Читать книгу Забытые кости - Вивиан Барц - Страница 5

Эрик Эванс был шизофреником.

Но не только, а еще и профессором геологии, запойным кофеманом, не лишенным таланта барабанщиком, поклонником фильмов Джона Карпентера, весьма умеренным курильщиком и бывшим мужем художницы-абстракционистки по имени Мэгги. При всем при этом именно титул «шизофреник» служил определяющим фактором. Расстаться с этим статусом – в отличие, скажем, от статуса «курильщик» – он так и не смог, как ни старался, какие усилия ни предпринимал.

Эрик не считал себя психически неуравновешенной личностью и был полностью прав в этом отношении. Вопреки созданному и настойчиво эксплуатируемому Голливудом негативному образу определенного типа шизофреников, большинство тех, у кого диагностированы психические расстройства, не представляют опасности для окружающих. Эрик принадлежал к кругу тихонь, которые, как он часто указывал, подтверждают старую истину: не верь всему, что видишь по телевизору.

Когда люди спрашивали его о шизофрении, Эрик, который не хвастал своей болезнью, но и не стыдился ее, предлагал для сравнения алкоголизм. Не каждого пьяницу от социального дна отделяет стакан бурбона; так же и не каждый шизофреник – вооруженный безумец со спутанными волосами и шальными глазами, которому доставляет удовольствие стрелять в чужаков с часовой башни. Как есть дееспособные алкоголики, так есть и дееспособные шизофреники, которые работают, содержат дом, имеют хобби, ставят цели и заводят отношения, подобно остальным обитателям планеты.

Это не значит, что Эрик не считал себя действительным членом Клуба сумасшедших. Доктора диагностировали его шизофрению как остаточную – такой вежливый способ сказать, что время от времени он слышит или видит то, что «нормальные» люди не слышат и не видят: блики света, шепоты, сигналы тревоги и, в редчайших случаях, людей. Теперь, когда он научился справляться с психическим заболеванием, оно почти не сказывалось на его повседневной жизни. И все же, поскольку болезнь эта не лечится, Эрик знал, что полного порядка в голове никогда не будет, и с этим фактом давно научился сосуществовать.

Что с головой у него не всё в порядке, Эрик начал подозревать в девятнадцать лет. Как-то раз старушка, стоявшая рядом на автобусной остановке, больно стукнула его тростью, коротко сообщила, что «Земля – эксперимент», и Эрика поглотила черная дыра. Очнулся он через несколько часов на полу в душе – дрожащий, со съехавшими мокрыми джинсами и видеокассетой на животе. (Кассету он взял у брата, и на ней были записаны «Гремлины»[2].)

После старушки карусель и закрутилась. Паранойя, мания величия, панические атаки, странные провалы во времени: для здравомыслящего, вменяемого человека – безумие, но для больного шизофренией – обыденность, повседневная реальность. Пошел к дантисту, и, пока удаляли зуб мудрости, правительство имплантировало ему в мозг микрочип. Семья замыслила его убить. Шепчущие голоса в вентиляционной шахте подтверждали то, что он давно подозревал: мир таков, каким он его видит, и в лечении на самом деле нуждаются все остальные. Когда близкие, любимые люди выступили против его заблуждений, Эрик логично рассудил, что в реальности они не существуют, что их на самом деле просто нет, а есть голограммы, созданные, по всей вероятности, микрочипом. И у всех у них одна цель – разделаться с ним.

Теперь он каждое утро принимал лекарства, антипсихотик и антидепрессант: минолдезин и раксин. Как и двух похожих снежинок, двух одинаковых шизофреников не найти. На пике обострения он представлял, что находится Внутри Кривой. Фраза бессмысленная, но для Эрика это все имело свой причудливый, идеальный смысл.

Некоторые бедолаги сражаются с галлюцинациями ежедневно, он же мог не сталкиваться с ними годами – если продолжал регулярно принимать лекарства. Таблетки вызывали небольшую сонливость, но благодаря им болезнь проявлялась не так заметно, поэтому он не обращал внимания на некоторую заторможенность. Кроме того, под рукой всегда был эспрессо.

Окончательно отделаться от своих друзей, обладателей вкрадчивых, воркующих голосов, звучащих у него в голове, было намного труднее – при шизофрении один на один с собой ты не остаешься никогда. В тех нечастых случаях, когда они начинали уж очень буйствовать, Эрик приглушал их, насвистывая музыкальную тему из «Шоу Энди Гриффита»[3]. Если во взрослении и был положительный аспект, то для Эрика он заключался в том, что голоса со временем притихли. В тридцать шесть он уже едва замечал их. Они стали не более чем фоновым шумом, как работающий в другой комнате телевизор. Он даже подозревал, что скучал бы по ним, если б они вдруг исчезли совсем, как горожанин скучает по шуму дорожного трафика после переезда в пригород.

Подобно большинству шизофреников, Эрик обнаружил, что его симптомы обостряются в периоды крайнего волнения и беспокойства. Как, например, в прошлом году, когда он узнал об Измене.

Об Измене Эрик старался не думать без особой необходимости.

Мэгги была ему неверна. По мнению Эрика, предательство было тройное, потому что Джим, другой (Эрику этот термин казался столь же нелепым, как и любовница), был его коллегой, лучшим другом и (барабанную отбивку, пожалуйста) старшим братом. Теперь осталась только одна ипостась – статус родственника никуда не денешь.

Эрик увидел их в окно.

Джим, оглядев исподтишка постыдно модное веганское кафе, в котором укрылась парочка, провел ладонью по свитеру Мэгги и торопливо тронул ее за грудь. Мэгги шутливо хлопнула его ладонью по колену, после чего они ткнулись друг в друга лбами и захихикали. Взрослые люди вели себя как подростки. Целых семнадцать страшных минут Эрик топтался под падающим снегом, пока его жена и брат миловались в кафе. Обжимались. Нашептывали всякие словечки друг дружке на ухо. Целовались.

За актом их Измены он наблюдал немигающими глазами, под стук сердца в ушах, сжав кулаки так, что ногти прорвали кожу, позабыв внезапно, как дышать, как думать рационально, пытаясь убедить себя, что ошибся, неверно интерпретировал ситуацию, но зная в глубине души, что все так и есть. Даже слепец увидел бы неверность. И они делали это здесь, открыто, у всех на виду, не скрываясь, словно надеялись, что их поймают.

Им и в голову не приходило, что Эрик все видит.

Они заметили его только тогда, когда он ворвался в кафе «Мунфлауэр» и отмолотил брата до бесчувствия под льющиеся из динамика причитания Боба Марли о мире и любви. Джим, бывший на добрых 30 фунтов тяжелее и на четыре дюйма выше Эрика с его 185 фунтами и почти 6 футами, не сопротивлялся, что только распалило последнего. Даже не прикрывал свое лицо симпатяги, предоставив брату полный карт-бланш, пока тот не решил, что достаточно.

Крику, как и можно было ожидать, хватало. Кричали посетители, кричала Мэгги. Хипстеры-неорастаманы с тугими дредами испытали такой шок, что уже не могли поглощать свои пятидолларовые грибные чаи и семнадцатидолларовые бургеры с черными бобами; к такому откровенному проявлению насилия они не привыкли.

Голос самого Эрика в течение всего действия звучал чуть громче шепота.

– Я знал. Знал, черт побери. – Только эти слова он и произнес, качая горестно головой, после чего вырвался из кафе, словно безумец из «Ночи живых мертвецов», в одежде, испачканной кровью брата.

В детстве Джим и Эрик дрались частенько, находя причину в бессмысленном братском соперничестве, но случай в кафе стал первым, который Эрик вспоминал впоследствии как Великое Избиение в кафе «Мунфлауэр»-2018, и единственным за всю его жизнь, когда он сознательно хотел причинить брату физическое увечье.

И причинил.

У Джима обнаружили трещины в двух ребрах, перелом носа, вывих челюсти и рассечение брови, на которую наложили пять швов. Эрик сожалений не выразил, да Джим и не ожидал. Он знал, что виноват. Полицию не вызывали – вопреки требованию Мэгги. Джим заявил, что обвинений выдвигать не будет.

Причина, спровоцировавшая Эрика на такую жестокость – к концу избиения костяшки пальцев напоминали перезревшие помидоры, – заключалась не в недостатке скрытности со стороны Джима и Мэгги, а в том, как они использовали его шизофрению к собственной выгоде, чтобы уязвить человека и без того психически увечного.

В первую очередь Эрик доверял собственной интуиции. С его вывернутым мозгом другого варианта для выживания не было. Предчувствие чего-то нехорошего появилось задолго до того, как судьба решила вмешаться и пробила ватерлинию, проходившую под Уиллз-авеню, изменив тем самым обычный курс Эрика домой и направив его мимо кафе «Мунфлауэр».

Правда оказалась гнилой занозой, гноящейся под хрупкой оболочкой их брака. Как ни старалась Мэгги скрыть ее, она в конце концов вылезла наружу, как неизбежно и случается с правдой.

И все же было больно, когда нарыв прорвался.

Мелкие обманы Эрик подмечал давно. Ложь, которую нельзя было доказать, но которая все равно оставалась ложью. Детали одной истории, противоречившие деталям другой. Где Мэгги была, с кем была, на сколько задержалась. Притворно-простодушная рассеянность. «Ничего себе, должно быть, перепутала дни… А теперь уже не могу вспомнить, где была в среду во второй половине дня». Внезапные и странные перемены в манере обращения с телефоном: защита паролем, острая потребность держать его постоянно при себе, брать в душ, перенаправление звонков на голосовую почту, когда они были вдвоем…

Трусливая увертливость:

Что-то происходит, Мэгги? Что-то, о чем мне нужно знать?

Я думала, ты счастлив со мной, Эрик.

Счастлив, но не обманываешь ли ты меня?

Это было бы нехорошо.

Так обманываешь?

Мы женаты лишь несколько лет.

Я понимаю, но была ли ты с другим мужчиной?

По-моему, ты пытаешься затеять ссору.

Ни одного прямого ответа. Только хождение по кругу.

Тему их флирта Эрик поднимал в разговорах и с Мэгги, и с Джимом. Вначале они только пожимали плечами и поднимали брови, но ближе к концу дошли до полного бесстыдства. Он предупредил, что, возможно, они и не делают «ничего такого» (их слова, не его), но его ставят в неудобное положение. Тем более когда это происходит в общественных местах и является проявлением неуважения к нему лично и институту брака. Джим и Мэгги назвали его параноиком и даже предположили, что ему это «мерещится». Опровергать их обвинения было непросто.

Как-никак он сумасшедший.

Мэгги и Джим знали, что обвинять шизофреника в паранойе – это вещь столь же болезненная, сколь совет человеку с патологическим ожирением отказаться от шоколадных батончиков, когда он рвется в супермаркет ради полночного перекуса.

Они обрывали Эрика, стыдили, заставляли сомневаться в собственном здравомыслии. Прибегая к таким уловкам, они едва ли не целый год сбивали его со следа. Эрик и Мэгги состояли в браке чуть больше трех лет, и он не мог не думать о том, что почти треть их брака была притворством.

Эрик понимал, что если б хотел женщину, которая не привлекает мужские взгляды, то не женился бы на Мэгги. Возможно, его обуревали не самые приятные человеческие эмоции, но тупой ревностью он не страдал. Понимал и то, что мало кому приходится так же нелегко, как мужчине, взявшему в жены женщину, которая ему не ровня.

И все же. Было в отношениях Джима и Мэгги нечто такое, что всегда настораживало Эрика, что-то в их глазах, которые как будто теплели, когда они смотрели друг на друга.

В самом начале, когда они только поженились, интерес брата к Мэгги вызывал у него какую-то извращенную гордость. Даже в детстве Эрик и Джим были во многом противоположны. Позже, когда братья выросли, ситуация не изменилась. Эрик собирал винтажные футболки рок-групп, комиксы, малоизвестные фильмы ужасов; Джим покупал дизайнерские джинсы по 200 долларов, мужские журналы по фитнесу, боевики-блокбастеры. Так что Эрик обрадовался и даже разволновался – пусть и к собственной досаде, – когда понял, что завоевал сердце женщины, столь привлекательной в глазах всех, что она удостоилась даже похвалы его собственного брата.

Мэгги была красивой женщиной – блондинка, фигуристая, высокая, – это несомненно. Большинство мужчин, проявляющих интерес к противоположному полу, оборачивались, чтобы рассмотреть ее получше, когда она проходила мимо; но было в ней также нечто особенное, почти не выразимое словами.

Несмотря на твердую решимость позабыть бывшую жену, стереть ее из памяти стоило ему немалых трудов. В особенности лукавую улыбку: легкий наклон головы – такой легкий, что заметить его можно было, только если присматриваться, – полураскрытые губы и выглядывающие из-под них живые, с огоньком глаза. Даже теперь, когда он ненавидел ее (или, по крайней мере, пытался ненавидеть) и вспоминал ее лицо, эта улыбка вставала перед ним в первую очередь.

Желанной для Эрика Мэгги была не только из-за соблазнительной внешности, но и из-за своего отношения к шизофрении. Она не имела ничего против его психического заболевания – в отличие от большинства женщин – и принимала его темные моменты со стоической прямотой. Есть вещи похуже безумия, говорила она ему. Любовь Мэгги Эрик приравнивал к выигрышу в брачную лотерею и часто задумывался, почему она выбрала его, когда могла с легкостью заполучить любого мужчину.

Мэгги также была умна, что помогало ей манипулировать Эриком, и вместе с тем ее ум простирался за пределы сообразительности – на территорию мудрости. Она была веселой и смешливой и могла смеяться не только над другими, но и над собой, что Эрик считал качеством очень редким. У нее был чувственный, соблазнительный голос, подлинное наслаждение для слуха, но самым неотразимым в ней был смех: глубокий и неприличный, звучавший так, будто она публично изображает исполнение сексуального акта. Именно это делало ее по-настоящему красивой. И именно это беспокоило Эрика, когда приходил вечно вынюхивающий что-то Джим.

Брат, настоящий киношный красавец, обладал особым типом юмора, который Эрик называл юмором Того Самого Парня. Тем Самым Парнем он был на вечеринках – непринужденный, веселый, большой шутник. Его шутки часто граничили с запретными темами, но при этом никого не оскорбляли, даже если и бывали немножко злы. Подростком Эрик пытался соперничать с братом, копируя его юмор, но получалось неизменно плоско и несмешно.

С Джимом Мэгги смеялась чаще и громче, чего Эрик терпеть не мог, как и ее привычки прижиматься к Джиму и похлопывать его по плечу, когда он отпускал особо забавную шутку. Наверное, Эрик обнаружил бы Измену раньше, если б относился к таким вещам внимательнее.

Юмор Эрика отличался от понятного всем юмора Джима и Мэгги. Его IQ в 138 пунктов – уровень, близкий к гению, – отражался и в большинстве его анекдотов. Чрезвычайно умные для тех, кто их понимал, его каламбуры имели отношение к литературе, науке и поп-культуре. Его гениальность скрывалась за неуклюжестью и самоуничижением; он был зануда и ботан, которому посчастливилось родиться привлекательным: мягкие каштановые волосы и щербинка между передними зубами только добавляли мальчишеского обаяния. Так что недостатка внимания он не испытывал.

Но, конечно, до Джима ему было по этой части далеко.

Хотя Эрику нравилось преподавать геологию старшекурсникам в Уоррентоне, небольшом частном университете в Филадельфии, где также работал и Джим, он подал заявление об отставке по собственному желанию.

Джим, носитель семейных генов практичности, несколько раз думал о том, чтобы тоже уйти с должности профессора мировой экономики. Но никуда, конечно, не ушел.

Ситуацию Эрика усугубляла потеря коллег (за исключением, разумеется, Джима), многих из которых он считал семьей.

Коллеги, в свою очередь, были высокого мнения об Эрике: с ним можно было пройтись по кампусу, поболтать о музыке или узнать его мнение об ископаемых останках, найденных во время каникул. Проблема заключалась в том, что ни один из них не выразил удивления, узнав о разводе. Глядя им в глаза, Эрик видел, что они знали о шашнях Джима с его женой. Откуда? Ответа он не находил, да и не хотел искать, хотя и провел в размышлениях немало бессонных ночей. Долгий призывный взгляд, которым парочка обменялась на рождественской вечеринке? Компрометирующая ситуация в кабинете Джима, дверь в который забыла запереть Мэгги? Так или иначе, бывшие коллеги жалели Эрика – это было унизительно очевидно – и, возможно, не раз и не два пытались открыть ему глаза и рассказать об Измене.

В том факте, что жена и брат трахались у него за спиной, можно было видеть забавное клише, хотя Эрик почти не смеялся, узнав о недавней помолвке Джима и Мэгги. И уж совсем не до смеха ему стало, когда Мэгги сообщила, что беременна. Новость потрясла его до основания, поскольку на протяжении всего брака она утверждала, что вовсе не желает заводить детей. И вот теперь ему светило стать дядей ребенку собственной бывшей жены. Как мило…

Вынести такое бесчестье казалось невозможным, и задача сохранения рассудка в первые недели после обнаружения Измены сравнялась по трудности с попытками удержать обмазанную жиром свинью.

Цвета окружающего мира становились слишком яркими, звуки – слишком громкими, посторонние оказывались слишком близко. Эрик стал забывать, какой сегодня день, а иногда и месяц. Проведя немало времени наедине с шизофренией, он пришел к выводу, что действовать нужно быстро и решительно, а иначе ему грозит полная утрата контроля над разумом. После недолгих поисков Эрик нашел новую преподавательскую работу в небольшом колледже в Северной Калифорнии, в трех тысячах миль от того места в Филадельфии, о котором он позднее станет думать как о своей прошлой жизни. В плане престижа и оплаты это был большой шаг вниз, но городской колледж Перрика принял его быстро и выразил удовольствие тем, что заполучил специалиста с таким опытом.

Самое главное, там не знали о скандале, втянутым в который он оказался стараниями Мэгги и Джима.

Он получил шанс начать все заново.

С чистого листа.