музыкой, которая, казалось, доносилась очень издалека, сквозь толстыя стѣны. Это Шопенъ, склонившись надъ роялью, слагалъ свои Ноктюрны. Романистка, при свѣтѣ свѣчи, писала Спиридона, исторію монаха, кончающаго крушеніемъ всей его вѣры. Часто она прерывала работу, бѣжала къ музыканту и приготовляла лѣкарство, встревоженная его сильнымъ кашлемъ. Въ лунныя ночи ее томила жажда таинственнаго, сладость страха: она выходила въ коридоръ, во мракѣ котораго вырисовывались молочныя пятна оконъ. Никого… Потомъ садилась на монашескомъ кладбищѣ, тщетно ожидая, не появится ли призракъ, не оживитъ ли ея монотоннаго существованія чѣмъ-то романтическимъ.

Однажды ночью, въ карнавалъ, картезіанскій монастырь наводнили мавры. Пальмская молодежь, набѣгавшись по городу въ берберійскихъ костюмахъ, вспомнила о «француженкѣ» и, безъ сомнѣнія, устыдилась, что обыватели обрекли ее на затворничество. Они явились въ полночь, своими пѣснями и игрой на гитарѣ нарушили таинственную тишину монастыря, спугнули пернатыхъ, пріютившихся въ развалкнахъ Въ одной кельѣ танцовали испанскіе танцы; музыкантъ лихорадочными глазами слѣдилъ за ними, a poманистка переходила отъ группы къ группѣ, испытывая простую радость горожанки, видящей, что она не забыта.

Это была единственная счастливая ночь въ Майоркѣ. Потомъ, съ наступленіемъ весны «больной возлюбленный» почувствовалъ себя лучше. Медленно двинулись обратно въ Парижъ. Перелетныя птицы, на зимовкѣ они не оставляли никакихъ слѣдовъ, кромѣ воспоминанія. Хаиме не могъ достовѣрно узнать, въ какой именно комнатѣ они помѣщались. Произведенныя въ монастырѣ реформы смели всякіе слѣды. Многія пальмскія семейства проводили теперь лѣто въ картезіанской обители и превратили кельи въ красивыя комнаты: каждое изъ нихъ желало, чтобы занимаемое имъ помѣщеніе оказалось кельей Жоржъ Сандъ, которую безчестили и презирали нѣкогда ихъ бабушки. Фебреръ посѣтилъ монастырь съ девятидесятилѣтнимъ старикомъ изъ числа тѣхъ, кто въ костюмѣ мавровъ дали серанаду француженкѣ. Старикъ ничего не помнилъ, не могъ указать комнаты.

Внукъ дона Орасіо чувствовалъ нѣкоторую запоздалую любовь къ необычайной женщинѣ. Онъ видѣлъ ее на портретахъ ея молодости; невыразительное лицо, глубокіе загадочные глаза, волосы въ безпорядкѣ; единственное ихъ украшеніе – роза у виска. Бѣдная Жоржъ Сандъ! Любовь была для нея древнимъ сфинксомъ: каждый разъ, какъ она вопрошала ее, любовь безжалостно царапала ей сердце. Всѣ отреченія, все упрямство любви извѣдала эта женщина. Капризная женщина венеціанскихъ ночей, невѣрная подруга Мюссе, она сама была больна, приготовляя обѣдъ и питье для умиравшаго Шопена въ вальдемосскомъ уединеніи… Еслибъ онъ только узналъ такую женщину, таившую въ себѣ тысячи женщинъ, со всѣмъ безконечнымъ разнообразіемъ женской нѣжности и жестокости!.. Быть любимымъ высшей женщиной, неотразимо вліять на нее и въ тоже время чувствовать уваженіе къ ея умственному величію!..

Долго онъ, словно загипнотизированный этимъ желаніемъ, смотрѣлъ на пейзажъ и не видѣлъ его. Потомъ улыбнулся, какъ бы изъ состраданія къ своему ничтожеству. Вспомнилъ о цѣли своего путешествія, и ему стало больно. Онъ, мечтавшій о великой любви, безкорыстной, необычайной, намѣревался продать себя, предложивъ свою руку и имя женшинѣ, которую мелькомъ видѣлъ, намѣревался заключить союзъ, скандализирующій весь островъ. Достойный конецъ безполезной, легкомысленной жизни.

Пустота его существованія теперь ясно раскрывалась передъ нимъ, безъ всякихъ прикрасъ, создаваемыхъ самомнѣніемъ, какъ никогда раньше. Близость самопожертвованія заставила его обратиться къ воспоминаніямъ, – какъ – будто въ нихъ онъ могъ найти олравдывающіе мотивы его поступка. Къ чему его странствованіе въ мірѣ?

Онъ еще разъ перебралъ образы дѣтства, воскрешенные имъ по дорогѣ къ Сольеру. Видѣлъ себя въ высокомъ домѣ Фебреровъ со своими родителями и дѣдомъ. Онъ былъ единственный сынъ. Мать его, блѣдная сеньора, меланхолически прекрасная, заболѣла послѣ родовъ. Донъ Орасіо жилъ во второмъ этажѣ, со старымъ слугой, словно гость, заходя къ семьѣ или уединяясь отъ нея по своему капризу. Среди смутныхъ дѣтскихъ воспоминаній Хаиме рельефно выдѣлялась фигура его дѣда. Онъ никогда не видалъ улыбки на его лицѣ, съ бѣлыми бакенбардами, составлявшими контрастъ чернымъ, властнымъ глазамъ. Домашнимъ запрещалось подыматься въ его покоиж Онъ не показывался иначе, какъ въ выходномъ костюмѣ, изысканно изящномть. Внукъ, которому одному позволялось посѣщать когда угодно его спальню, заставалъ его рано утромъ въ синемъ сюртукѣ, высокомъ кружевномъ воротникѣ, черномъ, завязанномъ нѣсколькими бантами галстукѣ, съ громаднымъ жемчугомъ. Даже чувствуя себя нездоровымъ, онъ сохранялъ свой корректный видъ, со старинной элегантностью. Если болѣзнь приковывала его къ постели, онъ отдавалъ слугѣ приказаніе не принимать никого, включая сына.

Хаиме цѣлыми часами просиживалъ у ногъ дѣда, слушая его разсказы, пугаясь массы книгъ, не помѣщавшихся въ шкапахъ и лежащихъ по стульямъ и столамъ. Дѣдъ былъ неизмѣненъ въ своемъ сюртукѣ съ красной шелковой подкладкой, который всегда выглядѣлъ одинаково, но мѣнялся черезъ шесть мѣсяцевъ. Времена года отражались только тѣмъ, что зимній бархатный жилетъ уступалъ мѣсто вышитому шелковому. Главную его гордость составляли бѣлое бѣлье и книги. Дюжинами ему привозили изъ-за границы сорочки; часто, необновленныя, забытыя, онѣ желтѣли въ глубинѣ шкаповъ. Парижскіе книжные магазины присылали громадные пакеты – только что вышедшія изданія и, въ виду его постоянныхъ заказовъ, къ адресу дѣлали приписку – приписку эту донъ Орасій показывалъ съ шутливо – снисходигельнымъ видомъ – «книгопродавцу».

Говорилъ послѣдній изъ Фебреровъ съ добродушіемъ дѣдушки, стараясь сдѣлать понятными свои разсказы, хотя въ своихъ отношеніяхъ къ семьѣ онъ былъ скупъ на слова и мало себя сдерживалъ. Онъ разсказывалъ внуку о своихъ поѣздкахъ въ Парижъ и Лондонъ, то на парусномъ суднѣ до Марселя и затѣмъ въ почтовой каретѣ, то на колесномъ пароходѣ и по желѣзной дорогѣ, – великія изобрѣтенія, имѣвшія мѣсто въ дни его дѣтства. Говорилъ объ обществѣ Луи Филиппа; о великихъ дебютахъ романтизмз, свидѣтелемъ которыхъ онъ былъ; о баррикадахъ, постройку которыхъ онъ наблюдалъ изъ своей комнаты, умалчивая, что при этомъ обнималъ за талію смотрѣвшую съ нимъ изъ окна гризетку. Внукъ родился въ хорошее время: самое счастливое. Донъ Орасіо вспомнилъ о ссорахъ со своимъ страшнымъ отцомъ, заставившихъ его путешествовать по Европѣ, о томъ кабальеро, который встрѣчалъ короля Фернандо и требовалъ возстановленія старыхъ обычаевъ, а дѣтей благословлялъ, говоря: «Да сдѣлаетъ Господь изъ тебя хорошаго инквизитора!»

Потомъ показывалъ Хаиме большія гравюры съ изображеніемъ городовъ, гдѣ жилъ; онѣ казались мальчику сказочными мѣстами. Иногда онъ разглядывалъ портретъ «бабушки съ арфой», своей жены, интересной доньи Эльвиры, то самое полотно, которое находилось теперь въ пріемной залѣ, съ остальными сеньорами рода. Казалось, ничуть не волновался: сохранялъ важный видъ, который имѣлъ, когда шутилъ – шутить онъ любилъ – или уснащалъ свою рѣчь крѣпкими словами. Но говорилъ несколько дрожащимъ голосомъ.

– Твоя бабушка была великой сеньорой, ангельской души, артистка. Рядомъ съ нею я выглядѣлъ варваромъ… Изъ благородной семьи; но пріѣхала изъ Мексики обвѣнчаться со мной. Отецъ ея былъ морякъ и остался тамъ съ инсургентами. Во всемъ нашемъ роду никто съ этою женщиной не сравнится.

Въ половинѣ двѣнадцатаго утра онъ оставлялъ внука, надѣвалъ цилиндръ, зимою черный шелковый, лѣтомъ касторовый, выходилъ гулять по пальмскимъ улицамъ, постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, по однимъ и тѣмъ же тротуарамъ, и въ дождь и подъ палящими солнечными лучами, нечувствительный ни къ холоду, ни къ жару, всегда въ сюртукѣ, двигаясь съ правильностью заведеннаго автомата, появляющагося и исчезающаго въ точно опредѣленные часы.

Только одинъ разъ за тридцать лѣтъ онъ измѣнилъ свой маршрутъ по пустыннымъ, побѣлѣвшимъ отъ солнца улицамъ, гдѣ раздавались его шаги. Однажды онъ услышалъ женскій голосъ внутри дома.

– Атлота… двѣнадцать часовъ. Ставь рисъ: проходитъ донъ Орасіо.

Онъ повернулся къ двери, съ величіемъ знатнаго сеньора.

– Я не часы для…

И бросилъ крѣпкое словцо, нисколько не тѣряя своего серьезнаго вида, какъ всегда, когда пускалъ въ ходъ энергичныя выраженія. Съ этого дня сталъ ходить по другому пути, чтобы не попадаться на глаза тѣмъ, кто вѣрилъ въ точность его движеній.

Иногда разсказывалъ внуку о быломъ величіи дома. Географическія открытія разорили Фебреровъ. Средиземное море перестало служить дорогой на востокъ. Португальцы и испанцы другого моря нашли новые пути, и майорскіе корабли начали гнить на покоѣ. Прекратились войны съ пиратами: святой мальтійскій орденъ сталъ простымъ почетнымъ отличіемъ. Братъ его отца, командоръ Валетты, когда Бонопартъ завоевалъ островъ, явился въ Пальму доживать свои дни на скудную пенсію. Уже вѣка какъ Фебреры, забывъ море, гдѣ не велось больше торговли, гдѣ воевали одни бѣдные судовладѣльцы и сыновья рыбаковъ, старались поддерживать свое имя роскошью и блескомъ, медленно разоряя себя. Дѣдъ еще видѣлъ времена истиннаго величія, когда быть butifarra означало, въ глазахъ майоркскихъ обывателей, нѣчто среднее между Богомъ и кабальеро. Появленіе на свѣтъ Фебрера было событіемъ, о которомъ говорилъ весь городъ. Высокая роженица сорокъ дней не выходила изъ дворца, и все это время двери были открыты, подъѣздъ полонъ каретъ, прислуга сгрупирована въ сѣняхъ, залы кишали гостями, столы заставлены сладостями, печеньемъ и напитками. Для пріема каждаго класса назначались особые дни въ недѣлю. Одни – исключительно для butifarras, сливокъ аристократіи, привилегированныхъ домовъ, избранныхъ семей, объединенныхъ узами постоянныхъ скрещиваній; другіе – для кабальеро, стариннаго дворянства, которое жило, не зная, почему подчинялось первымъ; затѣмъ принимали mossons, низшій классъ, состоявшій, однако, въ близкихъ отношеніяхъ со знатью, – интеллигентовъ эпохи, медиковъ, адвокатовъ и нотаріусовъ, оказывавшихъ услуги благороднымъ семействамъ.

Донъ Орасіо вспоминалъ о блескѣ этихъ пріемовъ. Въ старину умѣли устраивать въ широкихъ размѣрахъ.

– Когда родился твой отецъ – говорилъ онъ внуку – былъ послѣдній праздникъ въ нашемъ домѣ. Восемьсотъ майоркскихъ фунтовъ я заплатилъ одному кондитеру на Борне за конфекты, печенье и напитки.

Своего отца Хаиме помнилъ меньше, чѣмъ дѣда. Въ его памяти отецъ являлся симпатичной, пріятной, но нѣсколько туманной фигурой. Думая о немъ, Хаиме видѣлъ только нѣжную, свѣтловатую, какъ у него самого, бороду, лысую голову, нѣжную улыбку и лорнетъ, который блестѣлъ, когда отецъ его приславлялъ. Разсказывали, что юношей онъ влюбленъ былъ въ свою двоюродную сестру Хуану, строгую сеньору, прозванную папессой, жившую, какъ монахиня, располагавшую громадными средствами, нѣкогда щедро жертвовавшую ихъ претенденту дону Карлосу, а теперь духовнымъ лицамъ, окружавшимъ ее.

Разрывъ отца съ нею, безъ сомнѣнія, былъ причиной того, что папесса Хуана держалась въ сторонѣ отъ этой вѣтви рода и относилась къ Хаиме съ враждебной холодностью.

Отецъ, слѣдуя семейной традиціи, служилъ офицеромъ Армады. Участвовалъ въ войнѣ на Тихомъ Океанѣ, былъ лейтенантомъ на фрегатѣ изъ числа бомбардировавшихъ Кальяо и, какъ будто, только ждалъ случая показать свою храбрость – тотчасъ же вышелъ въ отставку. Затѣмъ женился на пальмской сеньоритѣ, со скуднымъ состояніемъ, отецъ которой былъ военнымъ губернаторомъ острова Ибисы. Папесса Хуана, разговаривая однажды съ Хаиме, захотѣпа его уязвить, холоднымъ тономъ, съ высокомѣрнымъ выраженіемъ лица заявивъ:

– Мать твоя была благородная, изъ семьи кабальеро… но не butifarra, какъ мы.

Когда Хаиме подросъ и началъ давать себѣ огчетъ въ окружающемъ, онъ видѣлъ отца лишь во время краткихъ пріѣздовъ послѣдняго на Майорку. Отецъ былъ прогрессистъ, и революція сдѣлала его депутатомъ. По своемъ провозглашеніи королемъ Амедей Савойскій, этотъ монархъ – революціонеръ, проклинаемый и покинутый стариннымъ дворянствомъ, принужденъ былъ для своего двора вербовать новыя историческія фамиліи. Butifarra, по требованію партіи, и занялъ мѣсто высокаго придворнаго сановника. Его жена, несмотря на настоятельныя просьбы перебраться въ Мадридъ, не пожелала оставить островъ. Отправиться въ столицу? А сынъ?.. Донъ Орасіо съ каждымъ днемъ худѣлъ и слабелъ, но держался прямо въ своемъ вѣчно новомъ сюртукѣ, продолжая совершать ежедневныя прогулки, согласовавъ свою жизнь съ ходомъ думскихъ часовъ. Старый либералъ, великій поклонникъ Мартинеса де ла Росы, за его стихи и дипломатическое изящество его галстуковъ, морщился, читая газеты и письма сына. Къ чему приведетъ все это?..

Въ короткій періодъ республики отецъ вернулся на островъ: его карьера была кончена. Папесса Хуана, несмотря на родство, дѣлала видъ, будто не знаетъ его. Въ эту эпоху она была очень занята. Ѣздила на полуостровъ: выбрасывала, какъ гласила молва, громадныя суммы на сторонниковъ дона Карлоса, поддерживавшихъ военныя операціи въ Каталоніи и сѣверныхъ провинціяхъ. Пусть ей не говорятъ о бывшемъ морякѣ, Хаиме Фебрерѣ! Она была настоящая butifarra, защитница старины, и приносила жертвы, лишь бы Испаніей управляла кабальеро. Ея двоюродный братъ хуже, чѣмъ Ryem'а: онъ – безъ рубашки».[2] Какъ утверждали, къ ненависти за идеи примѣшивалась горечь разочарованій прошлаго, котораго она не могла забыть.

По реставраціи бурбоновъ, прогрессистъ, паладинъ дона Амедея превратился въ республиканца и заговорщика. Совершалъ частыя поѣздки; получалъ шифрованныя письма изъ Парижа; отправлялся въ Минорку посѣщать эскадру стоявшую въ Махонѣ; при помощи старыхъ офицерскихъ связей велъ пропаганду и подготовлялъ возстаніе во флотѣ. Занялся революціонными дѣлами съ пыломъ древнихъ предпріимчивыхъ Фебреровъ, со свойственной ему спокойной отвагой; но неожиданно умеръ въ Барселонѣ, вдали отъ своихъ.

Дѣдъ встрѣтилъ извѣстіе о его смерти невозмутимо – гордо; но больше не видѣли его въ полдень на улицахъ Пальмы обывательницы ждавшія, когда онъ пройдетъ, – чтобы постазить рисъ въ печку. Восемьдесятъ шесть лѣтъ: досіаточно нагулялся. На что еще глядѣть!.. Затворился во второмъ этажѣ, куда допускалъ только внука. Когда являлись къ нему родственники, предпочиталъ спускаться въ залу, несмотря на свою старческую немощь, парадно одѣтый, въ новомъ сюртукѣ, съ двумя бѣлыми треугольниками надъ складками галстука, всегда только что выбритый, съ гладко причесанными бакенбардами, съ блестяще напомаженнымъ хохолкомъ волосъ впереди, Насталъ день, когда онъ не смогъ встать съ постели, и внукъ увидѣлъ его подъ простыней, но сохранивиимъ свой неизмѣнный видъ, въ тонкой батистовой сорочкѣ, въ галстукѣ, который перемѣнялъ ему ежедневно слуга, въ цвѣтномъ шелковомъ жилетѣ. Когда докладывали о приходѣ невѣстки, донъ Орасіо дѣлалъ останавливающій жестъ.

– Хаимито, сюртукъ… Она – сеньора, и нужно встрѣтить ее прилично.

Та же самая операція повторялась при визитѣ доктора или рѣдкихъ гостей, которыхъ онъ удостоивалъ пріема. Необходимо было держаться до послвдняго момента «во всеоружіи», какъ видѣли его всю жизнь.

Однажды вечеромъ слабымъ голосомъ позвалъ внука: тотъ у окна читалъ книгу о путешестіяхъ. Можетъ уйти: тргбовалось остаться одному. Хаиме вышелъ, и дѣдъ могъ умереть достойно, въ пустой комнатѣ, безъ пытки слѣдить за своей внѣшностью, – могъ безъ свидѣтелей отдаться мукамъ агоніи, отражать на своемъ лицѣ эти муки.

Оставшись одинъ съ матерью, мальчикъ почувствовалъ жажду свободы. Его голова занята была приключеніями и путешествіями, вычитанными въ библіотекѣ дѣдушки, и подвигами предковъ, увѣковѣченными въ семейныхъ сказаніяхъ Хотѣлъ сдѣлаться морякомъ – воиномъ, какъ отецъ, какъ большинство предковъ. Мать воспротивилась, со страстной горячностью; щеки ея становились блѣдными, губы синѣли. Единственный Фебреръ, будетъ вести опасное существованіе, вдали отъ нея… Нѣтъ, достаточно было героевъ въ роду. Долженъ быть сеньоромъ на островѣ, кабальеро спокойной жизни, создастъ семью, продолжитъ фамилію, которую носилъ.

Хаиме уступилъ просьбамъ вѣчно больной матери: малѣйшее противорѣчіе подвергало, казалось, ее опасности смерти. Разъ она не хочетъ, чтобы онъ сдѣлался морякомъ, онъ изберегъ другое поприще. Долженъ жить какъ другіе юноши его возрасга, когорыхъ встрѣчалъ въ стѣнахъ института. Шестнадцати лѣтъ онъ отправился на полуостровъ. Мать желала видѣть его адвокатомъ, чтобъ онъ распуталъ дѣла состоянія, разстроеннаго, отягченнаго ипотеками и займами. Былъ снабженъ громаднымъ багажемъ: цѣлой домашней обстановкой; кошелекъ былъ туго набитъ. Фебреръ не могъ вести образъ жизни бѣднаго студента. Сначала былъ въ Валенсіи: мать считала этотъ городъ менѣе опаснымъ для юношества; второй курсъ прослушалъ въ Барселонѣ, и такъ странствовалъ изъ одного университета въ другой, въ зависимости оті. характера профессоровъ и симпатій къ воспитанникамъ. Успѣхи оказалъ не большіе. Сошло нѣсколько курсовъ, по счастливой случайности въ моментъ экзамена и благодаря умѣнью спокойно и смѣло говорить, чего не зналъ. На другихъ курсахъ срѣзывался и не могъ двигаться дальше. Мать находила удовлетворительными всѣ объясненія при его пріѣздахъ въ Майорку. Даже сама утѣшала его, совѣтуя не заниматься особенно усиленно, и сбрушивалась на несправедливость настоящихъ временъ. Ея неумолимый врагъ, папесса Хуана отлично это знала. Это времена не кабальеро. Имъ объявили войну; съ ними творили всякія несправедливости, дабы затирать ихъ.

Хаиме пользовался популярностью въ барселонскихъ и валенсіанскихъ кружкахъ и кофейняхъ, гдѣ игралъ. Его звали «майоркинецъ съ унціями»: мать присылала ему деньги золотыми унціями, вызывающе сверкавшими на зеленыхъ столахъ. Престижъ великолѣпія сочетался со страннымъ титуломъ butifarra: титулъ этотъ вызывалъ на полуостровѣ смѣхъ и, въ то же время, у многихъ представленіе объ особой феодальной власти, правахъ верховнаго сеньора отдаленныхъ острововъ.

Прошло пять лѣтъ. Хаиме былъ уже мужчиной, но до сихъ поръ и наполовину не закончилъ курса ученья. Его сотоварищи – островитяне, возвращаясь на лѣто, развлекали пріятелей въ кофейняхъ на Борне разсказами о барселонскихъ похожденіяхъ Фебрера. Видѣли его на улицахъ подъ руку съ шикарными дамами; дикіе завсегдатаи домовъ, гдѣ играютъ въ азартныя игры, питали великое уваженіе къ «майоркинцу съ унціями» за его силу и мужество. Разсказывали что однажды ночью онъ схватилъ извѣстнаго драчуна и поднялъ его на своихъ атлетскихъ рукахъ, какъ перышко, чтобы выбросить за окно. И мирные майоркинцы, при такихъ повѣствованіяхъ, улыбались съ патріотическою гордостью. Фебреръ! истинный Фебреръ! Островъ, какъ всегда, производитъ на свѣтъ Божій бравыхъ молодцовъ.

Добрая донья Пурификасіонъ, мать Хаиме была очень недовольна и, въ то же время, радовалась материнскою радостью, узнавъ, что одна возмутительная женщина пріѣхала на островъ вслѣдъ за ея сыномъ. Понимала и оправдывала ее. Хаиме такой славный юноша!.. Но дѣвица своими костюмами и фигурой смущала благонравныхъ горожанъ; хорошія семьи негодовали, и донья Пурификасіонъ, черезъ посредниковъ, вступила въ переговоры съ нею, предложила ей взять денегъ и оставить островъ. Въ слѣдующія вакаціи произошелъ болѣе серьезный скандалъ. Охотясь въ Сонъ Фебреръ, онъ завязалъ интригу съ молодой, красивой крестьянкой и едва не дошелъ до перестрѣлки съ деревенскимъ парнемъ, ухаживавшимъ за нею, Сельскіе романы помогали ему коротать скучное лѣтнее одиночество. Настоящій Фебреръ, какъ и его дѣдушка! Бѣдная сеньора знала, какъ слѣдуетъ относиться къ свекору, всегда серьезному и парадному, ласкавшему за подбородокъ молодыхъ крестьянокъ съ холоднымъ величіемъ дворянина. Въ окрестностяхъ помѣсіья Сонъ Фебреръ не мало ребятъ походило на дона Орасіо, но его супруга – мексиканка, поэтическая натура, была выше всякихъ подобныхъ пустяковъ и съ арфой на колѣняхъ, полузакрывъ глаза, декламировала поэмы Оссіана. Деревенскія чары блестящей косынки, спущенной косы, бѣлыхъ пеньковыхъ башмаковъ привлекли нарядныхъ, важныхъ Фебреровъ съ неотразимой силой.

Когда донья Пурификасіонъ сѣтовала на продолжительныя охотничьи экскурсіи по острову, совершаемыя сыномъ, послѣдній оставался въ городѣ и проводилъ день въ саду, занимаясь стрѣльбой изъ пистолета. Показывалъ встревоженной матери мѣшокъ, спрятанный въ тѣни апельсиннаго дерева.

– Видите это?.. центнеръ пороху. Пока не изведу, не успокоюсь.

Боялась появляться у окна кухни мадò Антонія. На минуту показывали свои бѣлыя токи монахини, занимавшія часть стариннаго дворца, и тотчасъ прятались, какъ голуби, которыхъ спугнула безпрерывная сгрѣльба.

Окруженный зубчатыми оградами, примыкающими къ береговой стѣнѣ, съ утра до ночи оглашался садъ трескомъ. Встревоженно взвивались птицы и исчезали, метались по щелистымъ стѣнамъ зеленыя ящерицы, скрывавшіяся между побѣговъ плюща, въ смятеніи, галопомъ пробѣгали по алеямъ кошки. Деревья, старыя – престарыя, выглядѣли столь же внушительно, какъ и дворецъ; столѣтнія апельсинныя деревья, съ искривленными стволами, нуждавшіяся въ подпоркахъ для своихъ почтенныхъ членовъ; гигантскія магноліи, съ очень скудной листвой; безплодныя пальмы, устремлявшіяся въ голубую высоту надъ зубцами ограды – видѣть море и привѣтствовать его кивками своихъ хохлатыхъ вершинъ.

Отъ солнца трещала древесная кора и лопались забытыя на землѣ сѣмена. Словно золотыя искры, роились жужжащія насѣкомыя въ полосахъ свѣта, прорѣзывавшихъ листву; по временамъ, какъ будто всплескивая, падали спѣлыя фиги, разставаясь съ вѣтвями; издали слышалась колыбельная пѣсня моря, ударившаго въ скалы у подножія стѣны. И среди этой тишины, населенной тихими звуками, Фебреръ продолжалъ стрѣлять изъ пистолета. Онъ былъ уже маэстро. Цѣлясь въ чучело, нарисованное на стѣнѣ, онъ жалелъ, что передъ нимъ не человѣкъ, ненавистный врагъ, котораго необходимо уничтожить. Эта пуля предназначена для сердца. Пули! Радостно улыбался, убѣдившись, что пробита дыра какъ разъ въ томъ мѣстѣ, куда цѣлился. Шумъ выстрѣловъ, дымъ пороха порождали въ его воображеніи воинственныя фантазіи исторіи борьбы и смерти, и въ нихъ онъ всегда выходилъ героемъпобѣдителемъ. Двадцать лѣтъ, а онъ еще ни разу не дрался… Непремѣнно требовалось поспорить, чтобы доказать храбрость. Къ несчастію, у него не имѣдось врагов; но онъ постарается создать себѣ врага, когда вернется на полуостровъ. И повинуясь безумному полету своего воображенія, возбужденнаго трескомъ выстрѣловъ, онъ рисовалъ себѣ поединокъ чести. Противникъ стрѣляетъ первымъ, онъ падаетъ на землю. Но пистолетъ еще у него въ рукахъ: простертый на землѣ, онъ долженъ защищаться, бороться. И къ великому ужасу матеріи и мадò Антоніи, которыя, выглянувъ изъ окна, принимали его за сумасшедшаго, онъ лежалъ лицомъ къ землѣ и продолжалъ стрѣлять въ такомъ положеніи, упражняясь «на случай, если его ранятъ».

Вернувшись на полуостровъ съ намѣреніемъ продолжать безконечныя занятія, онъ чувствовалъ себя окрѣпшимъ благодаря деревенской жизни; упражненія въ саду сдѣлали его смѣлымъ; онъ жаждалъ сразиться съ первымъ, кто дастъ малѣйшій предлогъ. Но былъ онъ человѣкъ вѣжливый, неспособный къ несправедливому задору; видъ его внушалъ забіякамъ уваженіе – время шло, подраться не удавалось. Бьющая ключемъ юность, избытокъ рвущихся наружу силъ расходовались на темныя похожденія и безумное мотовство: съ восхищеніемъ повѣствовали потомъ о нихъ его университетскіе товарищи.

Въ Барселонѣ онъ получилъ телеграмму извѣщавшую, что мать его тяжко заболѣла. Потерялъ два дня: не находилось судна, готоваго сняться съ якоря. Когда прибылъ на островъ, его мать уже умерла. Изъ родныхъ, которыхъ онъ видѣлъ въ дѣтствѣ, не оставалось никого. Одна мадò Антонія могла напоминать ему о прошломъ.

Въ моментъ, когда Хаиме оказался хозяиномъ состоянія Фебреровъ и получилъ возможность пользоваться неограниченной свободой, шелъ ему тридцать четвертый годъ. Стремленія предковъ блистать истощили это состояніе; всякаго рода обязательства лежали на немъ. Домъ Фебреровъ былъ великъ, какъ суда, которыя, будучи выброшены на мель и безповоротно погибая, обогащаютъ берегь, гдѣ имъ суждена гибель. Остатки, на которые съ презрѣніемъ взглянули бы предки, все же представляли собой цѣлое богатство. Хаиме не хотѣлъ думать, не хотѣлъ знать. Нужно жить, видѣть свѣтъ, – и онъ оставилъ науку. Чтобы пожить на славу, требуются развѣ римскіе законы и обычаи или каноническія правила? Онъ уже достаточно зналъ. На самомъ дѣлѣ, наиболѣе пригодныя и пріятныя познанія онъ получилъ отъ матери, еще мальчикомъ, дома, еще не видавъ никакихъ учителей. Она научила его немного французскому языку, немного игрѣ на фортепьяно, пользуясь стариннымъ инструментомъ съ пожелтѣвшими клавишами и высокимъ, почти до самаго потолка, пюпитромъ обтянутымъ краснымъ шелкомъ. Другіе знали меньше его, а были такими кабальеро и куда счастливѣе его. Жить!

Два года пробывъ въ Мадридѣ, онъ имѣлъ любовницъ, составившихъ ему извѣстную популярность, имѣлъ знаменитыхъ лошадей, шумѣлъ на форносскихъ антресоляхъ, былъ интимнымъ другомъ одного знаменитаго тореадора, – напропалую игралъ въ клубахъ улицы Алькала. Сразился на дуэли, но не такъ, какъ рисовалъ въ своемъ воображеніи – лежа, съ пистолетомъ въ правой рукѣ – а на шпагахъ. Вышелъ изъ поединка съ колотой раной въ руку – настоящій булавочный уколъ на кожѣ слона. Пересталъ быть «майоркинцемъ съ унціями». Запасъ золотыхъ свитковъ, сохраняемыхъ матерью, истощился; теперь Хаиме щедрою рукою бросалъ на игорные столы билеты и, при «двойномъ козырѣ» писалъ своему управляющему – адвокату, представителю старой семьи mossons, зависѣвшей отъ Фебреровѵ уже нѣсколько вѣковъ.

Хаиме скучалъ въ Мадридѣ, гдѣ чувствовалъ себя почти иностранцемъ. Въ немъ жила душа древнихъ Фебреровъ, великихъ скитальцевъ по всѣмъ странамъ кромѣ Испаніи: постоянно они поворачивались спиною къ своимъ королямъ. Многіе изъ предковъ освоились со всѣми главными городами Средиземнаго моря, посѣщали князей мелкихъ итальянскихъ государствъ, получали аудіенціи у папы и великаго турка, но никогда не приходилось имъ отправляться въ Мадридъ. Помимо того, Фебреръ часто сердился на своихъ столичныхъ родственниковъ, юношей, гордыхъ своими благородными титулами, смѣявшихся надъ его страннымъ званіемъ butifarra. И, замѣтьте себѣ, семья представила родственникамъ, живущимъ на полуостровѣ, различныя маркизскія прерогативы, предпочла высшій титулъ островной знати и высокія отличія мальтійскихъ рыцарей!..

Онъ началъ путешествовать по Европѣ, осенью и въ началѣ зимы дѣлая своимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ Парижъ, въ холодные мѣсяца, Голубой берегъ, весною Лондонъ и лѣтомъ Остенде, временами наѣзжая въ Италію, Египетъ и Норвегію смотрѣть полунощное солнце. При своемъ новомъ образѣ жизни онъ почти стушевался. Жилъ скорѣе какъ простой путешественникъ, какъ незначительный шарикъ великой артеріальной сѣти, которую страсть къ путешествіямъ раскинула поконтиненту. Но эта безпрерывно – подвижная жизнь, съ гнетущимъ однообразіемъ и неожиданными приключеніями, удовлетворяли его атавистическимъ инстинктамъ, наклонностямъ, унаслѣдованнымъ отъ отдаленныхъ предковъ, великихъ гостей новыхъ странъ. Затѣмъ, странствованія утоляли его страсть ко всему необычайному. Въ отеляхъ Ниццы, фаланстеріяхъ мірового разврата, самаго лицемѣрнаго и прикрытаго, въ темнотѣ комнаты его чувственность щекотали неожиданныя посѣщенія. Въ Египтѣ ему пришлось бѣжать отъ декадентскихъ ласкъ венгерской графини, блѣднаго цвѣтка изящества, съ глубокими глазами, сильно надушенной; за нѣжнымъ, молодымъ, блестящимъ обликомъ ея скрывалось гнилое тѣло.

Въ Мюнхенѣ ему исполнилось двадцать восемь лѣтъ. Передъ тѣмъ онъ ѣздилъ въ Байрейтъ на представленія вагнеровскихъ оперъ, а теперь, въ столицѣ Баваріи посѣщалъ городской театръ, гдѣ шли моцартовскія празднества. Хаиме не былъ меломаномъ, но странническая жизнь вынуждала его направляться туда, куда направлялась толпа, и роль піаниста – любителя два года къ ряду обрекала его на музыкальное паломничество.

Въ мюнхенскомъ отелѣ онъ встрѣтился съ миссъ Мэри Гордонъ, которую раньше видѣлъ въ вагиеровскомъ театрѣ. Это была высокая, стройная, тонкая англичанка, съ крѣпкимъ тѣломъ гимнастки: sports не дали развиться женскимъ полнымъ круглымъ формамъ, придали ей цвѣтущій, здоровый, безполый видъ, – видъ красиваго юноши. Наибольшей красотой отличалась голова – голова пажа, прозрачная, какъ форфоръ: розовыя ноздри игривой собаки, влажные голубые глаза и свѣтлыя волосы, бѣловато – золотые сверху, темно – золотые снизу. Красота ея вызывала поклоненіе, хрупкая, британская красота; въ тридцать лѣтъ ее хоронятъ фіолетово – мѣдный налетъ и желтыя пятнышки на кожѣ.

Иногда она изумляла Хаиме въ ресторанѣ взглядомъ голубыхъ глазъ, ясныхъ, спокойно – смѣлыхъ, устремленныхъ на него. Ходила съ толстой, рыхлой, нарумяненой дамой, компаньонкой въ черномъ костюмѣ, canotier соломенномъ красномъ, такого же цвѣта поясѣ, раздѣлявшемъ на два большихъ полушарія ея грудь и животъ. Она, молодая, легкая, казалась цвѣткомъ изъ золота и жемчуга въ своемъ бѣломъ фланелевомъ платьѣ, мужского покроя, въ мужскомъ галстукѣ, въ панамѣ съ вогнутыми полями, со спущенной голубой вуалью.

Фебреръ встрѣчался съ ними на каждомъ шагу: въ картинной галлереѣ, передъ Евангелистами Дюрера; въ скульптурной гаплереѣ, осматривая эгинскіе мраморы въ городскомъ театрѣ рококо, гдѣ пѣли въ честь Моцарта, старинной залѣ, съ украшеніями изъ форфора и гирляндъ, внушавшими зрителямъ мысль о пурпурныхъ каблукахъ и бѣлыхъ парикахъ. Привыкши встрѣчаться, Хаиме привѣтствовалъ ее улыбкой, а она, казалось, робко отвѣчала сверкающимъ взглядомъ своихъ глазъ.

Однажды утромъ, выйдя изъ комнаты, онъ встрѣтился съ англичанкой на площадкѣ лѣстницы. Она наклонила свой мужской бюстъ надъ перилами.

– Лифтъ! Лифтъ! – кричала она своимъ птичьимъ голоскомъ, вызывая служителя подъемной машины.

Войдя вмѣстѣ съ нею въ клѣтку, Фебреръ поклонился и сказалъ нѣсколько словъ, чтобы завязать разговоръ, Англичанка молчала, пристально глядя на него ясно – голубыми зрачками, въ которыхъ, казалось, искрилась золотая звѣзда. Она сидѣла неподвижно, какъ будто не поняла. Но Хаиме видалъ ее въ читальной залѣ перелистывающей парижскія газеты.

Выйдя изъ подъемной машины, англичанка быстрымъ шагомъ направилась въ контору, гдѣ съ перомъ въ рукѣ находился кассиръ гостинницы, Послѣдній выслушалъ ее съ услужливымъ видомъ, какъ полиглотъ, понимающій всѣхъ квартирантовъ, вышелъ изъ-за своей загородки и спустился къ Хаиме. Фебреръ притворился, будто читаетъ объявленія въ вестибюлѣ, все еще смущенный своимъ фіаско. Онъ не повѣрилъ своимъ ушамъ, когда услышалъ: – Господинъ, эта барышня проситъ васъ представить.

И, обернувшись къ англичанкѣ, служащій прибавилъ съ нѣмецкимъ спокойствіемъ, какъ человѣкъ, выполняющій свой проффессіональный долгъ:

– Monsieur гидальго Фебреръ, испанскій маркизъ!

Онъ зналъ свою обязанность. Каждый испанецъ, путешествующій съ хорошими чемоданами, есть гидальго и маркизъ, разъ не заявляетъ о себѣ иначе.

Затѣмъ указалъ глазами на англичанку. Та стояла строгая и важная во время церемоніи, безъ которой ни одна дѣвушка не можетъ переброситься словомъ съ мужчиной. – Миссъ Гордонъ, докторъ мельбурнскаго университета.

Миссъ протянула свою маленькую ручку въ бѣлой перчаткѣ и съ грубостью гимнаста пожала правую руку Фебрера. Только тогда рѣшилась говорить.

– О, Испанія!.. О, донъ Кихотъ!

He помня какъ, они вышли вмѣстѣ изъ отеля, бесѣдуя о представленіяхъ, которыя посѣщали по вечерамъ. Сегодня театра не было, и она, думала отправиться на поле Theresienwiese у статуи Бавapіи, посмотрѣть тирольскій праздникъ, послушать тирольскія пѣсни. Позавтракавъ въ отелѣ, они явились на поле; поднялись на вершину огромной статуи, обозрѣвали баварскую равнину, ея озера и далекія горы; пробѣжали Галлерею славы, заставленную бюстами знаменитыхъ баварцевъ, имена которыхъ, по большой части, читали впервые, и закончили хожденіемъ изъ балагановъ въ балаганъ, восхищаясь костюмами тирольцевъ, ихъ гимнастическими танцами, ихъ руладами и трелями въ родѣ соловьиныхъ.

Ходили вдвоемъ, какъ будто знакомы были цѣлую жизнь. Хаиме удивлялся, въ ея жестахъ и движеніяхъ, смѣлости и свободѣ англосаксонскихъ дѣвушекъ, не боящихся общенія съ мужчиной, чувствующихъ твердую почву подъ ногами, при собственномъ надзорѣ за собой. Съ этого дня они вмѣстѣ отправлялись осматривать музеи, академіи, старинныя церкви, иногда одни, иногда съ компаньонкой – миссъ, старавшейся слѣдовать за ними. Какъ товарищи они обмѣнивались впечатлѣніями, игнорируя разность половъ. Хаиме испытывалъ желаніе воспользоваться этой интимностью, говорилъ любезности, позволялъ себѣ маленькія вольности, но въ надлежащій моментъ сдерживался. Съ этими женщинами опасно дѣйствовать: онѣ остаются безстрасными, при всякихъ впечатлѣніяхъ; необходимо ждать, пока она сама не сдѣлаетъ перваго шага. Эти женщины могутъ однѣ странствовать по міру, сознавая, что способны порывы страсти остановитьтударами бокса. Во время своихъ путешествій онъ встрѣчалъ такихъ, которыя въ муфтахъ или въ ридикюляхъ, вмѣстѣ съ коробочками пудры и платкомъ, носили съ собою крошечный никелированный револьверъ.

Миссъ Мэри разсказывала ему объ отдаленномъ океанійскомъ архипелагѣ, гдѣ отецъ ея былъ чѣмъ-то вродѣ вице – короля. Матери у ней не было. Она пріѣхала въ Европу пополнить образованіе, полученное ею въ Австраліи. Была докторомъ мельбурнскаго университета, докторомъ музыки… Хаиме, съ удивленіемъ слушая ея разсказы о далекомъ мірѣ, но стараясь не выдавать своего удивленія, говорилъ о себѣ, о своей семьѣ, о своей странѣ, о достопримѣчательностяхъ острова, пещерѣ Артà, трагически грандіозной, хаотической, какъ предверіе ада, драконовыхъ гротахъ, съ ихъ свѣтлыми сталактитовыми рощами, словно ледяной дворецъ, съ ихъ тысячелѣтними, дремлющими озерами, изъ кристальной глубины которыхъ, казалось, вотъ – вотъ, подымутся волшебныя нагія фигуры, подобныя дочерямъ Рейна, охранявшимъ сокровище Нибелунговъ. Миссъ Гордонъ восторженно внимала ему. Хаиме какъ бы выросъ въ ея глазахъ – сынъ сказочнаго острова, гдѣ море сине, солнце сіяетъ всегда, цвѣтутъ апельсинныя деревья. Мало – по – малу Фебреръ сталъ проводить вечера въ комнатѣ англичанки. Представленія празднествъ Моцарта закончились. Миссъ Гордонъ ежедневно требовалась духовая пища – музыка. Въ салонѣ у ней были рояль и комплектъ партитуръ, сопровождавшіе ее и въ путешествіяхъ. Хаиме садился рядомъ съ нею, передъ клавитурой, и старался аккомпанировать ей въ пьесахъ, которыя интерпретировались всегда одного итого же автора, божественнаго, единственнаго. Отель находился около станціи: шумъ телѣжекъ, экипажей и трамвайныхъ вагоновъ энервировалъ англичанку, заставлялъ ее закрывать окна. Компаньонка оставалась въ своей комнатѣ, довольная, что не приходится соучаствовать въ этой музыкальной вакханаліи: куда больше удовольствія поработать, какъ слѣдуетъ, надъ ирландской вышивкой. Миссъ Гордонъ, наединѣ съ испанцемъ, вела себя, какъ учительница.

– Ну, еще разъ: повторимъ тему «шпаги». Будьте внимательнѣй.

Но Хаиме былъ разсѣянъ: поглядывалъ украдкой на гладенькую, бѣлую – пребѣлую шею англичанки, съ золотистыми волосиками, сѣтью синихъ венъ, слегка обозначившуюся на прозрачной, перламутровой кожѣ.

Однажды вечеромъ шелъ дождь: свинцовое небо, казалось, грозило смыть краску съ крышъ. Въ гостинной разливался тусклый свѣтъ виннаго склада. Играли почти впотьмахъ; читая на бѣломъ пятнѣ нотъ, вытягивали впередъ головы. Шумѣлъ зачарованный лѣсъ, качая зеленымъ, шелестящимъ уборомъ надъ Зигфридомъ, невиннымъ сыномъ природы, жаждавшихъ узнать языкъ и душу неодушевленныхъ предметовъ. Пѣла птица – руководительница, и раздавался ея нѣжный голосъ, временами заглушаемый, среди ропота листвы. Мэри дрожала въ восторгѣ.

– Ахъ, поэтъ!.. Поэтъ!

И продолжала играть. Въ нароставшемъ мракѣ гостинной звучали дикіе аккорды, провожавшіе героя къ могилѣ, похоронный маршъ воиновъ, несущихъ на длинномъ четырехъугольномъ щитѣ коренастое, бѣлое и золотистое тѣло Зигфрида, и прерывающая звуки марша меланхолическая фраза бога боговъ. Мэри играла съ дрожью: вдругъ ея руки отдѣлились отъ клавишей, голова очутилась на плечѣ Хаиме, – словно птица сложила свои крылья.

– О, Рихардъ!.. Рихардъ, mon bien aime!

Испанецъ увидѣлъ ея блуждающіе глаза, ея плачущій ротъ: они отдавались ему; почувствовалъ въ своихъ рукахъ ея холодныя руки. Дыханіе его захватило. На груди его легли два скрытыхъ, эластичныхъ, твердыхъ полушарія, существованія которыхъ онъ не могь подозрѣвать…

Въ этотъ вечеръ музыки больше не было.

Въ полночь, ложась спать, Фебреръ все еще не могъ опомниться. Онъ былъ первый, первый, достигшій цѣли: внѣ сомнѣнія. Послѣ столькихъ нерѣшительныхъ минутъ все вышло необыкновенно просто, какъ будто предложили руку, безъ всякихъ стараній.

Удивительнымъ казалось и то, что его назвали чужимъ именемг. Кто этотъ Рихардъ? Но въ часъ нѣжныхъ, мечтательныхъ признаній, смѣняющихъ часы безумія и забвенья, она разсказывала ему о впечатлѣніи, которое испытала, впервые увидавъ его среди тысячи головъ зрителей байрейтскаго театра. Это былъ онъ! Онъ, какимъ его изображаютъ юношескіе портреты! И встрѣтившись съ нимъ снова въ Мюнхенѣ, подъ одною кровлею, она поняла, что «жребій брошенъ» и безполезно бороться противъ притягательной силы.

Фебреръ съ ироническимъ любопытствомъ осмотрѣлъ себя въ зеркало. Что могла найти женщина! Да: онъ походилъ на другого… Мясистый лобъ, рѣдкіе волосы, острый носъ, торчащая борода… Съ годами все это обозначится рѣзче и придастъ ему профиль колдуна… Великолѣпный, славный Рихардъ! Какъ это случилось: онъ подарилъ ему однѣ изъ наиболѣе счастливыхъ минутъ въ жизни?… Что за оригинальная женщинаі

И удивленіе его еще увеличилось въ слѣдующіе дни, смѣшиваясь съ горечью. Эта женщина, какъ будто, ежедневно перерождалась, забывая прошлое. Она встрѣчала его съ важнымъ и строгимъ видомъ, словно ничего не произошло, словно факты не оставляли въ ней слѣдовъ, словно предыдущаго дня не существовало. И только когда музыка воскрешала память о другомъ человѣкѣ, она становилась нѣжной и покорной.

Хаиме, выведенный изъ себя, хотѣлъ повелѣвать ею: онъ, какъ – никакъ, мужчина. Онъ сталъ добиваться того, что игры на фортепьяно было меньше и въ немъ она видѣла нѣчто больше живого портрета кумира.

Имъ, опьяненнымъ счастьемъ, Мюнхенъ показался безобразнымъ, скучнымъ показался отель, гдѣ они были чужіе другъ для друга. Они чувствовали потребность на свободѣ ворковать, улетѣть подальше. И въ одинъ прекрасный день очутились въ гавани, гдѣ, у входа, стоялъ каменный левъ, а за нимъ простиралась необозримая равнина громаднаго озера, слившагося на горизонтѣ съ небомъ. Они были въ Линдау. На пароходѣ они могли отправиться, какъ въ Швейцарію, такъ и въ Констанцъ. Предпочли тихій нѣмецкій городъ, знаменитый соборомъ поселились въ гостиницѣ Острова, старомъ доминиканскомъ монастырѣ.

Какъ волновался Фебреръ, вспоминая эту эпоху, лучшую въ его жизни! Мэри, попрежнему, была для него оригинальной женщиной; всегда приходилось покорять ее. Доступная въ извѣстные часы, въ остальное время она держалась холодно и строго. Она была его любовницей; однако онъ не могъ позволить себѣ ни малѣйшей вольности, ничего, говорящаго объ интимностяхъ сожительства. При малѣйшемъ намекѣ на нихъ она краснѣла и протестовала: shoking!.. Тѣмъ не менѣе, каждое утро, на зарѣ, Фебреръ по корридорамъ бывшаго монастыря пробирался въ свою комнату, приводилъ въ безпорядокъ кровать, чтобы прислуга ничего не подозрѣвала, и выглядывалъ на балконъ. Въ саду высокихъ розъ, раскинутомъ у его ногъ, пѣли птицы. Дальше, безконечная гладь Констанцскаго озера окрашивалась пурпуромъ солнечнаго восхода. Первыя рыбацкія лодочки разрѣзали воду волнами апельсиннаго оттѣнка. Слышался вдали звонъ соборныхъ колоколовъ, разносимый влажнымъ утреннимъ вѣтромъ. Начинали скрипѣть подъемные краны на берегу, гдѣ кончаются дамбы и озеро превращается въ Рейнъ. Шаги слугъ и звуки чистки будили въ отелѣ эхо монастырскаго корридора.

У балкона, совсѣмъ близко, такъ что Хаиме могъ достать рукою, стояла башенка съ шиферной кровлей, со старинными гербами на круглой стѣнѣ. Въ этой башнѣ сидѣлъ Иванъ Гуссъ, передъ смертью на кострѣ.

Испанецъ думалъ о Мэри. Сейчасъ, въ благоухающемъ мракѣ своей комнаты, закинувъ руки за бѣлокурую головку, она покоится первымъ, крѣпкимъ сномъ; ея тѣло устало и еще дрожитъ отъ самыхъ благородныхъ усилій… Бѣдный Иванъ Гуссъ! Фебреръ жалѣлъ его, словно друга. Сожгли передъ очаровательнымъ пейзажемъ, можетъ быть, въ такое же утро!.. Броситься въ пасть волка, отдать жизнь за пререканія о томъ, хорошъ или дуренъ папа, могутъ или нѣтъ міряне причащаться виномъ, какъ священники! Умереть за это, когда жизнь такъ прекрасна, когда еретикъ могъ бы великолѣпно украсить ее какой-нибудь бѣлокурой, полногрудой, широкобедрой пріятельницей кардинала, присутствовавшей на его казни!.. Несчастный апостолъі Хаиме чувствовалъ ироническую жалость къ наивному мученику. Онъ глядѣлъ на жизнь иными глазами. Да здравствуетъ любовь!.. Она – единственная серьезная вещь въ жизни.

Около мѣсяца они пробыли въ старинномъ епископскомъ городѣ. Прогуливались вечерами по пустыннымъ улицамъ, заросшимъ травой, съ ихъ развалившимися дворцами эпохи Собора. Спускались въ лодкѣ внизъ по Рейну, вдоль береговъ, покрытыхъ лѣсами. Останавливаясь, любуясь домиками съ красной крышей и густымъ ползучимъ виноградомъ, подъ навѣсомъ котораго пѣли горожане, съ кружкой въ рукахъ, пѣли, какъ нѣмецкіе регенты – исполненные важной и спокойной радости.

Изъ Костанца они направились въ Швейцарію, а затѣмъ въ Италію. Цѣлый годъ они любовались вмѣстѣ пейзажами, осматривали музеи, посѣщали развалины. Въ закоулкахъ послѣднихъ Хаиме пользовался случаемъ и цѣловалъ сахарную кожу Мэри, наслаждаясь заливавшимъ ее румянцемъ и сердитымъ, протестующимъ видомъ. Shoking! Ея спутница, равнодушная словно чемоданъ, къ новымъ мѣстамъ и картинамъ, работала надъ ирландской накидкой, начатой еще въ Германіи, отдѣлывала ее и при переѣздѣ черезъ Альпы, и тогда когда проѣзжали мимо Аппенинъ, и въ виду Везувія или Этны. Будучи лишена возможности разговаривать съ Фебреромъ, не знавшимъ англійскаго языка, она привѣтствовала его, сверкая желтыми зубами, и снова принималась за работу, украшая, какъ декоративная фигура, залы отелей.

Влюбленные собирались повѣнчаться. Мэри разрѣшала вопросъ безапелляціонно и быстро. Требовалось только написать отцу пару строчекъ. Онъ очень далеко. Кромѣ того, она никогда ни о чемъ не совѣтовалась съ нимъ. Онъ одобритъ всякій ея поступокъ, полагаясь на ея разсудительность и благоразуміе.

Они были въ Сициліи, въ странѣ, напоминавшей Фебреру его островъ. Предки его, въ свою очерідь, показывались сюда, но съ панцыремъ на груди и въ худшей компаніи. Мэри толковала о будущемъ, съ практическимъ чутьемъ, свойственнымъ ея расѣ, устраивала финансовую сторону будущаго союза. Пусть у Фебрера мало средствъ: это не важно, ея богатства хватитъ на обоихъ. И она перечисляла все свое имущество, земли, дома и акціи, какъ управляющій, полагающійся на свою память. По возвращеніи въ Римъ, они обвѣнчаются въ евангелической капеллѣ и католической церкви. Она знакома съ однимъ кардиналомъ, который провелъ ее къ папѣ. Его преосвященство устроитъ все.

Хаиме не спалъ цѣлую ночь въ сиракузской гостиницѣ… Жениться? Мэри – пріятная партія: она украситъ его жизнь и принесетъ ему состояніе. Но, дѣйствительно ли она будетъ его женой?.. Его началъ тревожить тотъ другой, знаменитый призракъ, воскрешавшій въ Цюрихѣ, Венеціи, во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ они были, гдѣ сохранились воспоминанія о маэстро… Онъ состарится, а музыка, его страшный соперникъ, сохранитъ навсегда свою свѣжесть. Черезъ короткое время, когда бракъ лишитъ ихъ отношенія чаръ незаконнаго, услады запретнаго, Мэри найдетъ какого – нибуль дирижера, еще болѣе похожаго на «того», или безобразнаго віолончелиста, косматаго, юнаго, напоминающаго Бетховена въ ранней молодости. Притомъ, онъ – человѣкъ иной расы, иныхъ привычекъ, иныхъ страстей. Ему надоѣла эта стыдливая сдержанность въ любви, это противодѣйствіе рѣшительному шагу, которыя въ началѣ нравились ему, какъ постоянное обновленіе женщины, но, въ концѣ концовъ, его утомили. Нѣтъ, еще есть время спастись.

– Жаль: что она подумаетъ объ Испаніи?.. Жаль донъ Кихота, – сказалъ онъ, укладываясь рано утромъ.

И бѣжалъ, бѣжалъ въ Парижъ, гдѣ она не стала бы его искать. Она ненавидѣла этотъ неблагодарный городъ, освиставшій Тангейзера за много лѣтъ до ея рожденья.

Отъ ихъ связи, продолжавшейся годъ, Хаиме сохранилъ лишь воспоминаніе счастья, прикрашеннаго временемъ, и прядь бѣлокурыхъ волосъ; долженъ былъ также сохраниться, среди бумагъ, путеводителей и открытокъ съ видами, забытыхъ въ старинномъ письменномъ столѣ огромнаго дома, портретъ доктора музыки – портретъ Мэри, удивительно милой въ тогѣ съ длинными рукавами, въ четырехугольной шапочкѣ съ кисточкой.

Объ остальной своей жизни онъ почти не помнилъ: тоскливая пустота и финансовыя затрудненія. Управляющій задерживалъ присылку денегъ. Хаиме требовалъ: тотъ отвѣчалъ жалобными письмами, говорилъ о процентахъ, подлежавшихъ уплатѣ, о вторыхъ закладныхъ, для которыхъ онъ съ трудомъ находилъ кредиторовъ, о разстройствѣ состоянія, въ которомъ все заложено и перезаложено.

Думая распутать дѣла собственнымъ присутствіемъ, Фебреръ на короткое время пріѣзжалъ на Майорку. Пріѣзды его всегда кончались продажей какого-нибудь имѣнія. Какъ только въ его рукахъ оказывались деньги, онъ опять подымалъ паруса, не внимая совѣтамъ управляющаго. Деньги приносили ему радостное, оптимистическое настроеніе. Все уладится. Въ случаѣ крайности онъ прибѣгнетъ къ браку. А пока… поживемъ!

И онъ пожилъ еще нѣсколько лѣтъ, то въ Мадридѣ, то въ большихъ заграничныхъ городахъ, пока управляющій не положилъ конца періоду веселья и расточительности, приславъ заявленіе о своемъ уходѣ, счета и со счетами отказъ высылать впредь деньги.

Цѣлый годъ Хаиме провелъ на островѣ, «погребенный», какъ онъ выражался, развлекаясь единственно по ночамъ игрой въ Казино, а по вечерамъ на Борне, за столомъ старыхъ пріятелей, осѣдлыхъ островитянъ, наслаждавшихся разсказами объ его странствованіяхъ. Нужда и нужда! вотъ реальная дѣйствительность его настоящей жизни. Кредиторы угрожали ему немедленными взысканіями. Онъ сохранилъ еще за собою внѣшнимъ образомъ Сонъ Фебреръ и другія имѣнья предковъ. Но собственность приносила на островѣ небольшой доходъ; арендная плата, согласно традиціи, была такова же, какъ при предкахъ: семьи арендаторовъ плодились, пользуясь землей. Они уплачивали непосредственно кредиторамъ, но и такъ не погашалась даже половина процентовъ. Богатыя украшенія дворца Фебреръ лишь имѣлъ на складѣ. Благородный домъ Фебреровъ скрылся подъ волнами, и не было возможности поднять его на поверхность. Хаиме иногда хладнокровно думалъ о средствѣ выпутаться изъ бѣды безъ униженій и позора: хорошо, если бы въ одинъ прекрасный вечеръ его нашли въ саду, заснувшаго вѣчнымъ сномъ подъ апельсиннымъ деревомъ, съ револьверомъ въ рукѣ.

Въ такомъ положеніи, однажды поздней ночью при выходѣ изъ казино, въ минуту, когда нервная безсонница заставляетъ видѣть вещи въ необычайномъ свѣтѣ, въ новыхъ контурахъ, кто-то подалъ ему идею. Богатый чуета, донъ Бенито, Вальсъ его очень любитъ. Нѣсколько разъ онъ добровольно вмѣшивался въ его дѣла, спасалъ его отъ угрожавшихъ опасностей. Онъ руководился личной симпатіей къ Фебреру и уваженіемъ къ его имени. У Вальса была всего одна наслѣдница. При томъ самъ онъ былъ боленъ. Плодовитость его расы не оправдалась на немъ. Его дочь Каталина на зарѣ молодости намѣревалась сдѣлаться монахиней; но теперь, когда ей перевалило за двадцать лѣтъ, она чувствовала большое пристрастіе къ блеску міра и проникалась нѣжной жалостью къ Фебреру, если въ ея присутствіи толковали объ его несчастьяхъ.

Хаиме протестовалъ противъ предложенной идеи почти столь же рѣшительно, какъ и мадò Антонія. Чуета!.. Но идея пробивала себв дорогу, непрестанно буравила ее, и работу ея облегчали, подобно смазкѣ, возроставшія, подстерегавшія со дня на день затрудненія и нужды. Почему бы не жениться?.. Дочь Вальса – самая богатая на островѣ наслѣдница, а деньги не знаютъ ни крови, ни расы.

Наконецъ, онъ уступилъ настояніямъ друзей, старательныхъ посредниковъ между нимъ и семействомъ Вальса, и сегодня утромъ отправлялся завтракать въ Вальдемосу, гдѣ Вальсъ проводилъ значительную часть года, лѣчась отъ душившей его астмы.

Напрягая память, Хаиме старался припомнить образъ Каталины. Онъ нѣсколько разъ видѣлъ ее на улицахъ Пальмы. Хорошая фигура, пріятное лицо. Если она будетъ вдали отъ своихъ, если будетъ лучше одѣваться, то окажется очень «представительной» дамой… Но любить ее?

Фебреръ скептически улыбнулся. Развѣ любовь необходима для брака? Бракъ – поѣздка или двѣ поѣздки на пространствѣ остальной жизни. Требуется отъ жены только качества хорошей спутницы по экскурсіи: хорошій характеръ, тождество вкусовъ, одинаковыя наклонности по части ѣды и спанья… Любовь! Всѣ предъявляютъ права на нее, а любовь, какъ талантъ, какъ красота, какъ состояніе есть счастье, достигающееся на долю лишь рѣдкимъ – рѣдкимъ избранникамъ. Случайно, обманъ прикрываетъ это жесткое неравенство: всѣ смертные на закатѣ своихъ дней съ тоскою вспоминаютъ юность, увѣрены, что дѣйствительно знали любовь, тогда какъ извѣдали лишь безумство отъ прикосновенія кожи.

Любовь – прекрасная вещь, но не необходимая для брака и жизни. Важно избрать хорошую спутницу для остального путешествія, хорошо приспособиться на жизненныхъ путяхъ. согласовать шаги, чтобы не было ни скачковъ, ни столкновеній: важно владѣть своими нервами и не щетиниться при постоянныхъ прикосновеніяхъ совмѣстной жизни; важно спать, какъ добрые товарищи, уважая другъ друга, не причиняя другъ другу боли колѣнями, не упираясь локтями въ ребра… Онъ надѣялся найти все это и удовлетвориться.

Вдругъ показалась Вальдемоса на вершинѣ холма, окруженная горами. Надъ листвой садовъ, разбитыхъ вокругъ келій, возвышалась башня картезіанскаго монастыря.

Фебреръ увидалъ стоявшую на поворотѣ дороги коляску. Изъ нея вышелъ человѣкъ и замахалъ руками кучеру Хаиме, чтобы тотъ остановилъ своихъ лошадей. Затѣмъ онъ открылъ дверцу, вошелъ, смѣясь, въ экипажъ и усѣлся рядомъ съ Фебреромъ.

– Эге, капитанъ! – произнесъ Хаиме удивленно.

– He ожидалъ встрѣтиться со мной? Да?… Я тоже, на завтракъ. Пригласилъ самъ себя. То-то удивится мой братъ!..

Хаиме пожалъ ему руку. Это былъ одинъ изъ его вѣрнѣйшихъ друзей – капитанъ Пабло Вальсъ.