Читать книгу Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди - Виталий Шипаков - Страница 2

1

Бойкий луч высокого послеполуденного солнца пробрался сквозь пробитое под самым потолком конюшни маленькое оконце и осветил лицо лежавшего, укрывшегося тулупом то ли парня, то ли молодого мужика. Он давно уже не спал, но ночь любви да винный хмель сделали его настолько слабым, что сил не было размежить веки. Однако неугомонное небесное светило принялось бесцеремонно ласкать курчавые светло-русые волосы, высокий лоб, по-девичьи припухлые, украшенные тонкими шляхетскими усами губы, мягкий бритый подбородок, и обладатель их открыл оттененные густыми темными бровями большие карие в зеленую искорку глаза, сразу полыхнувшие разбойной лихостью.

Именно глаза делали это немного женственное лицо редким образцом сочетания мужества и красоты.

Сладко потянувшись, парень скинул с себя тулуп и, взмахнув далеко не богатырскими, но мускулистыми руками, ловко вскочил на ноги. Золотая цепь на шее с православным крестиком, белого шелка рубашка, подпоясанные кожаным поясом красного сукна шаровары, заправленные в того же цвета остроносые сапоги, подбитые серебряными подковками, и пальцы, сплошь унизанные перстнями, придавали ему чуждый для московита вид. Но древнеросская белокурость волос, едва приметная монгольская раскосость глаз вкупе с чуть широковатым носом не позволяли сомневаться, что это русский человек. Любой, даже не шибко искушенный соглядатай, легко признал бы в нем казака. Лишь казак мог нарядиться столь дорого и пестро, а уж тем более сбрить бороду, как какой-нибудь немец иль поляк. Торчащая из-за голенища сапога усыпанная самоцветами рукоять кинжала и пристегнутая к поясу сабля в старых побитых ножнах только подтверждали это звание. Он и вправду был казак, да не простой, а есаул по имени Иван со звучным прозвищем Княжич.

Долгий и тернистый путь привел Ивана в дом его невенчанной жены, красавицы-княгини Елены Новосильцевой, а начался он, конечно же, на Дону.

2

В станицу Княжич угодил не по своей охоте, а прибыл в маминой утробе, от того считался коренным казаком. Вообще-то девки-бабы на Дон не бегали, но тут особый случай. Боярской дочери Наташе полюбился лихой красавец, начальник батюшкиной стражи Андрей. Чем любовь кончается в такие годы – Наталье было восемнадцать, а Андрюхе двадцать пять – догадаться немудрено. Чтобы избежать вселенского позора для нее и лютой смерти для него, влюбленные решили убежать в казачьи земли. По закону братства, вольных воинов с Дона никого никому не выдавали, даже грозному царю, а про боярина и говорить нечего.

Поначалу жизнь у молодых в станице непросто складывалась, потому как бабы там большая редкость. Ну, наложницу иметь из полонянок еще куда ни шло, а чтоб жену…

Но Андрей не только был отчаянным рубакой силы богатырской, мог коня ударом кулака свалить, он еще и в пушкарском деле разумел, оружие помельче – пищали, да пистоли10 всякие, чинить умел, а нужный человек, даже с такой причудой, как слабина на бабий пол, всегда людьми достойно принят будет.

Имел отец Ивана и другие, более редкие для казака таланты. Знал грамоту, три иноземных языка – турецкий, польский да татарский, а потому достойно мог любых посланников принять, чем сослужил большую службу войску вольному, за что и прозван был не абы как, а Княжичем.

Как ни странно, но Наталья на Дону тоже ко двору пришлась. Еще в девичестве в отцовском доме подружилась она с лекарем немчином и много навыков полезных у него переняла. Знала травы целебные, умела снадобья из них готовить, но особо преуспела в лечении ран, что рубленых, что стреляных. Не землей их присыпала, как другие горе-знахари, а прижигала ножичком каленым или вовсе, что одежду рваную, штопала иглой. Не в пример другим, гораздо лучше заживали раны, ею пользуемые, многим казачкам Наталья жизнь спасла.

Так и жили, не сказать, чтобы особенно тужили. Андрюха даже дом построил, да не просто дом, а целую усадьбу, наподобие тех, что на Руси ставят дворяне-однодворцы.

3

Маленькие беды начались, когда Ванюшке было от роду пять лет, когда отец ушел с ватагой малоросских казаков воевать нечистых турок. Это позже чубатые черкассы присягнули королю шляхетскому, а донцы царя Ивана поддержали, но тогда еще все вместе ходили за море добычу брать и христианский люд освобождать, томящийся у нехристей в неволе.

Ушел и сгинул где-то, то ли в бою свою головушку сложил, то ли угодил к магометанам в рабство, на турецкие галеры веслом махать. Год прошел, другой и третий, а от Андрея не было вестей. Нелегко пришлось бабенке молодой одной с мальчонкой на руках, но обид, по крайней мере осиротевшему семейству Княжича, никто не чинил. На то имелось несколько причин. Явных сведений о гибели Андрея не было, а то, что он уж третий год в станицу не является, ровным счетом ничего не значило. Бывали случаи, и через десять лет возвращались казачки из дальних странствий. Поэтому охотники заполучить Наталью, конечно, находились, но до поры до времени в узде себя держали. Жизнь, она дороже сладостных утех. Да и сама боярышня своей породой знатной, особенно огромными зелеными очами, вселяла многим суеверный страх. За глаза да за умение израненных с того света возвращать коекто считал ее колдуньей. А еще имелся у Ивашки сильный покровитель – станичный поп отец Герасим. Ходили слухи, будто в молодости был святой отец разбойным атаманом, да таким, что нынешние злыдни ему в подметки не годились. Но с годами образумился казак, к богу потянулся, лет пятнадцать в лавре Киевской монахом жил, заветы божьи познавал, и на Дон уже священником вернулся. Шибко приглянулся казачьему попу беленький да худенький мальчонка – статью Ванька в маму удался. Скорей всего, потому, что других детей в станице просто не было.

Однако настоящая беда пришла через три года с той поры, как запропал отец. Она и сделала Ивашку не просто казаком, а несокрушимым, известным всему Дону Ванькой Княжичем.

4

Шибко обезлюдела станица тем летом. Оно понятно, ну не в лютые ж морозы вольным воинам на разбойный промысел ходить. А тут еще и те немногочисленные, что остались, в степь отправились зверье на мясо бить. Как про то поганые прознали – неведомо, но, добычу легкую почуяв, нагрянула в станицу татарва. Первым делом их мурза срубил отца Герасима. Тот с крестом навстречу вышел, хотел, наверно, выкуп предложить да миром все уладить. Не получилось миром, блеснула в солнечных лучах татарская кривая сабля, и лег священник православный с головой, порубленной у церковной ограды. Ордынцы свой, особый промысел имели, пуще всякой рухляди они любили полонянок брать. Большую выгоду имели супостаты от продажи в Турцию, Персию и далее самого великого богатства земли русской – ее зеленоглазых, белокурых дочерей.

Наталья с Ванькой скрыться не успели, связали их веревкой да погнали, как овец, вместе с остальными пленницами. Ордынцы в Крым обратно из набега возвращались, много девок и бабенок молодых на продажу в свой Бахчисарай вели, а в станицу, видно, забрели случайно.

Шли по выжженной степи без роздыха весь день. Торопились нехристи, погони опасались, лишь когда совсем стемнело, стали на ночевку. До разграбленной станицы уже далече было, а потому, особо не таясь, разожгли костры, забили лошадь и принялись, по своему поганому обычаю, конину жрать. Пленниц развязывать не стали, налили им воды в корыто да, как собакам, бросили обглоданных костей.

Мурза, в отличие от остальных своих сородичей, не бритый наголо, а шибко волосатый, красавцем, видно, мнил себя, мурло немытое, сидел в кругу сподвижников невдалеке от полонянок. Сначала лопотал о чем-то на своем собачьем языке, ордынцы его ржали, словно лошади, затем что-то строго выкрикнул, и татары с явной неохотой подались подальше от костра, а сам патлатый нехристь направился к Наталье. Он ее еще в станице заприметил, да в дороге к ней раз десять подъезжал, все разглядывал. Первым делом Ваньку пнул огромным сапожищем, чтоб за мамку не цеплялся, потом схватил боярышню-казачку за косы длинные и потащил к своему лежбищу. Наталья стала отбиваться: как волчица вцепилась белыми зубами в потную ручищу, но мурза в общении с полонянками, видать, изрядно был поднаторевшим. Даже бить не стал, обвил ей шею плетью да малость придушил, а как сомлела, начал расстилать. Платье распорол от подола до горла, оголил бабенку и любуется, по-девичьи небольшие груди, живот упругий лапает, аж слюни распустил от удовольствия. Все, как надо, сотворил насильник многоопытный, только о волчонке позабыл.

Когда пнул его мурза, Иван от боли впал в беспамятство, а как очнулся, видит – татарин маму волочет к костру. Поначалу до смерти перепугался, умишком своим детским порешил, что он ее зажарить хочет да сожрать. Но даже в ту, младенческую пору, – Княжич казаком себя считал и с оружием расставался лишь во сне. В сапожонке под штаниной, чтоб Наталья не увидела да не отобрала, хранился у него кинжал заветный. Иначе назвать клинок сей было нельзя – золотая рукоять драгоценными каменьями усыпана, лезвие недлинное, но прочности и остроты необычайной, ковал его умелец из далекой земли гишпанской. Достался он Ивашке от отца, а тот в бою со шляхетского хорунжего11 добыл. Рванул свои ручонки Ванька, что были связаны узлом, рассчитанным на взрослого мужика, они и выскользнули из веревки. Много раз потом случалось Княжичу ползти, не поднимая головы, чтоб, подкравшись незаметно, вырезать вражеский дозор, но этот, первый, Иван запомнил навсегда. Подоспел как раз в тот миг, когда татарин ноги мамины стройные раскинул и, опустившись на колени, стал штаны снимать, тут и он сообразил, что к чему, и уже не страх, а ярость поселилась в маленьком казачьем сердце.

Чутким нехристь оказался, как только Ванька за его спиною встал, сразу оглянулся. Только так оно, наверно, к лучшему, казаку, пусть даже малолетку, не пристало в спину бить врага. Движимый совсем не детской яростью, парнишка саданул клинком прямо под брыластую харю. Хорошо вошло на обе стороны заточенное лезвие в глотку, лишив мурзу возможности орать. Татарин попытался было на ноги подняться, но Иван схватил его своею маленькой рукой за космы и запрокинул навзничь.

Наталья очнулась от брызнувшей в лицо нечистой крови. Поглядев вокруг своими зелеными глазищами, сразу догадалась обо всем. Мешкать, по дурному бабьему обычаю, не стала, лишь запахнула сарафан с сорочкой, как могла, ухватила сына за руку и побежала прочь от костра. Только баба, она баба и есть, даже если очень умная. Им бы в степь податься да раствориться в кромешной темени, тогда б еще была какая-то надежда на спасение, а она взяла, да на дорогу выскочила.

Далеко уйти им не пришлось. Хоть мурза отогнал сородичей, но любопытство татарам тоже свойственно. Отчего ж хотя б издалека не посмотреть, как хозяин русскую красавицу уламывает, вона аж хрипит от удовольствия. Подкрались, глянули тайком и увидали, как он с горлом перерезанным да голым задом своему аллаху душу отдает.

У ордынцев нюх на след, что у собаки. Полверсты Наталья с Ванькой не успели пробежать, как настигла их погоня. Вновь ловить-вязать казачку с сыном нехристи не стали. Сбили с ног на всем скаку и принялись топтать копытами да сечь плетьми. Единственное, что Наталья успела сделать, так это Ваньку по себя подмять, своим телом, которым жизнь ему дарила, укрыть от смерти. Постояли крымцы над растерзанною пленницей, поорали что-то и назад к стоянке подались. Ваньку то ли в темноте не разглядели, то ли тоже за мертвого сочли. Правда, Княжич всего этого не видел: как ни укрывала Наталья сына, ему тоже очень крепко досталось. Лишь к рассвету от росы да утреннего холода очнулся. Долго он сидел над матерью убитой, встать, пойти куда-то силы не было. Когда почуял стук копыт, подумал, что татары возвращаются, чтоб его, как маму, в землю втолочь. То ли с горя, то ли по малолетству даже не испугался, встал среди дороги, зажав кинжал в руке, и скорого конца своей недолгой жизни начал дожидаться. Однако это оказались не ордынцы, а станичники, но не свои, какие-то чужие, вел же их отец Герасим с головою, окровавленной тряпицей перевязанной. Подъехали казаки, посмотрели на то, что крымцы сотворили и, лишних слов не говоря, далее в погоню понеслись, Ваньку поп Герасим подхватил. Нагнали супостатов, когда они уже с ночевки начали сниматься. По овражку незаметно подобрались, из пистолей вдарили по окаянным да взялись за сабли, первым делом норовя отсечь татар от полонянок, чтобы те с ними не расправились.

5

Не зря молва ходила, что Герасим в молодые годы неодолимым был. И на этот раз ему не изменила капризная красавица по имени удача, спасла скуфья монашеская да крепкий, привычный бить поклоны, поповский лоб. Очнувшись от удара, он достал из тайника саблю редкостной булатной стали, лук со стрелами и поехал в степь искать станичников.

Там и встретил ватагу разбойных казаков, тех, что с Волги с грабежа купецких караванов возвращались. Уговаривать особо не пришлось, особенно их атамана, горбоносого, чернявого, широкоплечего, обличием чуток на турка смахивающего.

Молодой еще совсем был казачок, лет двадцати с небольшим, но весь в бархат, да шелка разряжен, на каждом пальце перстень драгой. Об одном он только поинтересовался у Герасима:

– Как бабу звать

Услыхав в ответ:

– Наталья, – аж побледнел и строго вопросил:

– А Андрюха, муж ее, куда глядел?

– Так он уж третий год, как где-то на Туретчине запропастился, – пояснил святой отец.

Оказалось, этот атаман и Андрея, и Наталью прежде знал, про их сына Ваньку только услыхал впервые. Все другие казаки тоже изъявили бурное желание ордынцев покарать. Седоватый есаул так и заявил:

– Тут им не забитая Московия, которую ленивый лишь не грабит. Тут им казачий Дон. Непременно надобно острастку дать паскудам, чтобы впредь в станицы не совались. С тем в погоню и пошли, правда, времени уже прошло изрядно, потому-то только на заре другого дня настигли нехристей.

Яростнее всех рубился поп Герасим, даже атамана превзошел. Первого ордынца он рассек напополам, перепрыгнул на вражьего коня, а своего безжалостно по морде плетью вдарил, чтоб тот взбесился да мальчонку куда подалее от сечи унес. Затем неторопливо осенил себя крестом, прочел молитву и врезался в самую гущу татарвы. Выше всех его булат взметался, радугой на солнце отливая. Многих супостатов сразил святой отец, не оставлял надежд им меч его карающий, разваливал, как говорится, от макушки до седла. Решив, что он казачий предводитель, ордынцы навалились на попа со всех сторон, а великан татарин, который мурзу сменил, изловчился со спины зайти и уже занес секиру над пораненной поповской головой. Казалось, все, конец пришел воину православному. В последний миг Герасим обернулся, однако отразить удар, наверно, б не успел. Но тут из ощеренной пасти великана кровь ударила с зубами вперемежку, и стрела змеиным жалом высунулась, ее казак-священник сразу за свою признал. Были стрелы у него особенные, с оперением двойным да острым, как игла, наконечником, потому летели очень метко и любую кольчугу могли пробить. Понял поп, что это Ванька воротился и с лука в нехристей стреляет. Стал из свалки выбираться, чтоб мальца сберечь, а на того уже летит татарин с занесенной для удара саблей. Однако младший Княжич и здесь не сплоховал. Убегать и не подумал, подпустил врага почти что на сажень и вдарил в упор. Полетел с седла поганый, но все ж успел Ивана по плечу чуток клинком достать.

6

В Лету канули те времена, когда Орда непобедимою считалась, помельчало татарское племя. Хоть казаков было вдвое меньше, быстро они с крымцами разделались. Видя, как часто падают на землю их порубленные соплеменники, дрогнули нехристи, побежали кто куда, только мало кому удалось уйти, не уступали казачьи кони татарским в резвости. Но война, она без жертв не бывает, у станичников убиты были трое, да с десяток ранено, среди них и Ванька Княжич.

Как покончили с татарами, первым делом атаман велел освободить полонянок, а затем казаки принялись делить добычу. Закон в ватаге вольной был простой – кого убил, с того бери, что хочешь, хоть портки снимай, ежели с души не воротит. Когда дело до мурзы дошло, озадачились станичники, нет средь них его победителя, а чужую брать добычу никто не захотел, для казака-разбойника это позор великий. Тут-то атаман и посмотрел на Ваньку, который с перевязанной ручонкой стоял возле Герасима и в дележе, понятно дело, не участвовал.

– Тебя как звать?

– Иван.

– Я тоже Ванька, – шаловливо подмигнул лихой варнак и вдруг, потупившись, почти что со слезою в голосе, добавил еле слышно:

– Выходит, моим именем Наталья сыны нарекла.

Печаль его, однако, была недолгой, ее сменило удивление. Заметив в сапожке у мальчика кинжал, который тот теперь носил уже открыто, бывалый воин тотчас же сообразил, кто порешил мурзу.

– Чего ж молчишь, рассказывай, как угораздило тебя такого зверя завалить, рана-то от твоего клинка, – с восхищением глядя на тщедушного даже по своим годам парнишку, вопросил атаман.

Разодетый в пух и прах разбойник понравился Ивану, но даже и ему почему-то не хотелось говорить о том, что пытался сотворить татарин с мамой, а потому он коротко ответил:

– Так уж получилось.

– Ловко получилось, видать, на то была причина. За мать, поди, вступился.

– За нее, – тяжело вздохнув, ответил Ванька, глядя на удалого казака глазами взрослого, изведавшего горя человека. Тот больше ни о чем расспрашивать не стал. Вынув свой кинжал, он подошел к мурзе, что по-прежнему валялся у погасшего костра, и метнул его в распростертую на земле ладонь татарина. Метнул искусно, так что напрочь срезал безымянный палец, на котором красовался золотой с большим рубином перстень. Палец атаман брезгливо отшвырнул, а перстень подал Ваньке.

– Держи, от добычи с бою взятой, грех отказываться. – Ну вот, связался черт с младенцем, еще один Иван Кольцо12 на нашу голову свалился, – засмеялся седоватый есаул.

– Он не Кольцо, а Княжич – сразу видно, весь в батьку удался. Погоди, дай срок, этот парень всем нам сопли утрет, – заверил Ванька-старший и, протянув Ивану руку, предложил:

– Согласен быть мне побратимом, как твой отец.

– Согласен, ежели не шутишь, – строго заявил малец.

– Да уж какие тут, Ванюшка, шутки, – вновь потупя взор, печально вымолвил Кольцо.

Вот так судьба-злодейка обратила мамкина сынка Ванюшку в неодолимого бойца Ивана Княжича. Да и кем еще мог стать обычный смертный человек, который уродился на Дону, восьми лет от роду повидал погибель лютую родной матери, научился убивать людей, сам отведал, что такое боевая рана да, вдобавок ко всему, побратался с лихим разбойным атаманом Ванькой Кольцо, самим царем заочно к смерти приговоренным. Ни заслуги, ни вины Ивана в этом не было, потому что иные пути-дороги в этой жизни ему были просто-напросто заказаны.

7

Схоронил Иван свою маму за окраиной родной станицы на высоком Донском берегу. Вообще-то хоронили Кольцо с Герасимом, а он лишь только сидел у свежевырытой могилы да горько плакал. Когда закончился обряд печальный, поп водрузил на холмике могильном деревянный православный крест. Издали был виден этот крест путникам, к станице подъезжающим, ранее крестов на куполах церковных он их взору открывался. На него и стал молиться Княжич, возвращаясь к родным местам из походов дальних да боев кровавых.

Когда пришли обратно с похорон в теперь уж до конца осиротелый дом, разбойный атаман спросил Герасима:

– Святой отец, может, ты возьмешь к себе Ивана, покуда не подрос, а то при моих нынешних занятиях трудно будет парня добрым человеком воспитать.

– Возьму, конечно, с превеликой радостью, давно мечтал счастья отцовского изведать, да не сподобил бог иметь своих детей. Так же вот, как ты, мотался по свету, в делах греховных счастья искал, ни дома, ни семьи не нажил.

– Вот и хорошо, а как малость повзрослеет, я его в свою ватагу заберу, – пообещал Кольцо.

– Я те заберу, ступай отсюда, шаромыжник, нечего парня с толку сбивать.

– Да ладно, не серчай, Герасим, нет причины нам с тобою ссориться. Вырастет Иван, сам разберется, с кем ему дружить – богом или чертом, хотя в душе казачьей они довольно мирно уживаются, – примирительно сказал разбойник и стал прощаться.

– Ну, мне и впрямь пора. Ты уж не обессудь, но я частенько буду сюда заглядывать, потому как кроме Ваньки, другой родни у меня нет, всех кромешники царевы извели.

– А кем тебе Наталья доводилась? – полюбопытствовал священник.

– Это долгий сказ, после как-нибудь поведаю, – печально улыбнулся Ванька-старший и, махнув рукою на прощание, вышел за дверь.

– Добрый малый, по всем статьям подходит для великих дел, жалко будет, ежли попусту себя растратит, – подумал поп, глядя ему вслед. Он, конечно же, не знал, что атаман Кольцо на века останется в народной памяти как сподвижник покорителя Сибири Ермака, но если бы узнал, наверное, не очень удивился.

8

Рана на плече Ивана затянулась на редкость быстро, почти как на собаке, зато воспоминания о жуткой смерти матери оставили в душе его глубокий след. Дабы сильно не страдал малец, отец Герасим поведал ему святые истины. Разъяснил, что путь земной для человека только испытание пред другой, загробной жизнью, и вечное блаженство обретает только тот, кто сей путь прошел достойно, кто не отступил от веры праведной и в этом мире многие невзгоды испытал. Поповы проповеди привели к тому, что Ванька сделался совсем бесстрашным, совершенно справедливо рассудив – чего бояться смерти, коль там, в небытии, встреча его ждет с любимой мамой. Тут уж вновь священнику пришлось Ивану проповедовать, мол, только бог способен назначать страданья человеку, а искать погибели своей волей – великий грех.

Славным стал для сироты наставником отец Герасим, поил-кормил, за две зимы грамоте и счету обучил, так что тот теперь уж сам мог читать Священное Писание, а в остальном Иван был предоставлен самому себе и смело шел путем, судьбою предназначенным. Богатырской статью, как родителя, господь его не наделил, поэтому, еще с младенчества познав оружья силу, он обучился им владеть столь совершенно, что взрослые бывалые казаки могли лишь только позавидовать. К пятнадцати годам Княжич младший стал одним из самых ловких бойцов в станице. На всем скаку мог пикой шапку подхватить с земли, птицу на лету подбить хоть пулей, хоть стрелой, Дон переплыть на самой быстрине, но особо преуспел в рубке сабельной. В ней могли с ним посоперничать лишь Кольцо, да еще другой разбойный атаман, Захарий Бешеный.

9

Долго удавалось казачьему попу оберегать воспитанника от неугодных богу дел, однако, все, чему положено случиться, рано или поздно происходит. На пятнадцатом году своей нелегкой жизни Иван отправился впервые в поход за зипуном, то есть на разбойный промысел. Сманил его на это, конечно же, Кольцо.

Сам лихой варнак не жил в станице, но Ваньку попроведать приезжал исправно. Вот и на этот раз явился со своей ватагой душ в тридцать, вина, подарков разных понавез. Иван гостей в родительском доме принимал, не в церкви же разбойничкам давать приют. Пили с вечера до поздней ночи, а когда под утро захмелевшие казаки по – усадьбе разбрелись да завалились спать, побратимы уселись на крыльцо, и начался меж ними задушевный разговор. Его, кстати, не Кольцо, сам Княжич начал.

– Ты куда сейчас, опять на Волгу, купчишек грабить? – Да нет, скорей, наоборот. От турецкого Азова вверх по Дону один боярин знатный караван ведет, видать, от бедности великой решил торговлей подзаняться. Вот меня купцы и попросили его малость потрепать, чтоб неповадно было мужу благородному не в свои дела соваться, – ответил атаман. Испытующе взглянув на Ваньку, он неожиданно спросил:

– Может быть, со мной пойдешь, в бедности-то проживать еще не надоело? Ты парень уже взрослый, пришло время оружие, коней да одежду казаку подобающую справить, а у тебя, как погляжу, кроме батькина кинжала да перстня давешнего нету ничего. Сам вон какой тощий, наверное, с попом только рыбой и питаетесь, хлеба даже вдоволь не едите. И испытать в бою себя давно пора, одно дело сабелькой играючись махать, а вражью кровь пролить – совсем иное.

– Да я бы всей душою рад, но боюсь, Герасим воспротивится, – неуверенно ответил Ванька.

– Ты погости еще маленечко в станице, а я тем временем его уговорю.

– Ну, к попу тебе ходить, пожалуй, незачем, благословенья на разбой Герасим все одно не даст, ему по сану это не положено, – засмеялся разбойный атаман. – Да и тебе не пристало за грехи свои ответ на чужие плечи перекладывать, – поучительно уже добавил он.

– Сам решай, как дальше жить, чернецом-монахом становиться – занятие тоже неплохое, правда, для убогих, или вольным воином быть. Тут ни я, ни поп тебе не советчики.

Мало кто в пятнадцать лет откажется пойти за славой и богатством, Княжич тоже не устоял перед соблазном. Однако, чтоб развеять до конца свои сомнения, он вопросил Кольцо:

– Иван, а добро чужое грабить шибко плохо иль не очень?

– Об этом, парень, вовсе не печалься, мы ж не у какогонибудь бедолаги кусок хлеба отнять намереваемся, мы за боярским золотом идем. Не знаю, кому как, но моя душа в подобных случаях всегда спокойна, потому что во всем мире, а на Руси особенно, богатство лишь обманом с грабежом и наживается. Вот пускай царев любимец тоже ощутит, как своего добра лишаться. Наше дело – грабь награбленное, на то мы и казаки. Должен же кто-то кровососов проучить, коль у самих холопов на это духу не хватает. Ну так как, идешь со мной?

В пестрых Ванькиных глазах разбойным блеском полыхнули зеленые искорки, и он уверенно ответил:

– Иду. Когда отправимся, мне же надо еще справу раздобыть да с мамой попрощаться.

– Конь да сабля для тебя найдутся, этого добра у нас хватает, а более ничего не понадобится, – заверил побратим. – Ну а мать сейчас иди проведать, вон заря уже загорается. Да о Герасиме особо не тужи, никуда не денется, простит твое ослушание, такова уж его доля поповская – прегрешенья наши отпускать.

В предрассветных сумерках Иван пришел на берег Дона к могиле матери. В разум к тому времени вошел он крепко и распрекрасно понимал, на что решился. Как знать, чем кончится набег, может, вскоре и ему на божий суд предстать придется. Посидел под маминым крестом, поговорил с ней, как с живой, о самом сокровенном, а когда собрался уходить да на ноги поднялся, увидел плывущие по реке струги. Сразу же сообразил, что это именно тот самый караван, за которым атаман охотится. На всякий случай сосчитал ладьи, их было пять, проверил, нет ли на них пушек, и только после этого отправился к Ивану Кольцо.

Ванька-старший спать улегся прямо на крыльце, небрежно скомкав и положив под голову свой нарядный синего бархата кафтан.

– Вставай, не то проспишь удачу, караван уже к станице приближается, само время по нему ударить, – тряхнул его за плечи Княжич. Тот открыл глаза и, посмотрев на побратима совершенно трезвым взглядом, спросил:

– Стругов сколько, пять? Мужики, поди, вдоль берега на лямках тянут?

– Так оно и есть, а ты откуда это знаешь?

Не удостоив Княжича ответом, атаман опять закрыл глаза, промолвив сквозь сон:

– Это хорошо, покуда тоже спать ложись, нам теперь отсюда трогаться раньше вечера никак нельзя.

– Почему нельзя, упустим же, – загорячился Ванька.

– Ну и въедлив ты, сразу видно, что попов воспитанник, – посетовал Кольцо. Усевшись по-турецки, он принялся увещевать Ивана.

– Эх, парень, казак ты, может, неплохой, поживем – увидим, но атаман с тебя пока еще никудышный. Я же не юродивый, чтоб возле станицы на людей царевых нападать. У боярина наверняка стрельцы, а может, и опричники в охране состоят, говорю же, он любимец государев. Мы-то хапнем казну, и ищи ветра в поле, но не дай бог сквалыга этот царю пожалуется, и тот пришлет карательное войско, как тогда? Про нас-то никто не вспомнит, всю вину на ваших казачков повесят. Я хоть не поп Герасим, но и не Иуда, свое твердое понятие о справедливости имею. Так что суету не наводи да спать ложись, а к вечеру тронемся. Они за день далеко уйдут, там, в Диком Поле, их и прижмем. Разберись тогда, кто – казаки иль татары печаль боярину доставили. Да и нападать сподручнее средь ночи. Хотя, конечно, ежли сильно хочется, то можно и днем.

Хитро подмигнув, лихой разбойник завершил свое напутствие:

– Будь спокоен, от меня еще никто не уходил.

10

Выступили на закате солнца, шли берегом Дона, дороги не выбирая. Часа в три после полуночи настигли ставший на ночевку караван. Четыре струга были вытянуты на берег, а пятый причален к острову, что едва виднелся посреди реки. По обилию охраны стало ясно – караван идет с большой опаскою, и к нападению лихих людей изрядно приготовился.

Чтоб остаться незамеченными стражей, казаки спешились и уложили коней на траву. Обсуждать особо было нечего, Кольцо обдумал нападение заранее во всех тонкостях.

– Степан, – обратился он к седому есаулу, своему верному спутнику в боях и странствиях, – ты с казаками ударишь с берега, отвлечешь на себя стражу. Шуму, гаму понаделай, на стрельбу да крик побольше налегай, в сабли брать их нежелательно. Тоже ведь души христианские, многие не по своей охоте, за прокорм да копейку ломаную целый день пуп в лямке надрывают. Главное, связать охрану боем, чтоб на остров не смогли подмогу выслать. Ну а мы, – взглянул на Ваньку атаман, – вплавь пойдем на пятый струг. Казна, скорей всего, на нем, раз даже к берегу не стали приставать. Берегут ее наверняка стрелецкие начальники, а может, кто из кромешников, этих придется перебить.

– Как от острова отчалим, – продолжил он, снова обращаясь к есаулу, – здесь возню кончайте и догоняйте нас.

– Может быть, мне тоже с вами? Негоже одному с мальчонкой на такое дело идти. Черт его знает, сколько их на том струге окажется, – спросил Степан.

– Не надо, поступай, как сказано, – решительно отверг его Кольцо. Оставив на себе лишь исподние холщовые штаны да пояса с заткнутыми за них кинжалами, атаман и Княжич подошли к воде, обнаженные сабли пришлось держать в руках.

– Давай поближе подберемся, вон до тех кустов, а уж оттуда заплывем, – предложил Кольцо.

– Нет, Иван, отсюда лучше, так нас стража точно не заметит, они ж не за рекой, за берегом следят. Течение к тому же шибко быстрое, как раз на остров вынесет, а заплывем поближе, может мимо струга понести, начнем плескаться – тут нас и прищучат, – ответил Ванька и, зажав зубами сабельный клинок, неслышно окунулся в воду.

– Вот чертяка, поперед батьки в пекло лезет, – беззлобно ругнулся атаман, следуя за своим юным побратимом.

Плыли молча, путеводною звездой казакам служил мерцавший на корме огонек. Расчет – Княжича оказался верным. Влекомые течением, не будоража воду, они в полной тишине коснулись струга. Ванька-младший сразу же всадил в него кинжал и, опираясь на добротную сталь, дотянулся до края борта. Как по сходне, Кольцо забрался по нему на вражью ладью, а затем уж затащил и самого Ивана.

На струге было тихо. Шестеро стрельцов, рассевшись возле разведенного в жаровне костерка, о чем-то мирно беседовали. Из раскинутого на носу шатра вовсе не доносилось ни звука.

– Делай, как я, – шепнул разбойный атаман и бесшумной кошачьей походкой направился к охранникам. Нападение его было столь стремительным, что двое, даже не успев подняться на ноги, завалились порубленные саблей. Из оставшихся четверых лишь трое сумели обнажить оружие, еще один упал смертельно раненый в живот атаманским кинжалом. Однако остальные быстро очухались от страха, сталь лязгнула о сталь, началась лихая рубка.

Это в кабаке в пьяном виде хорошо бахвалиться да рассказывать дружкам, как ты одним махом семерых побивал, в истинном бою все обстоит иначе. Редким мужеством, умением ратным и силою надо обладать, чтоб в рубке сабельной устоять против двоих. И совсем уж редкий воин может биться враз с тремя врагами. Кольцо мог. Численное превосходство стрельцов его нисколько не смущало. Где им, вчерашним мужикам, толком не отвыкшим от сохи иль какого-то другого ремесла убогого, тягаться с ним, вольным воином. Беспокойство вызывало отсутствие Ивана. Нет, атаман нисколь не сомневался в Княжиче, но выстрел, прогремевший на другом конце струга, и раздавшийся ему в ответ звон сабель ясно дали понять, что Ванька-младший тоже отыскал себе врагов. А вот сможет ли юный его собрат устоять перед невесть каким числом противников, Кольцо уверен не был.

Взойдя на струг, Иван уже собрался двинуться вслед за побратимом, как вдруг почуял неладное. Обернувшись, он увидел высунутую из приоткрытого полога шатра пистоль, освещенную искристым огоньком раздуваемого кем-то фитиля. Медлить было нельзя, неизвестный супостат явно целил атаману в спину. В два прыжка казак достиг шатра и наугад взмахнул кинжалом. Удар его достиг цели, заветная сталь со скрежетом разорвала кольчугу, войдя почти по рукоять во вражье тело. В тот же миг из шатра, топча поверженного, выбежали четверо бойцов, одетых в посеребренные панцири, на которых даже ночью виден был золотой двуглавый орел. Иван отпрянул, но успел-таки схватить упавшую пистоль и выстрелить в ближайшего из них.

Так удачно начавшийся бой едва не стал для Ваньки последним. Оказавшись лицом к лицу с тремя одетыми в броню супротивниками, он сразу понял, что долго не продержится, а потому, ловко уворачиваясь от обрушившихся на него ударов, поспешно отступил на середину струга, встав меж левым бортом и грудой сваленных у мачты мешков с какими-то товарами. Маневр был, несомненно, верным. Обезопасив себя от окружения, Княжич начал лихо отбиваться от лишь мешающих друг другу охранников боярской казны и дожидаться атамана. Однако недруги быстро поняли всю нелепость своего положения. Сразу двое принялись раскидывать мешки, чтоб обойти Ивана со всех сторон. Поступили они, конечно, правильно, но все же недооценили своего на вид невзрачного врага. Всего лишь нескольких мгновений ему хватило, чтобы нанести смертельный удар. Поднырнув под занесенную над его курчавой головой саблю неповоротливого, отяжеленного кольчугой кромешника, он оказался позади него и рубанул наотмашь. Колотым орехом хрустнул череп слуги царева под ударом казачьего клинка.

Гибель третьего собрата повергла в страх и ярость двух оставшихся в живых. Один из них, саженного роста великан, с диким возгласом набросился на Ваньку. Клинки скрестились, Иван маленько отступил под богатырским натиском и оказался прижатым к борту. Недолго думая, он бросил оружие, присел и, ухватив за пояс аж двумя руками потерявшего опору великана, перевалил его через себя. Заглушая вопли тонущего, гулко ухнула донская вода. Поднять кинжал иль саблю Княжич даже не пытался, все одно не даст уже занесший свой клинок ликующий кромешник. Не хватало только напоследок голову склонить пред этой сволочью. Скрестив израненные руки на груди, он уставился на звездное небо да принялся читать молитву. К делам мирским его вернул хряск перерубленных костей. Опустил Иван глаза с небес на землю грешную и видит – голова слуги царева стала медленно отваливаться, но не успела она еще упасть, как другая появилась, ликом Ваньки Кольцо, знакомая до боли. Ошалелый Княжич аж зажмурился, отгоняя наваждение, а когда снова глянул, то увидел лежащего у ног его обезглавленного супостата и радостно улыбающегося атамана.

– Ну, ты везуч, прямо как я в молодости, – задорно подмигнув, сказал Кольцо. Подойдя к Ивану, он положил ладонь на кучерявый Княжичев затылок и совсем несвойственным воровской его натуре ласковым голосом проникновенно вымолвил:

– Все кончено, победили мы, Ванюшка, и на этот раз.

По легкой дрожи атамановой ладони да лихорадочному блеску глаз Ванька догадался, что старший собрат так же, как и он, переживает несравнимое ни с чем чувство радостного возбуждения, знакомого всем тем, кому хоть раз улыбалось воинское счастье. Опьяненные победой, они стояли плечом к плечу у борта захваченного струга и глядели на розовый в лучах предутренней зари казачий Дон. Жизнь, право на которую Иваны отстояли в жестокой схватке с царскими кромешниками, продолжалась.

11

Между тем события на берегу тоже приняли весьма успешный для нападавших оборот. Есаул знал свое дело. Получив приказ не ввязываться в настоящий бой, а также зная о намерении атамана выдать их грабеж за набег ордынцев, он решил не применять пороховой пальбы.

Как только Княжич и Кольцо поплыли к острову, Степан велел станичникам сготовить огненные стрелы. Знак к нападению на охрану заранее оговорен не был, а потому есаул стал действовать по своему усмотрению. Заслышав гулкий, отраженный водной гладью выстрел, он взмахнул рукой. Казаки запалили обмотанные просмоленной паклей стрелы и ударили по каравану огненным дождем. Не оченьто стараясь поразить людей, они целили в оснастку стругов, чтобы вызвать пожар. Степанова задумка осуществилась наилучшим образом: разгоняя предрассветные сумерки, ярко вспыхнули приспущенные паруса. Вяло огрызаясь пищальным боем, обезумевшие от страха стрельцы с холопами кинулись тушить охваченные пламенем струги, о высылке подмоги к острову никто даже и не помышлял.

Когда стоявший возле острова струг вначале медленно, а потом все более убыстряя ход благодаря наполненному попутным ветром парусу поплыл вниз по реке, есаул издал протяжный свист, которому мог бы позавидовать сам сказочный Соловей Разбойник, затем вскочил на своего коня да поскакал вдоль берега. Остальные казачки с радостью последовали его примеру. Сомнений не было, что черт с младенцем, как шутливо окрестили Кольцо и Княжича, успешно справились со своей задачей и умыкнули боярскую казну.

12

Малость поостыв после боя, атаман подергал снасти, поднял парус и, ловко правя рулевым веслом, вывел струг на середину Дона.

– Все умеет, даже кораблем управлять, – подумал Ванька с легкой завистью, до поры до времени свойственной любому меньшому брату по отношению к старшему.

– Чего стоишь? Иди, ищи сокровища, хоть поглядим, чего мы ради головами своими рисковали, – распорядился Кольцо и как-то странно посмотрел на Княжича. Прошедшему донскую воду и огонь неравной схватки с царскими опричниками Ивану предстояло выдержать еще одно испытание.

Как ни чудно, но деньги лихой разбойник просто презирал. Может, от того, что бедным никогда особо не был. Однако, так или иначе, скупость он считал грехом гораздо большим, нежели даже трусость. Робким человек уродиться может, а вот жадным делается сам. Со многими, вроде бы и неплохими сотоварищами, но готовыми за серебро и золото черту душу продать, Кольцо расстался на своем тернистом жизненном пути, потому что знал не понаслышке – корыстолюбец рано или поздно, все одно предаст. Внешне вроде бы не чуждый роскоши, он ее нисколько не ценил. За один заход в кабак пропить мог весь свой шелк, парчу да бархат, девкам блудным кольца с пальцев раздарить и, проспавшись, вовсе не жалеть о содеянном. Не в пример другим гулевым атаманам, Кольцо с добычей никогда не шельмовал, был по-своему, пусть по-разбойничьи, но честен, от того-то и тянулись к нему казаки. Вот и сейчас, обретя в Иване проверенного кровью товарища, хотел он посмотреть, как поведет себя собрат, в руках копейки сроду не державший, заимев немалое богатство.

Получив приказ искать казну, Иван не выказал особой прыти, медленной походкой усталого, израненного человека он направился к шатру, в котором без труда нашел обитый железом сундучок, закрытый аж на два замка. Радости от сей находки Княжич не испытал, скорей, наоборот, тягостное чувство запоздалого раскаяния пробудилось в его душе. Как ни крути, а именно из-за какого-то там серебра иль золота, без которых ранее прекрасно обходился, он загубил четыре человеческих души. А ведь эти московиты зла особого ему не сделали, правда, чуть не порубили, так ведь он же сам на них напал. Невольно вспомнился Герасим, вряд ли бы святой отец одобрил подобные дела.

Потягав сундук за навесные ручки и убедившись, что одному ему его не утащить, Иван вернулся к побратиму.

– Нашел? – поинтересовался тот.

– Нашел, похоже. В шатре сундук о двух замках стоит, чему ж еще, как не казне, в нем быть, – совсем безрадостно ответил Княжич. По озабоченному выражению Ванькина лица Кольцо сразу догадался о его переживаниях.

– Вот те на, да ты, гляжу, совсем не рад удаче нашей. Уж не о слугах ли царевых печалиться удумал? Так это зря. Кто им наши головы мешал срубить? Просто надо было не в шатре бока отлеживать да байки у костра рассказывать, а как положено дозор нести. И вообще, это мне еще корить себя есть за что, простых стрельцов побил, а те, которых ты спровадил на тот свет, давно погибель заслужили. Запомни, Ваня, чтоб в Московском государстве право на орленую кольчугу заслужить, большою сволочью быть надо, ты уж мне поверь. Твои-то крестники наверняка опричниками были. За этих гадов, как за ядовитых пауков – чем больше попередавил, тем больше грехов на суде божьем снимется.

Произнеся такую речь, атаман окинул – Княжича тоскливым взглядом.

– Вот еще одна душа неприкаянная. Ну, казалось бы, чего парню надо – смел, умен, красив, словно красна девица, наконец, в бою на редкость удачлив, но счастлив, как и я, вряд ли будет. А все наш нрав казачий непутевый – то грешим сверх меры, то понапрасну каемся, – подумал он.

Иван, не очень-то воспрявший духом после атамановых речей, по-прежнему стоял у борта струга, глядел на воду, да размышлял над извечным на Руси вопросом – как дальше жить. Княжич уже твердо порешил, что из разбойной ватаги уйдет и вернется в станицу к отцу Герасиму. Нет, Ванька вовсе не хотел свернуть с предназначенного ему судьбой пути, а тем более порушить дружбу с Кольцо. Просто вспомнив, с каким легким сердцем он, будучи еще совсем мальцом, разил ордынцев, молодой казак дал самому себе зарок – впредь за деньги православных людей не убивать, даже и царевых московитов. Вот пойдет на крымцев иль ногайцев атаман, тогда другое дело. Еще в народе поговаривают, будто Грозный с поляками затеял свару. Казакам, на ихнем порубежье, от войны от этой никак уж не остаться в стороне. Так что еще будет у Ивана – Княжича возможность воинскую доблесть проявить, а купчишек грабить – не его призвание.

За размышленьями своими Ванька даже не заметил, как струг причалил к песчаной отмели, где их поджидал уже Степан с остальными казаками. Прямо тут же на берегу был вскрыт захваченный сундук, который оказался доверху набит серебряной и золотой монетой. Налюбовавшись вдоволь золотыми цехинами с дукатами, для большинства станичников не совсем привычными, потому как на Москве чеканили одни серебряные деньги, приступили к дележу. Делил добычу есаул. Разложив монеты на тридцать равных долей, на две больше, чем количество людей в ватаге, он начал раздавать их казакам. При этом атаману с его юным побратимом досталось по две доли. На возражения Княжича, что, мол, человек он в их ватаге новый и не заслужил столь щедрого вознаграждения, Степан строго заявил:

– Не ты завел у нас обычай, что особо храбрость проявивший двойную долю в добыче имеет, не тебе его и отменять. Не знаю, как кому, но мне твои слова чуток обидны даже. Мы, чай, не нищие, чтоб подаяние получать. Заслужил – получи, а уж как деньгами этими распорядиться, твоя печаль. Можешь вон хоть в Дон на счастье кинуть.

13

Вопреки своим благим намерениям, к Герасиму Иван вернулся только через месяц. Сразу после дележа они отправились удачу праздновать и делать разные приобретения. В своем разгульном странствии разбойная ватага добралась аж до Смоленска. Этот затянувшийся загул измотал непривычного еще тогда к попойкам Ваньку куда больше, чем набег на караван. После очередной бессонной ночи, под утро ознаменовавшейся дракой с какими-то шпынями, он заявил:

– Все, с меня, пожалуй, хватит, пора в станицу возвращаться.

Как ни странно, но Кольцо особо возражать ему не стал. Встряхнувшись, словно вылезший из воды на берег конь, он лишь утвердительно кивнул:

– Верно говоришь, подаваться надо поскорей к родным местам, а то при эдаком загуле и в застенок царский недолго угодить. Я еще вчера приметил, как крутятся возле нас всякие твари-соглядатаи, того гляди дознаются о происхождении нашего богатства, – и обращаясь к сотоварищам, спросил, – так что, идем на Дон, казаки?

– На Дон, на Дон, – загомонили те еще не протрезвевшими голосами. Несогласных с атаманом, как всегда, не оказалось.

– Только, Ванька, вот какая несуразица, – о чем-то вспомнив, обратился он к Ивану. – Самого главного мы так и не сделали, справу-то тебе не приобрели. Пусть браты пока в дорогу собираются, а мы тем временем к купчишкам в гости сходим.

Выйдя из кабака, Кольцо начал рассуждать уже вовсе трезво:

– На торжище нам, пожалуй, делать нечего, все одно там ничего хорошего не купишь. Пошли к Иосифу, у него все нужное для человека воинского звания имеется. Да и побеседовать с ним не мешало бы, он о делах Московских много знает. Это ж по его подсказке на боярский караван я вас водил.

– А кто такой Иосиф? – заинтересовался Ванька.

– Да то ль поляк, то ли жид, я толком сам не знаю. Одно могу сказать – хитрюга редкостный, но в общем человек он неплохой, среди барыг немалым уважением пользуется. Да и товары у него всегда отменные. Из одежды что иль из оружия я обычно у Иосифа беру. Дерет, паскуда, правда, втридорога, зато в одном месте все приобретем, без догляда посторонних глаз.

Посмотрев на поредевший после женских ласк ряд перстней на своих пальцах, лихой разбойник весело добавил:

– Может быть, и для меня что достойное найдется.

Идти пришлось аж на другой край города, но, судя по тому, как уверенно вышагивал Кольцо, в Смоленске он бывал много раз. Свернув в изрядно позагаженный домашней живностью проулок, казаки наконец остановились у ворот небольшого деревянного домишки. Ванька сразу же почуял разочарование. Вряд ли предмет его мечтаний – сабля с золоченой в самоцветах рукоятью, под стать отцовскому кинжалу, соболья шапка и красного сафьяна сапоги, могли храниться в столь убогом жилище.

Атаман без лишних церемоний пинком открыл калитку и с гордо поднятой головой прошествовал на подворье. Княжичу не оставалось ничего другого, разве что последовать его примеру.

Двор был пуст, но не успели побратимы подойти к крыльцу, как дверь дома распахнулась, и на пороге появился хозяин с выражением радостного удивления на лице. Сбежав с крыльца, он застыл пред атаманом с распростертыми объятиями.

– Здравствуйте, гости дорогие, по делам пришли иль мимоходом решили посетить мое жилище скромное?

– Здравствуй, пан Иосиф, – не то что не обняв, но даже не подав руки, сдержанно поприветствовал его Кольцо.

– По делам, конечно, что ж еще-то может казака к купцу привести. Вот собрата младшего надобно обуть-одеть, да так, чтоб выглядел меня не хуже.

– Тогда извольте в дом пожаловать. Столь красивого юношу достойно обрядить – дело непростое, – растерянно взглянув на Ваньку, пригласил хозяин.

– И недешевое, – хитро подмигнул ему Кольцо, враз сообразив, что растерянность во взгляде пана вызвана не чем иным, как неказистым видом молодого казака. Старая дырявая рубашка, такие же штаны, заправленные в напрочь сбитые сапоги – своих сапог у Ваньки сроду не было, вначале с матери, потом с отца Герасима донашивал – настолько вызывали сомнение в его платежеспособности, что даже сабля в украшенных серебряной вязью ножнах и драгоценный кинжал не могли его развеять.

– Да ты не бойся, разве я к тебе безденежных когда водил, – заверил атаман, похлопав по кожаной суме, что висела на плече у Княжича и сразу же отозвалась монетным звоном, и первым вошел в дом.

Скромное убранство жилища еще более вселило в Ваньку неуверенность, что здесь он обретет достойную одежду и оружие. В обители Иосифа были только стол со скамьями да расставленные вдоль стен сундуки.

– Вы уж не взыщите, паны казаки, что столь скромно вас принимаю, – доставая из одного из них дешевый глиняный кувшин с вином, стал оправдываться хозяин.

Кольцо махнул рукой, мол, черт с тобой, сам налил себе вина и жадно осушил довольно емкую кружку. На предложение его опохмелиться Княжич лишь брезгливо сморщился.

Впервые пережитый длительный загул породил у Ваньки такое отвращение к хмельному, что даже винный дух вызывал чувство дурноты.

– Видишь, пан Иосиф, средь нас, казаков, тоже трезвенники попадаются. А я уж, грешным делом, думал, только ты один на белом свете зелья в рот не берешь, – насмешливо промолвил атаман.

– Что делать, при моих занятиях нелегких надо трезвость ума сохранять, – развел руками купец.

Отказ хозяина от выпивки и его упоминание о какихто особенных делах вызвали у Княжича немалый интерес. Без всякого стеснения, сказалась побратимова наука, Ванька принялся разглядывать торговца, имевшего довольно странный вид. Ростом он никак не уступал далеко не мелкому Кольцо. В плечах широк, но худоват. Толстогубый рот скрывали вислые усы и короткая, остриженная клинышком бородка, посеребренные густою проседью. Совсем седые волосы, росшие почти что от бровей, малость кучерявились. Пан, пожалуй, был по-своему даже красив, однако имелось в его облике что-то нехорошее, отталкивающее. Особенно Ивану не понравились глубоко посаженные, черные как уголь глаза, в которых легко угадывался изворотливый ум и неизживаемый, похоже, ставший уже привычным, страх.

– Либо он трус несусветный, либо дела ведет настолько мерзкие, что мы, разбойники, просто ангелы в сравнении с ним, – подумал Княжич.

Почуяв Ванькин взгляд, Иосиф вздрогнул, но тут же добродушно улыбнулся:

– Я вижу, пану казаку не терпится на мой товар взглянуть.

Затем, открыв один из сундуков, движением руки пригласил осмотреть его содержимое. Увидев множество красивой, совершенно новой одежды, юный воин сразу позабыл о странном хозяине. Так как все приобретения были намечены заранее, он довольно быстро остановился на красного сафьяна сапогах с чуть загнутыми острыми носками да большими серебряными подковками, широких красного сукна шароварах, трех белых шелковых с золотыми пуговками рубашках, белом шляхетском кунтуше13 и, конечно же, собольей шапке тоже польского покроя, украшенной пером какой-то диковинной птицы.

Пока шальной от радости Иван выбирал себе одежды, Кольцо с купцом вели серьезный разговор.

– Что новое, Иосиф, на Москве творится? Слышал я, будто бы Грозный-государь войну с твоими соплеменниками затеял, – поинтересовался атаман.

– Затеять-то затеял, да только ратные дела идут у вашего царя не шибко гладко. Со шляхетским войском биться – не Казань татарскую покорять. Но это вести старые, а вот встречался я с одним торговым человеком, что недавно из белокаменной вернулся, так вот он о делах куда поинтересней рассказал.

– О чем бы это, – насторожился Кольцо.

– Говорил, что, мол, казаками в кремле изрядно озабочены. Сильно уж набегами своими на Дону и Волге стали докучать, – заговорщически подмигнул Иосиф. – Да и ногайцы с крымцами на вас жалуются. Вот теперь одни бояре советуют царю карательное войско на Дон послать да напрочь извести станичников, а другие – совсем наоборот, дружбу с вами завести и призвать к царю на службу. А кто верх возьмет – один бог знает.

– Да никто не возьмет, – заверил атаман. – Что Грозный-государь решит, то и будет, ему ж, как казаку, никто не указ. Головы сечет всем одинаково, как князьям с боярами, так и мужикам безродным. Ну а насчет того, чтобы карателей на Дон послать, так это песня не новая, не раз уже пропетая. Малой силой придут – побьем, а ежели всем царевым войском навалятся, так снимемся со станиц да в Дикое Поле уйдем, а там – ищи свищи.

– Понятно, – задумчиво изрек Иосиф и, в свою очередь, спросил:

– Как ты думаешь, пойдут казаки на службу государю Грозному, аль нет.

– Казаки, Иосиф, тоже разные бывают, – вздохнул Кольцо. – Как мне, к примеру, дорога в войско царское навсегда заказана, но есть ведь и такие, которые уже успели прежние обиды позабыть, или вовсе на Дону родились, вон как Ванька, – кивнул он на – Княжича. – Эти могут пойти, конечно, ежели над ними начальников из казаков поставят. Только мне их наперед уже жаль. Разобьют поляков – вся слава воеводам государевым достанется, а коль удача отвернется, сразу скажут – предали, разбойники, католикам передались. Так паскудно к защитникам отечества, как у нас на Руси, нигде, наверное, не относятся. Помню, как посланники царевы за крымцев да ногайцев нас бесчестили, дескать, мы магометан поганых супротив державы русской озлобляем. Да кабы не казаки, они бы уж пол-Московии в полон поувели. Так что упаси меня, господь, и от любви, и от гнева государева, а также всех его прихвостней, – заключил атаман.

Беседу их нарушил Княжич, обрядившись в свою новую одежду. Иван поинтересовался у хозяина:

– Пан Иосиф, а как у вас с оружием?

Кольцо с торговцем взглянули на него и невольно залюбовались юношей. В собольей шапке, шляхетском кунтуше да новеньких сапожках он впрямь стал похож на княжича, но не станичника, а настоящего отпрыска княжеского рода.

– Ну ты горазд, – с удивлением и малой толикой насмешки оценил побратимовы наряды Ванька-старший. – Шляхтич, да и только, хоть сейчас лазутчиком в Речу Посполиту14 можно посылать.

– Оружие достойное имеется, но хватит ли на него денег у пана казака, – уже без всякого стеснения спросил Иосиф.

Ванька принялся выкладывать на стол содержимое своей сумы, вопрошающе глядя на купца. Тот ловко отделил золотые монеты от серебряных, ссыпал серебро обратно в сумку и снисходительно изрек:

– Я полагаю, этого достаточно.

Кивнув Ивану, мол, иди за мной, он вышел в сенцы, запалил светильник, после чего открыл едва приметную дверцу в чулан. Тусклый огонек чадящей масляной лампады осветил развешанные по стенам сабли, кольчуги, пистоли, расставленные в ряд мушкеты с пищалями и еще много всякого оружия.

И в этот раз Иван довольно быстро сделал выбор, который пал на саблю со слегка изогнутым, отливающим голубоватым блеском клинком, в нарядных, украшенных золотыми звездочками ножнах, пистоль, почти такую же, какую добыл на струге у опричников, и короткую, сподручную для конного бойца пищаль. На жест хозяина в сторону кольчуг Княжич лишь махнул рукой. Не объяснять же пану, что броня у него есть, да непростая, а с царским золотым орлом. Он уже собрался идти обратно в горницу, где их ожидал Кольцо, когда Иосиф собственноручно снял со стены и вручил ему пороховницу из простого бычьего рога, но с красивой серебряной крышкой, да узкий трехгранный наконечник для копья, явно иноземной стали.

– Так для нашего расчета честнее будет, – пояснил купец.

Увидев выбранную Ванькой воинскую справу, побратим взглянул на его золото, что по-прежнему лежало на столе, и одобрительно кивнул. Уже собравшись уходить, он мимоходом глянул в невесть откуда появившийся у пана ларец, вынул из него два перстня, с рубином да яхонтом, тоже одарив торговца изрядной горстью золотых монет. Иосиф провожал столь дорогих гостей аж до самой калитки.

– Ну что, купец, как говорится, и нам хорошо, и тебе не обидно, – похлопал по плечу его Кольцо. – О том, что в городе меня не видел и ничего не слышал обо мне, я думаю, предупреждать тебя не надо.

Княжич на прощание лишь кивнул, еще раз взглянув в глаза хозяину, в которых увидал не только страх, но и плохо скрытую за благостной улыбкой неприязнь.

14

Из города казаки выехали беспрепятственно. Стражи у ворот лишь проводили их недружелюбными взглядами, но вступать в какие-либо переговоры поостереглись. Большого войска в Смоленске в ту пору не было и, захоти Кольцо перевернуть в нем все вверх дном, вряд ли стрелецкий голова всего лишь с сотней своих бойцов смог бы помешать ему.

Разодетый, как жених, Иван ехал впереди ватаги рядом с атаманом. Даже не из интереса, а так, чтоб развлечься разговором, он заявил:

– Все же странный он какой-то, друг твой пан Иосиф. – Ну ты, Ванька, сказанул, – не на шутку возмутился Кольцо. – Средь барыг не то чтобы друзей, но и приятелей отродясь не имел. А знакомство, по атаманскому званию моему, мало ль с кем водить приходится. С иным порой беседуешь, винишко пьешь, а рука сама к сабле тянется, так и хрястнул бы по черепу паскуду, но нельзя. Кто богатую добычу укажет, кто купит ее? У кого сам что нужное приобретешь, да так, чтоб о происхождении твоих денег не спросили. Это вы с Герасимом счастливые люди, сидите в церкви, кроме бога, никого не знаете.

Малость успокоившись, он продолжил поучать своего юного собрата.

– А про торгашей не думай, что они такие тихие да ласковые. Погоди, рано или поздно эти твари хитроблудые огромадную силу обретут, всем нам место под солнцем укажут. Того ж Иосифа возьми. Ты за тряпки ему, считай, все деньги отдал и еще от счастья сияешь. А другие казачки сколько золота да серебра за сивуху да блудниц по кабакам спустили, но кабаки-то все в округе Иосифу принадлежат. Вот и получается, что пан одною хитростью головы своей, в отличие от нас, ни под саблю, ни под петлю палача не подставляя и царского любимца осадил и немалые деньжищи положил в карман. Нет, Ванька, нету правды на земле. Коли станешь жить по совести, не обманывать людей да грабежом не заниматься – весь свой век в рванье проходишь и будешь милостыней питаться, правда, ежели ее еще дадут.

С полчаса они ехали молча, притихший Княжич больше не пытался завести беседу, Кольцо продолжил ее сам.

– Друг Иосиф, говоришь, – усмехнулся он. – Дружба, парень, редкостная вещь. Я вот прожил тридцать лет, а настоящим другом только твоего отца да вон Степана могу назвать, а более, пожалуй, некого. Ну разве что еще Ерему.

Окинув Княжича печальным взглядом и, видно, догадавшись о его намерении покинуть вольницу разбойную, атаман добавил:

– Не знаю почему, но ежли наши пути-дороги разойдутся, мне очень досадно будет.

– О дружбе ты верно говоришь – это как судьба распорядится, а вот в том, что мы теперь врагами никогда не станем, будь уверен, – тяжело вздохнув, ответил Иван.

– Ну, по нынешним временам это тоже немало, – уже весело заверил Кольцо. – Понапрасну не грусти, казак. Будь счастлив от того, что остался жив, непокалечен, чего ещето воину надобно? Воля с нами, кони добрые под нами, дорог впереди много, а потому живи, Иван, и радуйся.

Секанув нарядной плетью своего породистого жеребца и крикнув «Догоняй!» лихой разбойник помчался по бескрайней степи, увлекая за собою Княжича и остальных казаков.

15

Вопреки опасениям Ивана, его встреча с Герасимом не сопровождалась ни упреками, ни вообще какими-либо объяснениями. Воротившись к родным местам далеко за полночь, он первым делом поклонился кресту на маминой могиле, что был ясно виден даже при луне, и только после этого направился, но не до родительского дому, а к церкви. Несмотря на поздний час, в окнах божьей обители горел огонь. Привязав коня к ограде, Княжич поднялся на крыльцо. Сидевший на скамье у входа святой отец, заслышав Ванькины шаги, поднял голову. Увидав своего блудного воспитанника, он совсем обыденным голосом спросил:

– Ну что, вернулся? Набег, как погляжу, удачным был, коль голову сберег, да еще и столь богатой шапкой на нее разжился. С Кольцо, поди, ходил?

На попытку враз утратившего весь шляхетский блеск ослушника просить прощения он протестующее взмахнул рукой:

– Виниться тебе не в чем, такова уж доля казачья, а ты ее себе не выбирал, видно, господу угодно было сына мученицы воином сделать. А за загубленные души уже не предо мной, перед всевышним рано или поздно ответ держать придется, вот ему и будешь каяться. Одно лишь хорошо – раз вернулся, стало быть, грабеж со смертоубийством не шибко по сердцу пришлись. Проходи, снимай свои наряды, вместе будем грехи замаливать. Мне тоже есть, о чем у бога прощение просить.

Так Ванькой Княжичем был сделан второй шаг в жизни воинской. После похода с разбойником Кольцо на боярский караван, а на такое далеко не каждый мог решиться, стал он настоящим казаком.

16

Обещанного, как известно, три года ждут, а уж на Русито испокон веков между намерением и делом имеется большое расстояние. Так что слухи о желании царя призвать на службу вольное казачье войско начали сбываться лишь через пять лет, когда на Дон явился посланник государя Грозного князь Дмитрий Новосильцев.

К тому времени Иван стал уже прославленным есаулом, мог вполне и атаманом быть, но не имел он страсти к первенству, а вести какие-то торговые дела да водить знакомство со всякой нечистью, как тот же пан Иосиф, сын боярышни и вовсе не умел. Зато многие разбойники лихие мечтали Княжича в сподвижники заполучить. Мало того, что есаул один в бою десятка стоил, был еще у Ваньки редкостный талант вовремя беду почуять да умело от нее уйти. О его чутье, почти что волчьем, друзья рассказывали сказки, а завистники считали казака просто-напросто заговоренным покойной матерью-колдуньей. Но Иван себе тоже цену знал: абы с кем никогда не связывался и в набеги лишь на нехристей ходил, с ними был он беспощаден, видать, за маму мстил.

Как и отец, слыл Ванька человеком малость необычным. От несправедливости в такую ярость приходил, что мог обидчика, не глядя на чины да прочие заслуги, и жизни лишить. Примеры тому были. Раз однажды атаман Захарка Бешеный в степи безводной свою ватагу на погибель бросил. Порешил, что в одиночку легче сквозь ордынские заслоны незамеченным пройти. Забрал с собою весь запас воды да золотишко и ночью со стоянки скрылся. Тогда начальство принял есаул, захватил татарина, который все колодцы степные знал, пообещал его в живых оставить, коли выведет на Дон, и нехристь вывел. Когда в станицу воротились, Княжич первым делом слово данное сдержал, отпустил ордынца. Тот, пожалуй, был единственный из всего их племени поганого, кто от Ваньки подобру-поздорову ушел. Ну а потом явился к Бешеному и, лишними расспросами себя не утруждая, убил предателя на поединке. За самоуправство эдакое Иван едва не угодил в мешок да в реку, но не удалось дружкам Захаркиным лихого есаула извести, оправдали на суде своем его казаки. Помимо дел неправедных, ярость в Княжиче вино еще разжечь могло. Пил, пожалуй, он не более других станичников, но, упившись, делался на редкость буйным. В таком случае лишь отец Герасим умел Ваньку утихомирить.

И еще одна особенность у молодого казака была: ни при разграблении вражьих поселений, ни в припадке пьяного безумства женщин он не трогал, не насиловал. Для людей, знавших его с детства, странность эта понятною была, ну а все другие-прочие расспросить иль насмеяться над такой для воина «слабостью» побаивались. Хотя в обычной жизни баб Княжич вовсе не чурался, когда бывали при деньгах, таких блудниц-красавиц с Кольцо в станицу привозили, что отличавшийся особым сластолюбием разбойный атаман Илья Рябой аж зеленел от зависти.

17

О прибытии посланника царева в станицу есаула известил отец Герасим. Случилось это именно в тот день, когда он с побратимом из набега на ногайцев воротился. Поход на редкость был удачен, столько у ордынцев коней поувели, что счесть их еле сил хватило. Да и продали без всяких трудностей за вполне приемлемую цену все тому же Иосифу. Он лошадок с большой для себя выгодой в войско поставлял, неизвестно только лишь в какое, то ли в царское Московское, то ли в королевское шляхетское.

Гуляли Ваньки, как обычно, широко – рамею15 пили, с девками барахтались. Тут-то и явился к ним божий человек. Блудниц Герасим вроде как и не заметил. Перекрестив Ивана, он довольно дружелюбно поздоровался с Кольцо:

– Здравствуй, атаман, как жизнь разбойничья? Вижу, бог грехи покуда терпит, удали мужской не убавляется.

– Ох, Герасим, удаль-то есть, а вот удача задницей ко мне оборачиваться стала. Сижу сейчас да думаю, не пора ль нам с Ванькой местами поменяться. Вон какой волчара с него вырос, так ногайцев нынче вокруг пальца обвел, что почти без боя нехристей немытых напрочь безлошадными оставил, – посетовал Кольцо.

Подобрав свою длинную рясу, поп сел за стол и торжественно поведал:

– Вчера гонец ко мне от государева посла, князя Новосильцева прибыл. Просит этот князь именем святой церкви собрать большой казачий круг. Будет он пред вами речь держать и звать вступить в царево войско, чтоб державу православную от нашествия католиков нечистых защитить. На завтра сбор назначен, но уже сегодня со всех станиц окрестных к нам казаки прибыли. Дела с поляками-то принимают шибко нехороший оборот. Латиняне, они хуже татарвы, те на веру нашу хоть не посягают, но для шляхты – все мы еретики. Так что, ежели не дадим отпор, только два пути у нас останется – либо смерть, либо вероотступничество. Вот и думайте, казаки.

Переведя дух и малость поутратив в голосе торжественности, Герасим принялся журить побратимов:

– И не совестно вам, тут земля родная в такой опасности, что с монгольским игом несравнима, а вы винище пьете, баб срамных таскаете за сиськи, – и, обращаясь к Княжичу, добавил:

– Сильно-то не напивайся, а завтра после круга зайди ко мне, разговор серьезный есть.

Приунывшие Кольцо и Княжич с поклоном проводили отца святого до двери. Однако атаман не удержался, уже прощаясь, но блудливо ухмыльнувшись, попросил:

– Отец Герасим, девок наших забери. А то от слов твоих мысли праведные в голове появились, но руки все равно к их телесам греховным тянутся. Есть же у тебя для странников пристанище, там и посели, а заодно исповедуй, это им совсем не лишнее будет.

Посмеявшись, глядя вслед чинно шагающему по станичной улице в окружении блудниц попу, побратимы вновь уселись за стол, но прежнего веселья уже не было. Пили молча, каждый думал о своем, а время делиться помыслами еще не наступило. Слова священника вызвали немалый отклик в буйных головах и пылких сердцах лихих удальцов. Даже хмель, обычно веселивший атамана и повергавший в ярость или сладостную грусть есаула, почти не действовал. Первым начал нелегкий, однако неизбежный откровенный разговор, конечно, Княжич.

– А ведь поп, пожалуй, прав, нет у казаков своей державы, московским хлебом кормимся и без Руси никак нам не прожить. Ну не к туркам же идти. Ладно ты, хоть обличием на них похож, а я-то в евнухи султановы явно рылом не вышел, – мрачно пошутил Иван. – И про поляков Герасим верно говорит. Все мы русские для них «пся крев»16 и быдло. Я шляхту эту за нашу веру готов зубами рвать. Да не будь заступничества божьего, меня давно бы вороны в степи склевали. И чтоб я своего хранителя небесного, который все грехи мои прощает, вдруг взял да предал. Нет, не бывать такому никогда, – с гордостью заверил он и одним духом осушил целый ковш рамеи. Утерев усы и бритый подбородок, бороду Ванька не носил, росла она у молодого есаула какими-то клочками, делая его похожим на малохольного дьячка, Иван набросился на побратима:

– Чего молчишь? Атаман ты или кто? Отвечай, когда казак спрашивает.

Осадив разбушевавшегося Княжича тяжелым взглядом, тот с горечью, граничащей с отчаянием, ответил:

– Что ты хочешь от меня услышать? Правду? Так она у каждого своя. Твоя – одна, ну а моя совсем другая. Лиха тебе вдоволь довелось хлебнуть, но ты на вольном Дону родился, а потому не знаешь, как на Московии православный христианин над таким же православным умеет измываться. Царь Иван под корень весь мой род извел, а вы с Герасимом меня служить ему зовете. Как приперло государю, так и про разбойников вспомнил. А где он раньше был, чего думал, когда лучших воинов земли русской своим псам на растерзанье отдавал?

Малость успокоившись, Кольцо продолжил:

– Так что мне, в отличие от тебя, прежде чем в царево войско пойти, крепко надо подумать, – и совсем уже подружески добавил: – Сходим завтра, поглядим на князя, тогда и порешим, как быть. Ведь даже неизвестно, с чем царев посланник прибыл. Так чего же попусту болтать да горячиться, а то ведь эдак и до драки дело дойдет, нам с тобою только этого недоставало.

Пораженный своеобразной правотой его слов, Ванька сразу протрезвел:

– Не серчай, я ж о жизни твоей прежней не знаю ничего. Давай лучше выпьем, а то без выпивки в таких делах сам черт не разберется.

Когда выпили еще по кружке, побратимы принялись устраиваться на ночлег. Развалившись на пушистом персидском ковре, Кольцо насмешливо промолвил:

– Одну промашку мы, Иван, уже допустили, девок наших зря Герасиму отдали.

18

Не в пример своим предкам героическим, что служили самому святому князю Дмитрию Донскому, Дмитрий Михайлович Новосильцев воином не был. С детства робкий да болезненный не имел он склонности к ратным делам, но незаурядный ум, умение подчинять ему душевные порывы и талант к языкознанию позволили ему найти себя на посольском поприще. Много пользы принес царю и отечеству посол Московский, отстаивая интересы государства русского пред властелинами иных держав. Нелегка была та служба и опасна, вполне сравнима с воинской.

Как ни чудно, но не в родных краях, а на туретчине довелось князь Дмитрию свести знакомство с казаками. Он, конечно же, и раньше слышал о вольных воинах, но считал станичников обычными разбойниками, которых много по просторам Руси-матушки бродило. Приключилось это в первый год пребывания Новосильцева в Стамбуле. Сначала слух прошел о том, что малороссы на побережье высадились, что между ними и султанским войском произошло сражение, а затем с десяток пленников в тюрьму стамбульскую доставили для свершения казни. Движимый обычным любопытством, князь, не пожалев немалых денег на подкуп стражи, проник в темницу. Очень уж хотелось поглядеть ему на этих людей, родных по вере православной, но вовсе незнакомых.

Больше всех понравился посланцу царскому их вожак. В отличие от бритоголовых собратьев малороссов, атаман своею статью очень походил на московита, а оказался донским казаком. Несмотря на раны тяжкие, в общем-то смертельные – аж две пули угодили в живот, находился он в рассудке здравом, и разговор с ним князь запомнил на всю жизнь.

Как выяснилось, турки-то свою победу сильно приукрасили, а верней сказать, никакой победы вовсе не было. Огнем и мечом прошли казаки по прибрежным турецким городкам, многих христиан из плену вызволили, а когда султан на них все войско двинул, отбились, да обратно за море ушли. Лишь сотня смельчаков, что осталась прикрывать отход товарищей, почти напрочь была истреблена. В плен попали только тяжко раненые, которых добивать сам султанский визирь запретил, чтоб было на кого гнев повелителя направить и тем самым свою шею от удавки палача сберечь. На прощание Новосильцев спросил у атамана, в глазах которого, впрочем, как и всех его товарищей, не было и тени страха:

– Не страшно вам, православные, смерть ведь лютая вас ждет впереди? Это не Московия, турки головы редко секут, все больше на кол сажают да кожу живьем дерут.

Атаман взглянул на князя Дмитрия, как на малое дитя иль на убогого, и проникновенно вымолвил:

– Ступай-ка ты, почтенный, с миром восвояси. Не понять тебе казачьей души. Что нам земные муки, перетерпим как-нибудь, мы народ, к страданиям привычный. Только смерти лучше нашей не бывает. Не корысти ради и даже не по разбойной лихости отправимся на божий суд, а за друзей своих и веру. Не знаю, как на том, но на этом свете нет славнее подвига, чем жизнь отдать за други своя.

Через день посланник царский приглашен был на казачью казнь. Стойко воины вольные приняли свою погибель. Как ни старались палачи, но ни слез, а уж тем более мольбы о пощаде не добились. Только стоном да предсмертным хрипом отвечали казачки на муки адские, так, с зубами стиснутыми, в царствие небесное и ушли. Не было там только белокурого их атамана, с ним господь вовсе милостиво поступил, в ночь после встречи с князем умер он от ран. Крепко Новосильцев его обличие запомнил, особенно взгляд – мудрый, но при этом шалый и бесстрашный, а вот прозвище забыл. Чудное оно было, впрочем, как у большинства станичников, то ли Князь, а может быть, Княжич.

19

После Турции Дмитрий Михайлович побывал послом в Крыму у Гирей-хана. Тот со всей своей ордой одним лишь грабежом кормился. На царя Ивана Грозного с его лапотным войском хану было наплевать, потому как он имел поддержку от султана и твердо знал – не захочет государь московский из-за его набегов со всем миром мусульманским затевать войну. Как любые хищники, татары признавали только силу. Эту силу Новосильцев вскоре увидал в казачьем войске. Как кость в горле стали нехристям донские станицы, преграждавшие им путь на Русь. Немало православных душ от рабства басурманского избавили казаки, а нередко сами ходили за добычей в Ногайскую да Крымскую орду, и тогда уже не русские зеленоглазые красавицы, а черноокие татарские шли в наложницы. Тут-то и дерзнул князь Дмитрий написать послание государю да предложить призвать казаков на службу царскую. Послание это очень кстати пришлось, многие думные бояре, узнав о нем, вздохнули с облегчением. В затею Новосильцева они, конечно, не очень верили – разве может быть надежда на воров, но недаром говорится, что утопающий за соломинку хватается.

Государь сначала было разгневался – какой-то там посланник, да еще из опального роду, вздумал ему советы давать, однако ратные дела настолько худо шли, что не до жиру стало, быть бы живу, а потому решил – раз князь такой смелый да разумный, пускай к разбойникам сам и отправляется. Будет польза – хорошо, а коль не будет – к казненным родичам спровадить наглеца труда большого не составит. Так указом царя Ивана был послан Новосильцев на Казачий Дон. Правда, кроме государева указа о наборе войска да расшитой золотом хоругви с двуглавым орлом, ничего он более не получил. Одна награда казачкам была обещана – в случае победы над католиками посулил им грозный повелитель былые провинности забыть, дела разбойные на Волге и Дону придать забвению.

Тут-то Дмитрий Михайлович уже воочию убедился, что благими намерениями в ад дорога выстлана. Предстояло ему в общем-то ни с чем в стан своенравных воинов явиться, чтобы на смертный бой за Русь и веру православную позвать. Оставалось лишь на бога уповать, что князь и сделал – обратился за помощью к попам, проживавшим на казачьих землях. Одним из тех святых отцов был наставник Ваньки Княжича отец Герасим.

20

В станицу Новосильцев прибыл за полдень. Сопровождал его отряд из трех десятков конных стрельцов да двадцати дворян, коим предстояло стать начальниками в будущем войске. Уже при въезде в казачье поселение князя охватило чувство, какое, видимо, испытывает муха, случайно залетев в растревоженное осиное гнездо. Провожаемый недобрыми, в лучшем случае испытующими взглядами заполонивших улицу вооруженных людей, он, стараясь не глядеть по сторонам, направился к церкви.

Завидев царского посланника, отец Герасим да трое наиболее заслуженных атаманов вышли из церковной ограды и сдержанно поприветствовали князя Дмитрия:

– Казачий Дон тебе желает здравия, посол царя Московского, – слаженно, почти что хором промолвили они. Передав поводья одному из дворян, Новосильцев спешился и со словами:

– Дай и вам бог здравия, воины православные, – поздоровался отдельно с каждым за руку. Когда приветствие закончилось, Герасим на правах хозяина предложил:

– Не желаешь, князь, с дороги отдохнуть, хлеба нашего отведать?

– Благодарствую, святой отец, только время нынче шибко неспокойное, угощаться-прохлаждаться некогда. Да и люди ваши, вижу, в сборе, негоже ожиданием их томить. Дозвольте сразу речь держать, пожелания царя поведать, – почтительно ответил князь Дмитрий. Одобрительно переглянувшись меж собой, священник с атаманами согласно кивнули. Емеля Чуб, еще не старый, лет сорока казак, отвагою и рассудительным нравом давно снискавший себе славу да почет на всем Дону, отвязал от изгороди коня, с юношеской легкостью метнул в седло свое жилистое сухощавое тело и, призывающе мотнув курчавой седоватой головой, распорядился:

– Езжай за мной, на майдане места не хватило, мы за станицей повелели казакам на круг сбираться.

Дабы не смущать станичников своей охраной, Новосильцев, взяв с собой лишь трех дворян, остальные остались возле церкви, поспешил вслед за Чубом. Выехав на середину поросшего разнотравьем поля, они остановились, и князь с волнением стал смотреть на сбор разбойничьего воинства.

Ждать себя казаки не заставили, без малейших признаков суеты они двинулись густой толпой за старшинами и выстроились в ровный полукруг лицом к московскому посланнику. Пестрота одежд и ликов еще более разволновала Новосильцева, дрожа от возбуждения, он принялся внимательно разглядывать этих так им и непонятых людей, один лишь вид которых вселял в него страх.

Возраст вольных воинов был самым, что ни есть разнообразным. Безусые юнцы на равных стояли рядом с разукрашенными сединой и сабельными шрамами стариками. Хотя назвать стариками закаленных, имевших за плечами годов по сорок-пятьдесят, бойцов представлялось лишь с большой натяжкой, но более древних просто не было. Прожить полсотни лет для казака – уже великое везение. Лица большинства станичников мало чем отличались от обычных, московитских – все та же белизна чуток курчавых волос да голубизна широких глаз. Но попадались такие, которые горбинкою носов и чернооким взором выдавали своих мамок-турчанок иль татарок. И здесь не уступили казачки охочим до белотелых русских женщин ордынцам.

Одеяние станичников представляло из себя помесь роскоши с нищетой. Наряду с собольими шапками да бархатными кафтанами князь увидел протертые до дыр холщовые штаны и такие же рубахи. При этом драгоценная, разукрашенная перьями, а то и пряжкой с самоцветами шапка, вполне могла сидеть на голове обладателя драных штанов.

Более всего поразило Новосильцева оружие казаков. Помимо сабли, висевшей на боку у каждого станичника, почти у всех из-за пояса торчала пистоль, а то и две. Кинжалы да ножи были заткнуты за голенища сапог. При всем при этом многие опирались на древко пики иль пищаль. Объединял эту разноликую и разноцветную, но сомкнутую в стройные ряды толпу дух вольности. Ее являли все без исключения видом гордо поднятой головы и небрежно брошенной на сабельную рукоять ладони.

Князь Дмитрий уже собрался говорить, как вдруг в толпе раздались одобрительные возгласы, старики и молодые уважительно подвинулись, пропуская в первый ряд двух всадников. Их необычный даже для станичников вид сразу же привлек Новосильцева. Первым, что пришло в его и так уже вскруженную голову, стало предположение, а не прислали ли поляки к казакам своих послов.

Облик, по крайней мере, одного из этих, явившихся последними, но безоговорочно пропущенных в первый ряд бойцов, не исключал такой возможности. Пред князем Дмитрием в дружном казачьем строю стоял шляхтич. Белый польский кунтуш, соболья шапка с бархатным малиновым верхом, украшенная павлиньим пером, красного сафьяна сапоги, вдетые в серебряные стремена, торчащие из седельных сумок, редкостные, вероятно аглицкой работы, кремневые пистолеты и сабля с золоченой рукоятью в виде одноглавого шляхетского орла – все это могло принадлежать лишь отпрыску какого-нибудь знатного рода из Речи Посполитой. Однако, посмотрев в лицо диковинного всадника, восседавшего небрежно подбоченясь на великолепном белом жеребце, князь понял, что опасения его напрасны. Ни унизанные перстнями пальцы, перебиравшие конскую уздечку, ни бритый подбородок не могли уже сбить с толку Новосильцева.

Это был казак, тот самый, из стамбульского подземелья, видно, заново воскресший и снова присланный господом на грешную донскую землю. Умный, явно доброжелательный взгляд излучающих лихость карих глаз, встретивший его пятнадцать лет назад на пороге турецкого застенка, снова с интересом изучал посланника Грозного-царя. Князя Дмитрия аж в жар бросило. Что это, наваждение или знак, поданный ему всевышним. Кое-как оправившись от нового потрясения, Новосильцев, наконец, уразумел, что представший перед ним красавец-витязь лишь очень похож на покойного атамана. Этот был изрядно моложе. Несмотря на звериную легкость движений, выдававшую опытного воина, похмельную отечность век и мудрый взгляд, ему было вряд ли больше лет двадцати, да и шириною плеч он явно уступал богатырю атаману. Продолжая следить за шляхетского вида воином, князь отметил, что иноземная одежда и оружие не делали его чужим средь казаков. Наоборот, восторженные взгляды молодых, одобрительные стариков давали знать, что это не простой казак, а старшина и любимец всего вольного воинства. Дмитрий Михайлович малость повеселел, но ненадолго. Вскоре он почуял уже недобрый взгляд другого всадника. Тот был полной противоположностью своего товарища – широкоплечий, чернявый, горбоносый. Своей одеждой и оружием сей грозный воин не уступал приятелю. Из-под распахнутого на широкой груди синего бархата кафтана виднелась посеребренная кольчуга с золотым орлом. Откровенно разбойный вид казака не вызывал сомнений в печальной участи прежнего хозяина этого доспеха.

– Кто такие? – спросил у Чуба Новосильцев, который, как и все другие, добродушно улыбаясь, смотрел на «шляхтича».

– Эти, что ли? – не сгоняя с лица улыбки, но укоризненно качая головой, переспросил атаман. – То, ваша милость, черный черт с младенцем. Младенец, правда, уже вырос и тоже в чертяку превратился, только белого.

Почуяв княжью озабоченность, Емельян уже серьезно пояснил:

– Лучшие бойцы нашего войска. Я, по крайней мере, равных им не знаю. Чернявый – это атаман Иван Кольцо, а вон тот, – снова улыбнувшись, Чуб кивнул на «шляхтича», – есаул его, Ванька Княжич.

– Княжич, – словно эхо отозвался голос Емельяна в голове у Новосильцева. Но ведь именно так звали атамана, сгинувшего полтора десятка лет назад в стамбульском подземелье. Да, действительно, смертельно раненый предводитель горстки смельчаков, жизнь отдавших за друзей своих, упоминал о своем семействе – красавице жене да малолетнем сынишке. Сомнений не было, в первом ряду казачьего войска стоял теперь его сын. Новая волна избытка чувств подкатила к сердцу князя Дмитрия, но уже не страха, а уверенности в правоте вершимых им дел. Не иначе, как по божьему велению подарил ему бесстрашный атаман задумку поднять полки казачьи на защиту русской земли, и теперь сын его пришел помочь ее исполнить.

Видно, угадав княжьи помыслы, Чуб продолжил начатый разговор:

– Вот каких бойцов царю Ивану надо, эти не чета мне, старику. С такими можно не только отразить поляков, но до самой Варшавы дойти. И казачество, сам видишь, как их уважает. Ежли Ваньки примут твою сторону, многие станичники в войско государево пойдут. Хотя Кольцо навряд ли царю служить захочет. Он волю вольную превыше всего ценит. Даже здесь, на Дону, со своей ватагой казаков, душой и телом ему преданных, сам по себе живет. А вот младший Ванька, – Чуб снова улыбнулся, взглянув на Княжича, – хоть и атамана друг первейший и молодой еще, но во всем свое мнение имеет. Как-никак отца Герасима приемный сын, а тот его правильно воспитал. Этот в бой за веру православную на католиков поганых может и пойти.

21

Ропот, вызванный явлением Кольцо и Княжича, помаленьку стих. Ждать больше было нечего, тысячи пар глаз с интересом, недоумением и даже ненавистью смотрели на посланника царя. Взяв у одного из сподвижниковдворян дарованное государем знамя, Новосильцев подъехал к казачьему строю и встал напротив есаула. Помолодому звонким от волнения голосом он начал свою речь:

– Воины православные, царь всея Руси Иван Васильевич поклон вам шлет!

Услышав про поклон, многие станичники довольно улыбнулись. Получив сию, хоть малую, но поддержку, князь Дмитрий уже смелей продолжил:

– Доселе небывалая угроза, нависшая над всей отчизной нашей, подвинула помазанника божьего обратиться за вашей помощью. Король шляхетский пришел с войной. Не только московитов, а и прочий русский люд желает обратить Стефан Баторий в поганую латинскую веру. Именем святой церкви православной призывает вас великий государь вступить в его войско и отразить сие, под стать татарскому, нашествие. Кому как не казакам, прирожденным бойцам, встать на пути у супостата и преумножить славу своего вольного христолюбивого воинства. Перед лицом смертельной для Родины опасности предлагает царь Иван забыть обиды, что были между Доном да Московией, и вместе воевать с католиками, посягнувшими не только на жилища и свободу нашу, но и веру православную, самую праведную на всей земле.

Развернув знамя, которое сразу же затрепетало на ветру, Новосильцев уже обретшим твердость голосом от своего имени сказал:

– Мне, князю Дмитрию Новосильцеву, государь вручил это знамя. Под сей хоругвью да под покровительством Георгия Победоносца те из вас, кто отважится вступить в казачий полк войска царского, пойдут в священный бой.

Закончив речь, он вытер пот со лба и вопрошающе взглянул на станичников.

После недолгого молчания из первого ряда, а именно там стояли наиболее заслуженные воины, на круг вышел самый старый атаман Матвей Безродный. Без всяких предисловий он задал волновавший всех собравшихся вопрос:

– А скажи-ка нам, посол царя Московского, что за порядки в полку этом будут, казачьи или царские? Кто станет в нем начальствовать? Мы, станичники, испокон века сами атаманов выбираем, а в царевом войске государь с подсказки бояр воевод назначает.

– Раз казачий полк, значит, атаман и есаулы, вами избранные, командовать им будут, – ответил Новосильцев, аж похолодев от своего скоропалительного решения. Он уже представил, какой отклик оно найдет у прибывших с ним дворян, про царя ж с боярами даже подумать было страшно. Но иного пути не было. Князь прекрасно понимал, что под прямое начальство царских воевод эти люди, давно забывшие о страхе да покорности, просто не пойдут, а его мечты о спасении отечества и веры великим казачьим войском так и останутся мечтами.

Новая волна одобрительного ропота прокатилась по рядам станичников. Лица большинства из них выражали уже явный интерес к речам посланника. Нисколько не смущаясь своей молодости, что еще раз убедило Новосильцева – доблесть ратная в кругу казачьем ценится не меньше прожитых годов, вслед за старым атаманом слово взял Ванька есаул. Размахивая длиннопалыми, унизанными перстнями руками, он громко, чтобы слышно было всем, выкрикнул:

– Верно говоришь, давно пора шляхту рылом заносчивым в дерьмо окунуть. Только как же с татарвою быть прикажешь? Пыль дорожная за нами лечь не успеет, а они уже на Русь в набег пойдут. И кто нехристей сдерживать будет, али позабыли царь с боярами, как крымцы на Москву ходили да огнем ее пожгли?

Еле сдерживая улыбку, вызванную задорным видом Княжича, Новосильцев рассудительно изрек:

– Времена, Иван, меняются. Вы, станичники, так пугнули татарву, что они теперь не о набегах думают, а о том, как бы свои улусы от вас уберечь. То султану, то царю шлют жалобы, просят казаков унять. Кому уж, ежели не мне, последние пять лет служившему послом в Бахчисарае, об этом не знать. Хотя, конечно, есть правда в твоих словах. Ордынцам только дай почуять слабину – сразу обнаглеют. Но не все ж казаки на войну уйдут. Полагаю, на Дону в достатке сил останется, чтоб нехристям острастку дать. Ну а то, что вы коней ногайских станете поменьше угонять, может быть, и к лучшему. Не время нынче татар да турок злить, шляхта враг куда опаснее.

Стоявший позади Княжича казак, высунув из-за его спины свою черноволосую, раскосую личину, шутливо заявил:

– Ты, ваша милость, речи есаула нашего в голову особо не бери, он на татарах помешанный чуток. Как только перепьет, они ему мерещиться начинают. Раз на гулянке за ордынца меня принял, так с саблей гнал до самого Дону, пришлось аж на тот берег плыть, только тем и спасся.

Веселье, всколыхнувшее толпу, казалось, остудило накал страстей. Все последующие вопросы были малозначительны, и Новосильцев легко находил на них ответ. Княжич, изумленный тем, что царев посланник знает его по имени и наслышан даже о разбойных Ванькиных делах, тоже более не нарушал спокойствия. Но не тут-то было. Громом среди ясного неба прозвучал для князя Дмитрия спокойный голос Ивана Кольцо, хранившего доселе полное молчание.

– Ну и что же, князь, за все за это будет нам?

Сметливый Новосильцев сразу понял – настоящая схватка за казачьи умы и души только начинается и главным противником его в ней станет разбойный атаман. Стараясь не выказывать своего беспокойства, он столь же бесстрастно вопросил:

– Как прикажешь понимать тебя?

– Да очень просто, – по-прежнему невозмутимо ответил тот. – Какую царь сулит казачеству награду за службу воинскую? Слов красивых, очень даже правильных тобой в избытке было сказано. Одного лишь я не уразумел, чем платить твой Грозный-государь за нашу кровь собирается? Шляхту я не понаслышке знаю, на редкость народ поганый, но ни в трусости, ни в неумении ратном поляков не упрекнешь. Ежели без похвальбы сказать, то в доблести они и нам, казакам не уступят. Так что, князь, зовешь ты моих братьев на дело шибко кровавое. Коли половина станичников до дому живыми возвернутся, уже можно считать – господь великую к ним милость проявил.

Заметив, как помрачнел посланник государев, Кольцо уже запальчиво продолжил:

– Ты не думай, я не из корысти этот разговор веду, просто жажду справедливости. Ведь даже псу сторожевому, когда он от волков овец отару защитил, кусок сладкий полагается, но нам, как погляжу, и этого никто не обещает. Чего там царь с боярами сулит – провинности былые позабыть? Так ведь мы не мужики, мы воины вольные, не сохой, а саблей хлеб свой добываем. Стало быть, все те, кто уцелеет, рано или поздно вновь на Волгу за зипуном отправятся. И как тогда? Опять мы станем воры и разбойники, вновь петля да плаха по нам заплачут. Что на это, князь, ты мне ответишь?

Новосильцев глубоко вдохнул, словно собираясь прыгнуть в омут, затем отчаянно взмахнул рукой, не хуже Ваньки Княжича и, движимый не изменившим ему трезвым разумом, а душевным порывом, заговорил, не выбирая слов, не думая о возможных для него последствиях:

– Я отвечу, что прав ты, атаман. Нет при мне ни обоза с припасами, ни сундука с серебром, даже пообещать особо нечего. Только твоя правда – это правда холопа, недовольного своим хозяином, но для православного христианина другая правда есть. Вижу, ты обиды на власть имеешь. Так эка невидаль, нынче редко встретишь человека, у которого их нет. Только государи-то приходят и уходят, а земля родная остается. Ни тебе, ни мне другой не дадено. Я во многих странах побывал, в иных подолгу жить довелось, но ни одна родной не стала. Русский человек на чужбине трудно приживается. Так что не за государя Грозного и не за бояр московских, а за землю русскую да веру православную зову вас в бой идти, казаки.

Взяв себя в руки и обращаясь уже ко всем станичникам, Новосильцев строго заявил:

– Неволить никого не собираюсь, нету у меня такой возможности, да и охоты тоже нет. Сражения вправду предстоят кровавые. Может быть, не то что половина, а вовсе никто не вернется. Каждый сам пускай решает, стать на защиту Родины иль нет. Думайте, казаки.

Как ни странно, но закончив свою речь, Дмитрий Михайлович ощутил чувство истинной свободы. Сомнения и волнения, не покидавшие его с самого прибытия в станицу, вдруг исчезли. Теперь уже не как посол-проситель, а как атаман, зовущий казаков на рискованное, но праведное дело, глядел он в лица станичникам. Взор Новосильцева скрестился со взором стоявшего напротив Княжича. Одного лишь взгляда его карих, с шальной зеленой искоркой глаз, ему хватило, чтоб понять: «Этот станет».

В них, как в зеркале, предстала перед князем душа самого молодого и самого отважного в казачьем войске есаула. Царев посланник сразу догадался, что встретил человека, который никогда не ищет дружбы с сильным мира сего, но всегда придет на помощь угодившему в беду. Умный есаулов взор так и излучал участие и понимание, он тоже видел все страсти да сомнения, бушевавшие в сердце Новосильцева.

22

Пламенная речь посла изрядно озадачила станичников, приумолкли воины вольные. Жизнь у каждого одна и кому более, кому менее, а все же дорога. Оно конечно, казачки привычны головою рисковать, но одно дело – рисковать ради хлеба насущного или за братов своих, тут все ясно и понятно. Другое дело – за царя Ивана-кровопийцу. Речи-то князь праведные ведет, однако, что он сам за человек, не много ль на себя берет. Вона государя как подвинул, мол, цари приходят да уходят, а мы за Русь и веру воевать пойдем. Нехитрому казачьему уму постичь такие сложности непросто, да еще Кольцо своими словесами сомнений прибавил. Вот если б шляхтичи на Дон пожаловали, другой разговор, тут и думать нечего, все бы как один пошли.

Это только сказочные богатыри без оглядки на погибель идут, в жизни грешной все выглядит иначе. Первыми, кто поддержали Новосильцева, были Чуб и Княжич. Став по правую руку от посланника, Емельян торжественно изрек:

– Иду с царевым войском на католиков. Я немало пожил, пришла пора о смерти подумать, а умереть достойно надобно, так же, как и жить. Чем в набегах на купцов искать погибель или дома на печи ее дожидаться, лучше за святое дело в бой пойти и помереть со славою.

Есаул, одновременно с Чубом ставший слева от посла, как только тот умолк, смущенно улыбнувшись, заявил:

– Мне и вовсе не из чего выбирать. У меня от батьки вон кинжал остался, со шляхетского хорунжего добытый, а сын с отцом одним путем должны идти, чтоб в вечной жизни встретиться, – и вновь, отчаянно взмахнув рукой, закричал: – Чего зря душу себе и князю томить? Решайтесь, братцы, кто на католиков в поход идти согласен, переходи на нашу сторону.

Ряды станичников смешались, отважившиеся вступить в царево войско начали переходить на другой конец поля.

Как и следовало ожидать, желание воевать с поляками изъявили далеко не все. Примерно треть собравшихся на круг казаков откликнулись на государев призыв. Обернувшись к оставшимся спиной, говорить с ними больше было не о чем, Ванька, Емельян и Новосильцев принялись разглядывать свое войско, в котором набралось примерно с тысячу бойцов.

Для неискушенного в казачьей жизни князя особой разницы меж теми, кто изъявил согласие служить царю московскому, и теми, кто отказался, не было. Но Ивану с Чубом сразу стало ясно – за ними потянулись те, для кого воспоминания о причинах, побудивших их сбежать когдато в вольные края, уже утратили былую остроту. В то время как души и разукрашенные шрамами поротые спины большинства оставшихся еще хранили память о «милостях» Грозного-царя, его бояр да опричников. Впрочем, были, как всегда, и исключения из строгих правил жизни. К своему немалому удивлению, в крепко помельчавшем казачьем строе Иван увидел своего ближайшего соседа Сашку Ярославца. Похоже, Княжич немало поспособствовал преумножению числа царевых воинов, коль даже не проживший и полгода на Дону холоп боярский Сашка последовал его примеру. Восторженные взгляды Ярославца и многих прочих молодых станичников поселили в душе двадцатилетнего есаула не гордость, а грусть.

– А ведь я для них сейчас, наверное, как когда-то Кольцо для меня был – все умеющий, все знающий. Может, зря ты, Ваня, побратима не послушал, поспешил в царево войско вступить, – подумал он. – Ну сам-то ладно, до Емельяна мне, конечно, далеко, однако тоже много кой-чего в этой жизни повидал – и людей убивал, и золотишко горстями черпал, даже дочь мурзы ногайского в полюбовницах имел, но за мной ведь и другие потянулись, теперь придется если не перед людьми, так перед богом ответ за них держать.

От этих мыслей и нахлынувших воспоминаний о том, как, стоя над растерзанною мамой, впервые увидал Кольцо, Ивану сделалось совсем не по себе. С трудом дождавшись окончания новой речи Новосильцева, из которой усвоил только то, что выступает полк назавтра поутру и должен соединиться с московитской ратью где-то между Полоцком и Новгородом, он отправился к отцу Герасиму, только поп, пожалуй, мог развеять есауловы сомнения.

А в станице уже царило оживление. Новоявленные царевы воины, разбившись на мелкие ватажки, бурно обсуждали предстоящие сражения. На лицах большинства из них заметно было хмельное веселье. Неизбежная по случаю расставания с родимым домом гулянка помаленьку набирала силу. Ссылаясь на дела, Ванька кое-как отбился от приглашений принять участие в загуле и все-таки добрался до церкви. Новосильцев еще, видно, не вернулся, его стрельцы с дворянами по-прежнему сидели у ограды.

– Принесла нелегкая, – ругнулся Княжич, поворачивая к своей усадьбе. Увидев на подворье побратимова коня, он печально улыбнулся. Предстоящая встреча не обещала особой радости, но все же есаул был рад, что тот пришел к нему проститься. Зная нрав Кольцо, и то, с какою легкостью лихой разбойник расстается с недостойными людьми, Иван сразу понял, что атаман не до конца уверен в правоте своей.

– Проходи, хозяин, будь как дома, – язвительно промолвил Ванька-старший, увидев младшего. – Вот, гостинец тебе принес, – кивнул он на бочонок, что стоял возле стола. – На царевой службе-то еще когда удастся рамеи доброй отведать.

Сбросив шапку да пояс с висевшей на нем саблей на ковер, есаул уселся рядом и напрямую спросил:

– Осуждаешь?

– Ну, то, что ты попрешься на войну, уже вчера было ясно. Где ж такому молодому да горячему дома усидеть, а осуждать людей, на смерть идущих, не в моих правилах. Я, Ванька, о другом сказать хочу, будь, брат, осторожен. Князь, пожалуй, человек неплохой, говорит, по крайней мере, искренне. Только он ведь тоже очень рискует. Так в раж вошел, что сам не понимает, чего творит, – попрежнему насмешливо промолвил атаман, затем нахмурился и, в свою очередь, строго вопросил: – Ты на рожи тех дворян, которые с ним прибыли, глядел, когда речь зашла о том, кому начальствовать? То-то же, никуда ты не глядел, только лапами своими, словно ветряная мельница, размахивал, а я с них глаз не спускал. Как услышали, что не им начальниками быть, так скривились, словно уксусу хлебнули по целому ковшу. А уж про надежу-государя речь когда зашла, то и вовсе чуть с коней не попадали. Наверняка сейчас сидят да на князя твоего донос сочиняют. Ну да черт с ним, с Новосильцевым, за него пускай жена переживает, ежели она, конечно, есть у безумца эдакого, – досадливо поморщился Кольцо. – Я вот чего боюсь – подведут под монастырь вас воеводы государевы, в первом же сражении на убой пошлют. Уж чего-чего, а жизней человеческих на Москве не принято жалеть. Так что это даже хорошо, что ты там будешь, нюх твой волчий казачкам наверняка немало пользы принесет, – с сожаленьем глядя на Ивана, рассудительно промолвил атаман и, как бы возвращаясь к началу разговора, заявил:

– А осуждать тебя иль отговаривать теперь уж поздно, выбор сделан, все пути назад отрезаны. Честь воинскую свято надобно блюсти. Если б ты сейчас своему слову изменил, я бы первый тебе руки не подал.

– Я знал, что ты меня поймешь, – обрадовался Ванька и, моргнув подернутыми мечтательной поволокой очами, поведал: – Хочется мне, брат, в дальних странах побывать, в больших сражениях, что-то очень нужное всем людям совершить и уж коль погибнуть, так со славой, а не ради вон, вина бочонка или новых сапог. Да и за князем надо присмотреть, – в голосе Ивана зазвучала явная угроза. – Коль обманет иль еще какую пакость учинит – долго не заживется. Ты же знаешь, меня однажды только можно обмануть.

Посидели молча, к вину так и не притронулись, пить обоим расхотелось. Первым, как всегда, молчание нарушил Княжич:

– А ты куда подашься? – участливо поинтересовался он.

– Не знаю, к Ермаку, наверное, – пожал плечами Кольцо. – Это, парень, не нам с тобой чета, настоящий вождь казачий. Замысел у него есть навстречу солнцу, за Каменный Пояс пойти, земли новые искать. Здесь-то, на Дону, не русский царь, так король шляхетский – все одно жить вольно не дадут, – задумчиво промолвил атаман, затем, взглянув на опечаленного побратима, рассмеялся: – Как так-то, Ванька, в бой за веру праведную идешь, а креста хорошего не имеешь, серебряшку на шнурке вон носишь. На-ка от меня тебе на память.

Говоря эти слова, Кольцо снял с себя золотую цепь с православным крестиком и прямо через голову повесил на шею другу.

– Ну ладно, мне пора, да и тебе еще сбираться надо, пистолеты свои аглицкие почистить не забудь, – шаловливо подмигнув, сказал он на прощание. Уже стоя на пороге, атаман сорвал с себя шапку и, вдарив ею об пол, обнял своего верного есаула.

– Как-то все не так, не о том с тобой мы говорим.

– Не кручинься, брат, душою чую – еще встретимся, – заверил его Княжич.

– Тогда бывай. Гляди у меня, в царевом войске-то в воеводы государевы не вздумай выбиться, с тебя станется.

Потрепав курчавый Княжичев затылок, как когда-то на захваченном боярском струге, Кольцо ушел в ночную тьму своим разбойничьим путем.

23

Как только атаман удалился, Иван почуял смертельную усталость. Почти бессонная пьяная ночь, волнения, пережитые на круге и при прощании с побратимом, все же дали о себе знать. Не разуваясь, Княжич завалился на ковер, намереваясь лишь малость отдохнуть, но проспал почти что до рассвета. Когда проснулся, тотчас вспомнил о завтрашнем, верней, уже сегодняшнем, выступлении в поход. Первым делом он отправился на Дон купать-поить коня, а заодно умыться, не плескаться ж у колодца из бадьи. Вскочив на своего любимца – белого, тонконогого, необычайной резвости жеребца по кличке Лебедь, Иван помчался к реке и на всем скаку сиганул с крутояра в воду. Плыли Ванька с Лебедем довольно долго, лишь когда на взгорке показался крест, они свернули к берегу. Взойдя на кручу, Княжич ощутил такую слабость, что пришлось прилечь возле маминой могилы. Увидав, как сразу три звезды, ярко вспыхнув напоследок, исчезли в черни небосклона, он подумал:

– Похоже, правы князь с Кольцо, много душ казачьих скоро на небеса взойдет.

Страха не было, хотелось просто позабыть обо всем на свете и лежать вот так вот рядом с мамой. Но небо вскоре стало розоветь от утренней зари, начинался новый день, и жизнь продолжалась, а значит, надо было идти вперед по избранному им вчера пути служения отчизне. Вскочив на Лебедя, Иван понесся во весь дух обратно к дому, будоража топотом копыт покой притихшей после давешней гулянки станицы.

Сборы не отняли много времени, несмотря на всю свою бесшабашность, воинскую справу Ванька содержал всегда в порядке. Осмотрев седло да остальное походное снаряжение и не найдя в них изъяна, он занялся оружием. Первым делом почти с любовью вычистил и зарядил пистолеты. Есаул их добыл пару лет назад в стычке со шляхетскими лазутчиками, которые частенько стали появляться в Диком Поле, с тех пор как у поляков началась война с Московией. Эти пистолеты, саблю да кинжал Иван держал всегда при себе. Затем глянул на нарядную с золотым орлом кольчугу, что висела на стене, и призадумался:

– Взять ее с собой или не брать? Любому ж дураку понятно, откуда она взялась.

Однако, движимый в избытке перенятым у Кольцо нахальным бесстрашием, Ванька все же взял доспех, но не одел, а сунул в мешок.

– Обещал же царь забыть дела разбойные, – вспомнил он. – Вот и посмотрю, надежно ль государево слово, – и принялся кидать в мешок провизию: каравай хлеба, несколько кусков вяленого мяса, большую связку сушеной рыбы и, конечно же, дареный атаманом бочонок с вином. Броня еще сгодится или нет, а харчи в походе да питье всегда нужны.

Дверь с окнами забивать Иван не стал, в его отсутствие за домом вел догляд Герасим или его приспешник, однорукий искалеченный казак дядька Петр по прозвищу Апостол.

Еще все спали, когда Княжич тронулся в путь, решив оставшееся время посвятить прощанию со святым отцом.

Выехав со своего подворья, он увидел, что в землянке Ярославца горит огонь.

– Видать, всю ночь не спал, душою маялся. Ну этого-то куда черт несет. Пищаль ведь толком не умеет зарядить, а туда же, со шляхтой воевать собрался, нетопырь, – беззлобно выругался есаул. Досадовать всерьез на Сашку, служившего посмешищем для всей станицы из-за его мужицкой неуклюжести, но, тем не менее, рискнувшего вступить в царево войско, что забоялись сделать многие бывалые бойцы, ему не дозволяла совесть.

24

Герасим, как обычно, сидел у входа в храм на своей любимой скамейке. Рядом с ним лежали знакомые Ивану с детства колчан с луком да десятком стрел и неказистая на первый взгляд, лишенная какого-либо дорогого украшения сабля.

– Вот те на, наворошили мы делов с Емелей Чубом, так разбередили души казакам, что даже мой старик на войну идти собрался, – не на шутку встревожился Ванька.

– Чего стоишь, садись, – распорядился поп. Окинув Княжича суровым взглядом, он строго вопросил: – Вы что, казаки, совсем сдурели? Со всего войска чуть больше тысячи охотников нашлось на супостатов идти. А дружок твой, видно, вовсе совесть потерял, какую-то награду требовать удумал, прямо как срамная девка, которая без денег ни передом, ни задом не вильнет.

Произнеся эти слова, святой отец перекрестился и, прошептав «Прости меня господи», уже помягче обратился к воспитаннику:

– А ты куда запропастился? Емеля сказывал, мол, Ванька на круге себя достойно вел, первым вызвался на шляхту идти, многим прочим казакам примером послужил и вдруг исчез, как в воду канул. Я уж было сам к тебе пошел, но как увидел возле дома коня дружка твоего, так плюнул, да назад поворотил. Пусть, думаю, сидит со своим турком, рассказы о грехах царевых слушает, коль больше делать нечего в такое смутное время.

Дав старику наговориться, Княжич приобнял отца святого за плечо и доверительно промолвил:

– На Ивана сильно не греши, аль не знаешь, что над ним смертный приговор висит, что всю его родню надежагосударь извел под корень. Ему в царево войско пойти все равно, как мне к хану Крымскому податься в услужение.

– Ну конечно, купчишек грабить да золотыми висюльками увешиваться куда приятней, чем в сраженьях кровь проливать, а веру праведную пускай попы защищают, – сварливо, но уже совсем беззлобно ответил тот, глядя на подарок атамана. Затем вовсе как-то сник и тихо, почти шепотом, спросил:

– Так значит, все-таки уходишь на войну?

Такая перемена в настроении Герасима рассмешила Ваньку:

– Да на тебя, отец святой, не угодишь, то чуть не палкой загонял в царево войско, а теперь, как погляжу, заживо отпеть намереваешься.

– А ты чего хотел? – насупился старик. – Ты ж мне как родной. Думаешь, легко отцу сына на погибель посылать? Это ведь я так, расхорохорился, а откажись ты – я б слова в упрек не сказал. Отец сына должен принимать, каким он есть. Когда между державами или людьми чужими идут раздоры – еще куда ни шло, но когда меж родственниками понимания нет – очень худо, это значит, конец света приближается.

Ванькину смешливость как ветром сдуло. Непривычные к словесному излиянию чувств, молодой и старый воины долго сидели молча. Да и о чем особо было говорить. Что для Руси, что для Дона дело обычное – отец провожал сына на войну. Наконец казачий поп прервал молчание.

– Может, все-таки я с вами пойду? – неуверенно промолвил он.

Поначалу Княжич просто отшутился:

– А кто тогда за моим имением присмотрит, – затем, покрепче обняв старика, уже не как воспитанник, а как наставник, строго заявил:

– Нет, Герасим, твое место здесь. Времена и вправду шибко смутные грядут, а кто, кроме тебя, сумеет наших казачков в Христовых заповедях просветить, кто по совести их жить научит? Видал, как раскололись станичники? Погоди, еще найдутся и такие, которые не только в бой откажутся идти, но вовсе к шляхтичам переметнутся. Сам же знаешь, разбойнику лишь выгода нужна, а мы казаки кто – воины разбойные, на распутье между светом и тьмой стоим. Так что много православных душ от преисподни уберечь тебе предстоит. Еще неизвестно, где тяжелее будет, тут или на войне.

Не найдя, что возразить, священник согласно кивнул своею напрочь седою головой:

– Ладно, будь по-твоему, остаюсь.

Затем взял в руки свою саблю и вынул из ножен сразу заигравший радужным отблеском клинок. Вдоволь налюбовавшись затейливым узором драгоценной стали, он торжественно изрек:

– От меньшого брата в наследство мне достался, ни единой капли крови невинной на нем нет. Братишка мой, царствие ему небесное, был настоящим воином, ни разу в жизни супротив веленья совести не поступил, оттого и сгинул молодым еще совсем от рук предательских. Коли в бой идешь за веру праведную, прими, Иван, в подарок от меня клинок булатный. Нечего оружию такому в тайнике лежать. Пусть увидит солнца свет, пусть напьется кровью вражеской.

Оторопевший от изумления есаул бережно взял в руки диковинную саблю. Заметив его смущение, Герасим ободряюще похлопал Ваньку по плечу:

– Бери, бери, клинок надежный, кольчугу режет, словно корку хлебную. При твоем умении да с такой саблей тебе и среди рыцарей шляхетских равных не найдется.

– Ну спасибо, святой отец, уважил, – поблагодарил польщенный щедрым подарком Княжич. Он прекрасно понимал, что для Герасима булат не менее дорог, чем для него отцовский кинжал.

А в узкие оконца церкви уже лился яркий утренний свет. Пришла пора прощаться.

– Провожать меня не ходи, здесь, перед иконами давай простимся, – преклонив колени, попросил Иван. Поп не стал спорить, лишь провел ладонью по склоненной кучерявой голове воспитанника и, троекратно осенив его крестным знамением, сказал:

– Ступай, спаси и сохрани тебя господь.

Сойдя с крыльца, есаул услышал за своей спиной торопливые шаги, а затем окрик:

– Ванька, подожди, не уходи.

Оглянувшись, он увидел отца, не святого, а обычного, казачьего, который нес ему колчан:

– Лук со стрелами-то тоже возьми, вещь полезная, наверняка сгодится, чтобы стражу снять без шума иль огонь куда метнуть.

Ванька молча принял это, уже однажды им испытанное, оружие, не предполагая, что обратить его придется аж против самого царя.

– Может, что в усадьбе сделать надо? – спросил Герасим.

– Да чего в ней делать, – махнул рукою Княжич. – Там дома в сундуке одежонка кой-какая осталась да денег малость, ежели странники придут какие – им отдай. А главное, себя береги. И вот еще о чем хотел попросить – атаману помоги при случае. Все одно казак он добрый, но через речи свои, как мне кажется, в большую опалу угодил.

– Конечно помогу, – пообещал святой отец и, крестя Ивана вслед, прошептал: – Храни обоих вас царица небесная, мать пресвятая Богородица.

25

Выехав на пыльную по летнему времени дорогу, есаул увидел, что на сей раз поспевает к месту сбора в числе первых. Большинство снаряженных по-походному станичников еще только выходили из своих жилищ.

– А все ж таки не шибко радостно в войско государево идти, особенно с похмелья. До сражений пока далеко, можно будет с казаками Иванов бочонок распить, не киснуть же винишку, – глядя на угрюмые лица собратьев, подумал он и усмехнулся, вспомнив о подарках. – Ну дела, атаман разбойный крест дарит, а священник – саблю острую. И впрямь чудной народ мы, казаки.

– Здравствуйте, Иван Андреевич, – поприветствовал его кто-то из новоявленных царевых воинов. Даже не успев оглянуться, Княжич сразу же узнал Сашку Ярославца. Более никто не мог так по-мужицки поздороваться. Называть по отчеству не принято средь казаков. Сам Иван, к примеру, не знал, как величать даже друга-атамана – ну Ванька да Ванька, Кольцо и Кольцо.

– Здорово, Сашка, – протянул он руку своему попутчику. Встретившись с ним взглядом, Иван прочел на Сашкином лице искреннее уважение к себе, однако даже без малейших признаков подобострастия. Смущенный есауловым рукопожатием, Ярославец было попытался обогнать начальника, но Ванька, неожиданно для самого себя, предложил:

– Не торопись, казак, все там будем. Поехали вместе, мы же, как-никак, соседи.

Следуя неспешным шагом к месту сбора, которое было назначено все там же, в поле за станицей, Княжич принялся разглядывать этого, несмотря на близкое соседство, малознакомого ему человека.

Сашка прибыл на Дон совсем недавно и не как обычно – с ватагой себе подобных беглецов, а в одиночку, что уже о многом говорило проницательному Ваньке. Сбежать на волю по примеру других холопов и вместе с сотоварищами уйти в казаки – это одно, но иметь отвагу в одиночку взбунтоваться против рабской доли, да суметь пробраться из далекой Ярославщины на Дон – уже совсем другое. Годами Сашка был, пожалуй, ровней Княжичу, такой же сухощавый, высокий да белесый. Но на этом их сходство заканчивалось. В отличие от кареглазого, лучащегося лихостью взора есаула, Ярославец смотрел на мир небесноголубым, всегда чуть удивленным, мечтательным взглядом. Не в пример длиннопалым, унизанным перстнями, знакомыми лишь с рукоятью сабли и пистоли, Ивановым рукам, Сашка имел широкие, разбитые тяжелой крестьянской работой ладони, да и сухощавость его широкоплечего стана была, скорее, не природной, как у есаула, а порожденной постоянным недоеданием.

Любой казак, пусть даже самый завалящий, хоть чемто да известен. Ярославец славился своею редкой невезучестью. То на рыбной ловле челн перевернет, потеряет сеть и сам еле выплывет, то пороху в пищаль пересыплет, чем оружие в негодность приведет, глаз едва не лишившись. Но особый повод для насмешек у станичников вызывала знаменитая Сашкина сабля. Как ни точил, ни чистил ее хозяин, она всегда была покрыта ржавчиной, и достать ее из ножен можно было лишь с большим трудом.

Так и ехали они бок о бок – первый есаул с последним казаком, даже не догадываясь, что оба обрели уже истинного друга. Крепкой будет дружба Ивана с Сашкой, не хуже, чем с Кольцо, только очень уж недолгой.

26

На выезде из станицы казаков встречал князь Дмитрий со своею свитой. Завидев Княжича, он призывно помахал рукой и отъехал в сторону от окружавших его дворян да атаманов, давая тем понять, что желает побеседовать с есаулом с глазу на глаз.

– Чего это я князю вдруг занадобился, – пожал плечами Ванька. Простившись с Ярославцем, он направился к Новосильцеву.

– Ну что, Иван, пойдешь в помощники к Емельяну? – без всяких предисловий спросил царев посланник.

– Это как казаки выберут. Недаром говорится, глас народа – божий глас.

– Оно, конечно, так, – снисходительно усмехнулся Дмитрий Михайлович. – Только народ ведь, как табун коней, куда табунщик поведет, туда и повернет. Кого сильней расхвалим, того и выберут.

Заметив недоверие и даже неприязнь в красивых Ванькиных глазах, князь доверительно промолвил:

– Ты меня за злыдня не держи, я с тобой как с другом, откровенно говорю. Сам-то посуди. Со всего Дона казаки понаехали, многие друг друга в лицо даже не знают, как тут выбирать? А вы с Чубом первыми на мой призыв откликнулись, на кого ж еще, как не на вас, мне опереться? – и снова вопросил: – Ну так как, согласен?

– Давай со мной повременим, – чуток подумав, ответил Княжич. – Я ведь прежде боле, чем над сотней, не начальствовал, да и то обычно по необходимости, когда другие надежд братов не оправдывали.

– Как знаешь, – тяжело вздохнул князь Дмитрий, и уже собрался было ехать обратно к свите, но Иван остановил его:

– Позволь мне, княже, разъяснить тебе кое-чего да кой-какие советы дать. Даже на войне есть время боевое и походное, а начальствовать в походе и в бою – это две большие разницы. Вот сейчас, к примеру, какая будет забота у избранных старшин? Людей и лошадей прокормить да речами смелыми дух поднять. Тут тебе с меня плохой помощник. При моей рачительности и умении провизию добывать половина коней в пути издохнет, станичники же так потощают, что обратно домой сбегут. А вот как до сражений дело дойдет – смело можешь на меня рассчитывать.

Кивнув на уже выстроившихся казаков, есаул задорно, но без хвастовства заявил:

– Хоть весь Дон пройди сверху донизу, а не найдешь того, кто скажет, мол, Княжич оплошал в бою.

Ванькины слова совсем не удивили Новосильцева, просто он еще раз убедился, что не ошибся в нем. Такие люди в обычной жизни ничем не лучше других, как правило, имеют много слабостей и только в крайних случаях проявляют во всю ширь свою незаурядность.

А есаул тем временем от пояснений перешел к советам:

– То, что Чуба атаманом решил назначить – это правильно, есаулами к нему, коль такие выборы, тех двоих, которые в церкви у Герасима с ним были, выкрикни – оба славные казаки. Только, чтобы целой тысячью бойцов управлять, и поменьше начальники потребуются. Ты весь полк, по примеру тьмы татарской17, на сотни и десятки разбей. В сотни по станицам набирай, соседи или даже побратимы друг за друга будут крепче в бою стоять. Сотников с десятниками не назначай, их пускай казаки сами выберут. Ну вот, пожалуй, все, удачи тебе, князь, – шаловливо подмигнув, Иван отправился к своим собратьям.

Выборы, как ожидал царев посланник, прошли быстро и довольно гладко. Атаманом почти единогласно был избран Емельян, а есаулами Кондрат Резанец да Тимофей Большак – оба коренные казаки, ровесники и соратники Чуба, не раз водившие станичников в набеги на татар.

Повелев казакам разбиться по станицам и выбирать самим сотников с десятниками, что вызвало всеобщее одобрение, новоявленный полковник Чуб вопрошающе взглянул на князя. Тот, сделав вид, что вспомнил о чем-то очень важном, снова обратился к войску.

– Вот чего еще мы с вами позабыли, воины православные, – хоругвь, царем дарованную, пуще глаза требуется охранять, она теперь святыня наша, а для этого отряд бойцов особенно отважных надобно набрать и над ними хорунжего поставить.