Читать книгу Со мной и без меня - Виталий Игнатенко - Страница 5

Один мой друг, Тарас Агеенко, по утрам ел щи и шел гулять по набережной. Потом садился за ноты. Играл Агеенко долго и всласть и, только почувствовав, что саксофон становится теплым, словно свежий батон, позволял себе отдохнуть. Каждый день вот в такой час к нему заходила поворчать мать.

Полина Поликарповна, или просто Карповна, как звали ее соседки и друзья сына, была с «этой индейской музыкой» давно и категорически не в ладах. Раньше, собирая сына на работу, она готовила ему поношенную робу и краги, а сейчас подглаживает галстуки и праздничные рубашки. «Это ж что за работа такая, жаловалась – она соседкам, – ходит куда-то в черной паре при галстуке. Гулянки, а не работа».

Недавно Тарас Агеенко стал руководителем джаза в «Волне» ресторане не то чтобы лучшем на Кавказском побережье, но модном. Между тем по образованию он был строителем и три года в качестве прораба строил дома, санатории, причалы. И в управлениях, и в бригадах ценили в нем профессионала, человека современного. И если кому из строителей случалось встретить Агеенко с кипой нот и саксофоном под мышкой, особого значения этому не придавали: мало ли чем занимается человек после смены. Пожалуй, только Федор Михайлович Громов, пожилой прораб с соседнего участка, с которым Агеенко подружился, считал его увлечение делом зряшным.

– Как ты можешь столько времени на всякие польки-бабочки тратить? – выговаривал он Тарасу.

Ну зачем же только на польки-бабочки, – улыбался Тарас, – я «Твист эгейн» тоже знаю.

«Твист эгейн» еще больше засмущал Федора Михайловича, он, по правде говоря, смутно представлял себе, что это такое.

Агеенко после работы бывал в местном музыкальном училище, где уже давно складывался неплохой оркестр. Между собой музыканты были в большой дружбе и всякий вечер собирались вместе поиграть, послушать новые записи, поболтать о джазе. Директор училища позволял им репетировать в одном из классов и вслух замечал: «Научить людей хорошей музыке не легче, чем дом построить».

Он уверял, что рабочая площадка для хорошего джаза всегда найдется. И, очевидно, с его подачи в городском управлении культуры ребятам предложили: «Будете играть на самом трудном участке культурного фронта – в ресторане».

– Прораб Агеенко – руководитель джаза в ресторане «Волна»?! – удивился прораб Громов. – Дожили! Строителю надо строить, а не на дудке играть! – И продолжил гнуть свое: – Народу что нужно? Жилье, больницы, школы. Музыка потом.

– Вот в том-то и дело, что не потом! – отвечал Агеенко. – Танцуй, пока молодой!

Громов хмуро качал головой, а Агеенко, как он позже признался, вдруг вспомнил слова директора училища: «Научить людей хорошей музыке не легче, чем дом построить…»

А в ресторане… Тарас замечал, как настороженно зал слушает новый оркестр, словно силясь понять: чего это вдруг джазисты так стараются, платить, что ли, больше стали, или так? «Армстронг? Пожалуйста, сыграем «Сент-Луиз блюз», «Андрей Петров? Слушайте песню из кинофильма «Путь к причалу».

У Тараса действительно в груди таился голос, он стал неплохо петь с эстрады.

Чаше всего пел «Твист эгейн». И как бы смотрел на себя со стороны. И этот поющий Агеенко ему нравился. На сцене стоял парень, полный надежд и жизни. Он видел, что от его музыки в зале зажигаются улыбки. Он много привнес своего в эту знаменитую песню. Это был уже «Твист Агеенко». Это была песня для тех студентов и рабочих парней, что мечтали о лучшей доле и начали приходить в ресторан только «на Агеенко».

Но все ж это была мелодия с чужого плеча.

Тарас стал задумываться о своей песне. Он собирал ее по звукам, по ноткам, которые рождались от увиденного и пережитого в жизни, превращаясь в сильную джазовую мелодию.

Получилась нежная, немного грустная песня о женщине; в молчаливые одинокие ночи она ждет с моря сына, приходит к маяку и подолгу всматривается, не покажется ли на горизонте корабль. Вспоминает мелодии, которые сын увез с собой и которые теперь возвращает ветер. Все в ней – любовь.

Когда он пел эту песню, то неизменно чувствовал, что слова падают в необычную тишину зала, что люди слушают с пониманием. Это была хорошая песня. Это была «Карповна».

Как-то Агеенко вдруг увидел за дальним столиком прораба Громова. В перерыве тот подошел к возбужденным успехом музыкантам, спросил Тараса:

– О ком песня?

– Думал о своей матери, о Карповне.

– Да! Я тоже сейчас о своей думал.

«Карповна» быстро стала популярной песней в городе. Пели ее повсюду, и, конечно, она не могла миновать ушей матери Тараса.

«Сынок… обо мне песню сложил».

И, говорят, Полина Поликарповна тихо заплакала.

…Маленький город отличается от большого тем, что в большом можно многое увидеть, а в маленьком больше услышать.

Я радовался, что фамилия Агеенко стала почти нарицательной. Вдруг открылось для меня – она-то была созвучна слову «again», знаменитому шлягеру Элвиса Пресли «Твист эгейн». А для меня это была всего навсего фамилия друга.

Не мной замечено, что есть фамилии говорящие. Иногда они ставят своего обладателя в неловкое положение. По паспорту человек Легкий, а на весах он 130 кило. Смешно такого на боксерский ринг выпускать в категории сверхтяжеловеса.

Были такие бакинские конферансье Какалов и Кукуй. В филармониях их не знали. Но опытный худрук филармонии, поглядев на афишу заезжих артистов, всегда говорил: «Не ведаю, что вы за таланты, но фамилии у вас кассовые…»

На военных сборах в знаменитых Гороховецких лагерях у нас, студентов-гуманитариев, начальником был полковник Скуйбеда. Внушительный, всегда со строго сдвинутыми к носу бровями. Естественно, я недолго примеривал его фамилию к ситуации. Получилось. Вместо буквы «к» я поставил букву «х». Журфак одобрил. И беда в человеческом облике оказалась не столь большая, не столь страшная. Полковник гляделся уже совсем не грозно.

А вот с одной говорящей фамилией с детства я был не в ладах. Читать меня научили рано, до школы. И не стало большей забавы, чем, гуляя с мамой по городу, читать все, что попадалось на глаза: вывески магазинов, парикмахерских, афиши… Часто путь наш лежал к музыкальной школе, это место называлось «На подъеме» и славилось непревзойденной до сих пор шашлычной. Но, понятно, в те мои дошкольные годы не этот объект общепита меня привлекал. Я тянулся к загадочным строкам скромного объявления: «Доктор Гигиенишвили. Сексуальные расстройства».

Однажды с вопросом я пристал к отцу. «Что это значит? Надо у него учиться мыть руки?» Он долго беззвучно шевелил губами, потом все-таки объяснил, покрутив пальцем у виска, мол, эти расстройства нечто мозговое. (Стоит ли говорить, что в зрелом возрасте я понял, как папа был близок к истине.) Но тогда ему, недавнему кавалеристу, было не до Фрейда или его последователей.

Я успокоился. И только потом на меня обрушилась информация, круто изменившая мое представление о сложных болезнях, медицине и докторе Гигиенишвили в частности.

Вернусь к дирижерству… В ту пору джазовая музыка и бардовская песня разрушали заскорузлость идеологических догм, раскрепощали сознание молодежи. Они подняли до всенародной популярности романтику Булата Окуджавы, стали предтечей создания прекрасного и яростного мира Владимира Высоцкого. Но лично мною музыкальная стезя была не очень-то выстрадана. Поэтому не пошел по ней.

А бывает, поставит кто-то к стене лестницу еще в юности и десятилетиями ступенька за ступенькой поднимается ввысь. Доходит до самого верха и обнаруживает: лестница-то поставлена не у той стены!

Обманывались часто и мы, будущие шестидесятники. Об этом речь впереди.

Никаким дирижером я не стал из-за газеты. Не той, с миллионными тиражами – «Комсомольской правды», а нашей городской «Черноморской здравницы».

Я окончил свою железнодорожную школу. Хорошо в ней шел по литературе, мои сочинения направляли даже для участия во Всекубанской олимпиаде. Правда, там конкурс был велик, и призов мне не присуждали. Но наш историк говорил: «На главной магистрали «зеленый» тебе открыт. Ты только поддай пару». И я постарался.

Редакция «Черноморки» заказала заметку о нашем выпускном вечере. Я написал ее сразу после прощального танца под музыку «Давно, друзья веселые…». В заметке поклялся от имени всех выпускников, что никогда не забудем родную школу и ничего в жизни не растеряем из юношеских надежд.

«Клятву» напечатали. Без единой правки! Ликованию моему не было предела.

Застекленные витрины с «Черноморской здравницей» стояли на всех городских площадях, у центральных магазинов, кинотеатров и санаториев. Их читали умные прохожие и образованные отдыхающие со всего Союза. А мою заметку, мне казалось, они читали, заглядывая даже через плечо друг друга.

Буду журналистом! Кем же мне теперь еще быть!

На выпускном нам говорили: «Вы вступаете во взрослую жизнь». Для меня она начиналась с триумфа. Так представлялось и другому выпускнику Сочинской школы.