Читать книгу В архивах не значится - Виталий Гладкий - Страница 5

Тайга дышала вечерней прохладой. Солнце лениво скатывалось за дальние сопки, уступая место прозрачным сумеркам. Короткая летняя ночь исподволь выползала из распадков на речной плёс.

Небольшой костерок выпускал дымные клубы навстречу легкому ветерку, изредка залетавшему сквозь густой частокол листвяка на речную отмель.

У костра сидели двое: старый якут Макар Медов, щуплый, но все еще быстрый в движениях, и широкоплечий бородатый мужчина с обветренным загорелым лицом таежного скитальца.

Макар энергично помешивал окоренной веткой наваристую уху в закопченном котелке, а бородач чистил новенький винчестер.

Якут изредка поглядывал с легкой завистью в сторону бородача, который сноровисто орудовал шомполом. И потихоньку вздыхал, щурясь, когда его взгляд останавливался на своей видавшей виды берданке, неразлучной спутнице каюра-охотника, висевшей на корневище вывороченной паводком лесины.

– Ц-ц-ц…

Макар зацокал языком, не сумев удержать восхищения, когда мелодично звякнул хорошо смазанный затвор винчестера.

– Хорошо… – сказал он с завистью. – Мериканка новый. Шибко хорошо. Много деньга, однако, стоит…

Якут тяжко вздохнул.

– Доведешь до места, получишь винчестер в подарок, – сказал бородач.

– Ай, тойон![1] Хана барда?[2] Дорога нету. Кушать нету. Тойон пропадай, Макарка пропадай.

– Да не тойон я, Макар. Зови меня Владимиром. Мы ведь с тобой договорились.

– Ла-ди-мир… Ла-ди-мир…

Макар даже побагровел от натуги, пытаясь правильно выговаривать имя бородача.

– Уф-ф! Шибко тяжело, однако…

Он виновато улыбнулся.

Из котелка плеснуло в костер; ароматный пар приятно защекотал ноздри изголодавшихся путников, и вскоре оба усердно орудовали самодельными деревянными ложками, изредка смахивая обильный пот со щек.

– Хлебца бы… – сказал бородач.

Он хмуро взглянул на тощий вещмешок, где хранились остатки муки – фунтов сорок, не больше.

– Симбир…[3] – ответил Макар.

Он выловил из котла кусок налимьей печенки и от блаженства сощурил свои и так узкие глаза.

– Мясо кушай, рыба кушай, ягода кушай – помирай нету.

– Я русский, Макарка. А у русских хлеб – всему голова. Без хлеба сыт не будешь, – вздохнул бородач. – Сейчас бы ржаного, с корочкой, из русской печи… Эх! Помирать буду – вспомню.

– Зачем помирай? Нюча[4] улахан[5], крепкий, однако. Много живи надо…

Чай пили далеко за полночь. Река закуталась в легкий туман, блеклые звезды робко выглядывали из серых туч, – они неторопливо обволакивали ночное небо.

– Дождь, однако, будет, – тревожился Макар.

– Поживем – увидим… – смачно прихлебывал крепкий чай бородач. – Не раскиснем. Не впервой.

– Чай кут[6], – протянул кружку Макар. – Ла-ди-мир…

Не спалось. Терпкий запах стланика (его ветки служили ему в эту ночь постелью) разбудил глубоко упрятанные в тайниках души воспоминания…

Сосновый бор, прелестный летний день. На лужайке трава, как дорогой персидский ковер, – густая, шелковистая, в узорочье цветов.

Аромат разогретой жаркими солнечными лучами живицы.

До солнца рукой подать; оно запуталось среди зеленых иголок, на какое-то время покинув свою голубую небесную обитель.

Пикник, море шампанского, веселые друзья-офицеры и шикарные юные дамы, затеявшие игру в пятнашки.

Он объезжает коня, подаренного ему матерью. Это тракененский вороной жеребец, полукровка, резвый и горячий сверх всякой меры.

«Вольдемар! Душка, где вы? Ау-у!»

Графиня Дашкова. Она мила, обворожительна и чересчур настойчива. Большая любительница флирта и верховой езды.

«Мон шер, куда вы запропастились? – заворковала графиня, томно вздыхая и похлопывая узкой ладошкой по мускулистой шее буланой кобылки англо-арабских кровей – последний крик моды в высшем свете. – Мы ждем вас уже битый час. Нехорошо, – кокетливо погрозила она пальчиком. – Дамы скучают».

А он врос в седло, оцепенел, не в силах оторвать взгляд от лица девушки, которая старалась совладать со своей норовистой лошадкой – золотистым карабахом-когланом, из-за близорукости, присущей этой породе, очень пугливой и нервной.

«Боже мой, я… я, кажется, сейчас сойду с ума! Она прекрасна! Как фея из сказок…»

С ним творилось что-то непонятное; он не владел ни своими эмоциями, ни своим телом – будто его околдовали.

«Граф, что с вами? Вы меня не слушаете?» – капризно надула губы Дашкова.

И вдруг поскучнела, нахмурилась – женская интуиция приоткрыла ей тайну странного поведения бравого кавалергарда.

«Ах, да, пардон, вы незнакомы, – небрежно, с холодком, кивнула графиня в сторону своей попутчицы. – Моя подруга Малахова. Из провинции… Ну, пшла!..» – Она зло хлестнула кобылу…

«Венчается раб Божий Владими-и-и-р и раба Божья Александра-а-а…»

Густой бас протоиерея волнами накатывался на раззолоченную толпу, запрудившую собор, и, отражаясь дробным эхом от массивных каменных стен, таял под расписным куполом.

«…Вы согласны взять мужем раба божьего Владимира?»

И гулкое эхо повторило многократно: «Согласна, согласна, согласна…»

Ноябрь 1913 года.

Тяжелый густой туман, снежное крошево в волнах Невы, обледеневшие мосты. Печальные фонари Дворцовой площади кажутся маяками, а редкие экипажи, неспешно плывущие по туманному морю, напоминают полузатонувшие корабли, оставленными командами на милость волн.

Раннее утро, серое и почему-то тоскливое.

И строгий взгляд седого генерала Генерального штаба, сухо чеканящего фразы:

«…Вам предписывается по получении соответствующих инструкций немедля отправиться во Францию в распоряжение военного агента графа Игнатьева. С Богом!»

Париж. О, Париж…

Город беззаботных бонвиванов[7], продажной любви, высокой моды и дорогих ресторанов, в которых за ночь можно прокутить целое состояние.

Феерия красок, иллюминация, балы, приемы.

Модные шансонье нежно и проникновенно воркуют с подмостков: «Лямур-р, лямур-р…»

Небывалый подъем патриотизма.

Трехцветный французский флаг гордо полощется над ратушей, у входа в здание Парижской оперы, пестрит с обложек журналов, приколот к лацканам мужских фраков и к шляпам дам.

«Последние новости, последние новости! Император Вильгельм отбыл на курорт!»

На Монмартре столпотворение в любое время дня и ночи. Последние месяцы, недели, дни мира…

«Поздравляю Вас сыном…» Срочная телеграмма.

Упоительная нежность, умиление, безграничная радость, ностальгия по России. «Милая Александра, Сашенька, где ты? Как ты там? Как сын?»

Сын, наследник…

1914 год, первые дни января.

Гадалки и астрологи словно взбесились, наперебой предрекая человечеству неисчислимые беды, голод, мор и падение большого метеорита.

Покушение в Сараево на эрцгерцога Фердинанда.

Лето, июль месяц. Австро-Венгрия под прямым давлением Германии объявила войну Сербии.

Спустя несколько дней Германия начала военные действия против России.

Наступление русских войск в Восточной Пруссии. Командировка на фронт. Русский экспедиционный корпус во Франции.

Ранение во время Марнского сражения, госпиталь в монастыре бернардинок.

В конце декабря четырнадцатого года, как раз под Новый год, его отправили в краткосрочный отпуск – чтобы поправить здоровье.

Россия. Белая, заснеженная, в бриллиантовых блестках инея, – словно только что сошла с новой рождественской открытки.

Заставы, перекладные, унылые полупьяные ямщики, глухой надтреснутый звон колоколов, снежные заносы.

И серые лежалые шинели со складов Главного интендантского управления Его Императорского Величества, дождавшиеся своего часа и запрудившие перроны вокзалов.

Праздничный Питер. Залитый огнями Невский проспект. Массовые гуляния, фейерверки.

Полночь.

В ресторанах играет музыка, пьяного купчишку, побившего зеркала, выбросили на мостовую. Все, как было раньше. О войне напоминают лишь вооруженные патрули.

Крепкий морозец обжигает скулы, забирается под мундир. Выпито много, но хмель уже выветрился.

«Господин военный, вам не скучно?» – «Господин хороший, ну куда же вы, идите к нам. Ха-ха-ха!»

Это резвятся курсистки или дамы полусвета.

К черту! Всех к черту! Забыться, раствориться в темноте, излить свою боль, свою горечь… Кому? И зачем?

Все!

Все кончено…

Военно-полевой суд.

Отупляющее безразличие, каменные скулы, невидящий взгляд.

«…И лишил жизни барона фон Типпельскирха посредством двух выстрелов из огнестрельного оружия, сиречь пистолета системы “браунинг”».

Скрипучий въедливый голос судьи с трудом пробился сквозь глухие стены подсознания, и стон вырывается из груди помимо его воли:

«Ах, Александра! Что же ты натворила?! Я не сожалею ни о чем, я убил бы его снова. Он ласкал твои волосы, целовал твои губы, твои глаза… Твои глаза! Как ты могла?! Я не проклинаю тебя, у меня нет ненависти к тебе, но моя любовь угасла, осыпалась пеплом на сердце. А огонь в груди горит. Адский огонь! Он горит, выжигая незаживающие раны…»

Молитвами и помощью святого старца Григория Распутина смертную казнь заменили каторгой – императрица лично соизволила поинтересоваться судьбой боевого офицера.

Имение матери, вопреки настоятельным просьбам сына обивавшей пороги приемных великого князя, сенаторов и кельи Распутина, пополнило реестр приобретений бывшего конокрада Гришки.

«Посторонись! Ходу наддай!»

Клак, клак, клак…

Вереница кандальников, угрюмых, обросших, выползает на Сибирский тракт с очередной ночлежки – полуразваленного барака на семи ветрах – и исчезает в густом тумане.

Его пристроили на одну из повозок. В дороге открылась не до конца зажившая рана, и вахмистр, начальник конвоя, снизошел к страданиям неразговорчивого «полублагородия», как окрестили опального графа конвоиры…

По весне, вместе с тремя товарищами, он бежал из подземного рудника – перспективе сгнить заживо в душных и смрадных норах предпочел смерть на воле.

По совету более опытного политкаторжанина Василия Петухова они бежали по звериным тропам, в глухомань, к далекому и страшному своей неизвестностью Северо-Восточному морю.

Оттуда беглецы хотели перебраться в Америку, а затем вернуться в Россию. Там назревали события, в которых его товарищи по побегу мечтали непременно принять участие.

И только ему было безразлично, куда бежать, – кто его ждал в России? Лишь бы подальше от отупляющего животного существования.

Дошли он и Василий, коренной уралец.

Два их товарища не выдержали тягот пути: один, больной туберкулезом, чтобы не быть обузой остальным, ушел ночью с привала в лесную чащобу, где его и разыскали после двухдневных поисков, холодного и недвижимого; второго подвело сердце.

Василий нанялся матросом на американскую торговую шхуну фирмы «Свенсон и К°».

А он остался на Колыме – пусть окраина, но все же земли Русской…

К утру, как это иногда бывает в колымской тайге даже среди лета, пошел снег, теплый и пушистый.